Ничего нет хуже, чем раннее утро в горах. Даже летом сыро и зябко так, что лезешь в вещмешок за свитерком. Тянешь его со дна, перемешиваются и ползут следом и чай, и курево, тяжело ворочается банка тушенки, зубная паста опять выдавилась из тубы липким белым комком. Да и фиг с ней. Все равно воды нет, только НЗ во фляжках. На палец разве пасту намазать, да поводить по зубам и потом долго отплевывать мятную гадость.
Черный, полученный когда-то с гуманитаркой свитерок, сырой от предутренней промозглости, кажется, сожмешь его, и закапает меж пальцев вода. Он и натянутый поначалу не греет, наоборот вытягивает тепло. Дрожишь еще больше и по невидимой чавкающей под ногами липкой грязи идешь к костерку. Садишься на корточки и тянешь руки к слабому ускользающему огоньку.
Туман. Через час рассветет, и будет день. В штабе что-то натемнили, сказали, чтобы бэтр с утра готовили. Наверняка какая-нибудь очередная операция. А пока надо согреться и ждать, ждать, ждать.
Лейтенант подошел к костру, и сидевший на ящике солдат подвинулся, освобождая место. Еще несколько бойцов и не поймешь, дремлют ли, молчаливыми неподвижными фигурами обсели костер.
Лейтенант поерзал, ухватив себя руками за локти и, наклонив голову так, что она едва не уткнулась в колени, сидел забывшись. Мысли обрывистые, тягучие, самому не понять, о чем. О солдатах, замкомандира, друзьях-лейтенантах, Тане, обо всех тех событиях, что накидали последние дни, о скором дембеле, который бы поскорее. Он пригрелся и так и сидел в полудреме.
Солдат напротив не из его роты, нет в ней такого вот тощего, с выбритыми по последней моде висками, что остался лишь аккуратный круг белесых волос вокруг макушки. Не его солдат. Да и в батальоне он ни разу не мелькнул мимо. Сидит, накинув едва не до глаз капюшон камуфлированной ветровки и что-то, не поднимая головы, едва слышно говорит, или это только кажется, что-то неразборчивое "за вас", "о вас" - за треском костра и не разобрать, но что-то, несомненно, важное. И лейтенант, как ни вслушивается, не разберет слов, наконец, выдавливая из себя враз севшим голосом:
- Ты кто, солдат?
Но тот поднялся, откинул капюшон, показав грязноватые белесые волосы и, не оглядываясь, ушел в темноту...
- Макс! - вставай.
Лейтенант поднял заспанную голову и машинально глянул на часы. Прошло лишь полчаса, но спавший только что лагерь пришел в движение. Вился дымок над полевой кухней. Сновали взад-вперед бойцы. Ротный Серега Рыльков, его непосредственный начальник, друг и командир, улыбнувшись, легонько пихнул в плечо.
- Ну, ты даешь, Макс, давай, очухивайся, с утра уже работенку нарезали.
- А где солдат?
- Какой солдат? Все поднялись, бери любого за хобот.
Уже утро. Сквозь туман начинает пробиваться солнце и скоро растопит, разгонит его.
Дымит полевая кухня, и туман пахнет кашей, запах щекочет ноздри. Под горой из разбитой трубы сочится вода, ее притащили целый бак и черпаком разливают по котелкам и фляжкам. В проеме ограждения, заменяя ворота, стоит БТР тревожной группы. Расчехленный ствол задран вверх. Откинулся люк, водитель в танкистском шлеме неторопливо вылез и пошел вокруг машины, деловито пиная огромные колеса. У цинка двое солдат споро щелкают, набивая магазины патронами.
Мимо важно прошел куда-то по своим делам замкомандира - ладный подполковник в форсистом подогнанном камуфляже. Он уже выбрит и деловит. Настоящий строевик - на приветствия солдат козыряет четким взмахом руки, не как другие, что словно отмахиваются. И Рыльков повернулся к нему, и сидевшие неподалеку солдаты вскочили с ящиков, один, как цапля на одной ноге, с дырявым ботинком и шилом в руках подогнув вторую босую ногу, и лишь Максим остался сидеть.
Зам отработанным движением бросил руку к голове, на секунду замедлив шаг, скользнул взглядом по Максиму, зацепив и одетый поверх формы свитер, и наброшенный бушлат, сбитые со сна волосы и, осуждающе, качнул головой.
- Аника-воин! - бросил он, потом круто повернул к застывшему босому бойцу с ботинком в руках.
- Что, каши просят? Совсем развалились? Пойдем к начвещу, подберем тебе пару получше, чтобы, как для парада.
Он приобнял бойца, тот сунул ногу в незашнурованный ботинок и неловко, словно хромая, пошел рядом. А зам, посмеиваясь, что-то спрашивал на ходу, донеслось лишь:
- Родом-то откуда? Из дома, что пишут?..
Максим смотрел ему вслед, только потом поднялся и зло сплюнул.
- Правильно, плюнь, - согласился Рыльков, - и разотри. И вообще голову не забивай, шамай по-быстрому и пойдем к начштаба.
Бригада просыпалась. С лязгом котелков, плеском у умывальников. Строй шел к столовой. Собирались на инженерную разведку саперы, минно-розыскные собаки вертелись под ногами, признавая за своих всех, кто в форме. Менялось после ночи охранение, и новая смена, напялив каски, слушала начкара, а тот, что-то объясняя, рубил рукой воздух, накачивая солдат, чтобы не дай Бог, никто не заснул, не ушел в разбросанные вокруг запущенные сады за яблоками, не прозевал "чехов", а главное, не вздумал стрельнуть в самого себя. "Сам тогда добью гада!" - конкретно сказал прапорщик и погрозил огромным, как боксерская груша, кулаком.
Максим, прослужив год, так привык к этой жизни, что не представлял себе другой. Мирной, что осталась где-то далеко, в другом измерении...
* * *
Воинская часть просыпается рано. Граждане еще давят подушку. Тянутся рукой к столику, чтобы прихлопнуть прыгающий в злобе будильник, а на плацу раздетые по пояс солдаты приседают, нагибаются, машут руками. Потом выстраивается очередь к вынесенным по летнему времени во двор умывальникам - штук пятнадцать рожков в ряд. Маршируют в столовую, на занятия, на построения, на поверку. Жителям окрестных домов не нужны ни будильник, ни просто часы: жизнь под окном и так идет по четкому, раз и навсегда заведенному распорядку. Жители привыкли вставать по требовательно сигналящему горнисту, ходить по квартирам, подстраиваясь под барабанные палочки, и лишь когда рубящая строевым по плацу рота в десятый раз по кругу заводила про то, что у солдата выходной, а пуговицы в ряд, да еще три рубля остались в кармане, они, морщась, закрывают окна и включают погромче телевизоры.
Это если глянуть сверху, а так, стоит здание, а в нем зеленые ворота с красными звездами. Рядом на крылечке дверь КПП с вделанным вместо глазка, забранным оргстеклом окошечком и кнопкой звонка. Приоткроется дверь - видно вертушку. Краска на воротах облупилась, да оргстекло в окошечке на двери мутное, будто по нему долго шаркали ногами.
Максим стоял у крылечка с конвертом в руках и все не решался надавить кнопку звонка. Но тут подвалили толпой к двери молодые офицеры, и он, смешавшись с ними, не только заскочил на КПП, но и проскочил мимо часового и дежурного через скрипящую вертушку. Дальше плац, расчерченный белыми полосами на какие-то детсадовские квадратики. По одной полосе, старательно задирая носки сапог, вышагивали несколько солдат. За плацем, обсаженным высокими деревьями, встало здание с лесом антенн на крыше. "Штаб", - догадался Максим. Он вспомнил, как веселый военкоматовский капитан прибежал откуда-то с проездными, предписанием со свеженькой оттиснутой печатью и напутствовал - как доберешься, иди в часть, там - в штаб и к командиру. На этом торжественная часть проводов закончилась, и он припугнул, что, не явившись, Максим автоматически станет дезертиром и, загибая пальцы, долго перечислял соответствующие статьи уголовного кодекса. Улыбка при этом не сходила с его лица, он словно радовался, что вот сосватал в армию еще одного новобранца.
- А форму мне дадите? - только и поинтересовался Максим.
- Форму? - весело изумился капитан. - Форму в части. А теперь кругом! На службу родине - шагом марш!
"Капитан в военкомате - зубоскал. Полковник в части - наверняка будет Скалозуб", - невесело размышлял Максим, стоя у штаба, прощаясь на два года с вольной гражданской жизнью. И он бы долго так стоял, да остановившийся рядом статный подполковник, глянув на него наметанным взглядом, спросил:
- Вот и пополнение. Верно?
- Ага, мне к командиру. Вот, - он протянул предписание.
- Тогда не ага, а так точно. - Подполковник взял бумаги. - Значит, Снегирев Максим. Лейтенант, и уже не запаса. Ну и отлично. А я - заместитель командира части по работе вот с такими, как ты, подполковник Больский. Или просто, как между офицерами, Петр Захарович. Ну, как, готов распрощаться с вольной гражданской жизнью? Пойдем, комбригу представишься.
Максим аж вздрогнул - уловил ведь его мысли замкомандира.
Но лицо у Петра Захаровича доброе и открытое, и улыбка хорошая, мол, не робей, парень, с нами не пропадешь!
Так и началась его служба. День водили по части, знакомя со всеми подряд, так что к обеду рука болела от пожатий, потом еще раз представили офицерам уже официально на вечернем совещании, а наутро он принял свой взвод. Строй в пятнадцать коротко стриженых, на одно лицо, одетых в камуфляж бойцов. Еще четыре контрактника постарше, хотя такие же вчерашние срочники, просто не захотевшие возвращаться домой солдаты. Рядовые, ефрейторы, сержанты с любопытством смотрели на нового взводного...
На третий день ближе к вечеру запыхавшийся посыльный передал ему приказание - явиться к заместителю командира.
Максим взлетел по лестнице на второй этаж здания штаба, остановился у двери, на всякий случай оглядел и одернул форму.
Из кабинета даже сквозь плотно прикрытые двери доносился густой бас. Лейтенант узнал голос своего комбата - подполковника Норова. Тот и сейчас говорил раскатисто, как на плацу, когда его и так всегда красное лицо становилось бордовым, усы начинали топорщиться, а от перекатов больше напоминавшего рычание голоса стоящие в строю невольно вытягивались по струнке.
Максим растерялся. Там два подполковника: комбат и замкомандира, беседуют о чем-то, можно ли ему войти? А вдруг Норов жалуется на него? Он прислушался.
- Закон читаю, там бред какой-то, день за полтора идет. Иногда и один за один - двадцать пять. Я уж эти половинки складывать замучился. А четвертинку эту куда девать? Теперь вот еще. Я тогда ребят на вертолете доставил и тем же бортом назад. Ни печатей, ни справок, а фактически я-то там был! Даже если час - уже по закону день. А он за полтора! Там день, тут день! За иной день и льгота потом на всю жизнь тебе. Проезд, налоги, участок садовый. И как теперь подтвердить? А подтвержу, и, глядишь, у меня тогда и льготы, и выслуги двадцать пять! Вот ты, Захарыч, скажи...
Тихий голос Больского едва доносился, и что он отвечал комбату, не поймешь.
"Нет, - с облегчением подумал Снегирев, - не обо мне. Свою какую-то арифметику разбирают". И он постучал в деревянную планку, делившую створки обитой под кожу двери.
- Вызывали, - он запнулся, не зная, к кому из них обратиться, и тут же выкрутился, - товарищ подполковник? - и козырнул совсем по-военному.
Норов раздраженно повернул к нему свое свекольное лицо с торчащими, как у кота, усами.
Подполковник Больский поднялся, вышел из-за стола навстречу.
- Это я его вызвал, - объяснил он комбату и протянул лейтенанту руку.
- Вне строя, Максим, по давней офицерской традиции, можно обращаться просто, по имени отчеству.
Норов тоже поднялся.
- Значит, через суд, говоришь, - задумчиво пробормотал он и, не обращая больше внимания на лейтенанта, подцепил со стола высокую фасонистую фуражку и вышел.
Больский прошелся по кабинету.
- Заслуженный человек! - поднял он палец, словно призывая к вниманию, - помотала военная судьба, не до документов было. А теперь вот проблемы. - И он перешел уже к Максиму, вытянул из-за стола и придвинул к нему стул. - Я тебя чего позвал. Без дела. Просто поговорить. Как тебе у нас, есть какие трудности? Я человек простой. Можешь, если что, в любое время меня найти и правду-матку в глаза резать, и совета спросить.
Снегирев смотрел на него и подумал, что от своей формы подполковник неотделим. Его просто невозможно было представить в гражданке. Не камуфляж, как у Максима и большинства других взводных-ротных, а повседневка - куртка и брюки, но все выглажено, впору, без блеска на локтях и сзади на брюках. Потом он догадался, что форма в ателье пошита, из хорошего сукна, а не получена готовой из кучи на складе. Хоть в строй, хоть в театр. Наверно, поэтому в меру полный и не такой уж высокий подполковник смотрелся бравым офицером, из тех, о ком говорят - военная косточка. Лейтенант оглядел кабинет. На стене портреты Суворова и Кутузова. В углу, на видном месте, небольшая икона.
- Все нормально, Петр Захарович.
- Я еще, почему интересуюсь, себя вспоминаю, как в училище в семнадцать лет курсантские погоны надел. Сколько лет прошло, а до сих пор в памяти, как голова кругом шла. Все орут, все бегом, так тошно мне стало, и не будь тогда забор высоким...
Подполковник стоял уже у окна, поглядывал на плац и в профиль, когда поворачивал голову, напоминал Суворова. Чуть-чуть. Уж больно тщедушным смотрелся великий полководец на портрете, а Больский, наоборот, выглядел цветущим и бодрым. Явно пользовался дорогим одеколоном и стригся не у солдата в каптерке, а в хорошей парикмахерской.
- Да нормально все, - повторил Максим, - я, как вожатый в детском лагере. Опять же, время летит. Да и ротный по пятам ходит, аж надоел.
- Ротный у нас, кадр. - Вздохнул замполит, - вот смотри на других, сравнивай и думай, как самому жить. А что надоел, так я комбату скажу.
- Да нет, он же по-хорошему. Мне-то все в новинку. Просто подсказывает, поправляет. А почему ему под сорок, а он не подполковник, как вы, а только капитан?
- Вообще-то не положено тебе о старшем по должности и званию так говорить, да шила в мешке не утаишь. Скажу, как офицер офицеру. Неинициативный. Текущий момент не понимает. Знаешь, из тех, что вот отмерили до пенсии двадцать пять лет и дальше по принципу: "Нас толкнули, мы упали, нас подняли, мы пошли".
Лейтенант засмеялся, и подполковник тоже улыбнулся.
- Вот-вот. А потом с годами обиды начинаются. Почему тот подполковник или майор, а я все со звездочками россыпью. Почему тот уже комбат или комполка, а я все ротный... Ладно, лучше мы чаек поставим и о другом поговорим.
Лейтенант в которой раз поглядывал на икону, и подполковник, доставая с полки заменившего бар книжного шкафа чашки, большое круглое блюдо с печеньем, пояснил:
- Что удивляешься? Святой. Покровитель воинов. Времена-то какие. Старого строя нет, а людям во что-то верить надо. Да и учение это чем плохо: не убий, не укради...
Печенье на блюде точь-в-точь, как дают солдатам по несколько штучек на праздники или по воскресеньям, маленькие кругляшки с выдавленной нечитаемой надписью.
Больский подвинул чашку и печенье поближе к лейтенанту, а сам повернулся к образу.
- Но дело не в том, что от безысходности она висит. Просто и время такое непростое, и исторический момент надо учитывать. Но это, так сказать, на виду... Сейчас покажу одну вещицу, но только тебе, чтобы по части не трепал.
Подполковник снял галстук, расстегнул пару пуговиц на рубашке и осторожно извлек ладанку на тонкой серебряной цепочке.
- Освященная, - побаюкал он ее на ладони, - и не последний человек в их церковной иерархии мне вручил. Чтоб не только носил, но и для себя выводы сделал и в службе, и в отношении к подчиненным. Вот и думаю сейчас, как бы свет этот высший до всех донести, чтобы и офицер, и прапорщик, и солдат проникся им. Каждого окормить - наш долг.
Он немного помолчал. Ладанка ушла назад за ворот, и подполковнк перешел к делам мирским.
- Как говорится: "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые". Это и про нас с тобой. Лет десять назад ты бы эту часть не узнал. И служили, и рвались сюда. Все офицеры, как положено, после военных училищ. А нынче, извини, не в обиду тебе, с бору по сосенке. Ты вот три дня назад гражданским был, другие, так вовсе пацаны, после срочной курсы младших лейтенантов заканчивают, полгода и... офицер?! Из вчерашних солдат младших лейтенантов готовим, ну ровно, как в войну, когда взводные тысячами гибли.
Петр Захарович говорил с горечью, словно сам не мог уяснить такие вот безобразные по отношению к прежним временам вещи. Теперь, выпив чай, он поднялся, жестом остановил попытавшегося вскочить лейтенанта, и стал ходить по кабинету, также мерно, в такт шагам, бросая слова:
- Из армии побежали за деньгами, за рублем длинным, а я тебе скажу: именно сегодня в армии карьеру и надо делать. Тогда, отслужив, и на гражданке не пропадешь. Вот и губернаторы сегодня, куда ни глянь - генерал, генерал, генерал! И в свите у него, на ключевых постах, наши люди. С кем раньше служил, на кого положиться может. Ты вот серьезный вуз закончил. Наши училища, чего греха таить, на ать-два налегают, а нынче этого мало...
Максим с непривычки устал, набегался за день и теперь его невольно, как не крепился, клонило в сон.
- Еще и останешься у нас, так если не генералом, то полковником точно станешь, только служи добросовестно. А для этого не только устав нужен, а и гибкость человеческая, такт. И если кто, что не так делает, поправить кого надо, можешь сам поправить - поправь, не можешь - старших попроси помочь. Ведь на офицерской взаимовыручке не только армия, страна держится, до сих пор держится, как ее сломать не пытались. Цель одна - служить во имя Родины. Теперь вот на Кавказе заваруха, который год идет. Прикажут, и мы поедем, исполним долг как надо...
Максим, как ни крепился, не выдержал и широко во весь рот зевнул.
Заместитель командира озадаченно помолчал, но потом нашелся:
- Вот видишь, поговорили, ты и расслабился, значит, легче стало.
- Товарищ подполковник, - поднялся лейтенант, - меня уже, наверно, ротный с собаками ищет.
Он ушел, а зам достал из стола тетрадку учета личных бесед, что-то в ней записал, потом поводил ручкой в другой, с досадой посмотрел на часы и снова взялся за какие-то журналы и книги, что грудой завалили стол.
* * *
Через неделю, новенькая форма обмялась, постиранная долго стекала в слив густой темно-зеленой водой, а, высохнув, поблекла, где сама собой стянулась, где наоборот расправилась и стала впору. Теперь, глянув на него, никто уж не мог так на глаз определить, сколько дней, месяцев или лет служит Максим. Да и ему служба стала, если не привычной, так понятной. Получив же первое жалованье, Максим предложил отметить друзьям свой переход в новое качество. Такие же взводные, года на два его младше, но, после пяти курсантских лет, вжившиеся в армейскую систему, рядом с ним выглядели мудрыми и опытными как аксакалы.
Тощий и высокий, как каланча, с вытянутым лицом, Серега Рыльков прибыл из Новосибирска. Получив пару месяцев назад погоны и подгоняя себя под мужественный облик, старательно растил усы, но пока они выходили жидковатыми и потому неубедительными. Он и сейчас разглядывал их перед зералом. Пронырливый Георгий Мирзаянц, чернявый и бойкий, споро и уверенно накрывал на стол в комнате офицерского общежития. Должен был еще подойти Володя Костачев, такой же высокий, как Рыльков, но плотный рыжеватый увалень, сразу занявший должность заместителя командира роты. Питомец питерского училища по традиции стал воспитателем. И теперь, как и сговорились, верно, уже спешил из магазина с полной канистрой пива. А в это время два лейтенанта старательно поучали новобранца Максима.
- Ты, Макс, не тушуйся, в обиду не дадим, - утешал Рыльков, нарезая колбасу, - усвой главный военный принцип. Три возможных ответа военного: Есть! Так точно! Виноват! На все случаи жизни. Я курсантом первые года два мучился, даже увольняться хотел, а потом... Тебя дерут, а ты знай себе - "есть, так точно и виноват" - и... все довольны, и ты на хорошем счету - службу понял.
- Точно, - кивнул Жора, сервируя стол, - так, дуриком, лет двадцать и прослужишь. Главное, если что, доложить четко. Подход - "отлично", рапорт - "отлично", отход - "отлично", знания - два. Средний балл - "четыре", "хорошо". Только лучше все-таки побыстрее куда-нибудь в штаб перебраться от личного состава подальше.
Максим слушал и мотал на ус, которого у него не было. Впитывал саму обстановку. Каптерку казармы приспособили под комнату для лейтенантов. Временно, до лучших времен. А пока и служба рядом, и все вместе. Даже Жора, спровадив жену, что была на сносях к теще, съехал со съемной комнаты и перебрался к сослуживцам. Четыре койки. Еще стол, тумбочки. Внутренний телефон, больше для начальства, чтобы удобнее было дергать на службу взводных. Плакат с бесстыдной глянцевой девицей из какого-то журнала. И еще немного роскоши: три богатые кожаные куртки на вешалке, два ноутбука, цифровой фотоаппарат и три крутых сотовых телефона. Все три кадровых лейтенанта, получив положенную ссуду - по двенадцать окладов на обзаведение хозяйством, распорядились ей одинаково. Еще хватило на купленные в складчину магнитолу, телевизор и видик. Максиму, призванному лишь на два года, ссуда не положена, и он в своей скромной потертой курточке терялся на фоне великолепия товарищей, которые и на службе освоились влет, да и подработку на гражданке ухитрились найти, по очереди дежуря по ночам на соседней автостоянке.
В низкое окно постучали. Танечка - фельдшер из медпункта - собиралась в город и пробарабанила на прощание. Рыльков чуть ли не высунулся в форточку, уговаривая ее зайти. А Максим открыл створку окна, перегнувшись через подоконник. Но та лишь смеялась, смотрела то на одного, то на другого и мотала головой так, что взлетевшие волосы падали на глаза, и их приходилось отводить рукой. Впрочем, она хоть и отказывалась, а все не уходила. Вообще жизнь в части словно крутилась вокруг лейтенантов.
В дверь ввалился Костачев, с трудом сдерживая смех, следом солдат тащил полную канистру. Сквозь белый пластик просвечивалась темно-желтая, бултыхающаяся от стенки к стенке жидкость. Канистру водрузили на стол, и Володя, выставив бойца, наконец, от души рассмеялся.
- Мужики, умора, идем по плацу - навстречу ротный. То, да се, что несете? Растворитель, говорю, старую краску снимать в комнате досуга. А тот мне - молодец! Вижу, ты из всех молодых самый старательный.
Все засмеялись. Засидевшийся в капитанах тридцатипятилетний ротный со смешной фамилией Камашкин являлся привычным объектом шуток и приколов.
- Долдон, - заключил кто-то, и все согласно кивнули.
Потом, как были налегке, в майках и трениках, сели за стол и несколько минут молча, сосредоточенно пили пиво.
За окном с песней, отбивая шаг, маршировал в столовую строй солдат. Клацая затворами, сменившийся караул проверял оружие. Затянутые в бронежилеты, с касками на головах бойцы подняли автоматы и, нажав на спусковые крючки, произвели невидимый и неслышный салют, показывая начкару, что оружие разряжено.
Максиму здесь нравилась именно четкость и определенность. Все известно наперед. Точно в девять ноль-ноль в пятницу, неважно, дождь будет или снег, произойдет большое построение части, с оркестром. И комбриг с замами на трибуне будет смотреть, как маршируют мимо него роты и батальоны. И все: развод на приборку, занятия, дежурства, караулы, завтрак, обед, ужин подчинено раз и навсегда заведенному распорядку.
- А это удобно, - неожиданно и не в тему влез в общий разговор Максим. - Удобно быть военным.
- Конечно, удобно, - подтвердил Рыльков, да и остальные сразу поняли. - Накормят, напоят, спать уложат, жалованье дадут, и зам, если что, по головке погладит и сказочку на ночь расскажет.
- На гражданке-то тоже неплохо можно устроиться, - засомневался Жора, - бизнесом заняться. Магазин там открой или автосервис. Вон мы стоянку охраняем, ее открыть, что много ума надо? Кусок асфальта отгородил, ограду поставил, вояк в охрану нанял и стриги бабки.
- Ну-ну, - Костачев взялся за канистру, - так там тебя и ждут. Тот сервис, небось, тысяч двадцать баксов стоит. Под стоянку надо и место найти, и с администрацией договориться. Ты на нее деньги, чтоб вложиться, и за двадцать лет не соберешь. Опять же рэкет, поборы, санинспекции там всякие, налоговые... и всем дай. А если с нее мерседес какой-нибудь угонят или даже просто поцарапают? К тому же сервисов, магазинов, стоянок уже столько наоткрывали. То ли выплывешь, то ли нет. А здесь об этом и думать не надо. Вот ты, Макс, кто по образованию?
- По военному, на кафедре? Эксплуатация специальных машин. А по гражданской - дорожное хозяйство.
- Ну и как, можно на гражданке устроиться?
- Да устроиться легко. Только не на хлебное место. Я в госконторе полгода отработал - два раза зарплату получил. На родительскую пенсию и жили. Руководство-то все на тойотах...
Кто-то по-хозяйски задергал ручку закрытой двери, потом в нее уверенно заколотили кулаком. Солдаты так себя не вели, пожаловал кто-то из начальства.
И если строевые прошедшие училищную выучку лейтенанты притихли, то Максим наоборот сразу поднялся и оттянул щеколду.
- День-то рабочий кончился, - только и пробормотал он.
На пороге стоял, ехидно улыбаясь, ротный. Маленький, даже плюгавый, со злым некрасивым лицом. Нос с горбинкой резко выделялся, придавая облику что-то птичье. К тому же он, когда слушал, склонял голову набок, словно клюнуть хотел. Но... ротный, командир, на плечах капитанские погоны. Обозрел и комнату, и накрытый стол так, словно вот-вот скажет: а я и не сомневался...
- Растворитель, значит, потребляете? А я и не сомневался... Кого обмануть хотели?
- Так рабочий день кончился, товарищ капитан, - встрял Максим. - Имеем законное право.
- А ты помолчи, - ротный даже головы не повернул. - С тобой после поговорим. Рабочий день, это у тех, кто работает и пиджак носит. А здесь служба. Ты что? Два года, и нет тебя. Мне с этими гавриками еще ого-го сколько возиться, пока из них людей сделаю. Рыльков! От твоего взвода в двадцать ноль-ноль семь человек на выезд, на полигон. Я их проверять, да отправлять должен? Мирзаянц? От тебя наряд в столовую. Одни они там точно наедятся, а вот батальоны завтра - сомневаюсь.
Костачев? В роте опять солдат с синяками. И, как всегда, уверяет, что с турника свалился. Хватит с меня, это твое дело с прокуратурой разбираться. Заканчивайте с растворителем и по местам. Отдыхать и расслабляться будете, когда в бугры выйдете.
Он повернулся в дверях.
- А насчет комнаты досуга, Костачев, это здорово придумали старую краску смыть. Работайте-творите, через три дня приму объект.
Ротный ушел, настроение у лейтенантов испортилось основательно.
- Вот ведь, гад, - Жора отставил стакан, - ну налили бы ему, посидел с нами. Так нет. Даже пиво при нем скисло. Никакого удовольствия нет.
Дверь не запирали, чего уж теперь, и вскоре в нее, коротко, даже не стукнув, а ткнув, появился замкомандира Больский - сегодня ответственный по части.
- Расслабляетесь после рабочего дня? Эх! Что-то жарко сегодня...
- Может пива выпьете? Петр Захарович? - Максим и здесь влез вперед.
- Пива? - Налейте полстакана, уважу молодежь.
Он снял фуражку, но садиться не стал.
- А вот, товарищ капитан, только что... - бросил кто-то из лейтенантов.
- Стоп! - Больский отставил стакан. - Давайте уважать себя и других, поэтому за глаза ни о ком говорить не будем. - Отдыхайте. А завтра в восемь, - он глянул на стол, - нет в половине девятого, чтобы все подтянуты, выбриты и выглажены, в своих подразделениях.
Следом засобирался договорившийся проводить Танечку Рыльков.
Зам ушел, и переодевавшийся в гражданку Серега и лейтенанты говорили именно за глаза.
- Ротный стуканул, а зам у нас человек... а что, помнит, как сам лейтенантом был...
- И верующий. - Максим произнес это с уважением, если и не разделяя убеждения начальника, то с пониманием. Он мне, только, мужики, никому об этом, один на один ладанку показал, что на груди носит. Со святой землей.
- А мне позавчера ее показывал, - подтвердил Жора.
- И мне... И мне... - закивали остальные уже с удивлением.
- Все же хороший человек, - заключил кто-то.
* * *
Военные строятся часто, солдаты и вовсе раз десять на дню. Верно, чтобы не расслаблялись. Максим на разводе мог уже не заглядывать в "поминальник" и говорить по памяти, начав с контрактников:
- Гурц, Андреевский, Ашуркин, Гомозов - в техкласс, готовить матчасть к занятиям.
Гурц - замкомвзвода, старший сержант, успевший на срочной съездить в Чечню, потом два года проработавший на гражданке охранником. И все хорошо, да при обмене паспортов выяснилось, что его родители, поздно выбравшиеся из бывшей республики союза, потеряли гражданство. И никого не интересовало, что их сын уже отслужил два года России и заработал медаль. Теперь Гурц, прослышав, что военным гражданство получить проще, вернулся в часть и заключил контракт. Андреевский и Ашуркин - два друга сержанта, призванные вместе откуда-то из глубинки, похожие как братья. Оба невысокие, конопатые и круглоголовые, как и все в их краях. У обоих теперь, когда можно забыть о солдатской скромной прическе, и волосы росли неровно, какими-то упрямо торчащими кустиками-вихорками. Прослышав по радио про "подъем экономики", друзья, отслужив, поехали домой. Вместо подъема обнаружили все тот же развалившийся заводик в городке и доходящие совхозы в округе и через полгода вернулись. Первые дни взводный их даже путал, но Ашуркин слегка заикался и порой на то, как он командовал отделением срочников, без слез нельзя было смотреть. Ну а ефрейтору Гомозову, унылому молчуну и тихоне, просто некуда было возвращаться со службы, и он, не раздумывая, остался.
И вот все 'старички-контраткники' пошли в техкласс, а Максим остался воспитывать срочников. Час назад его прямо на плацу прихватил замкомандира. В этот раз ничто не напоминало в подполковнике доброго дяденьку Петра Захаровича.
- Лейтенант! Родители твоих гавриков письма накатали: в округ, военкомат и в прокуратуру! Пишут, что от сыночков ненаглядных уже полгода ни строчки. И вообще, где они, почему пропали? Вдруг в Чечне или госпитале. В общем...
- Товарищ подполковник. Я же здесь без году неделя...
- Товарищ лейтенант! Разберитесь и примите меры! Хотите сами пишите за своих раздолбаев их мамочкам, но чтобы меня из-за такой ерунды больше не дергали.
Зам пошел дальше по своим делам, а расстроенный Максим - к ротному.
- Я здесь причем? Взрослые парни, присягу приняли, оружие им уже доверили, а всё жалобы от пап и мам принимаем. И вообще, получается, какие-то старые грехи на меня вешают!
- Ну, если только за свое отвечать, так это не служба, а малина. - Рассудил Камашкин. - И думаешь, только у тебя во взводе так с этими обормотами? Просто зама из округа или прокуратуры выдрали, а тут ты на глаза попался.
- И что делать? - расстроился Максим.
- Знаешь, - опытный ротный думал недолго, - устроим мы им день письма...
И теперь, проведя перекличку оставшихся, взводный повел их в класс...
Из класса для занятий ОГП - общегуманитарной подготовкой явственно доносилось пыхтение. Вообще-то, Максим уже заметил, что обычная лекция по конституции или устройству России для большинства - лишь повод поклевать носом и покемарить с открытыми глазами. А сегодня перед каждым ручка и бумага и задание написать не меньше двух страниц письма домой.
Впрочем, некоторые и здесь норовили заснуть, опершись на ручку, и Максим то и дело, как учитель в школе, прохаживался между рядами.
"Мама меня все харашо... - слова выводили старательно и крупно, орудуя ручкой, словно лопатой, тяжело и с натугой, - сказали буду служит харашо паеду дамой в отпуск".
Он вспомнил личные карточки подопечных. У большей части за спиной восемь-девять классов, в лучшем случае - профтехучилище, а попадались и с пятью-шестью из каких-то маленьких, Богом забытых городков.
Вот чуть не высунул от старания язык ефрейтор Семенов, командир отделения, конверты в свой Алапаевск уже подписал.
Рядовой Чириков, склонив голову, строчил, не отрываясь. Начал второй лист, и строчки у него, не влезая, загибались вниз.
Кенжибаев положил перед собой три конверта и писал сразу три письма разом. Каждое размашистое, на несколько страниц.
Максим встал у последней парты. Рядовой Еропчук, наклонив голову, навис над чистым листом. И непонятно, спит ли он с открытыми глазами, думает ли о чем-то своем.
- Что, Еропчук? - Зло спросил взводный. - Писать некому?
Солдат молчал.
- Мать есть?
- Есть, - словно вспоминая, помолчав, вяло ответил он.
- Вот и пиши матери.
- А что писать?
Он поднял голову, пустыми глазами глянув на командира.
Максим, едва сдержавшись, махнув рукой, пошел дальше собирать запечатанные конверты.
На Еропчука злился не случайно. Против ожидания отношения во взводе оказались несложными. Ставили задачу ему - он напрягал контрактников, командира отделения Семенова. Распределял задачи между ними, а те уже нарезали участки срочникам. Еще и прислушивался, если сержанты аккуратно, как бы советуясь, поправляли его. А дальше лишь принимай сделанное и докладывай начальству о выполнении. Но три дня назад мыть окно в канцелярии роты прислали именно Еропчука. Максим перекатывал в тетрадь планы заданий и одним глазом поглядывал на солдата. На того уже не раз жаловались и просили убрать куда подальше. Смотрел и вспоминал его прозвище - "Тормоз". Тот и точно двигался медленно, словно взвешивая каждое движение. Не поднес, а подтащил стул и сел на него у окна. Тряпку сначала как бы прикинул, поднимет ли, потом опустил в ведро. Намочил и стал осторожно тереть стекло. Снизу вверх, так что грязные потеки стекали на уже отмытые места.
Максим вспомнил, как горячился Гурц, упрашивая: "Уберите, уберите его от нас, сил больше нет, точно не выдержу и вмажу по его наглой сонной роже", - вспомнил и решил проявить педагогический талант, утереть нос сержантам, применив личный пример. Он захлопнул тетрадь, закатал рукава, отнял ведро и легко запрыгнул на подоконник.
- Вот как надо, - объяснял он, щедро мыля окно, смывая пену, и стекло благодарно сверкало в ответ. И лейтенант домыл до половины, когда обернулся и увидел разом на пороге ухмылявшегося Камашкина и спящего прямо на стуле солдата.
- Я из воспитательных целей, чтобы личным примером, чтобы уважал... - не в лад забормотал он.
- Портянки ему еще постирай. Он тебя тогда совсем полюбит, - заключил ротный и рявкнул:
- Встать!
Еропчук вскочил.
- Днем поспал - вечером поработаешь. В роту, шагом марш!
Максим спрыгнул, раскатал рукава, вытер руки и бросил тряпку в ведро.
- Что это у тебя? - Склонил ротный свою птичью голову над тетрадью. - Темы занятий? Подкорректируй по обстановке.
- По какой обстановке?
- А то не знаешь? Эх ты стратег! Думаешь зря столько народа прислали, лейтенантов молодых, тебя вот призвали, контрактников. Приказ есть - на Кавказ готовиться. Так что планируй упор на практику и тактику.
Ротный ушел, а взбудораженный новостью Максим захлопнул тетрадь и побежал по друзьям. На плацу он оторвал от строевых занятий Рылькова.
- Ну что, к подвигам готов?
- К каким?
- Эх ты, стратег! На Кавказ собирайся ...
Ошарашив новостью Костачева, заодно попросил, чтобы из списков на отправку исключили Еропчука.
Так он обежал всех, и только Жора Мирзаянц оказался в курсе:
- Тоже мне новость. Еще утром в бригаду распоряжение пришло. Только ты-то чего суетишься? Приказано отбирать из офицеров лишь кадровых, из бойцов психически устойчивых...
И расстроенный Максим пошел в санчасть поделиться новостью с Таней, а заодно прояснить, устойчив ли он психически.
* * *
Многие в бригаде имели прозвища. Солдаты, между собой, поголовно. Или фамилию сокращали, или старались отметить что-либо во внешности, характере или поведении. Офицеры же и прапорщики не всегда, только если выделялись чем-то. Пожилого комбрига все за глаза звали Батей. Прапорщика, замещавшего командира автовзвода и угробившего уже второй уазик, Шумахером и так далее. Таня же удостоилась прозвища короткого, но тоже не без смысла - ОМП, или, говоря иначе, оружие массового поражения.
Таня была красива. Любая девушка имеет что-то от красавицы. У одной ножки, у другой фигура, у третьей глаза или походка. А когда все эти совершенные прелести собираются воедино, мужики на улицах оборачиваются, жены, крепче берут под руку мужей, ну а те, кто побойчее, пристраиваются рядом, начиная молоть какую-либо чушь с целью немедленно познакомиться.
В воинской же части, где изначально молодых и здоровых мужчин в избытке, успех Тани, стройной, с густыми жгуче-черными волосами, приятным, невольно притягивающим взгляд лицом и с хорошо подвешенным, острым язычком, был всеобщим и оглушающим.
В ее облике проглядывало что-то южное. Наверное, про таких и говорят - знойная красавица. Но говорить одно, а видеть среди наших серых мышек - другое.
- Таня, - Максим уселся за стол. Девушка напротив сортировала таблетки. - Тань, а как ты сюда попала?
- Как попала? Так же, как и ты. Через военкомат, я же после медучилища, военнообязанная.
- Нет, ну мне-то повестка пришла. На два года. А ты добровольно.
- А, - махнула она рукой и протянула ему открытую банку, - вспоминать не хочется, на вот лучше витамин возьми.
- Ты что военной хотела стать? - не унимался Макс, катая в ладони желтенький шарик.
- Ничего я не хотела. Просто с парнем встречалась. Ничего парень, мне нравился. С мамой познакомилась, варенье вместе варили. Он замуж позвал, я и согласилась.
- Ну, - не понял Максим, - все хорошо ведь.
- Хорошо. Но я-то и с другим встречалась. Тот постарше, уже в годах. Все стихи читал. Влюбился в меня - ужас! С мамой познакомил. Та уже старенькая. Так упрашивал, я и согласилась.
- Не понял. Как это согласилась? На что?
- И за него замуж выйти.
Максим проглотил витаминку, встал, набрал стакан воды из старого уже пожелтевшего стеклянного графина и выпил ее.
- Так ты, что за двоих, что ли выйти согласилась?
- Ну, да. Думала, может, кто из них передумает. Вот ситуация, хоть топись. Они уже и костюмы купили черные в магазине "Гименей". Кольца мне подарили в коробочках. Знаешь, такие, бархатные. Одна синенькая, другая красненькая. А подруга говорит, чем в омут с головой, так лучше в армию завербуйся, куда подальше. Ты вообще, Максимка, хоть знаешь, зачем сюда женщины идут?
- Не знаю. По-разному. - Пожал он плечами. - По призванию, наверно, образованию или просто сложилось так.
- Не знаю?! Наверно... - передразнила она его. - Чтобы замуж выйти. Или, если и шансов нет, так просто потолкаться среди мужиков. Королевой себя почувствовать.
Максим окончательно запутался.
- Да у тебя же и так двое женихов было?
- Ничего ты в этом не понимаешь, - махнула она рукой, - на вот лучше еще витаминку съешь. Или скажешь, я непорядочная?
- Ну... не скажу. Ты ведь кольца вернула?
- Конечно, только перепутала, кажется...
Все это время дверь в санчасть не закрывалась, совал голову то один, то другой. Солдаты, получив назначенное врачом лекарство, уходили, офицеры оставались, и вскоре маленькой комнате стало не протолкнуться. Пришел и Рыльков, весь уже какой-то перепоясанный и донельзя военный, сел в сторонке, в общем разговоре не участвовал, а только вздыхал, поглаживал усы и смотрел на Таню глупыми влюбленными глазами.
Заканчивалось все, как всегда. Приходил из кабинета по соседству майор начмед - классического вида врач с седоватой бородкой клинышком и гнал всех.
- Соколова, тебе заняться нечем? Слетелись, как мухи на... мед. Только и слышно Ж-ж-ж, ж-ж-ж. Голова болит, идите, служите.
Но рабочий день уже закончился, и лейтенанты просто переходили к себе в бывшую каптерку, переоборудованную под жилую комнату.
- Интересно, а там двести двадцать вольт есть? - поинтересовался Костачев, оглядывая свое нехитрое имущество.
Все сразу поняли, где "там", и Мирзаянц предположил:
- Скорее всего, от нашего дизеля будем питаться, а значит, от ста до двухсот пятидесяти прыгать будет. А тебе зачем? Телевизор брать?
- Ноутбук! - солидно пояснил Володя, - работать буду!
Все засмеялись. Дорогую технику друзья использовали одинаково - соединив компьютеры в сеть, все свободное время рубились в игрушки, взяв роль спецназовца, в одиночку уничтожали колонны, города, лагеря противника, освобождали заложников и спасали планету от монстров.
- Не переживай, Володь, - хлопнул его по плечу Мирзаянц, - там тебе настоящий автомат дадут, гранаты всамделишные и ножик нехилый. И воюй себе на здоровье.
Рыльков же обозрел все приобретенное ими на ссуду богатство и заключил:
- Сколько денег угрохали, накупили барахла, а оказывается, ничего с собой и не возьмешь?!
- Почему? Цифровик надо взять, поснимаем там, - Максим еще пробежался глазами и прикинул: еще магнитофон...
- Эх! Жалко место на стоянке потеряем, приработка лишимся...
Они, легкие на подъем, уже сейчас готовы были ехать.
* * *
Вообще-то получалось хитро. И отправлялась бригада, и оставалась бригада. И так неполного состава, а теперь еще и как бы двоилась, выделив на командировку от силы батальон. Но штаб, управление нужны и тут, и там, и появилась масса вакансий. Вывозил их в Чечню и новый, как бы второй, комбриг, совсем еще молодой, не отметивший сорока лет полковник.
Вовремя составили списки. Подготовили заявки на амуницию и технику. Но, как всегда, в последний момент все порушилось. Их комбат - громогласный усач подполковник Норов, так любивший, сняв шитую на заказ фуражку с тульей, вздернутой, как палуба авианосца, рассказать в курилке молодежи о том, как его помотала военная судьба по гарнизонам и каково раньше, в прежние строгие времена, служилось, перед самым выездом, как-то разом притих, ушел на больничный, потом сразу на ВВК - военно-врачебную комиссию, потом у него был суд, и он, отсудив какие-то льготы и дни к выслуге, за неделю до отправки подал рапорт на увольнение.
Комбат еще пару раз мелькнул в курилке, но говорил уже о другом: что в своей стране воевать не будет по принципиальным соображениям и вообще у него и так уже по суду двадцать пять календарей в кармане, значит, долг родине отдал, пенсия давно выслужена, и пора дать дорогу молодым, так что пусть они себя и проявляют.
Потом из списков тихо исчез еще один ярый строевик, притащивший кучу справок о болезнях своих, жены и детей. Но обнаружились во всем этом и положительные стороны. Вместо Норова за комбата поехал ротный Камашкин. А его зам Костачев прыгнул сразу до замкобата. Рыльков в командировке шел на роту. Мирзаянц перебирался в штаб. В результате всех этих пертурбаций, в списки отправляющихся попал и Максим на свое уже привычное место взводного. Остальные же вакансии в роте собирались со временем закрыть младшими лейтенантами - выпускниками полугодовых курсов офицеров.
С солдатами проще, но и здесь в бригаду зачастили родители: заплаканные матери и деловито озабоченные отцы. Взвод Максима усох, и в него даже вернули списанного ранее в подсобное хозяйство Еропчука. Лейтенант схватился за голову и побежал к Костачеву - тот прорвался к заваленному бумагами замкомбригу.
- Еропчук?! - гремел тот, осатаневший от свалившихся предотъездных хлопот, отставив привычные мягкие манеры. - Списать, говоришь, солдата? Скажи еще домой к мамке отправить? А ты знаешь, что у него дома в семье? Что у него отца нет. Мать алкоголичка, в тюрьме сидела, сестренки-токсикоманки клей нюхают! И ты его вместо того, чтобы воспитать и стране полноценным гражданином вернуть, из жизни, считай, списать хочешь?! Последний шанс человеком стать отнять?!
- Товарищ подполковник! - пораженный Костачев сунул нос в тощую папку с личными данными солдата. - Откуда вы все это узнали?
- Узнал?! - зам помягчел. - Откуда я узнаю? Твой ведь солдат-то, ты и должен узнавать, или теперь не твой, а Снегирева. Дружка твоего. А узнавать... Так, у них у всех, считай, биография одна. - Он аж скривился, а потом поднялся, приняв какую-то нарочито картинную позу, - нет у меня для вас других солдат, сынки. Нету.
Хватало и проблем со снаряжением, техникой. Пришла телеграмма из округа, что на месте их всем обеспечат, но командующий группировкой позвонил комбригу и сказал, что техника-то есть, но свое давно отбегала, дышит на ладан, и рассчитывать они могут только на то, что привезут с собой. Да комбриг и сам это прекрасно знал.
* * *
Теперь в будни постоянно наезжали комиссии, проверяли их готовность, а в выходные зачастили спонсоры и шефы.
Проводы были торжественными, с митингом, речами и священником, который в своем одеянии стоял на трибуне среди окружного начальства и командования, как свой, и размашисто осенял проходившие мимо роты.
После состоялась неофициальная часть, когда офицеров усадили в клубе за богато накрытые спонсорами столы. Пришли туда и те, кто в командировку не ехал. Звучали тосты и речи, впрочем, из центра, где засело командование и гости, до края стола, где притулились младшие офицеры, они доходили уже нечетко, а речи комкались в общем гуле.
- Надо сваливать, - предложил Костачев. - Тут сейчас вообще тоска начнется.
- Что же добру пропадать? - кивнул Рыльков на заставленный стол.
Мирзаянц разумно предложил:
- Сейчас перекур объявят, прихватываем по бутылке, закуску и к себе. Макс, не зевай, за тобой рыба.
Потихоньку бутерброды стали складывать в пакет, туда же пошли и несколько накрытых друг дружкой тарелок. Вскоре действительно объявили перекур, и все толпой повалили на улицу.
Здесь закурили все разом, кроме священника и чуждого вредных привычек Больского. Батюшка в широком одеянии размашисто зашагал по бригаде. Больский остался. Дым окутал крыльцо, его ручейки поднимались и сходились сверху облаком. Старшие офицеры держались особо. Старый, остающийся комбриг и новый, молодой, что будет рулить в командировке. Их, словно взяв в кольцо, обступили замы: по боевой, общий, по чрезвычайным ситуациям, по тылу, начальники разведки, связи, артиллерии, комбаты. Остальные, чином пониже, стояли в сторонке, ну а лейтенантов уже и след простыл. Больский, помаявшись, походил среди своих и, кашлянув, начал:
- Ну что, договорились о сотрудничестве и связях. Нас шефы и там не забудут, так что ждите гостей и подарков...
- Захарыч, - проникновенно перебил его кто-то из уже расслабившихся и отмякших старших офицеров, - неужели ты и там нас воспитывать будешь?..
Все засмеялись.
Больский "спустился" рангом ниже, к замкомбатам, штабным майорам и капитанам. Но те, видно, рассказывали, что-то свое, не предназначенное для начальственных ушей, и при его появлении замолкли, сосредоточенно затягиваясь и давя одним им понятный смех. Не найдя лейтенантов, Больский крутнулся и пошел еще дальше, остановив пробегавшего мимо солдата:
- Ну что, сынок? Как служба? Сам-то откуда? Из дома что пишут?
