ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Лосев Егор
Айатта

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 7.09*71  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    или история, подслушанная в поезде Тель-Авив Беер-Шева.


АЙАТТА,
или история, подслушанная в поезде Тель-Авив Беер-Шева.





Случилось это, когда наше правительство решило затеять "одностороннее размежевание", то есть эвакуировать из Газы все еврейские поселения. Ну, решило и решило, мне то, какое дело. Главное, чтоб с нашей базы армейские "Даны"* исправно по дорогам бегали и не болели. Но петух-то жареный, где-то там в облаках летает и не дремлет.
Вызвал меня командир батальона, подполковник Пини Шварцман, и говорит:
- В стране сейчас сложное положение, одностороннее размежевание приближается. Надо выделить нескольких офицеров и прапорщиков для участия в эвакуации жителей.
Я ему:
- Да не в жисть, пускай полиция этой фигней страдает, или Кнессет в полном составе, лично, поселенцев оттуда вытаскивает. А меня, увольте!
Комбат поморщился, помолчал, и отвечает:
- Сейчас, знаешь, армии бюджет урезают. Должностные сокращения грядут. Прапорщиков, небось, попрут. Соображаешь?
Тут только тупой не поймет. Я недавно квартиру купил, ссуд набрал...
Ну, раз надо, значит надо.
Когда время подошло, собрал я вещички. Прикинул, что хорошо бы, для снятия стресса, чего-нибудь прихватить, уж без стресса такие дела не обходятся. Теща, как раз, двухлитровую бутыль Метаксы, на день свадьбы подарила. Нацедил я коньяка в две здоровые фляжки, на дно сумки запихал и поехал.

Поселили нас в огромном палаточном городе, в пустыне. В палатке шесть человек: один сабра (коренной израильтянин), трое эфиопов, здоровенный светловолосый прапорщик, представившийся Диманом, ну и я.
Пока нас тренировали, пока репетировали "штурм" поселений, все перезнакомились.
То, что этот Диман немного странный, я сразу приметил. Еще в первый день сидели мы вечером, на кроватях, пили сок. Тут один эфиоп другому кричит снаружи:
- Айатта! Пошли в столовку!
Диман, как услышал, подпрыгнул, чуть кровать не развалил, побледнел, стаканчик выронил и за жетон на шее схватился. Точнее не за жетон, а висел там у него кружок кожаный с каким-то рисунком, талисман, наверное.
Ну, ладно, думаю, бывает, мало ли...

Потом началось. Стали в Газу ездить. Утром привезут, а вечером в палатки возвращают. Про размежевание, че рассказывать, ты, наверное, телек смотришь. Народ покрышки жжет, бабы ревут, дети верещат, мужики в глаза смотрят, так что застрелиться хочется. Правда, в основном, всю работу полицейские делали и курсанты всякие. Нас больше на вспомогательных работах держали, баррикады типа разобрать, воду раздать.
Но, все равно, не легче от этого было. Как-то раз один дом окружили, а оттуда дети... как поперли... с поднятыми руками... некоторые даже со звездами оранжевыми. Ну, чисто гетто, а мы, получается, немцы.
Помню, вернулись мы в тот день в палатку, я фляжку с коньяком Диману показал, он из сумки какую-то закусь прихватил. Забились мы в самый дальний угол, за контейнеры складские и как вдарили. Настроение такое паршивое. Поговорили о том, о сем, потом я его про талисман спросил, что это мол у тебя на шее?
А он, так, мол, долго рассказывать. Выпили еще. Что-то я ему про нашего соседа по палатке начал рассказывать, про эфиопа Айатту. А он, вижу, не слушает, и вообще, как не здесь.
А потом глаза поднял, посмотрел сквозь меня куда-то и говорит:
- Друга у меня звали - Айатта, потому я и дернулся так в первый день. И талисман этот, от него, да только ты мне все равно не поверишь.
- Давай, - говорю, - рассказывай.
Диман из фляги душевно так хлебнул и говорит:
- Смотри, мол, сам напросился.
В Израиль, я, говорит, по молодежной программе приехал. В девяносто первом. У меня предки, как раз развелись, папаша сбежал, а мать бухала по-черному, вот и пристроили сыночка.
В рекламе писали, комнаты на двоих, в каждой телевизор, холодильник. Типа - престижный интернат. Приехали. Осмотрелись.
По началу все пристойно, вроде, показалось. Интернат, и вправду, симпатичный, в зелени весь. Возле города Ришон-Лецион. Комнаты, правда, не как в рекламе, а по четыре человека. Какой там холодильник, про телек я вообще молчу. В клубе один стоял, и тот ломался каждый выходной.
Интернат оказался - престижнее некуда. Готовили в нем автомехаников, а про такого зверя, как аттестат зрелости, там вообще не слышали. А теперь прикинь, какая там публика была. Ну, нас то, дураков, понятно, привезли целый самолет. Еще эфиопов, этим-то, после Адис-Абебы, любой интернат раем казался, только б кормили. А вот местная, израильская общественность, там была "мама не горюй". Одна шпана или дауны.
Оклемались мы. С местными, сходу "подружились". Смешно, правда? Там жидом был, а в Израиле "вонючий русский". Иврит мы тогда не понимали, а когда разобрались, пошло поехало. Стенка на стенку. Эфиопов местные вообще за людей не считали, так что они с нами вместе бились. В результате такого численного превосходства местных мы успокоили и установился холодный мир.
К тому времени народ более-менее осознал, что к чему и начал потихоньку линять. Первым Юлика Рабиновича забрали, он на скрипке играл, в Союзе в музыкальной школе учился. Жаль, ты его лицо не видел, когда препод, на практических занятиях, достал из ящик разводной ключ и объявил, что это наш главный инструмент. У Юлика чуть инфаркт не случился. Родственники его через два дня увезли. За ним чесанули победители физмат олимпиад, которые поглядели на чертежи двигателей внутреннего сгорания, ходовой части и ужаснулись. Потом рвали когти те, у кого семьи в Израиль приехали.
Мне особенно рвать не хотелось, натерпелся дома за последний год. Эфиопы тоже почти все остались. Тогда-то я с Айаттой и познакомился. Так уж получилось, что все "русские" по парам разбились, а я один за партой сидел, не хватило пары. Вот он и подсел. Высокий такой парень, смешной, руки ноги болтаются. Весь худой, как скелет, но жилистый. А морда наша, курносая, рязанская, только рябая вся, коричневая и еще, уши оттопыренные. И татуировка на морде, полоски какие-то вдоль скулы.
Про двигатель внутреннего сгорания Айатта даже и не слышал и не особо интересовался. Меня механика тоже не привлекала. Так и зевали мы на задней парте, в крестики нолики резались. Математика у нас более-менее получалась. Иврит тоже. Еще ТАНАХ учили. Вот где труба-то. Иврит у нас никакой, а там и с ивритом, сам черт ногу сломит. Мне как-то религия всегда глубоко фиолетова была. Однако назвался груздем, полезай в кузов, раз в Израиль приехал, ТАНАХ главная книга.
Так мы гранит науки потихоньку грызли. И даже получалось. ТАНАХ наизусть зубрили, там, вообще, без пол-литры... трудно короче.
По соседству женская ешива обнаружилась, там и девки "русские". Мы туда быстро тропинки навели. Народу, однако, с каждым годом все меньше и меньше оставалось. Эфиопов тоже родители начали разбирать. Ну и выгоняли много, местных за травку, а наших за пьянство, за драки, за воровство. Денег-то откуда взять? Вот и тырили в супермаркетах, да в магазинчиках окрестных. Кого ловили, обратно, к родителям отсылали.
Айатту эфиопы стороной обходили. Не знаю, почему. А я с ним сошелся. В качалку вместе ходили, да только ему "не в коня корм", сколько не качался, сколько белков не жрал, ни на грамм не менялся.
Был у них один парень, Туачу. У них, вообще, имена прикольные: Автамо, Яста, Гету.
Короче, этот Туачу к моему новому приятелю все время цеплялся и остальных на него натравливал. Амхарского я не знаю, но вроде как, они Айатту за чужака считали, будто он к Бейта Исраэль* отношения не имел.
Туачу был пацан крепкий, Айатте от него попадало постоянно. Через года полтора, после нашего приезда, совсем он его достал.
Тогда-то все и случилось. Шел я, помню, с тренировки, часов десять вечера было. А в комнате, сосед мой, Мишка Рубинский, с девушкой "чай пил". Ну, попросил погулять полчаса, делов-то. Сигаретами даже угостил. Вышел я, залез в кусты, напротив общаги. Закурил в кулак, чтоб учителя-воспитатели не заметили. Сижу, потом обтекаю: жара, август, воздух влажный, густой.
Пол сигареты успел выкурить, гляжу, на полянке неподалеку тени собираются. Сразу понял - эфиопы, только белки глаз в темноте сверкали.
Встали они кругом и давай на своем языке тарабарить. Докурил я, подобрался поближе, спрятался за кипарис. Слышу, голоса знакомые. Точно, в центре Айатта с Туачу дерутся. Вернее вцепились друг в друга и топчутся. Туачу чего-то ему шипит, словно плюется. А Айатта молчит, пыхтит, да... куда там. И мне вмешиваться, резона нет, все как бы по-честному, двое дерутся, третий не мешает. Потом, сплошной бокс пошел. Туачу озверел, только рычал и всаживал в него удар за ударом, подняться даже толком не давал. Остальные кругом стояли и молчали, суки, нет, чтоб разнять.
А дальше, ты не поверишь...
Вдруг оттуда пение донеслось. Честное слово. Даже не пение, а бормотание какое-то заунывное. Айатта уже и встать не мог, лежал и тянул что-то нараспев. Не по-ихнему, не по-амхарски, на другом каком-то языке. Эфиопы, смеялись.
Вдруг, ветер дунул. Фонари на аллее рядом все вырубились.
А потом, разом, мороз по коже продрал, и страх дикий... волной.
Очнулся я в комнате. Как задвижку выбил, как влетел, не помню. Мишка на меня волком смотрит. Девчонка его в одеяло замоталась, тоже пялится. А на мне лица нет, все тело ходуном, зубы клацают. Мишка с бабой своей чаем меня отпоили, успокоили, да только я им не сказал ничего, какую-то байку придумал, отбрехался.
На завтра завхоз со стремянкой ходил, лампы менял во всех фонарях, да матерился.
На соседа моего по парте страшно смотреть стало. Морда вся из коричневой в черно-синюшную превратилась.
После этого Айатту эфиопы за версту обходили, только что не крестились у него за спиной.
Ну, а дальше, Туачу в армию ушел. Его с поличным повязали, когда он в магазине джинсы скоммуниздил, и чтоб избежать суда, он призвался раньше срока, есть в Израиле такая фишка для малолетних преступников. Нам всем еще три месяца учиться оставалось, когда Туачу в увольнительную приезжал. Важный такой, с винтовкой. Рассказал, мол, из-за того, что он экзамены не успел сдать, его не по профессии определили, а в пехоту.
Экзамены по механике я позаваливал, специально. Кому охота три года в гараже, под машинами, горбатиться.
Стали нас в армию призывать постепенно. Дошла и моя очередь. Собрал я манатки, сколько их там накопилось, за три года. Приехал в Тель ха Шомер, на призывной пункт. Вообще-то я там и раньше был, раза три. Интервью всякие мне устраивали, психотесты. Я той офицерке так сразу сказал:
- Ни в какой ХИМУШ* я не пойду! Пойду только в боевые части.
А она мне:
- Где скажут, там и будешь служить!
Я говорю:
- Ты пиши, а там разберемся.
Ну вот, разобрались. Форму выдали, шмоток целый мешок. Сидим, ждем. Нас по одному в комнату вызывают, а там расфасовывают, кого куда.
Меня часа через три вызвали. Захожу, сидит офицер, грозный такой, на погонах по три полоски. Это я потом узнал, что полоски "гробами" называются, а три штуки - это капитан, значит.
- Ну чего,- говорит, - где хочешь служить?
- Я, - отвечаю, - где угодно, но только в боевых частях, так как механику ненавижу всеми фибрами души и предметы, ее касающиеся, в школе, аккуратно завалил.
- Извини, - говорит, - рядовой Лившиц Дымытрий, порядковый номер 51###81, ты у нас в ХИМУШ записан. Служба эта тоже в боевых частях может проходить, но механиком.
Я ему:
- Извини, господин офицер, ни в какой ХИМУШ я не пойду.
Шум, гам, крики, я ни в какую. Наконец, надоело ему.
- Отказываешься выполнять приказ?
- Отказываюсь!
- ОК, будем судить!
- Судите, на здоровье!
Вызвал он сержанта.
- Этого, - говорит, - отведи к Шахару, судить, за невыполнение приказа.
Отвел он меня в соседний барак. У двери сержант говорит: берет нацепи, на все вопросы отвечать коротко, да или нет.
Захожу, сидит офицер, морда толстая на погонах по фалафелю, майор значит.
Посмотрел он на меня, фамилию, имя, личный номер уточнил.
- Я, - объявляет, - майор такой-то, ты согласен у меня судиться?
- Мне, - отвечаю, - один хрен.
Майор аж побурел, но я, вовремя инструкции сержанта вспомнил, и поправился.
- Да, говорю, согласен!
В общем, туда-сюда, неделя губы, маацара - в смысле.
Напугал, думаю, слона бананом, на губе, небось, тоже люди живут, верно?
Короче, на губе, на этой ничего особенного. Жили в палатках, работали по-хозяйству, нормальная жизнь.
Через неделю другой сержант вывел меня с губы, подвел к автобусной стоянке, там как раз человек триста по автобусам распихивали.
Какой-то лейтенант, с фиолетовым беретом, за меня расписался на бланке, который ему сержант подал, а мне говорит:
- Лезь в автобус.
А я:
- Призыв-то куда?
- В пехоту, - говорит, - призыв.
Ну, думаю: "Так я тебе и поверил!" Подошел к другому офицеру. Он тоже подтвердил: в пехоту призыв.
Обрадовался я, влез в автобус, уселся. Вдруг смотрю, в салон знакомая морда вплывает, коричневая, с татуировкой и ушами-локаторами по бокам.
- А тебя-то, - интересуюсь, - как сюда занесло.
- А я, - объясняет, - попросил, меня сюда и сунули.
Ну да, думаю, я попросил, меня на губу сунули, а его значит сразу сюда, как же, но промолчал, мне - какое дело.
Так мы с Айаттой попали в пехоту, и даже в один взвод. Привезли нас тогда к черту на рога. Выгрузили. Темень, ни огонька. Утром осмотрелись, пустыня вокруг. Только палатки наши, колючкой обнесенные, и все.
Курс молодого бойца, тиронут, то есть, он и в Африке тиронут. Гоняли в хвост и в гриву, но чувствовалось, не зря гоняли, солдат из нас лепили. "Русских", на весь взвод, только я да Серега Кравиц. С местными у меня, как-то не сходилось, то есть, отношения нормальные, а дружбы не было, так что мы втроем кантовались: я, Серега и Айатта.
Гоняли нас по этой пустыне, вдоль и поперек. Ночью холодина, чуть не под ноль, днем жара под сорок, Насекомые непонятные летают, осы с ладонь размером, пауки, скорпионы.
Днем, в карауле отдежуришь, гимнастерка на спине от пота колом стоит, вся в белых разводах. Ночью караулишь, наоборот, в ватном комбезе и в ботинках на меху, и зуб на зуб не попадает.
Караулили мы постоянно, и часто выпадало мне с Айаттой в паре стоять. За те часы ночные, всю жизнь друг другу расскажешь, до мельчайших подробностей. А Айатта молчал, как рыба. Я говорю:
- Расскажи что-нибудь, а то усну.
А он:
- Нечего рассказывать...
Шакалы где-то в ночи выли, он всегда прислушивался и улыбался. Однажды банку тушенки притащил.
- Зачем? - спрашиваю, - В карауле жрать-то запрещено.
- Шакалам, - отвечает, - скормлю.
Ага, думаю, где они, эти шакалы, по вою, километров пять до них, сейчас все дела бросят, и сюда, за тушенкой прибегут.
Стоим на посту, мерзнем, за колючкой темень, непроглядная. Только вой где-то далеко.
Вдруг Айатта чего-то бормотать начал, себе под нос, заунывно так. Я говорю:
- Ты че делаешь?
- Шакалов подзываю.
А сам улыбается. И, правда, минут десять прошло, гляжу, за колючкой три морды из темноты пялятся. Глаза желтым отсвечивают. Сами облезлые, а хвосты пушистые. Айатта им всю тушенку побросал. Сожрали. Один даже пролаял что-то, вроде поблагодарил. Долго еще они на нас смотрели, а потом сели все трое, да как взвыли, у меня сердце в пятки ушло. Айатта опять пробормотал что-то, и прыснули шакалы в темноту, только глаза блеснули.
Тут я не выдержал и напрямую спрашиваю, мол, как ты их подзываешь.
Айатта помолчал и выдал:
- Шакал, - говорит, - мудрое животное.
И добавил:
- В них иногда души погибших людей вселяются.
Ну, ясно, а вертолеты - это души погибших танков. Диагноз шизофрения. Это я подумал, а вслух ничего не сказал. Тот страх ночной, в интернате, я хорошо запомнил.
Потом часто шакалы к нам приходили, сидели за колючкой, глаза свои желтые таращили.
После этого решил я эфиопа на чистую воду выводить. И каждый раз, когда мы в нарядах вместе стояли, я все разговоры на Эфиопию переводил. Он, поначалу, отнекивался да отмалчивался. Однако где-то за месяц я его немного разговорил. К тому времени, тиронут уже закончился, и нас в учебку перевели. Караулы в учебке никто не отменял, так что вскоре я узнал много интересного, про эту самую Эфиопию. Про пустыню, про дикие племена. Про горы, про голубую воду озера Тона. Про войну с Эритреей.
Отец Айатты был врачом и ветеринаром по совместительству. Мать умерла при родах. Они с отцом много таскались по стране. Однажды, в пустыне, у них кончилась вода, и они пили кровь у живого верблюда, затыкая надрезанную вену шипом, и так уцелели.
В другой раз они заблудились и чудом спаслись от какого-то дикого, малорослого племени.

Служба наша тем временем продолжалась. Постепенно я обратил внимание, что за учениями взвода какой-то офицер наблюдал. Обычно он не приближался, разглядывал в бинокль результаты стрельбы и упражнения наши. Единственное, что я заметил, издали - это, что чернокожий он.
Как-то раз сидели мы на стрельбище, под бетонным навесом. Инструктор рассказывал о правилах стрельбы ночью. А когда закончил, показал рукой за наши спины и сказал:
- Познакомьтесь, ваш взводный командир - Туачу Масала.
Это действительно оказался Туачу. Он стоял, широко расставив ноги, заложив руки за спину. Коричневое лицо его лоснилось растянутое в похожей на оскал улыбке.
- Чунга-Чанга! - шепнул мне тогда Серега.
- Это залет! - ответил я, видя, как погрустнел Айатта.
Но Туачу оказался неплохим командиром. По крайней мере, наш взвод был на хорошем счету в батальоне. Взводный, надо отдать ему должное, не придирался к Айатте по пустякам, но если тот бывал действительно виноватым, влетало ему на полную. Нас с Серегой Туачу почему-то невзлюбил. Может за то, что мы дружили с Айаттой.
Батальон крутился по спирали, проходя все "круги ада". Изматывающие марш-броски по пустыне, учения. Патрулирование узких улочек палестинских городов, град камней и бутылок с зажигательной смесью. Минаретные столбы мечетей, мелькающие за распахнутыми, по уставу, задними дверями патрульной "суфы". Бесконечные километры враждебных дорог, вылетающие из-под заднего бампера. И, наконец, Ливан. Ты слышал про Бофор? Про ПрОклятую Гору? Может когда-нибудь наступит мир, сможешь съездить в Ливан туристом, посмотреть на те места.
Бофор - это стратегическая высота, господствующая над огромной территорией. Бофор - это разрушенный замок крестоносцев, лежащий в руинах, но сохранивший какое-то зловещее величие. Три уцелевших этажа на горе и черт его знает, сколько галерей и комнат под землей.
Это сводящий с ума пейзаж ливанских холмов, чистейший горный воздух, снег, густые, абсолютно не проницаемые туманы.
Бофор - это бункер. Бесконечные подземные переходы, комнаты, напоминающие подводную лодку из-за металлических распорок вдоль стен. Заминированные, изрытые воронками склоны. Обстрелы, мины, ракетные снаряды, рвущиеся снаружи. Танки "Меркава", буксующие в грязи зимой и в красной пыли летом. Патрулирования дорог, колонны, засады. Постоянные наряды и караулы, в которых я продолжал выспрашивать Айатту.
Однажды ночью, мы стояли на посту. В четыре утра. Вялые мысли в голове сплетались клубком от недосыпа. Тут уж не до расспросов, только бы не уснуть. Айатта стоял рядом. Свешивающийся с каски чехол из маскировочной сетки делал его похожим на высокую черную поганку.
Сон наваливался на меня тяжелой ватной волной. Я обнимал приклад пулемета, стараясь не облокачиваться на бруствер, так, что если засыпал, ноги подгибались, и я испуганно просыпался в падении, успевая устоять на ногах в последнюю секунду, чтобы через несколько минут все повторилось.
Внезапно где-то далеко взвыл шакал. Я часто слышал, как они выли по ночам, но этот вой был совсем другим. Полным пронзительной тревоги. Вой взлетел, до какой-то немыслимой высоты, и прекратился.
Сонливость смахнуло, как рукой. Адреналин вскипел в крови, обостряя чувства. В следующий момент Айатта двумя руками толкнул меня в грудь. От неожиданности я вылетел с поста вниз, в ход сообщения. Айатта рыбкой нырнул следом. Уже в полете, пытаясь сгруппироваться, я уловил нарастающий свист. Через секунду все поглотил огненный шквал. Раскаленная стена обрушилась, смяла, вышибла из меня дыхание. Я хлопал ртом, как рыба, выброшенная на берег.
Вокруг продолжали рваться мины. Каждый раз, когда с неба раздавалось протяжное "ю-ю-ю-ю-ю-а-а-а" казалось, что мина летит прямо в меня.
Когда все стихло, я поднялся по обломкам лестницы и заглянул на пост. Судя по следам на полу, мина угодила в то место, где я стоял. Ты бы видел, во что превратился МАГ: ствол согнуло буквой Г, части затвора раскидало метров на сто вокруг.
Айатта спас мне жизнь.
Я поделился с Серегой, но Серый сказал, что у Айатты всего-навсего, острее интуиция. В ответ я только пожал плечами, не рассказывать же ему про шакалов.
Прошло, наверное, пару недель. Айатта впервые дежурил на "зеленом" посту. Это была самая высокая точка в Бофоре. Пост располагался в одной из полуразрушенных башен замка. Вид оттуда открывался такой, что дух захватывало. Я как раз возвращался из столовки, когда меня окликнул дежурный офицер. Он сказал, что Айатта плохо себя чувствует, и попросил, чтобы я принес ему чаю. Все знали, что мы дружим, поэтому, в его просьбе никто ничего такого не усмотрел.
Я пошел в комнату, нацепил броник и разгрузку. Затем вернулся в столовку, наполнил обе фляги горячим крепким чаем.
На улице с закрытого облаками неба хлестал ливень, струи воды словно пытались смыть Бофор в Литани. Как только Айатта заметил меня на лестнице, он пулей слетел вниз и затараторил, вцепившись в лямки моей разгрузки.
На него было страшно смотреть, коричневое лицо сморщилось и посерело, зубы лязгали. Он таращился на меня вылезающими из орбит глазами, выкрикивал какой-то бред про Пожирающего угли, про Того, к кому обращаются, как к женщине. Из его путаных воплей я понял только одно: Айатта рехнулся, поехал крышей. Армия - вообще занятие не для слабонервных, вот и случается иногда.
Мы стояли у лестницы, поливаемые дождем, но главное, на посту никого не было.
- Тебе Он ничего не сделает, он возьмет только меня, если я останусь! - продолжал бредить Айатта.
- ДА КТО, ОН!?! - психанул я.
- БАЛЕЗАР! - выдохнул Айатта.
Я только похлопал его по плечу и полез вверх. Как никак, жизнь он мне спас, а остальное - его проблемы.
Всего два часа назад я отстоял смену, на этом самом посту и не заметил ничего необычного.
Первым делом я доложил о пересменке в дежурку, взяв все на себя. Начальство поворчало, но милостиво разрешило мне продолжать нести службу. Прошло полтора часа. От скуки я решил осмотреть пост, глядя на него совсем по другому, чем несколько часов назад. Вряд ли, решил я, бетонные блоки и мешки с песком могли чем-то напугать эфиопа, поэтому я решил сосредоточиться "наследстве", оставшемся от крестоносцев. Но от них остались лишь камни. На некоторых стоял какой-то значок, как потом объяснил один умник, клеймо каменоломни, где вырубали эти блоки. Единственное, что бросилось мне в глаза, был торец здоровенной балки, выдававшейся из стены с наружной стороны поста, у самой лестницы. На плоском торце камня была выбита непонятная надпись. В языках я не силен, даже сейчас пишу на иврите с ошибками, но, наверное, там было написано по латыни, или по-гречески, хрен его знает, на чем разговаривали крестоносцы. Камень был покрыт матерной солдатской росписью, но древние буквы выделялись достаточно четко. К тому времени уже стемнело, и я подсвечивал себе фонарем с красным фильтром. Под надписью был вырезан большой крест, окруженный четырьмя маленькими крестами. Больше я не смог обнаружить ничего странного и вернулся на пост.
С того дня Айатта никогда не караулил на "зеленом" посту. Всеми правдами и неправдами он менялся или отговаривался, лишь бы не подниматься на башню.
А через три недели мы вляпались, "алину аль митан", как говорят на иврите.
В Бофоре ждали конвой с продовольствием и боеприпасами. Нас послали проверить дорогу. Взвод растянулся, разбился на пары и потащился за саперами, подпираемый с тыла урчащим "Накпадоном".
После вонючего бункера, свежий прохладный воздух пьянил голову. Кое-где на дороге сохранился асфальт, остальное полотно тонуло в лужах. Мы прочавкали по грязи вниз, мимо деревушки Арнон, подошли к реке. Вокруг была такая красотища. Все в зелени, Литани, напитанная дождевой водой, бурлила водоворотами. Мне еще подумалось тогда: "Чего людям неймется воевать?"
Веришь, захотелось разгрузку с винтарем в кусты закинуть и просто побродить по холмам в округе. Я как раз собирался сказать об этом Сереге с Айаттой, что впереди шли. Тут как даст под ногами, меня волной горячей с копыт.
Очнулся, башка в луже, перед глазами звездопад. Сел кое-как. Посидел, общупался, цел вроде, только голова, как колокол. Вокруг суета, народ носилки тащит, на дороге воронки... и тишина, почему-то. Поднялся я, на "метлу"* заместо костыля оперся, похромал вперед. Постепенно звук прорезался.
Дошкандыбал до Сереги. Он на обочине лежал, в шоке. Левая рука лохмотьями, на куске кожи висела, кровища всюду. Рядом санитар суетился, а у самого глаза по блюдцу. Туачу орал, как бешенный, вертушки вызывал, лицо у него совсем черное стало, как вакса.
Саперам, двоим, что перед Серегой шли, санитар уже не понадобился, раввин разве что.
Айатта рядом с Серегой топал, так его метров на пять от дороги зашвырнуло. Там он и сидел, головой мотал. Разгрузка, броник, все изодранно. Но главное, живой остался.
Четко нас хизбаллоны* сделали. Цепочку мин заложили, даже дистанцию между нами заранее рассчитали. Хорошо, что в этом месте большая лужа натекла, та самая, куда я головой угодил. Когда ее обходили, порядок движения сбился, и получилось у них, только первую пару накрыть. Повезло нам.
Ну че, оклемались, Серегу с погибшими пацанами погрузили в вертушку, двинули домой. Пока врач меня осматривал, пока колол какую-то дрянь, день прошел. Освободился уже ночью. В комнате спали все. Сел я на койку, чувствую, трясет, аж зубы клацают. Как глаза закрою, Серегина рука перед глазами.
А на соседней койке Айатта дрых, как ни в чем не бывало. Барахло его на полу валялось: разгрузник, каска, броник.
Поднял я бронежилет, из любопытства. Смотрю, на груди, справа, дыра. Перевернул, на спине тоже дырка. Навылет его прошибло, что ли? Это сейчас броники керамические, а тогда у нас кевларовые были, мягкие. Ну, думаю, ни хрена себе.
Форма его, изодранная там же, под кроватью, валялась. Спали-то мы в одежде, в боевой готовности, но Айатта видно гимнастерку со штанами на целые сменил, переоделся. Полез я под кровать, гимнастерку его вытащил, расправил. Глазам своим не поверил. Тоже прореха на груди сквозная. Вот так. И ведь не расскажешь никому, засмеют.
Через два дня, мы с Айаттой в карауле вместе стояли. Тут я не выдержал.
- Колись, - говорю, - не бывает так, чтоб броник с рубашкой насквозь прошибло, а начинке, тебе то есть ничего!
Ну и рассказал он мне. Лучше бы не рассказывал. С такой историей к КАБАНу* придешь, он тебя сходу комиссует, да еще и в гражданскую дурку стукнет, чтоб навещали иногда, для профилактики.
Короче, отец его не врач был, а Теньк-Уай. Что это за зверь, хрен знает, то ли колдун, то ли шаман по-нашему. Так они и ходили по деревням, народ лечили, а может, мозги им просто дурили, попробуй теперь разберись.
Серьезным делам он сына не учил, говорил, рано еще, так только, кое-чему, по-мелочи.
Татуировками, на морде, тоже отец его разукрасил, лечил от какой-то напасти.
Однажды заболел Айатта. Отец все перепробовал, ничего не помогало. Жар никак не мог сбить. Больница ближайшая в трехстах километрах. Айатта уже сознание терять начал. Тогда отец разжег огромный костер. Половину хижины на растопку разобрал. Айатту к костру выволок. Ритуальную одежду Теньк-Уая на себя напялил.
Долго он вокруг костра танцевал, корни разные подбрасывал и бабу какую-то звал. Айатта уже задыхаться начал, от жара. А дальше, из костра вдруг мужик показался, весь из языков пламени сотканный. Лапы свои огненные к Айатте протянул. Тут Отец, совсем взбесился, выл, по земле катался, выкрикивал чего-то. Айатте смешно даже стало, над ним огненный мужик руками машет, а отец к нему, как к женщине, обращается. Обнял его огненный мужик и в костер поволок. Очнулся Айатта в золе. Рядом отец сидел. В шкуру завернулся и сидел, мрачный.
Не доброе, говорит, я дело сделал. Отдал душу твою Балезару. Душу, на жизнь сменял. Теперь жизнь твоя от него зависит, захочет Белазар долг вернуть, заберет жизнь, а душу отпустит. Не захочет - никто тебе ничего сделать не сможет.
Айатта долго на кострище лежал, плакал, но назад уже не вернешь.

Тут, наверное, я так на него посмотрел, что Айатта обиделся. Пришлось его еще полчаса на продолжение разводить.

Дальше, осели они в одной деревне, там, даже школа, была рядом, два часа ходу всего. Так и жили, пока однажды утром в школе стекла не затряслись. "Маленькие серебристые птички" на деревню много огня сбросили. И спалили их деревню, дотла, вместе со всеми жителями. То ли летчики обознались, то ли вправду эритрейские повстанцы в деревню пришли, а только остались от отца и от хижины одни угли.
Так прибился Айатта к беженцам, которые в Адис-Абебу топали, а оттуда уже в Израиль.

Вот и вся история. У меня, прямо на посту, чуть крыша не поехала, два дня ходил, как пыльным мешком ушибленный...

...А Туачу просек естественно, что Айатта от "зеленого" поста шарахается, и видно решил его специально только туда ставить. Раз Айатта отмазался, два - махнулся с кем-то, но, сколько веревочке не виться...
На разводе караула Туачу напротив Айатты остановился, и медленно, со вкусом произнес: - Айатта, ты сегодня на "зеленый"!
Айатта ему чего-то по-амхарски ответил, Туачу аж перекосило. Он на амхарском в ответ зарычал, а потом на иврите, как взревет:
- Отказываешься, мол, приказ выполнять в боевой обстановке!?!
Ну, Айатта на него посмотрел, печально так и промолчал.
А через полчаса Бофор атаковали. В тот раз, какие-то совсем отмороженные на нас полезли. Перли, в полный рост, как в фильме про Чапая.
Только стрельба стихла, "Бум!" где-то наверху, еще раз "Бум!", и крик сразу: Тилим! Тилим! Тилим! (Ракеты ивр.) И дым над замком. Кто-то проорал: "Зеленку" накрыло!
Я-то, на посту стоял, еще два часа, отлучиться, не мог, а пацаны, что на "зеленый" лазили, рассказали, что в него две "катюши" угодило, от Айатты почти не осталось ничего. Я потом туда поднялся, когда его унесли уже. Только талисман нашел, этот самый, из буйволиной кожи, на обгоревшей веревке.

Прапорщик прикоснулся к висящему на шее кусочку кожи. Помолчал.

- А дальше? - спросил я.
Диман хлебнул коньяка.

- Дальше, может это бред, но только, когда батальон из Ливана выводили на самой границе, из кустов шакал вылез. В глаза мне посмотрел, чихнул, отряхнулся и чесанул вдоль всей колонны прямо к воротам. Там его солдат шуганул, шакал его обежал и прыснул в кусты, уже на израильской территории.
Несколько месяцев прошло, батальон по новой в Ливан закинули. Когда колонна в Бофор формировалась, прибился к нам какой-то ученый "КАМА"*, я его еще на базе приметил, по "гробам" плоским, на погонах. Оказался спец по системам наблюдения. Чем он у нас занимался, он мне не докладывал, но как-то проболтался в столовке, что в универе брал курс латыни, поскольку, кроме технических курсов, требовалось взять один гуманитарный.
Я ему предложил на "зеленый" пост слазить, надпись посмотреть, а он на меня так глянул, словно я его в Баальбек* за пивом послал.
"Ладно, думаю, я не ленивый, даром, что сержант." Слазил наверх, срисовал, принес.
Долго он мой листик крутил, вертел. Я так понял, что латынь мужик не очень старательно учил, не то, что системы наблюдения. Он, честно признался, что из надписи мало что разобрал, но говорится там, вроде, о каком-то магистре, которого сатана поразил огненной стрелой и про осаду крепости сарацинами в 1268 году.
Через пару недель нас в увольнительную выпустили: меня, Туачу и еще троих сержантов. Обратно мы должны были на вертолетах возвращаться. Той ночью я опоздал на аэродром. В такси ехал, а когда на базу поворачивали, кто-то под колеса бросился. Таксист руль рванул, но неудачно, влетели в дерево. Я без ремня был, кто ж, в такси, пристегивается? Очнулся в амбулансе, по дороге в Тель Ха Шомер. Таксист рядом сидит, морда вся в порезах: Извини, говорит, дорогой, кошка под колеса бросилась.
Приехали в больницу, сидим в приемном покое, тут по телеку экстренный выпуск новостей: По дороге в Ливан две вертушки столкнулись. Ну и кадры сразу: горит все, пожарные мечутся, тела рядами...
Семьдесят три человека погибло. Нижний "ясур"* за верхний винтом зацепил.
Вот такая история. Хочешь, верь, хочешь, не верь...

Прапорщик разлил остатки коньяка. Мы выпили, молча, не чокаясь. Я молчал, пытаясь переварить все услышанное.
Когда мы подходили к палатке, Диман вдруг обернулся и пробурчал:
- Не знаю, что за кошку таксист там углядел, но дорогу нам шакал перебежал, голову даю на отсечение.

Конец.




* "Дана" - армейский грузовик, марки "Интернейшенал", метко прозванный солдатами "Даной", в честь знаменитой израильской певицы Даны Интернейшенал.

* Бейта Исраэль - эфиопская община исповедующая иудаизм.

* ХИМУШ - вспомогательные войска, обеспечивающие техническую исправность техники.

* "Метла" - солдатская кличка винтовки М16, со стандартным длинным стволом и нескладным прикладом.

* хизбаллоны - сленг, презрительная кличка террористов из "Хизбаллы".

* КАБАН - сокращение, армейский психолог. По его рекомендации освобождают от армии психически больных солдат. Весь фокус в том, чтобы убедить его, что ты псих. Про это-то и ходят легенды и многочисленные сказки.

* "КАМА" - сокращение, исполняющий обязанности офицера. Человек, добившийся отсрочки от армии, для получения высшего образования, по окончании учебы призывается и носит это звание, до тех пор, пока не пройдет офицерские курсы. Носит на погонах плоские полоски в отличие от "кадровых" офицеров у которых полоски объемные.

* Баальбек - город в Ливане, считающийся негласной столицей террористической организации Хизбалла.

*Тель Ха Шомер - В Тель Ха Шомере находится крупный медицинский центр.

* Ясур - транспортный вертолет СН-53.



Оценка: 7.09*71  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023