Андрей МАКАРОВ

Грустные мысли веселого человека

Сентябрь. Здесь, в горах, уже нет летней жары, пожухла трава на каменистой земле. Вверх-вниз, вниз-вверх по петляющей у подножия гор тропинке. Вниз быстро, прыгая с камня на камень. А вверх приходится карабкаться долго и нудно, согнувшись так, что перед носом медленно ползет сухая, рассыпающаяся в пыль земля. Слева хребет, редкие вершины торчат, словно изъеденные временем зубы, за них зацепились и стоят облака. Справа пологий изрезанный расщелинами склон уходит в долину с белыми домиками села.

Когда я с горы высматривал дорогу, предстоящий путь совсем не казался длинным. Теперь же, спустя час, задыхаешься, проклиная все на свете. Стягиваешь свитер, в котором дрожал от холода всю ночь и, перебросив его через ремень полевой офицерской сумки, шагаешь дальше.

Неожиданно тропа обрывается перед расщелиной. Молнией, прочертив землю и камень, она бежит к хребту, перерезав дорогу. Приходится возвращаться и, поднимаясь еще выше по склону, обходить преграду. Когда, вконец запыхавшись, останавливаешься передохнуть, глядишь на равнодушные горы, на долину, невольно спрашиваешь себя, что занесло тебя сюда, как, почему и зачем ты здесь очутился? Солнце висит высоко в небе, припекая теперь уже совсем по-летнему. Ветер перебирает траву, и осы, наглые, невесть как сюда залетевшие осы пролетают где-то рядом. Невольно хочется отмахнуться от них рукой. В конце концов, я бросаюсь на землю и долго не решаюсь поднять голову. Потому что осы здесь летают только стальные, пущенные из снайперских винтовок, и в нескольких сотнях метров вниз по склону уже неделю идет война.

* * *

Я лежал, уткнувшись в землю. "А глупо, если убьют сейчас", - мелькнула мысль. -- Валяйся потом, пока тело не найдут по слетевшемуся воронью. А ранят... Тоже хорошего мало. Кричи, ползи, без толку. Ближайшая наша позиция на хребте, на перевале "Волчьи ворота", туда не докричишься. Вот духи запросто могут выслать группу и уволочь к себе. Теперь, желание пройти пешком от позиции до позиции казалось безрассудством. Утром, включив карманный радиоприемник, в новостях услышал, что села ваххабитов взяты в плотное кольцо. Мышь не проскочит. Насчет мыши не знаю, но группы человек по пять-шесть всеми этими прорезавшими предгорье расщелинами спокойно могут выйти к хребту. Может, ночью и выходят, чтобы, перевалив через него, раствориться в Дагестане или пробраться в Чечню.

И чего, спрашивается, поперся? Здесь пешком не ходят - рассекают на БТРах или летают на вертолетах. Вокруг мятежных сел множество наших позиций. Всего три часа назад сегодня утром в Махачкале я прыгнул в попутную "вертушку".

Вертолет МИ-8 -- рабочая лошадка войны был забит народом под завязку, напоминал трамвай час пик. Да и путь от позиции к позиции недолгий минуты две-три, словно от остановки до остановки, взлет-посадка. Танкисты, минометчики, спецназ, наконец, обычная пехота -- батальоны оперативных бригад. Вертолет ненадолго садится, не останавливая винты, высаживает пару человек и летит дальше. Наконец и я, прикинув, что здесь еще не был, спрыгнул на стелющуюся от поднятого вертолетным винтом ветра траву.

Вертушка сразу улетела, и только тогда я огляделся, огляделся и едва не сплюнул от досады. На этот раз меня занесло на генеральский КП. Три или четыре генерала - в камуфляже и не разберешь, только по шитым защитным погонам - сидели у разложенной на каких-то ящиках карты. Вокруг суетились полковники, подходили, что-то докладывали, получали указания и резво бросались их исполнять. Сразу в несколько голосов бормотали радиостанции во врытой в землю КШМке - командно-штабной машине.

Мой приятель опытный военный журналист - старый газетный волк, наверняка уже настрочил бы в блокноте что-то вроде: "Здесь мозг битвы, сюда по волнам эфира сходятся нервные щупальца управления сражением, и войска, повинуясь краткому и четкому приказу, повторяют маршрут нанесенный остро отточенным командирским карандашом на штабной карте".

Наверно, когда-нибудь, лет через десять, и я так буду писать, а пока ясно было, что надо отсюда сматываться как можно быстрее.

На КП кроме генералов, разного штабного народа и нескольких связистов никого не было. Врылось в край обрыва охранение, на случай если супостат полезет по отвесной стене прямо к КП. На склоне у груды дымовых шашек скучал летчик. На вопрос, когда следующая "вертушка", он лишь пожал плечами, кивнув на генералов.

"Мозг битвы" уже готовился кушать. С ящиков сняли карту и расставляли тарелки, резали колбасу, хлеб, откупоривали бутылки с минеральной водой.

Справа чуть дальше стояли артиллеристы армейцы - несколько гаубиц нацелились за склон, в сторону противника. Слева неторопливо врывались в землю десантники. Неожиданно щуплые в потрепанной форме, никак не похожие на бравых молодцов, что демонстрируя удаль рушат кирпичи и бьют о голову бутылки, развлекая народ на армейских праздниках. И те, и другие к нашим внутренним войскам отношения не имели, пусть их корреспонденты "Красной Звезды" пользуют. За десантниками расположился еще кто-то. Радиоприемник не обманул -- войск было много.

Дальше за долиной вновь поднимались горы, на дальней была позиция минометчиков, у которых я переночевал позавчера. А под ними, оседлав дорогу в Карамахи, должен был стоять саратовский спецназ. Прикинул расстояние. Сверху, да на глаз выходило не больше часа ходу. Наконец, решившись, я поправил сумку и зашагал по тропинке мимо десантников с их непривычными боевыми машинами вниз по склону.

Дорога поначалу была ровной, круто шла вниз и просто звала скатиться кубарем. Когда я обернулся, то не увидел ни генеральского КП ни десантников. Пустые раскрашенные всеми цветами от зеленого до рыжего горы.

И цель пути не приблизилась, теперь, снизу, она казалась еще дальше.

Петляющая дорога была изрыта гусеницами боевых машин, обочины обильно усыпаны гильзами. По ней в первый день боев шли батальоны на штурм сел Карамахи и Чабанмахи, шли и наткнулись на неожиданно сильное сопротивление и потом этой же дорогой откатывались назад, паля от бессильной злости из всех стволов в сторону сел.

Вот и вся предыстория. На войне как на войне, и я лежу на пыльной земле, рассматривая траву перед носом, ожидая неизвестно чего. Неподалеку в распадке на дне журчит ручей. Поют в вышине птицы. Я лежу, а где-то внизу нехороший бородатый ваххабит терпеливо ждет, уткнувшись в прицел снайперки.

Терпеливый и настойчивый получает в жизни все. А на войне, как в жизни. Все эти фортуны, удачи и счастливые случаи лишь приманка для торопыг. На самом деле надо лишь обозначить цель, затаиться и ждать, не снимая палец со спускового крючка.

Подул ветер и от гряды вниз потянулся туман. Длинные ватные языки, пробравшись между вершинами, ползут в долину, чтобы сойтись вместе. Может и сюда доползут? Надо ждать.

От нечего делать я начинаю перебирать в памяти уже полустертые даты. Сейчас сентябрь 1999, мне тридцать семь лет, а пять лет назад, в сентябре 1994 я лежал дома на диване и даже не предполагал, что через пару недель надену погоны. Отмотаем еще на пять лет назад. 1989 год. Океанографическое исследовательское судно "Михаил Крупский", на котором я работаю техником в службе специальных измерений, болтается где-то в Атлантике, а может, сейчас уже и не вспомнить, стоит на заходе в каком-нибудь дальнем экзотическом порту. Короткий отдых посреди полугодового похода в Атлантику. Этих дальних океанских походов хватит и еще на пять лет назад, а совсем незадолго до этого я, выпускник Ленинградского Арктического училища, сижу в отделе кадров выбирая свой первый пароход.

Корабли моей юности. Где они сегодня? Какие проданы на металлолом, один переоборудован за границей в круизный лайнер, еще один догнивает свой век без походов у пирса в Кронштадте.

***********************МОРЕ*************************

Пятнадцать лет. Как давно и как недавно это было. Кронштадт с цепочкой фортов по Финскому заливу. Дальние моря и страны словно начинались у причала с белыми красавцами -- судами под флагом гидрографической службы ВМФ. Наша Шестая экспедиция не зря носила имя Атлантической, большинство судов не застаивалось у причала и месяцами работало в Атлантике Северной и Южной, от Гренландии до Антарктиды. Помню, как пугал и, одновременно манил первый поход: на полгода! И это был еще и не предел, наши суда уходили в океан и на девять месяцев.

Вообще-то воспоминаний из таких странствий моряки привозят немного. Туристу, с восторгом описывающему десять дней круиза, никогда не понять насколько эти плавания обрыдли мотористу или трюмному машинисту, живущему где-то на нижних палубах в толще корабля. Так же, как если повара столовки, знающего всю подноготную кухни, что и из чего готовится, пригласить перекусить неважно в его или другое подобное заведение, он лишь повертит пальцем у виска и откажется.

Но вахта нанизывается за вахтой, и дни летят друг за другом словно сделанные под копирку. Время в походе летит неожиданно быстро. Здесь главное не зацикливаться и не считать, сколько еще месяцев осталось до возвращения.

Куда больше впечатлений остается от нескольких дней стоянки в порту.

Стоим в Торсхавне, Фарерские острова, принадлежат Дании. Острова - вздернутые из океана горы, узкие извилистые дороги жмутся к склонам. Частые туманы, дожди. Машины на этих виражах бьются и свозят эти битые машины в порт. В первый день нашей стоянки привезли два битых авто. Потом еще пару. Вскоре ими заполнили весь причал.

-- Даже аккумуляторы не сняли, -- причмокивали, проходя мимо, наши моряки, -- бампера-то, бампера, фары, магнитолы из салона... все на месте!

А когда мы готовились к отходу, машины стали грузить на баржу. Цепляли краном и, безжалостно сминая неожиданно хлипкие кузова, бросали в трюм. Баржа отчалила и неспешно поползла на середину гавани. Здесь, под наш изумленный вскрик, середина баржи разъехалась надвое, раскрылась как портфель-дипломат, и искореженные машины посыпались в воду.

Глубины-то в тех краях считаются на километры...

Надо думать, заходы наших военных научных судов в иностранные порты производили на местных жителей неизгладимое впечатление. В крупные порты стран членов НАТО, посмотрев на наш военно-морской флаг гидрографических судов, нас старались не пускать. И понять супостата было можно. Большое судно размером с крейсер - до сих пор сидят в голове его данные: сто сорок пять метров в длину, водоизмещение 9100 тонн. Судно все утыкано антеннами, под чехлами на палубе стоят какие-то непонятные подозрительно громоздкие устройства. Наверху под колпаком спрятан огромный локатор. Помимо прочего есть и вертолетный ангар. Заглянут натовцы в судовую роль, в которой согласно древних морских законов перечисляется команда с указанием должностей и с ужасом видят, что на огромном судне из ста восьмидесяти человек команды больше полусотни -- инженеры! Таких только пусти - всю секретную информацию скачают и увезут мешками.

Так что психологический эффект налицо, насчет какого другого сомневаюсь. Ну, как объяснить им наивным, что из этих антенн, установленных еще при постройке, половина попросту не работает. Что локатор на верхней палубе метеорологический и такой большой, потому что допотопный.

А вертолет... вертолет когда-то был. В первом рейсе самого первого судна нашего проекта. Правда, он так ни разу и не взлетел, и летчик с механиком в рейсе чуть с тоски не умерли. Было это еще в начале семидесятых, но старожилы потом долго вздыхали, вспоминая количество спирта, которое на этот вертолет полагалось. И в пустом вертолетном ангаре с тех пор играют в волейбол. А большая часть прикомандированных инженеров, техников и офицеров пошла в море с единственной целью - заработать валюту.

Проверяется это легко. Если наше судно идет в рейс, в котором идут два захода в отечественные порты подряд, к примеру, в Балтийск, а через месяц на севере в Полярный, то плавание считается каботажным и валюта за этот месяц команде не платится. Так вот, в такие рейсы команда странным образом усыхает до ста человек, и ничего, и ходим нормально и план научных работ выполняем.

Зато если потом предстоит заход в порт иностранный... тут же на борт подваливает целая научная братия, специалисты от КБ и заводов, какие-то прикомандированные офицеры, сопровождающие от политотдела... да всех и не упомнишь.

Обычно на заходы нам доставался какой-нибудь небольшой иностранный порт, в котором ну ничего интересного для разведки не может быть.

Итак, огромный белый пароход швартуется в гавани какого-нибудь маленького европейского городка с населением тысяч в пять-шесть. Сто восемьдесят рыл, значащихся в судовой роли, организованно, группами по три человека (один из троих старший, утвержденный партбюро), сходят на берег. За четыре часа увольнения они организованно обходят все дешевые магазины, но ничего не покупают. На следующий день такими же организованными тройками снова движутся в торговый район, где оставляют всю полученную на заход валюту.

Набор купленного поразительно однообразен. К примеру: джинсы, кроссовки, зимняя куртка-аляска. Причем, берется все это в одном маленьком магазине с самыми низкими ценами.

Продавец, он же, как правило, хозяин, едва не сходит с ума от неожиданной удачи. Судно стоит в порту три дня, и эта капиталистическая акула за ночь успевает закупить и привезти еще пятьсот пар кроссовок, джинсов и этих курток с яркой оранжевой изнанкой. С утра он трясет этой изнанкой перед проходящими мимо магазина моряками и жестоко просчитывается.

Купив сто восемьдесят пар джинсов и кроссовок, столько же курток-алясок, потратившие всю валюту моряки на третий день уже просто гуляют по улицам, с оставшейся мелочи покупают на тех же троих банку пива и, по очереди, ее потягивают, наслаждаясь западной жизнью. Пустая банка доставляется на пароход и везется домой, где о существовании баночного пива знают пока лишь из иностранных фильмов, везут, как доказательство приобщенности к гнилому тлетворному Западу, и она потом еще долго пылится, где-нибудь дома в серванте.

На четвертый день судно отходит, оставляя продавца в магазине на куче тряпья, а остальным жителям давая возможность еще долго рассуждать о загадочной русской душе.

Ларчик открывается просто. Первый день была разведка цен и товаров, второй "отоваривание" по одинаковой для всех схеме, поскольку валюту почти всем давали одинаково - из расчета 33 валютных рубля и 75 валютных же копеек за месяц похода. Ну а на третий день эти самые же последние валютные копейки тратили на пиво.

Ну что еще можно рассказать о дальних странах?

Лучший отдых был на Кубе. Отоварки на острове Свободы в привычном для моряка понимании не было. Там и валюту-то нам на руки не давали. И ходить можно было не по трое. Каждый день на пляж - хочешь, загорай, хочешь, купайся, хочешь, лови крабов, собирай раковины. Но наши и здесь не пропадали. Меняли сигареты, мыло, зубную пасту из судовой лавки на местные деньги и потом шли в бар, чтобы потянуть через соломку холодный коктейль, как белый человек.

Сидят в баре два матроса срочной службы и угрюмо по очереди потягивают свой коктейль, один на двоих. Праздника им явно мало. Да еще и кубинец рядом вертится, вроде и за стол хочет присесть и не решается. Наконец, подсел. На ломаном русском разговор заводит:

-- Я, говорит, дорогие товарищи советские моряки, скоро к вам в Советский Союз поеду учиться. На физика.

Дорогие товарищи моряки слушают его угрюмо. Физик и физик, на здоровье, нам-то что?

-- Я, -- продолжает тот, -- прошел конкурс, чтобы поехать на учебу в СССР, выучил русский язык, а сейчас, если дорогие товарищи моряки разрешат, я угощу их пивом.

Их это в смысле вас.

Моряки оживились. Пиво хорошо легло на коктейль и тоску по родине. Абориген только мешал. Все курлыкал что-то про СССР, Сибирь, учебу и социализм... Раздражал, одним словом.

А тут матросы срочной службы, уж и не упомню, сколько центов им в день приходилось от месячного жалованья в девять рублей. Если, что и есть у них, так разве что душа русская, широкая описанная классиками литературы девятнадцатого века и так и не неразгаданная иностранцами.

Первый матрос, даже не просто матрос, а старший матрос с лычкой на погоне посмотрел на свои незагорелые ладони. (Загоришь тут, когда весь день или в машинном отделении или политучеба, а то и строевые занятия на верхней палубе) Взгляд скользнул на часы, еще час по этой Кубе ходить до конца увольнения. Неожиданно старшего матроса озарила мысль.

-- Слушай, -- сказал он просто матросу, -- а пусть он мои часы купит.

-- Точно, -- подтвердил второй, -- это еще коктейля четыре будет.

--... в Москве учиться буду, -- продолжал тем временем кубинец, -- Москва красивый город, я видел открытки. Там Ленин, Кремль, физико-технический институт...

-- Слушай, друг, -- перебив его, проникновенно заговорил старший матрос, -- потом про институт. Сам видишь, нам не хватило, купи часы.

-- Нет, спасибо, я к вам поеду учиться...

Жара и алкоголь делают с русским человеком страшные вещи.

-- Да на хрен ты нам, черножопый, нужен?! Своей учебой уже все мозги засрал. Купи часы, тебе по-русски говорят!

-- Спасибо, спасибо, у меня уже есть. Скажите, а в СССР...

-- А, слушать тебя, -- просто матрос не выдержал и широко, с размаха заехал кубинцу по лицу.

Тот мешком свалился со стула.

Матросы встали и ушли. Пора уже было на пароход. Интересно, поехал ли тот кубинец учиться в Советский Союз?

Надо сказать, что проживание в замкнутом пространстве каюты двоих взрослых мужиков, как ни странно, крайне редко приводило к психологическим конфликтам. Прежде всего, у каждого была своя работа, своя вахта, в отличное от соседа время. И получалось, что вынужденные соседи пересекались вдвоем не так уж часто -- пару часов в сутки, чтобы вместе чаю глотнуть и поболтать о том, о сем. Нет, бывало, конечно, всякое.

Вообще расколоть коллектив было непросто. Такие случаи, можно пересчитать по пальцам. К примеру с заходом в столицу Исландии Рейкьявик. Нам отменили заход в какой-то порт и взамен пообещали через пару недель пустить в эту самую Исландию. И с этого момента пароход сошел с ума.

В команде сразу нашлись те, кто уже когда-то в этом самом Рейкьявике побывал и вообще Исландию знал, как свои пять пальцев. И по уверениям этих знатоков подержанные Жигули в Исландии стоили долларов двести, и позволить себе купить их мог любой матрос.

Команда забурлила. Именно тогда я понял, что для спокойствия в стране лучше всего иметь общее равенство и нищету.

Боже мой, сегодня ту убитую машину позволит себе любой, а тогда... Особенно почему-то заволновались прикомандированные научные работники.

Один такой прикомандированный жил со мной в каюте. Ему крупно не повезло. Как это часто бывает в жизни, кандидат наук забыл, что скромность украшает. Как-то за праздничным столом, то ли на седьмое ноября, то ли на новый год он расслабился и неосторожно похвастал, похвалил свою жизнь. Сидел напротив меня пьяненький и под шум бившей в иллюминатор волны загибал пальцы. Дача? Есть! Шесть соток и домик щитовой с мансардой размером с антресоль и верандой. Квартира -- есть. Хоть и не центр Москвы, но все же отдельная улучшенной планировки. Машина, Волга ГАЗ-24, хоть и не новая, а тоже есть. Верх престижа советских времен, все равно, как Мерседес сегодня. Даже гараж под бежевую красавицу недалеко от дома в кооперативе стоит, хороший, железный...

Знали бы вы, как эта Волга Газ-24 вам дорого обойдется, товарищ Мазов!

Когда начали прикидывать и делить места на палубе под будущие Жигули в экспортной версии, старший научный сотрудник оборонного НИИ товарищ Мазов от личной Волги в железном гараже наотрез отказался. Не то, чтобы подарил ее кому другому... Отрицал само ее существование.

Держался как партизан. Нет, иголки под ногти я ему не загонял, и обещал его признание оставить между нами, но каждое утро, день и вечер за чашкой чая продолжал старый разговор:

-- Толя, покайся... есть ведь у тебя машина?..

Товарищ Мазов держался до последнего, не каялся и в обладании автомашиной Волга ГАЗ-24 не сознавался.

А в других каютах тем временем шел дележ мест на палубе под будущие машины. На вертолетную палубу, шлюпочную, на бак в другие места можно было рассовать от силы машин пятьдесят-шестьдесят. Желающих же прикупить авто по дешевке оказалось около ста сорока человек - отпали лишь практиканты из мореходки и матросы срочной службы. Затем из списка выкинули автовладельцев. Впрочем, в те годы машина еще была редкостью и таких нашлось с десяток. Как ни отрезали, как ни резали по живому, на одно машино-место приходилось два кандидата.

Жребий отвергли сразу, как не наш, не партийный метод, к тому же не научный, а пароход, считай, был НИИ на плаву. Научные работники со степенями в принципе для того и существуют, чтобы запутать любое простое дело. В результате разработанная система отбора достойных оказалась очень сложной. Учитывалось, кто сколько лет проработал в Шестой атлантической экспедиции, сколько из них в плавсоставе и сколько на данном пароходе. Пришедший незадолго до рейса с другого судна боцман публично объявил, что если его оставят без машиноместа, он и другим их грузить на палубу не станет или случайно уронит за борт.

А у нас в каюте шла своя война. Через неделю психологического давления Толя признал, что у него есть гараж. Пустой, где лишь кадушка с огурцами собранными на подмосковной дачке, где участок не шесть а пять соток со сколоченным из горбыля сараем вместо дома.

Оказавшиеся в результате селекции "за бортом" вынашивали свои черные планы. Как-то ко мне в каюту подгреб один прикомандированный, не сумевший доказать общему собранию, что "Запорожец" с инвалидным знаком, на котором его подвезли к борту в день отплытия, не его а тестя. Он поставил на стол бутылку мутного разведенного технического спирта (царский подарок для третьего месяца плавания) и предложил сделку: я на его деньги и свое имя покупаю в Рейкьявике Жигули, везу их на пароходе в Кронштадт, за что он мне потом дарит свой или тестя (неважно) "Запорожец".

Этот день был вообще богат на подарки. Вечером Толя Мазов подписался на мотоцикл.

-- Черт с тобой, -- бросил он, -- есть у меня мотоцикл. И все! Про Волгу я соврал, чтоб тебе завидно было... А насчет мотоцикла уговора не было, что у кого мотоцикл нельзя в Рейкьявике машину купить...

Еще пара дней и я расколол бы его и на коляску к этому мотоциклу, но тут нам объявили, что захода в Рейкьявик не будет, а пойдем мы в родной порт Полярный, базу Северного флота.

И сразу в экипаже воцарились мир и дружба.

Чем же занимались моряки в море? Несли вахту четыре через восемь. Четыре часа на вахте, восемь отдыхаешь, как умеешь. Забиваешь козла, смотришь кино на натянутой вечером в столовой вместо экрана простыне.

Зачем пошли в море? Да просто работа такая, к которой привыкаешь. Кто-то захотел мир посмотреть, кто-то решил сходить в рейс другой, да так и затянуло. Берег, которого так ждешь в море быстро начинает раздражать -- переполненными трамваями, толкотней на улицах, очередями в магазинах. И вот через месяц другой после возвращения, почесывая затылок, прикидываешь: "а не сходить ли в море на несколько месяцев?"

Для родных возвращение моряка праздник - он появляется на пороге загорелый, счастливый от встречи, с подарками. Праздник бывает два-три раза в год. Но жизнь-то не останавливается, и когда он в море. Ходила грустная шутка: "Сначала плавать нравиться нам, потом нашим детям, потом нашим внукам". В те же шестьдесят лет выходишь на пенсию. И тут часто выяснялось, что дома-то все привыкли жить без тебя. У тебя и угла-то нет. Здесь дети, там внуки, а тебе диванчик на кухне. Я знал людей, возвращавшихся на пароход, в привычный мир, просто чтобы жить в каюте.

Но пока ты молод, весел и здоров об этом не думаешь.

Многие старательно копили. На машину, кооперативную квартиру, дачу. Сегодня уже многим и не понять, что когда-то было почти нереально купить автомашину и сумма на нее требовалась для большинства неподъемная и очереди были на долгие годы, и автовладелец сразу попадал в какой-то другой общественный слой рангом повыше. Так же трудно себе представить, что тогда легко можно было найти работу, на которой за несколько лет накопишь на кооперативную квартиру.

Итак, многие моряки старательно копили. Не удовлетворяясь идущей, пока ты в море, на сберкнижку зарплатой, они как могли ускоряли светлое материальное завтра. Вся валюта тратилась на вещи, которые на родине можно выгодно продать.

Но официальная идеология робко пыталась пресечь жажду наживы и безжалостно давила ростки предпринимательства. Притом, что и наш замполит и члены партбюро отоваривались в магазинчиках с той же яростью, что и другие моряки. Постоянно менялись таможенные нормы и правила, в присылаемых на пароход инструкциях. Чего только стоила такая формулировка: "провоз товара данного наименования разрешен в любых количествах, но не в товарных партиях". Ну да ничего страшного. Моряки прекрасно понимали и принимали правила игры. Зачем везти десять джинсов или шесть магнитофонов? Можно тех же джинсов взять две пары, магнитофон один еще, да куртки две. От перемены мест и слагаемых, общая сумма потраченной валюты и предполагаемого дохода не менялась.

Наконец, можно было не ломать голову, не торговаться до исступления на африканском базаре и не сидеть в каюте за диковинным тогда калькулятором, не тратить валюту и получить ее дома в виде чеков Внешторгбанка. Чеки скупали по выгодному курсу перекупщики у магазина "Альбатрос" для моряков.

Приработок ухитряясь находить даже в море.

Некоторые вязали мочалки. На них на судне за полгода похода уходила бухта пропиленового троса выше человеческого роста. Моряк отрезал себе метра полтора каната. Потом распускал его, резал на кусочки и, в конце концов, из этих обрезков получалась дивная пушистая мочалка. Белоснежная или красная - это зависело от исходного цвета каната.

На рынке такая мочалка влет уходила за три рубля. Некоторые орлы ухитрялись привозить из похода от ста до двухсот мочалок.

Другая статья дохода кораллы и ракушки.

Ох уж эти кораллы! Стоило нам в очередной раз зайти на Кубу и весь пароход сразу же оказывался завален этими мерзко пахнущими отростками. Пока его не обработаешь хлоркой коралл своим запахом способен отбить аппетит у любого. Его выдерживают в хлорке и потом прилаживают к полированной деревяшке. Готово - дома можно нести в комиссионный магазин. То же самое и ракушки - привязываешь леску к сидящему внутри слизняку и подвешиваешь ракушку. Мужества слизняка сопротивляться и держать на себе раковину хватает на сутки-другие. После чего раковина падает, а слизняк отправляется назад в океан уже без скорлупы. Через месяц-другой покупатели в комиссионке подносят раковину к уху и долго и задумчиво что-то слушают, чтобы потом сказать: "Море шумит".

Романтика вообще хороша издали или по телевизору. Особенно мне запомнилось одно проведенное в Северной Атлантике лето. В такой северной, что мимо то и дело проплывали айсберги. Не такие большие, как у Антарктиды, зато числом поболе.

Вода в океане стального цвета, стылая, руки от нее сводит, когда снимаешь с ползущего из воды троса похожие на снаряды батометры.

Место глухое. В море, как и на земле, есть основные пути, кратчайшие дороги между портами, по которым идут торговые суда и глухая провинция, куда забредают лишь морские бродяги вроде нас.

До этой дыры на глобусе даже радиоволны доходят с трудом.

Из переданных по трансляции сквозь треск эфира новостей узнаем, что флагман пассажирского флота Советского Союза лайнер "Максим Горький", где-то неподалеку протаранил небольшой айсберг.

Судьбу "Титаника" флагман не повторил, получив пробоину в скуле, своим ходом отправился на быстрый ремонт в один из норвежских портов.

Сквозь треск эфира доносится бодрый голос капитана рапортующего, что не смотря ни на что, после короткого ремонта круиз будет продолжен.

Круиз?! Отпуск. Нарядные женщины, мужчины, цветные коктейли в баре. Круиз?! Господи, за то, чтобы здесь болтаться, кто-то еще и деньги платит?!

Особенность наших судов была в смешанной команде. Когда-то в очередном приступе экономии на военном судне часть должностей офицеров, мичманов и матросов заменили гражданскими специалистами. Получился этакий винегрет, когда половина в погонах а половина в футболках.

Можно сказать что все время похода мы жили в условиях военной диктатуры. Командир царь и бог, как он решит так и будет.

Не надо думать, что на военном судне было все правильно и хорошо. И в тысячах миль от дома дуристики хватало. Где-то то ли в Ла Манше, то ли в Датских проливах матросик на крейсере взял и сиганул за борт. До берега иноземного рукой подать, да и судно какое иностранное подберет в момент. Крейсеру же останавливаться нельзя, движение в тех местах как на шоссе в час пик, а маневрировать негде -- узкость. Короче, сбежал матрос, встретил досрочный дембель где-нибудь в Дании.

А если какое ЧП случилось, главное отрапортовать, что меры приняты. И вот на все корабли и суда ВМФ, находящиеся в зарубежном плавании идет "телега" с приказом -- выставить вооруженные посты, дабы пресечь возможные побеги. В общем если прыгнет, кто за борт -- бей из пистолета на лету, как тетерева...

Антарктика. До ближайшей земли мили четыре -- это если вниз. Холод собачий, а на вертолетной палубе офицер топчется, в тулупе с пистолетом на боку. А ну как, кто на айсберг сиганет и на нем политического убежища попросит?!

Ходит офицер, дубеет. Приказ есть приказ. И все знают, что эта бодяга максимум на неделю, пока волна от побега не спадет.

Уйдя первый раз в море в 1984 году я бы так, наверное и ходил бы, бороздил из года в год. Там же застал и времена перестройки, отголоски которой с трудом и долетали до находящихся в море судов.

Доносились неясные слухи, что дома, что изменилось. Все чаще в иностранных портах встречались первые, вырвавшиеся за границу работать или жить соотечественники.

Путч 19 августа 1991 года мы встретили на рейде Полярного - базы Северного флота. Как раз девятнадцатого и должны были зайти в порт - залиться топливом и водой, погрузить продукты и дать, наконец, отдохнуть команде.

Поход был тяжелым. За четыре месяца сдали в разные порты несколько больных. Отменили плановый заход в иностранный порт. Подходили к пирсу, передавали носилки и снова в море.

В пять утра сыграли тревогу "на проход узкости" и заход в порт. Наскоро в полшестого завтракали в кают-компании, а на экране телевизора уже порхали балерины: Лебединое озеро непременный атрибут трауров и переворотов. Затем зачитали постановление ГКЧП. Единственным впечатлением, помнится, было: "господи, нас же сейчас после двух месяцев болтания в море из-за этого ГКЧП на рейде оставят!" И точно: Стоп-машины! Но, ближе к обеду, мы все же тронулись, потихоньку подошли и встали к причалу.

Военно-морская база Северного флота была далека от столичных политических баталий. Конечно, кто-то спорил, доказывал, что с бардаком в стране надо кончать, другие говорили про демократию и единый могучий и неделимый Советский Союз, и так сладко было спорить, когда вот она - рукой из иллюминатора дотянешься - земля, тридцать метров в сопку магазин со средствами психологической релаксации в полулитровой расфасовке, не молотит под палубой дизель и не надо через каждые восемь часов идти на вахту.

Кто был против союза в те годы мне понятно. Наше судно "Михаил Крупский" во время референдума было в море и, единственное из находящихся в море судов, на референдуме проголосовало против его сохранения. По тем временам ЧП! Под военно-морским флагом, в океанском походе экипаж голосует против своей страны.

Секрет был прост. Судно под завязку набили прикомандированными специалистами. Из Баку - азербайджанского института космических исследований, создавшего какой-то ужасный прибор для исследования подводных глубин и научной братией из Москвы, испытывающей и внедрявшей свой передовой вычислительный комплекс. Вот эти-то гаврики и были против СССР, перевесив голоса команды. Ну что, ребята, оглянемся назад? Как там в Баку, как космос без СССР осваиваете? Нужен ли кому сегодня этот самый институт? И купил ли кто-нибудь в мире этот ваш подводный прибор?

А вы, москвичи? Уцелел ли за эти бурные годы ваш НИИ? Чем сегодня зарабатывают ваши доктора и кандидаты оборонных наук?

Представители науки всегда поражали команду грандиозностью замыслов и потраченных на них денег. Ох, сколько денег было потрачено на различные, так и не осуществленные проекты! А сколько, к сожалению, было осуществлено, воплощено в металле никому не нужное и никогда не использовавшееся. У нас была богатая страна!

После путча 91-го года как-то быстро все покатилось под откос. Буквально несколько месяцев и наша жизнь изменилась до неузнаваемости. Все реже отходили от причала суда. Стоящие рядом корабли ушли в Германию за гуманитарной картошкой. Победители побирались у побежденных. Начались задержки с выплатой зарплаты. Хотя какие задержки? Ее попросту не платили по несколько месяцев.

Это был беспредел. Проезд на остров из Ленинграда в Кронштадт, где стояли наши суда, и обратно стоил десять рублей. В месяц рублей двести сорок, где-то треть зарплаты. Которую опять же не дают. Самым могучим магнитом, манившим в те дни на пароход, была хоть и отвратная но бесплатная кормежка.

И тут начальство повело себя неправильно. Ходили разговоры о негласном сокращении всех кого только можно. И нас и начали сокращать -- выдавливать. Не на что на работу приехать? Меня это не касается... Не нравится увольняйтесь. В море перестали ходить? Вас сюда насильно никто не гнал. У меня очередь наниматься на работу...

Я стал потихоньку стравливать накопленные за годы в море отгулы и подбирать себе место на берегу. Приезжая на пароход, чтобы написать заявление еще на месяц отдыха, шел продольным коридором на главной палубе к своей каюте и каждый раз ловил себя на мысли, что приезжаю сюда может быть последний раз.

А мне уже давно не снится море. Ни тропики, ни Антарктика. Синяя вода, ослепительно белые сугробы айсбергов, переливающиеся внизу на ледяных сколах. Солдатиками прыгающие в воду пингвины. Все это кажется было так давно, да и было ли? И уже нет той страны, что посылала наши суда в многомесячные походы. Нет и самих судов, проданных в металлолом за границу. Ничего не было.

***********************БЕРЕГ************************

Ах, конец восьмидесятых, первые годы девяностых - время больших надежд! Даже странно думать, что уже выросло поколение не знавшее такой страны - Советский Союз, не сознающее, что живет на осколках великой державы.

А ведь первое время ощущение было такое, что страна вздохнула полной грудью. Многие до сих пор помнят это. Не буду повторяться, расскажу лишь один характерный случай. Еще не достроили дамбу, соединяющую Кронштадт с Большой землей и добираться на остров приходилось зимой сначала электричкой до Ораниенбаума, затем на пароме-ледоколе через замерзший залив, а летом напрямую "Метеорами" - судами на подводных крыльях. С началом осени по утрам над Финским заливом лежал туман, и Метеоры стояли привязанные к дебаркадеру на Васильевском острове. Ну да народ особо не расстраивался. Кто и вовсе, увидев утром за окном молоко, оставался дома и знай себе позванивал на пристань. Другие, доложившись по телефону на пароход о задержке, прогуливались по набережной, ожидая когда солнце растопит, а ветер разнесет туман. Ну а кто шел в пивную на первой линии Васильевского острова, да там иногда до конца рабочего дня и зависал. Обычная ленинградская пивная -- грязный пол, липкие столы, соленые сушки, расчлененная скумбрия, разбавленное пиво. Единственное -- не слышно почему-то того гула, в который сливаются голоса говорящих за столиками. За стойкой, там где кран с живительной влагой, стоит маленький телевизор. Идет прямая трансляция со съезда народных депутатов, и вся пивная братия, лишь изредка припадая к кружкам, внимает горячим речам ораторов.

Где вы теперь говоруны перестроечных лет? В каких странах читаете свои лекции о том, как пытались обустроить Россию? Попробовали, поставили опыт, да вот, не вышло. Отработанный материал можно списать и забыть.

"Я ни о чем не жалею" - заголовок интервью дважды всенародно избранного оболваненным народом президента.

Общество живет по законам физики, а закон сохранения энергии, распространяется и на материальные предметы. Если у кого-то что-то исчезло, значит исчезнувшее появилось у другого. Певцы-говоруны перестройки не уставали петь, что страна докатилась до того, что живет от продажи природных ресурсов: нефти, газа, руды и металлов, древесины. Ну хорошо, тогда страна жила, а сейчас, кто за счет этого живет?

Но понимание простых истин пришло к нам слишком поздно. А тогда сам запах свободы... Только-только приподняли железный занавес, и первые самые шустрые ринулись на Запад. Выехать... пока пускают... на любую работу... мыть посуду, подметать улицы, скорей, пока не остановили... Очереди граждан за визами у дверей консульств, очереди за валютой, за билетами на международные рейсы.

Морякам было куда проще. Есть действительные во всем мире рабочие дипломы матросов, мотористов, штурманов, механиков, радиооператоров. На руках и паспорта моряков, по которым можно, завербовавшись, выехать из страны.

И вот сижу я в кадровом агентстве с дипломами радиооператора, матроса первого класса и паспортом моряка в руках, мну анкету -- осталось лишь поставить подпись, получить аванс, билет на самолет и потом лететь в какой-то порт, где меня будет ждать судно под то ли либерийским, то ли панамским флагом. Сижу и все не решаюсь сделать последний шаг.

Рядом без сомнений споро строчат такие же анкеты другие, механики, штурмана, матросы, чтобы одним броском ринуться в новую жизнь.

Мне было уже тридцать лет. Почти десять лет отходил в море. О чем я думал тогда? О том, как электромеханик с нашего парохода попал электриком на списанный греческий сухогруз, который затонул в первом же рейсе, отправив на дно и свою команду, интернационал - собранный со всего света. Может вспомнил наших пенсионеров, которым было под шестьдесят, и которые с трудом пробивая себе разрешение медкомиссии лишь на полгода, снова и снова уходили в море, чтобы выбрать максимальную пенсию в сто тридцать два рубля. И что же, и меня это ждет? А это, ждущее меня, либерийское судно? Что я увижу на нем такого, чего не видел за эти десять лет? Когда попаду домой и вообще просто в российский порт? Да и зачем я отправлюсь туда? Чтобы срубить валюты и привезти домой подержанную тойоту?

Все новые моряки вставали в очередь за анкетами, а я тихо вышел из конторы. Я понял, что никуда не поеду и что никогда уже не пойду в море даже и под нашим флагом. Шел 1992 год. Не оглядываясь на кипевшие вокруг политические баталии, начиналась весна. Вокруг продолжалась жизнь, подчинявшаяся своим пока еще неведомым мне береговым законам.

Как водолаза нельзя сразу поднимать с глубины на поверхность (закипит от перепада давления азот в крови), так и моряка опасно вот так сразу кидать в гущу береговой жизни.

Моей палочкой-выручалочкой на первое время были накопленные за несколько лет плаваний шесть месяцев отпусков и отгулов. И вот я потихоньку стравливал их, юридически числясь на пароходе и, в то же время, уже вовсю работая на берегу. Перед другими у меня было преимущество пролетария - мне не было нечего терять. Все заработанные в море деньги были вложены в кооперативную квартиру и купленную в комиссионке мебель. Начинать на берегу надо было с нуля. С мыслями, что если с утра ничего на заработаю, так вечером и не поем. Это придавало бодрости и давало почти спортивный задор.

К новой жизни граждане адаптировались по разному. Некоторые до сих пор пребывают в какой-то растерянности. Они так и не поняли одного негласно принятого нового закона - что отныне никто никому ничего не должен. Все хорошее для них осталось в прошлом, к которому возврата нет. Оставленные с подачкой нищенской пенсии они просто потихоньку вымирают, так и не в силах понять за что их так наказала жизнь. За то, что по сорок-пятьдесят лет отработали? За то, что по призыву поехали осваивать земли Казахстана, строить заводы в Эстонии, Узбекистане, Таджикистане? Сколько их рассеянных по окраинам бывшего Советского Союза обманутых и преданных?

Я часто вспоминаю своего приятеля. После окончания Ленинградского Арктического училища он по распределению поехал на полярную станцию куда-то под Диксон. Зимовал там, раз в три года выезжал на материк, чтобы отгулять скопившиеся отпуска и вновь возвращался на север.

Рос в должности и через десять лет стал начальником полярной станции -- царь и бог на территории поболее многих европейских государств. А еще через пять лет сказал -- хватит. Еще бы, пятнадцать лет на севере оттрубил. Дети уже подросли, которые дерево и зеленую траву лишь раз в три года в папин отпуск и видят. Да и на материке что-то непонятное начинает твориться.

Приехал. С чем начинать жизнь на материке ему было. Пятнадцать тысяч на книжке - хватит на кооперативную квартиру, машину и дачу. Он только немного помедлил - решил осмотреться.

А на дворе стоял уже 1991 год. Премьер Гайдар начинал свои реформы. И было объявлено о замораживании вкладов в сбербанке. Временном. Пообещали через полгодика, когда в стране все устоится, их назад разморозить. (Кстати: вы помните как они тогда назывались эти сберкассы? Государственные трудовые сберегательные кассы!) Временном замораживании, так временном. Друг только пожал плечами.

Они там на полярке своей наивные были, дети природы, сохранились в своей мерзлоте, как мамонты.

-- Даже и хорошо, что так, -- рассуждал он, -- за полгодика-то можно и осмотреться, чтобы сгоряча не натворить чего.

На эти полгода он ушел на одном из наших судов в море. А когда вернулся, все его деньги уже превратились в пыль.

А я, уйдя на берег, крутился на двух работах. В маленькой газете, в маленьком издательстве, да еще и успевал писать в газеты и журналы. Веселое было время!

Появился еще один неофициальный закон. Точнее не закон а прямо-таки лозунг на знамя. "Цель деятельности -- извлечение прибыли". Поскольку слова эти записаны в уставе любого акционерного общества, хозяйственного товарищества и, даже, у предпринимателя без образования юридического лица. А то, что не написано добавляют сами: "любой ценой".

Я не общался с преуспевшими нуворишами. Но начинали-то все с равного (очень уж в это хочется верить). Вспоминаю, как уже работая в издательстве, добирался до метро из какой-то пригородной типографии. Как обычно отменили пару электричек, потом вообще была "дырка" в расписании часа на четыре. Побродив по платформе среди матерящихся дачников, я пошел к шоссе. Стоило поднять руку, как рядом плавно затормозил Вольво, зеленый и длинный, как крокодил.

Всем когда-нибудь хочется говорить откровенно. Жизнь редко позволяет нам такое. (Ну скажешь какому-нибудь полковнику, что он дурак или сволочь, так он-то от этого все равно не поумнеет и не исправится, а только озлобится и, опять же, крови потом попортит). Другое дело незнакомый человек в купе поезда или вот так попутчик в автомобиле. Случайно встретились, поговорили под стук колес и разошлись навсегда.

Хозяин машины не рисовался, не стучал пяткой в грудь, какой он крутой. Мужик возвращался из Финляндии, где был по делам, подобрал меня на дороге и говорил не останавливаясь, чтобы не заснуть. Пересказывал свою жизнь за последние годы.

Меня он попросил только об одном:

-- Слушай, увидишь, что засыпаю -- толкни в бок!

Он вел машину и рассказывал мне про свою жизнь. Откровенно, про все ошибки и неудачи. Про то, как учился в политехе, попал по распределению в НИИ на сто двадцать рублей. Дважды пытался защитить кандидатскую, да так и не вышло. Тупик. Чтобы прибавили десятку к зарплате надо десять же лет и трубить. Плюнул, бросил в тумбочку диплом и пошел в снабженцы в одну контору. Зарплату дали сразу сто пятьдесят. Король! Работал года три и тут началось. Кооперативы. Частный бизнес.

Он зарегистрировал свой кооператив в рекордно короткий срок - месяц. Пока другие бегали, собирая все новые справки и сидели в очередях к чиновникам, нашел толкового юриста в том же райисполкоме, и тот и сам подзаработал и кооператив ему оформил по быстрому.

Все его друзья ударились в компьютеры. Продажа вычислительной техники. Самые крутые западные 286-ые компьютеры оптом и в розницу!

Другое до сих пор манящее многих -- купля-продажа. Всего чего угодно. Купил и тут же продал. Деньги делались в одночасье сумасшедшие из воздуха. Сунулся туда: покрутился, осмотрелся - нет, это не для меня. Где можно в одночасье заработать, там можно в одночасье и все потерять. И он занялся другим, производством - пластмассовые изделия - совочки, полочки, изделия скобяные -- замки и навесные и врезные. И тут оказалось, что годы работы в снабжении дали то, что во все времена ценилось дороже денег - связи. Он знал где, что на каком складе лежит, и к кому подойти с кеи поделиться, чтобы все это по дешевке получить. А теперь от совочков и замков и на международный рынок вышел. Это же у нас древесина - тьфу, дешевка, не то что в богатой лесом Швеции. Вот и покупают теперь дубы-шведы у его кооператива деревянные поддоны. Будто у них, шведов, своих лесов нет...

Такая вот история...

Оглядываясь назад, с удивлением замечаешь, как быстро исчезли приметы тех бешеных лет. Брокеры, малиновые пиджаки, валютные спекулянты, ваучеры, чековые фонды, сумасшедшие активисты демпартий. Это ладно. Объясните другое. Куда делись бультерьеры? Помните, примета начала девяностых. Статьи в газетах, телесюжеты: бультерьер напал на ребенка, изувечил собственных хозяев... бультерьер -- собака рэкетира. Маленькие похожие одновременно на крысу и свинью, с противной острой мордой коротколапые собаки? Тогда они встречались на каждом шагу. Прошло всего-то лет шесть, повырастать должны были эти бультерьеры, да еще и щенят принести несчетно. Тем не менее, сегодня на улице бультерьер - редкость. Они ушли вместе с малиновыми пиджаками и турецкими золотыми цепями поверх свитеров и рубах. Пиджаки поела моль, цепи... если не проданы в лом, лежат наверно где-нибудь на дальней полке шкафа. А бультерьеры... бультерьеры были просто усыплены в ветлечебницах, когда пришло время менять имидж или расстреляны, где-нибудь в лесу, на пустыре. На них любили проверять только разрешенные тогда и вошедшие в моду газовые пистолеты.

Сейчас, оглядываясь назад, понимаешь, что люди в те годы попросту ошалели. А ваучеры, вы помните, куда дели свой ваучер? Или другая обдираловка -- МММ? Его помнят все а ведь тех обществ были десятки. "Реванш", "Амарис", "Смайл", "Тибет" "...и помыслы чисты как горные вершины...", как говорилось в рекламе, да и не упомнишь всех жуликов и проходимцев, окучивавших доверчивых граждан.

От происков посягающих на средства граждан мошенников я был надежно защищен постоянным отсутствием денег, росли дети, жена поначалу не работала, потом устроилась вслед за детьми в школу, но толка от учительской зарплаты было немного и на какие бы то ни было аферы лишней копейки не оставалось.

Зато мне понятно почему весь наш российский бизнес с каким-то душком. Ну-ка, последний раз откатимся на пятнадцать лет назад. Не знаю, как в других городах, а в Ленинграде первым достижением гласности, демократии и свободы стали платные туалеты. В центре они стали возникать буквально на каждом шагу, заняв пустовавшие до этого подвалы. Впервые предложение явно раздавило спрос. И все удовольствие обходилось гражданам в 15 копеек.

Других законных способов заработать и сколотить первоначальный капитал просто не было. Так вот, значит, откуда взялись наши олигархи?! Больше неоткуда.

Те, кто ушел с парохода поискать счастья на берегу поначалу часто перезванивались, интересовались кто как устроился.

-- Начпо, - коротко и весомо бросал я в ответ на их вопросы. Аббревиатура помимо нового значения - начальник производственного отдела в издательстве для друзей имела и другое куда более звучное и привычное обозначение -- начальник политотдела.

Итак, в один из дней, я, начпо, лежал на диване и, морщась, потирал рукой ноющую спину. Этот день был такой же как и предыдущий и такой же как и месяц назад. День за днем утром под окном сигналил грузовик, и я отправлялся колесить между типографиями и складами, развозя бумагу, бумвинил, картон, забирая готовые книги.

Работа нервная. На любом этапе, любом складе, в любой типографии, любой водитель грузовика, любая кладовщица или грузчик старались тебя хоть по малому но "кинуть", хоть немного на тебе заработать. На складе среди ролей бумаги (огромных катушек метра полтора в диаметре) то и дело подсовывали некондицию - раздавленный ролик, или попавший когда-то под дождь и перележавший все установленные сроки хранения.

У водителей были свои фокусы, с нормой загрузки, с километражом, с бензином, который они имеют право залить лишь на одной заправке во всем Ленинграде. Но главный концерт проходил в самом издательстве. Солировал заказчик книги.

Ах, какие люди приходили с рукописями к нам в издательство! Профессора, деятели культуры, депутаты. Какие слова они говорили, какие планы строили. Какие светлые идеи выдвигали! Наконец, какие рекомендации с собой приносили.

Они были разные но почти всегда повторялись, начиная переговоры поразительно одинаково: мы вам светлую идею, а вы нам бесплатно ее отпечатаете большим тиражом на финской бумаге и в твердом переплете. За что получаете почет и огромное человеческое спасибо.

Сходились же обычно на том, что клиент оплачивал мягкий бумажный переплет и скверную уцененную бумагу. Причем оплачивал он их поэтапно со стонами, сопровождавшими каждый этап.

Последний и окончательный платеж происходил уже по выходу книги. Бомжи из ночлежки расположившейся в подвале дома -- наши постоянные грузчики -- уже оттащили пачки наверх в издательство. Лучший экземпляр торжественно подносится заказчику.

-- Что это?! -- С изумлением произносил заказчик и брезгливо брал томик. - Что это такое? Это разве краска? Это разве шрифт? Да вы что?!! Вы все испортили1 За это я платить не буду. Это вы мне оплатите ущерб и моральный тоже...

Заказчик доставал платок, вытирал вспотевший от возмущения лоб, комкал его и прятал в карман.

-- Дайте мне пачки четыре, пойду всем покажу, что вы с моей рукописью сделали.

А здесь уже нам надо было стоять насмерть и без последнего платежа книгу не отдавать. И не соглашаться на предложение выплаты после продажи части тиража. Не соглашаться на оплату частью тиража книги, которая непременно принесет большой доход.

Такой концерт происходил и не раз и не два. Хотя и мы были хороши. Несколько раз печатали рекламные буклеты к концу выставки, к которой их заказывали, а школьные тетрадки к маю. Ну что вы хотите, печатание книг такой же бардак, как и любое другое производство!

Даже рэкет на нас как-то раз наехал. Ребята с бритыми затылками заявили, что мы, задержав на пару дней выпуск творения их друга, нанесли тому крупный материальный ущерб.

Друг братков издал картонки с нарисованными на них деталями кораблей. Детали юным моделистам надо было вырезать ножницами и потом клеить из них бумажные крейсера и фрегаты.

Выручило нас партийно-комсомольское прошлое хозяина издательства, его оставшиеся с тех времен связи в силовых структурах.

Что и кого мы издавали? Да все за что заплатят.

Шарлатанов, анекдоты, учебники иностранного, депутатов, кулинарию, профессоров, пособия по лечению сколиоза, всего и всех не перечислишь.

Часто автор, издав книгу, долго не мог никуда ее пристроить. Как мне сказала однажды товаровед в Доме военной книги на Невском проспекте с золотым кольцом размером с гайку на толстым пальце: "У нас этих книг уже. А все несут и несут...".

Но крайне редко авторы винили в неудачах себя. Бывало пытались наехать на издательство, уверяя, к примеру, что книгу невозможно продать из-за опечатки на тридцать шестой странице. И именно издательство таким образом загубило на корню светлую идею и разорило автора.

Я однажды, решив поддержать человека в трудную минуту, в ответ на его сетования даже бросил ободрительную фразу, что изначально им ставилась главная цель - просветить народ и донести до него свои великие мысли, а что прибыли в результате не получилось - так это была цель вторая и уже не главная!

На что мне начальник потом наедине заметил, что так изощренно издеваться над людьми, на которых мы зарабатываем, все же нехорошо.

Вывод первый: интеллигентный человек тем и отличается от человека простого, что свой шкурный интерес сначала в красивую идею завернет. На то ему образование и дано.

Второй вывод: все люди одинаковы.

И, наконец, вывод третий и последний: чем книга бредовее, тем легче найти деньги на ее издание и тем большим успехом она будет пользоваться.

А типографии в те дни работали едва ли не сутками. Их руководство торопилось срубить по легкому деньжат.

Час ночи, маленькая типография за городом. Горят все окна, работают большие машины, выпуская огромные листы. Потом их фальцуют, складывая до обычного книжного размера. На первой странице вместо выходных данных оттиснута надпись: "Отпечатано в Польше". В соседнем цехе уже готовы клеить обложку и уже утром книгу повезут по магазинам.

Прибыль, от книги, черный неучтенный нал поделится между издателем и директором типографии. Оставшиеся на ночную смену работяги получат по полтиннику на нос и тоже будут довольны.

Вроде все выигрывают, но кто-то же должен в этих экономических играх проиграть? Уж не Польша ведь...

Хотя директора типографий были разные. Нет, в каждой, с которой приходилось сталкиваться, делались деньги. Но директор одной купил себе мерседес, а директор другой новую немецкую же печатную машину. Первый платил рабочим копейки, и любой в его типографии не считал зазорным украсть пачку книжек. Второй сделал приличную зарплату и переманил к себе лучших печатников города.

Наверно и мне надо было потихоньку обрасти связями, находить самому клиентов и потихоньку открывать свое дело. Но пока была сплошная беготня с высунутым языком и работа неизвестно на кого.

Этот мой сумасшедший береговой период длился чуть больше года.

Лишь кажется, что жизнь наша катится сама по себе. Всегда перед очередным крутым поворотом найдется какой-то мелкий и, порой, вовсе незаметный случай заставивший тебя круто положить руль на борт и поменять курс.

Утром в один из дней получаю инструкцию от руководства:

-- отвези бумвинил со склада, забери пленки, да, вот еще, отдай конверт директору типографии, только сначала позвони, и он будет ждать тебя в парке у печатного цеха.

Обычный день, обычное задание. Вот только почему директор типографии будет ждать меня на скамеечке, а не в своем кабинете? И что в том конверте? Какой-нибудь договор, деловое письмо или деньги, деньги - плата наличными за очередной заказ?

Директор ждет меня на скамеечке, сидя у урны. Он берет конверт, перекладывает его из руки в руку, бросает несколько незначащих фраз и, наконец, не выдержав, разрывает бумагу.

Дрожащими руками он несколько раз пересчитывает оказавшиеся в конверте долларовые купюры, оглядывается, прячет их в карман и, оглянувшись, успокоено улыбается.

Банальная взятка. Мне в тот момент было противно, как никогда в жизни. А еще я понял, что пора подыскивать новое место.

**********************СЛУЖБА************************

Еще несколько дней я по инерции проработал в прежнем режиме: все так же с утра колесил на издательской машине, попутно прикидывая, где бы найти другую работу. В Ленинграде во всю шли сокращения на известных всей стране заводах, уже открылись, без устали регистрируя безработных биржи труда. От таскания книжных пачек ныла спина. С утра я на складе загрузил и отвез бумагу в типографию, потом перевез из типографии в типографию отпечатанные листы на брошюровку. Забрал книги и отвез их заказчику. Потом снова была бумага -- меловка для Печатного двора.

Итого: десять часов сплошной нервотрепки, ругани с кладовщиками, разборок с водителями, приемщиками в типографиях.

В этот вечер я понял, понял окончательно, что все они меня не любят и очень хотят на мне нажиться, хотя бы по мелочи. Детишкам на молочишко... "Неужели нет такого места на земле, -- спрашивал себя я, -- где не надо хитрить, изворачиваться? Где ты будешь служить не хозяину фирмы, а высоким идеям, государству и обществу?"

И словно в ответ на этот вопль души зазвонил телефон.

Звонил мой старый друг, военный журналист. Уже несколько лет он хлопотал о моем устройстве в "Морскую газету", бывший "Советский Моряк". С этим "Советским Моряком" я внештатно сотрудничал года с 88-го, исправно обеспечивая статьями, очерками и рассказами своего друга, сначала лейтенанта, потом старлея и так далее, пока не довел его до капитана третьего ранга.

Теперь, дослужившись до старшего офицера, он лелеял мечту, призвать на службу родине и меня, и взять к себе в отдел корреспондентом, чтобы в дальнейшем не упрашивать а приказать: ну-ка материал мне про посты народного контроля на кораблях, быстро!..

Однако, каждый раз, когда дело было уже на мази, в газету приходил новый главный редактор, который был "не в курсе", и мой призыв вновь откладывался.

К тому же началась военная реформа, и на свободные места корреспондентов присылали каких-то сокращенных физкультурников, замполитов, которым надо было дослужить до пенсии год-другой. Так что, я было уже и махнул рукой на службу во флотской газете, когда раздался этот звонок.

Разговор был недолгим.

-- В военную газету пойдешь?

-- Пойду.

-- Только это не к нам, а во внутренние войска.

-- А что это такое?

-- Тебе-то какая разница? Тут у них в Ленинграде свой округ и при нем газета. Нужен корреспондент, должность капитанская, как и у нас. Так что давай, подумай. Я тебе дам телефон, если надумаешь, завтра где-нибудь после обеда позвонишь.

В тот же день я завернул в доживавший последние дни книжный магазин. Словно специально на глаза попался "Спутник военного журналиста". Судьба делала прозрачные намеки. Книгу я тут же купил и одолел за вечер.

Дивная книга. Бессмертное творение неких О.Сарина и М.Чачуха. Средненькая, ни толстая ни тонкая, она вмещала в себя все основные знания необходимые журналисту в погонах. К примеру, как правильно написать "Политбюро ЦК КПСС" и многие другие нужные слова. Не могу не процитировать: ""Равняйсь" - команда (через "а"): равнять строй - в значении, делать его ровным, прямым (хотя вообще слово "ровнять" в этом значении пишется через "о")".

Но больше всего мне понравился толковый словарь военного журналиста в конце книги, объясняющий слова, в толковании которых у военных журналистов могут быть затруднения.

"Диктор - работник радио или телевидения, который читает текст перед микрофоном.

Еженедельник - периодическое издание, выходящее раз в неделю.

Радиоприемник - аппарат дли приема звуков и сигналов по радио.

Таблица - перечень цифр, сведений, расположенных по графам.

Чушка - слиток типографского металла."

И многое другое объясняющее, что такое типография, радиограмма, кто такие журналист, фотокорреспондент.

Смысл многих слов подавался глубоко, с разным толкованием в том числе с научной точки зрения:

"Бумага - 1. Материал, состоящий в основном из специально обработанных растительных волокон, тесно переплетенных между собой и связанных физико-химическими силами сцепления. Предназначена для письма, печати, рисования.

2. Официальное письменное сообщение, документ, рукопись."

В предисловии Спутника было сказано прямо и по военному четко, что ее цель: "донести до военных журналистов именно те сведения, которые им необходимы в каждодневной деятельности и которые не так просто найти."

А приводимый в книге закон о печати и других средствах массовой информации по мнению авторов создал условия для "широкомасштабного наступления на авторитарно-бюрократическую систему, сокрушения остатков сталинизма и брежневщины, утверждения в обществе нового мышления, возрождения социалистических идеалов в их ленинском понимании".

Я дочитал эту полезную книгу, и понял, что хочу быть военным журналистом и в строю с другими военными журналистами наступать на авторитарно-бюрократическую систему и добивать остатки сталинизма и брежневщины.

На следующий день грузовик напрасно сигналил под окнами. Я не стал ждать "после обеда", с утра позвонил в редакцию и сказал, что согласен.

Устройство на службу заняло две недели. Первую меня водили по кабинетам разных полковников. Те, словно сговорившись, задавали лишь два вопроса: есть ли у меня судимости и жилье? И лишь когда дело дошло до генерала, тот внес разнообразие, поинтересовавшись, какое учебное заведение я закончил и по какой специальности.

-- Ленинградское Арктическое училище, специальность "радиосвязь и электрорадионавигация морского и рыбопромыслового флота".

Кажется, генерала я удивил.

Еще несколько дней на прохождение медкомиссии и вот я уже корреспондент окружной и никому далее этого округа неизвестной газеты "Защитник Родины".

Старший лейтенант в свои тридцать два года (таких обычно за глаза зовут карьеристами).

Меня поначалу забавляла с трудом выбитая на складе новая форма, солдаты, старательно козыряющие мне на плацу. Главное же, я, немало опубликовавший статей в самых разных газетах и все в свое удовольствие, совершенно не представлял, как это делается в газете военной и по приказу.

На практике все оказалось просто. Мой начальник, лет на пять моложе меня, сходу растолковал то, чего не было ни в одном учебнике журналистики и даже в "Спутнике военного журналиста". Увидев, как я мучаюсь над заметкой об отличном солдате, он достал из стола затрепанную книгу.

-- Ты, прежде всего военный, а потом уже, как бы в довесок, журналист. А для военного, -- потряс он томом, -- главная книга -- устав. Там есть все!

-- И по журналистике? -- усомнился я.

-- И по журналистике... Что там у тебя? Про часового рожаешь? Так, страница 316, обязанности часового... Читай!

-- Часовой должен, продвигаясь по указанному маршруту или находясь на наблюдательной вышке, внимательно осматривать подступы к посту, ограждение...

-- Стоп! Хватит. Пиши: "Бдительно несет караульную службу рядовой, как там у тебя? Завдовьев?.. Продвигаясь по своему маршруту, он внимательно осматривает подступы к посту, не допуская нарушений. За это, за проявленное при несении службы усердие, рядовой Завдовьев был поощрен командиром отделения." Вот и все, заметка готова.

Пойдем на ступень выше: "Предметом рассмотрения на очередном командирском совещании стал вопрос несения караульной службы воинами части. Командование еще раз подчеркнуло необходимость тщательного несения службы в карауле, отбора и подготовки лиц рядового и сержантского состава при заступлении в караул. Указало, что не все еще часовые при несении службы продвигаясь по своему маршруту внимательно осматривают подступы к посту. Были отмечены и лучшие: рядовой Завдовьев, который..." -- Это уже статья.

Едем дальше, -- продолжил он наставлять меня:

-- "Хмурилось небо. Клочьями грязной ваты проносились по небу облака. Холодный северный ветер упрямо лез под шинель и холодил тело часового Завдовьева. Казалась сама караульная вышка раскачивалась под его могучими порывами... -- что там еще часовой должен?

-- В случае тушения пожара или ликвидации последствий стихийного бедствия часовому разрешается иметь оружие в положении "За спину", -- прочитал я из волшебной книги.

-- Да,.. и даже туша возникший на складе боеприпасов пожар, таская из огня голыми руками раскаленные снаряды, он не оставил оружия, а лишь перевесил его в положение "За спину". Откинув в канаву последний снаряд, он оглянулся на догорающий склад, отер, оставив полосу гари, рукавом вспотевший лоб, довольно улыбнулся и перевесил автомат в положение "по-боевому"...

Это вершина журналистского мастерства -- очерк. Героический. Вот и все. Понятно?

-- Понятно. А как склад-то как загорелся?

-- Ну, как загорелся?! Стоял себе боец на посту, скучно стало, видит, проверяющих нет, вот он и закурил. А окурок, гад, чтобы рядом с постом не нашли, в окно склада бросил...

Вскоре мой норматив по написанию заметки в окружную газету составил две с половиной минуты. Плюс время, пока этот затертый Устав, который таскали из кабинета в кабинет, найдешь.

Второй урок, как ни странно, мне преподал директор издательства -- человек абсолютно гражданский, когда я, путаясь в полах новенькой шинели, заглянул за расчетом. Кончался 1994 год, первые дни боевых действий в Чечне. Страна в недоумении. В новостях сообщают - неизвестные самолеты бомбят Чечню, неизвестные танки идут на Грозный. И тут же на телеэкране показывают плененные экипажи этих танков. Растерянные люди в грязном камуфляже. Они каются: меня вызвали в особый отдел, предложили заключить контракт, заработать денег, меня обманули, и теперь я немедленно из армии уволюсь...

Таким взбешенным я директора издательства еще никогда не видел.

-- Расстрелять надо мерзавца немедленно! Обманули его?!

-- Как же так? -- не согласился я, -- обманули ведь.

-- Да вот так! Его государство всю жизнь обувало, одевало, кормило именно для того, чтобы однажды он по приказу в свой танк сел и поехал куда скажут. И погиб там если что. Ты посмотри на него: он лет пятнадцать на шее у народа просидел, а теперь, как до дела дошло, у него, видите ли, убеждения другие, и он поэтому увольняется. Почему я должен на эту пакость налоги платить, чтобы потом он чуть что и в кусты?! Обманули его. Сам он себя обманул, когда форму одел. Так нечего теперь на других пенять!..

А ведь директор был прав! Хотя и налоги платил не очень.

Ах армия, армия... Вообще-то народная любовь к кому-либо или к чему-либо измеряется количеством посвященных теме анекдотов.

А за время службы в военном журнале в наших выпусках сатиры и юмора их мимо меня прошли сотни, так и назвали раздел: "антология военного анекдота".

Танкисты на стрельбище:

Залп! Наводчик докладывает командиру:

-- Товарищ лейтенант! Недолет триста метров.

-- Вот зараза! Сидоров заводи и вперед на триста метров!

Это армия. Про которую плохо писать нельзя. Будешь плохо, натравят ветеранов, а ничего страшнее этого нет. И не объяснишь, что армия бывает разная. Все наши реформы и преобразования привели в результате к диким перекосам, когда самолеты не летают, корабли не выходят в море, а основная часть вооруженных сил занята тем, что пытается сохранить и обиходить сама себя. Отсюда и солдаты на хлебозаводах, стройках, офицеры в охране магазинов и гаражей.

Суточное дежурство. Вечером, когда все разошлись и можно посидеть за компьютером, в кабинет стучит солдат. атрульный, что приезжают из комендатуры на сутки постоять у поста на калитке.

-- Разрешите, товарищ майор!

Он стоит, переминаясь с ноги на ногу.

-- Товарищ майор! Нам сегодня зарплату выдали. У нас сто рублей есть на троих, разрешите до магазина дойти.

-- Так закрыт магазин, поздно уже.

Солдат стоит и не уходит. Магазин на углу уже закрыт. Но всего триста метров от нас Курский вокзал с ночными магазинами, и боец хочет, чтобы его отпустили туда. Обнаглел! Кто ж его отпустит, да еще на вокзал! Там патрули, там куча соблазнов, там, наконец, наверняка поезд прямо до его дома. Нет, солдат, никакого тебе вокзала! Оборзел боец, сейчас с лопатой на снег пойдет.

Солдат стоит у двери. У него лицо, как у моего сына, когда он вот-вот заплачет. Ну конечно, какое дело майору до его проблем! Ему выдали зарплату и сразу отправили в наряд. Если он сейчас деньги не потратит, тогда их в части отберут. Или заставят на солдатские рубли, что-нибудь купить для роты. Портрет президента, стенд какой-нибудь или плевательницу.

Я иду вместе с бойцом к вокзалу. Случись что - ЧП капитальное. Сам ушел и бойца увел, а там, пожар, потоп или генерал какой заявился... Надо бы побыстрее.

Боец не отстает, он счастлив. В одной руке деньги - сто рублей! В другой пустой пакет. Он болтает без остановки.

Что они классно отдохнут - все посчитано: три батона, сгущенка, сахар, лимонад и чай. Гуляй - не хочу!

А еще он уже год на службе разменял, значит, время к дембелю покатилось. А отпуск ему конечно не дадут, но зато на месяц раньше на этот дембель отправят. И кровь он сдавал, за это еще несколько дней обещали дать, всей ротой сдавали.

-- Помногу?

Он лишь пожимает плечами: "пока не замутило".

Да, ребята, это ж с вас наверно по поллитра выкачали.

А еще на днях их на мясокомбинат возили работать и там покормили хорошо. А работа-то была плевая. Этикеточки со сроком годности срывать и другие наклеивать. Вы, товарищ майор, паштеты этого комбината пока не покупайте!

Он не устает рассказывать и одновременно то и дело спрашивать. А это, что за улица? Садовое кольцо? Ух-ты, вокзал!

-- Ты в увольнении-то был, солдат?

-- Нет, пока, -- пожимает он плечами, -- вот только на мясокомбинат возили.

Гордись, воин, что в столице служишь! В части наверняка есть такие, кто увольняясь, за всю службу ни разу в увольнение и не сходил.

Но я молчу, солдат-то жизнью доволен, а еще когда ночью булки со сгущенкой порубает! Это же классный наряд ему выпал. Двенадцать часов вне части, плитка есть и дежурные здесь, офицеры от редакции на солдат не кричат, максимум заставят кабинет и туалет убрать или машину дежурного вымыть. Так это все лучше чем на вышке с автоматом стоять или яму копать.

К тому же здесь и телефон есть, и когда ночью дежурный спит, можно в Москве тетке позвонить, та матери в Тюмень перезвонит, и вот уже мать сюда по межгороду дозвонится. Ему уже так однажды удалось с домом поговорить.

Мне почему-то тошно. От раскисшей снежной каши под ногами, от этого вокзала с его вонючими бомжами, от счастья этого пацана, у родителей которого не нашлось денег на учебу сына или взятку, чтобы откупиться от армии.

Он уже затоварился и теперь мнется, глядя на меня.

-- Ну, что еще?

-- Товарищ майор! У меня деньги остались, давайте я вам, что-нибудь куплю.

-- В другой раз, солдат...

Когда под утро, выбрав до конца свои положенные четыре часа сна, я спускаюсь в дежурку, на столе дежурного стоит стакан кефира накрытый горбушкой белого, щедро отломленной от батона.

Патрульные уже другие. Ходят у калитки в несуразных тулупах. Резиновые палки едва не волочатся по снегу. А мне время меняться и потом еще статью писать про боеготовность.

Армия одинакова во все времена и у всех народов. Почитайте Ивлина Во про английскую армию времен войны, что-нибудь правдивое про немецкую армию, наконец про бессмертного Швейка.

Кстати, почему могла выйти такая мерзкая и клеветническая с точки зрения любого из досаждающих редакции ветеранов книга, как "Похождения бравого солдата Швейка"?

Очень просто, написано про империалистическую армию, да еще нашего противника.

И все же армии одинаковы. Не верите мне, верьте классикам.

Вот дневник известного писателя Юрия Нагибина, который во время войны был на фронте в роли агитатора и журналиста-пропагандиста газеты для немецких солдат. Из его записей 1942 года: "Солдаты бодрости не чувствуют. Ее чувствуют здоровые, розовощекие люди из штабов, которые через день бреются и меняют воротнички на гимнастерке. Эти люди пишут бумаги, обедают в столовых, пугаются каждого самолета, подымают панику при каждом удобном случае, в остальное же время полны бодрой воинственной активности.

Сражаются больные, изнуренные и грязные неврастеники с обмороженными носами, усталым взглядом, и такие слабые, что их может осилить ребенок. Здоровые толстые бодрые люди пишут бумаги, посылают в бой других и достают обмундирование в военторгах".

И еще его же о работе политотдела: "В армейских политорганах особенно ценятся люди, которые работу подменяют учетом".

Нашлось у него доброе слово и про наших коллег -- военных журналистов: "Корреспондент Бровман пишет только о поварах".

Служить можно по-разному, в том числе и военным журналистом. Есть те, кто не вылезает из командировок, потом правда ничего хорошего не пишет, есть те, кого на войну не заманишь калачом и не отправишь приказом. С их точки зрения Лермонтов чудак на букву "м", так как постоянно мотался на Кавказ, хотя в любой момент мог уволиться или закосить по болезни. И, к тому же, имея связи в Зимнем дворце и определенные литературные способности, дослужился лишь до поручика.

Циничность профессии журналиста в том, что слишком часто ему становится известна изнанка жизни. Он много знает о тех, кто объявлен и признан героями, и слишком часто слезает вблизи позолота общественного признания и славы. Да и ему и самому не раз приходится по указанию начальства или из каких-то своих интересов вносить лепту в чье-то прославление. Хорошо если целью объявят человека достойного. Журналист знает, как пишутся наградные листы, как даются разные премии и как ведут себя вблизи, не стесняясь, те, кого считают властителями дум. А еще он знает, что ничего не меняют в человеке ни звания, ни должности, ни награды.

В вертолете прапорщик с авоськой украденных огурцов, полиэтиленовой двухлитровой бутылкой коньяка и сумкой осетровой рыбы. Другие на него косятся с пониманием или презрением. Но здесь же ящики с фруктами, канистры с коньяком и так же пахнущие рыбой набитые под завязку мешки. Это уже в Москву, какому-нибудь полковнику или генералу. А в чем их разница с тем же прапорщиком? Да только в возможностях. И прапорщик тащит свое добро в самолет сам, а ящики, канистры или мешки перегружают солдаты, получая таким путем жизненный урок куда более весомый, чем все их законспектированные занятия по общегосударственной подготовке.

Святой вопрос для военных -- пенсия. К сорока подошло и только и разговоров, как о всех этих процентах от оклада, надбавках и прочем. Вот лейтенанта ни одного пока не видел, чтобы тот с калькулятором в руках прикидывал, сколько ему в месяцах и днях служить осталось, сколько пенсии выйдет в рублях и копейках за двадцать-двадцать пять лет службы и какую бы хитрую болезнь найти, чтобы и болеть ей не очень и по ней же все-таки уволиться в запас.

Есть присловье старое про три проблемы службы: как заставить лейтенанта служить, как заставить майора жить с женой и как уволить полковника? И лейтенант сегодня, видя всю бесперспективность своей жизни, думает куда бы ему свалить. Майор все еще надеется получить жилье и считает дни до пенсии. И лишь разве полковник получая все что только можно за выслугу, часть пенсии, получив отдельный кабинет и УАЗик под задницу еще служит по инерции, если места на гражданке не нашел.

А куда идут бывшие военные? Из наших войск чаще всего в охрану. Причем, стоя у ларька с дубинкой, получают больше, чем когда командовали батальоном. Бывает они сами эти охранные фирмы и создают, а потом тянут к себе сослуживцев.

Полковник, весь в орденских планках, с нашивкой за ранение. За спиной несколько войн. Сейчас на пенсии. Теперь он советник по безопасности в крупной фирме. Говорит, что впервые почувствовал себя человеком.

-- Господи! Со мной советуются... никто не говорит: как, не мое дело, но чтобы завтра было сделано. Никто не давит и не кричит, не брызгает слюной, не говорит, что с деньгами любой дурак сделает, не грозит уволить... Да на меня теперь вообще никто никогда не кричит!!!

На него теперь не кричат. Кричат на других. А те лишь стоят, вытянув руки по швам и, тараща глаза, тоскливо думают: "Когда же ты уймешься горлопан?" и считают дни до пенсии.

А неплохо было бы и мне сесть в кресло и только небрежно-брезгливо бросать:

-- Это не мои проблемы это в тыл,.. идите и решайте вопрос а ко мне приходите с результатом,.. да вы что сами не можете разобраться? Дослужились, понимаешь, до полковника-подполковника-майора... и так далее и тому подобное.

Второй том своих "Мертвых душ" Гоголь сжег. Помнится даже наши школьные учителя, подкрепленные методическими указаниями министерства, уверяли, что попавший под чуждое влияние богословов классик, накатав второй том о перевоспитании Чичикова, потом все же, опомнившись, перечитал его и уничтожил. Поскольку в том тому ничего ценного кроме описаний природы не было.

Не знаю, раз он тот том сжег, и никто кроме самого Гоголя рукописи не читал, осуждать ее все-таки не стоило бы. Тем более некоторые главы второго тома все же сохранились и перечитываешь их с удовольствием, причем, вовсе не описания природы. Поскольку в школьную программу эти главы не входят, стоит из них кое-что и процитировать.

Гостивший у молодого помещика Тентетникова Чичиков, узнает о его ссоре с живущим неподалеку генералом. Ну поссорился и поссорился, слава Богу сам помещик, не на шести сотках сидит, дворянин и человек независимый. Дело в другом, дочка генерала Тентетникову уж очень нравится. А теперь, выходит, путь в их дом заказан. Да и ссора какая-то непонятная, всего делов, что обратился старик-генерал к молодому помещику на "ты". И Чичиков недоумевает:

"-- Это не поступок, Андрей Иванович. Это просто генеральская привычка: они всем говорят ты. Да, впрочем, уж почему этого и не позволить заслуженному, почтенному человеку?

-- Это другое дело, -- сказал Тентетников. -- Если бы он был старик, бедняк, не горд, не чванлив, не генерал, я бы тогда позволил ему говорить мне ты и принял бы даже почтительно.

"Он совсем дурак! -- подумал про себя Чичиков. -- Оборвышу позволить, а генералу не позволить!"

Впрочем, Чичиков же, с готовностью взялся поправить дело и поспешил нанести визит генералу и на вопрос, где остановился отвечает:

"-- У Тентетникова, ваше превосходительство.

Генерал поморщился.

-- Он, ваше превосходительство. Весьма раскаивается в том. Что не оказал должного уважения...

-- К чему?

-- К заслугам вашего превосходительства. Не находит слов. Говорит: "Если бы я мог чему-нибудь... потому что, точно, говорит, умею ценить мужей, спасавших отечество", -- говорит.

-- Помилуйте, что ж он?.. Да ведь я не сержусь! -- сказал смягчившийся генерал. -- В душе моей я искренно полюбил его и уверен, что со временем он будет преполезный человек.

-- Совершенно справедливо изволили выразиться, ваше превосходительство, преполезный человек, обладает даром слова и владеет пером.

-- Но пишет, я чай, пустяки, какие-нибудь стишки?

-- Нет, ваше превосходительство, не пустяки...

-- Что ж такое?

-- Он пишет... историю, ваше превосходительство.

-- Историю! О чем историю?

-- Историю... - Тут Чичиков остановился, и оттого ли, что перед ним сидел генерал, или просто чтобы придать более важности предмету, прибавил: -- историю о генералах, ваше превосходительство.

-- Как о генералах? О каких генералах?

-- Вообще о генералах, ваше превосходительство, в общности... то есть, говоря собственно, об отечественных генералах, -- сказал Чичиков, а сам подумал: "Чтой-то я за вздор такой несу!"

-- Извините, я не очень понимаю... что ж это такое выходит, историю какого-нибудь времени, или отдельные биографии, и притом всех ли, или только участвовавших в двенадцатом году?

-- Так точно, ваше превосходительство, участвовавших в двенадцатом году! -- проговоривши это, он подумал в себе: "Хоть убей, не понимаю".

-- Так что же он ко мне не приедет? Я бы мог собрать ему весьма много любопытных материалов.

-- Не смеет, ваше превосходительство.

-- Какой вздор! Из какого-нибудь пустого слова... Да я совсем не такой человек. Я, пожалуй, к нему сам готов приехать.

-- Он к тому не допустит, он сам приедет, -- сказал Чичиков, и в тоже время подумал в себе: "Генералы пришлись, однако же, кстати, между тем ведь язык совершенно сболтнул сдуру".

Дело слажено и вот уже генерал объявляет дочери:

"- Уленька! Павел Иванович сейчас сказал преинтересную новость. Сосед наш Тентетников совсем не такой глупый человек, как мы полагали. Он занимается довольно важным делом: историей генералов двенадцатого года"...

Эх! Рано Чичиков родился. Ему бы в наше время служить и карьеры делать. Смешно, но и мне, помнится, на полном серьезе, предлагали, чтобы свое жилищное дело продвинуть написать повесть про какого-нибудь генерала, не исторического 1812 года, естественно, а действующего, лучше всего тылового. А почему бы и нет? Опубликовали же мы в журнале повесть про своего главкома. И правильно... Кто же еще кроме нас ее опубликует!?

От мирной жизни генералы дуреют. Армия вообще от мирной жизни разлагается. Если на войне надо победить, сохранить жизнь солдат, то в мирной ставится одна главная задача -- не допустить ЧП. Поэтому технику в парк, оружие под замок и офицера на затычку в каждую дырку, чтобы глядел, как бы чего не случилось. Пусть он в своей работе учтет все директивы, сотни приказов, за все распишется, что он крайний и обо всем, чтобы не случилось, наперед предупрежден.

На войне жить по мирным приказам невозможно. Очередной подрыв машины. Тут же следует приказ: одиночное передвижение машин запретить! После этого за хлебом или водой, в селение или на соседний блокпост -- если выйдет одиночная машина и что-нибудь с ней случится -- с командира голову снимут! Но две машины, отправляющиеся куда-либо, уже колонна, а разрешение на выход колонны может дать только командующий группировкой. А ему делать больше нечего, кроме как вникать, кто куда поехал и зачем. Где хлеб кончился, а кому вода нужна.

Прилег отдохнуть командующий, а ему звонок, какой-нибудь капитан Пупкин, сквозь шум и треск эфира испрашивает позволения отправить водовозку с машиной охраны до речки.

Да, капитан Пупкин, никогда ты не станешь майором...

Представить себе не могу чтобы в тот же Грозный или Бамут во время боев приехал проверяющий в часть и поинтересовался, где тут журнал, в котором расписываются за противопожарную безопасность.

Был как-то крупный пожар в одном УВД. После чего решили завести такие журналы, где последний уходящий бы расписывался, что он все выключил, погасил и за другими проверил. Пожар случился в Самаре а расписываются за него по всей стране. Впрочем, недолго, через месяц другой это дело тихо забывают. Дело в том, что устанавливать пожарную сигнализацию дорого и хлопотно, а завести еще один журнал легко. Результат же, с точки зрения чиновника, один и тот же -- меры приняты. И еще, теперь, если что, виноватого найдут без проблем.

Замполит, не какой-нибудь там обычной части, а элитного отряда спецназа показал мне список пунктов, по которым он должен отчитываться наверх. Естественно отчитываться не устно, а на каждый пункт писать бумажку. Как работает совет сержантов... сколько у вас преступлений...

Всего портянка пунктов на двадцать. Хотя нет, недавно ввели еще два.

Один офицер в отряде только тем и занимается, что сидит и пишет отчетные бумажки.

Я бы в нынешних политвузах, как отдельную дисциплину статистику преподавал, очень нужная будущим воспитателям дисциплина. Статистика в армии великая вещь! В прошлом квартале в части было ДТП -- дорожно-траспортное проишествие и неосторожное обращение с оружием, а в этом два сержанта продали тротил бандитам. Подсчитали, заполнили ведомости и сразу видно, что по количеству меньше в два раза, прогресс налицо, можно докладывать об успехах.

Коронная фраза любого проверяющего:

-- Покажите ваш план. Годовой, месячный и суточный.

Сколько было проверяющих, еще не один не сказал покажите, что вы сделали, все дружно хотели увидеть план. Еще один чудак на проверках ходит с линейкой меряет расстояние в миллиметрах между звездочками на погонах и потом ставит в ведомость четверки полковникам, тройки майорам и пару двоек лейтенантам, чтоб знали!

В мирной жизни армия плодит бумаги, приказы, инструкции, директивы - вид чиновничьего онанизма и постепенно вырождается.

Один наш офицер "попал под генерала". Начальника отдела не было на месте, и зам его в отпуске, а тут генерал старшего вызывает. Пришлось тому за всех отдуваться. А генерал, только к нему в кабинет офицер зашел и доложился, сразу вопрос ребром:

-- Вы кто? Отдел рекламы? Чем занимаетесь?..

А чем они занимаются? Разрабатывают наградные знаки, рисунки на циферблаты дарственных часов, плакаты типа: "Служба во внутренних войсках дело настоящих мужчин". Не так давно выпустили партию самоваров с символикой главного командования.

Офицер, что-то про очередной плакат и ввернул.

-- Плакат?! Какой еще плакат? Чем, спрашиваю. вы занимаетесь? Где ваши буклеты по дисциплине?!

Офицер получил по полной схеме и убыл, недоумевая. Какие еще буклеты по дисциплине?! Бред какой-то. Потом только сообразил, что в очереди в генеральский кабинет начальники всех отделов стояли. Видно генерал только что сам пистон по дисциплине получил и дальше подчиненным по команде передает.

...Психологи? Где, гады, ваши разработки по дисциплине?! Культработники? Как вы плясуны, певуны силой высокого искусства дисциплину поднимать думаете?

Было тут что-то от Вия: ко мне упыри, ко мне вурдалаки...

Хотя, может и просто у генерала с утра настроение плохое было.

А дисциплина, да еще в масштабе войск, вещь такая непобедимая, что за нее в любой момент кого угодно прихватить можно.

Другое дело война. Не буду говорить высокие слова про руководство войсками и операциями. Не мое это дело. Просто вспоминаю Грозный 1996 года. Идет колонна, на броне БТРа генерал в своей полевой форме неотличимый от всех, разрушенные дома вокруг, пыль из под колес, чеченские подростки, поднимающие руки, словно держа автомат и расстреливая колонну -- семя для второй чеченской войны.

Хлопот в городе хватает -- комендатуры, блок-посты и, едва ли не каждый день, в уазике или на броне генерал выезжает в Грозный, где, несмотря на очередное перемирие, каждый день стрельба и потери.

Или 1997 год. Чечня в кольце наших застав. В Дагестане, Осетии, Ингушетии, Ставрополье -- везде. Чечены лезут через границу, воруют людей, угоняют скот, машины. И каждую ночь в штаб идут телеграммы, донесения о предполагаемом прорыве боевиков. Именно там я понял, почему нападение Гитлера оказалось неожиданным. Вводными задолбали. Каждую ночь приходят сообщения. Перебивая друг друга докладывают разведка, ФСБ, милиция. "В эту ночь ожидается переход административной границы бандой там-то, замечено скопление боевиков с оружием в таком-то районе, по агентурным данным вот-вот начнется". И так месяцами изо дня в день.

Я не знаю, когда наш генерал спит. А боец, на заставе, которого из-за усиления держат в бронежилете с автоматом в окопе одну ночь в окопе, вторую... на третью просто заснет в там же с автоматом в обнимку и на страшных и опасных боевиков ему будет наплевать, поскольку он, солдат, не железный.

Это все война. А вот мир.

Многозвездный генерал в беседе с корреспондентом рассказывает, как он "остепенился", за один год защитив и кандидатскую и докторскую диссертации. А что? -- не понимает он удивления корреспондента, -- это новое направление в военной науке. Так что, ничего удивительного. Ну помогали там, конечно, но только в методической работе.

Академия наук плачет. Какой ученый на военной службе пропадает!

И все это талантливый товарищ успел без отрыва в своей работе главным воспитателем всей российской армии. Бессмысленно говорить такому ученому и воспитателю про мораль, взывать к его совести.

И все же, давайте будем судить о них по высшей мерке, по тем, кто на войне.

**********************ТВОРЧЕСТВО********************

С возрастом у авторов юмор увядает, точнее, становится другим, не столь острым. Куда тяжелее становится написать юмореску или фельетон. У кого раньше у кого позже, но где-то после тридцати шутить уже тяжеловато. Чехов быстро расстался с Антошей Чехонте, Булгаков, служивший в "Гудке" на условиях восьми фельетонов в месяц, в дневниках написал: "Сегодня в "Гудке" в первый раз с ужасом почувствовал, что я писать фельетонов больше не могу. Физически не могу. Это надругательство надо мной и над физиологией".

Юмор становится тяжелым, натужным, исчезает главное -- легкость. Свой пик юмористического творчества я прошел, когда однажды в редакции меня перепутали с Зощенко. Бросили мимоходом:

-- Твой рассказ про трамвай в номер поставили. Неплохо.

-- Какой еще трамвай?!. (хорошо хоть переспросил, а то было бы потом позору).

Оказалось валялся в редакции перепечатанный видимо с книжки рассказ Зощенко.

-- Так стиль-то твой, пожал плечами редактор.

Приятная ошибка и неприятно, что герои Зощенко не исчезли за десятилетия. Кстати самого Зощенко я не понимал лет до двадцати пяти, лишь пожимал плечами, не въезжая в юмор, когда пишут про каких-то ублюдков.

Но прежде юмористических рассказов были очерки и статьи для флотской газеты. Написанные и в море и во время стоянки на берегу. Вязать, как другие, мочалки мне категорически не хотелось, на одну единственную на пробу, которую наши спецы шутя сооружали часа за три, я потратил неделю. Нет уж, лучше очерки, да рассказы писать. И в каюте и дома, за шкафом в комнате коммунальной квартиры, где и стены помогают. Еще бы, Невский проспект 18, на первом этаже бывшая кондитерская Вольфа и Беранже, здесь лакомились пирожными и читали свои творения Пушкин, Лермонтов, Грибоедов и прочие великие, а теперь я на втором этаже в комнате коммуналки стучал по клавишам пишущей машинки. Хотя, если честно, кондитерская была с другого угла, а под моей комнатой расположился букинистический магазин, из которого то и дело к нам наверх лезли мелкие блестящие книжные жуки.

Сама машинка в квартире оказалась случайно. В тот год я заочно грыз гранит науки в высшей мореходке и осиливал как раз самый морской предмет -- марксистко-ленинскую философию. По этой философии надо было сдать реферат, а чтобы преподавателю марксизма-ленинизма с погонами, как у капитана сухогруза не приходилось разбирать наши корявые почерка, он дал команду сдавать рефераты отпечатанными на машинке. Моряки люди не бедные и деньги машинистке на перепечатку найдут. (Времена, кстати, не такие далекие, но уже выросло поколение, которому нужно объяснить, что персональных компьютеров тогда не было, интернет, с которого можно скачать любую курсовую или реферат, до нас еще не дошел и вообще ЭВМ, стоявшая у нас на пароходе, гордо именовавшаяся "малой", занимала помещение сравнимое со спортзалом и обслуживалась командой из десятка техников, операторов и инженеров.)

Машинка поражала загадочным совершенством механизма, когда после удара по клавише литера с чавканьем впечатывалась в бумагу, оставляя четкий след.

Использовать такое механическое совершенство на реферат про три источника три составные части марксизма совершенно не хотелось. И вместо реферата я отпечатал рассказ. Сейчас уже толком и не помню про что. Слава Богу он давно утерян. Был там какой-то честный парень (наверняка подразумевалось: что это я сам), была нехорошая девушка, которая парня обманывала. Причем, гадина такая, не просто обманывала, а изменяла с негром. Словом тот еще рассказ.

Вечером: развернув газету, теперь уже с интересом профессионала прочел литературную страницу. А на той странице: не помню уже кто, горько сетовал, что ленинградский журнал "Звезда" ищет и не может найти молодых авторов.

Естественно на следующий день я уже сидел на пороге кабинета литконсультанта. От него же получил хороший совет: писать о том, что сам знаешь и напутствие на серию морских рассказов.

Были и морские рассказы и много юморесок, благо окружающая жизнь темами для них буквально забрасывала. Из первых припоминаю, что-то про ленинградское метро, там какой-то идиот с больной фантазией читал по радио объявления, что запрещается снимать поручни на эскалаторах и открывать на ходу двери поезда. Было и чистое сочинительство, про то, как бывший упадочного вида туалет, с колоннами и портиком превратили в валютный ресторан.

В газете "Калейдоскоп" появилась рубрика "Пистолет Макарова", в газете "С утра до вечера -- Сегодня" раздел на всю страницу "Песочница Вовы Ананасова". Это был один из моих псевдонимов.

Я в припрыжку бежал за бурной жизнью, попутно на газетных страницах сводя счеты с зубными врачами, работниками жэков, и политическими деятелями. Гонорары были уже сравнимы с зарплатой на пароходе, а потом и в издательстве.

Но жизнь была все же богаче любого вымысла. В Ленинграде действительно один туалет превратили в ресторан. Воспоминания о морской жизни вскоре кончились. Правители со страной творили такое, что и шутить на эту тему было невозможно. Да и поток серых материалов в армейской газете, порой, не давал развернуться. Попробуй пошути, сочиняя отчет о работе военного совета.

Армейская служба окончательно добила юмор. Хотя под штампы "потянул армейскую лямку" и "понюхал пороха" службу в редакции не загонишь. Просто всему свое время. Когда я получил майора, то перестал писать юморески. Точнее они стали какими-то уж чересчур тоскливыми и злобными. Дослужившись до подполковника, перестал понимать юмор других. Если окончательно сверну на военную тропу и стану полковником, то просто запрещу другим шутить в своем присутствии. Остроумие у военных резко просыпается лишь у генералов. Во-первых лампасы уже само по себе смешно, вроде как вторичный половой признак или хохолок на лысине у главного орангутанга в стае. Хотя дело не только в этом. Просто генералу, да и начальству вообще остроумие уже по должности положено. Никогда не замечали? Идет совещание с генералом, тот говорит долго и нудно и некоторые, особенно ярые, еще и записывают, строчат в своих в рабочих блокнотах. И вот генерал грубовато, по-генеральски, пошутил, и сразу все дружно смеются. А те, ярые, еще и слезу смахнут и соседа по коленке припечатают -- вот, дескать, наш остроумный какой! И если у любого анекдота процент его понявших колеблется от десяти до 85 процентов, то шуткам начальства смеются все. Там, даже, если стенограмма ведется, в нужных местах потом отмечают: "оживление в зале".

И, оживляясь вместе со всеми, я все чаще думаю: "А может лучше бы я тогда написал реферат а не рассказ?"

Десять лет спустя, приехав по делам уже в Санкт-Петербург, спустившись в метро на вокзале, я услышал из громкоговорителя хоть и полузабытый но все тот же узнаваемый голос торжествующего идиота:

-- В последнее время в метро участились случаи попадания длиннополых пальто и шуб в механизмы эскалатора...

Июль месяц, жара ощущается даже здесь, в самом глубоком в мире метро. Я был побежден.

*******************ЧЕМОДАНЧИК***********************

Я когда-то любил смотреть американские фильмы, также, впрочем, как и итальянские, французские. Наверно потому что плохих фильмов нам все же в годы застоя не показывали. Теперь же других нам попросту и не показывают. Да и наши картины, зачастую похожи на американские, как плохая бледная копия. Между прочим, какой самый частый герой американских фильмов, и слепленных по их подобию наших? Всегда один -- чемоданчик, чемоданчик набитый тугими пачками долларов. Из фильма в фильм кочует этот чемоданчик, как символ счастья и успеха. И про любовь если фильм, так в конце помимо долгого поцелуя парочка получит и заветный чемоданчик. Ну и наши фильмы само-собой - подражать так подражать. Поначалу, правда, пробовали в чемоданчик рубли класть, но не то, не впечатляло. Слишком часто рубли эти изымали из оборота, меняли, деноминировали. И сиреневые или коричневые деньги с Лениным на фасаде ни у кого особых эмоций не вызывали. Вот доллар!

Режиссеры сами того не ведая выполняют социальный заказ. Раньше-то проповедовалось: ты трудись, как следует, служи Родине, выполняй свой долг. А теперь: крутнись, обернись, не упусти шанс!

Я и теперь, когда смотрю старые фильмы, все стараюсь к ним чемоданчик этот пристегнуть. И что странно, какой ни возьми наш старый хороший фильм "Три тополя на Плющихе", "Начало", "Когда деревья были большими", "Летят журавли", да и любой другой, никак туда этот чемоданчик не пристегивается. Кино, что ли тогда снимать не умели? Я тут пообщался было с одним современным режиссером. У того была идея экранизировать мою повесть.

-- Только, вот одного в вашей повести так и не понял, -- признался он. - А зачем эти офицеры в Чечню едут? Ведь и убить могут. Деньги им месяцами не платят, живут без всяких перспектив в общагах или казармах, и едут на войну... Надо бы прояснить, что по глупости или от инфантильности какой особенной военной, а то мне иначе денег под фильм не дадут.

Так он поудивлялся, взял под мышку сценарий и исчез навсегда деньги под фильм искать.

Следующий экранизатор денег нашел, но мало, отснял треть фильма, после чего деньги кончились, а режиссер запил.

И я, посетовав, на слабых людей киноискусства, стер свои розовые мысли и мечты. Нет не о чемоданчике, а так, купить с гонорара за фильм новый компьютер, сапоги жене и французского бульдога.

****************ПРАВДА СРЕДНЕГО ВОЗРАСТА************

Ценности в жизни у всех разные. Так было всегда. В том же Кронштадте есть целая улица одинаковых каменных домов. Основательных и добротных. Здесь строились и селились снабженцы с кораблей императорского флота. Экономы, как их тогда величали. Хорошо сэкономили, ребята. Но века прошли, а наши сегодняшние экономы не хуже. Про кого из военных чаще всего в газетах пишут? Про героев, летчиков, танкистов, спецназовцев? Да нет, про уголовные дела возбужденные против тыловиков и финансистов. Причем только о возбуждении дел. Возбудились, пошумели, забыли и списали в архив. Денежки-то на адвокатов имеются.

Разве что фендрик какой -- младший офицер -- залетит по неопытности, его и накажут примерно в укор остальным, чтобы не зарывались, брали по чину.

А как вам такая формулировка: "осужден условно с правом исполнения служебных обязанностей"?

Но рассказ будет не об этом, или точнее не только об этом. Скорее "об юношах, обдумывающих житие". И о том, что становится с ними лет через десять-двадцать. Когда переходят они в возраст называемый средним. Когда приходят трезвые мысли и рассуждения:

"Подвиги, конечно, хорошо, гореть на работе или службе, просто замечательно, но дайте нам что-нибудь спокойное. Чтобы без нервов". Вот это и есть правда среднего возраста, когда перестают к чему-либо стремиться и начинают просто жить. Скрипеть, тянуть лямку. А до этого?

Есть целый список романтических профессий. О нем легко узнать, поспрашивав детей, класса так до второго-третьего.

-- Кем хочешь быть?

Для детей пяти-шести лет ответов немного, например:

-- Милиционером.

Уточнять бесполезно: милиционером и все, и вся милиция для пацана это розыск. Строго уголовный розыск. Ловить преступников, сидеть в засадах, говоря языком взрослым, суконным и научным: осуществлять оперативно-розыскные мероприятия.

Другой характерный ответ:

-- Военным.

Танкистом или летчиком, моряком на крейсере или подводной лодке, и, конечно же, разведчиком.

Единственный классический меркантильный ответ в эти годы:

-- Хочу быть продавцом мороженого.

Давайте улыбнемся, погладим его по голове, купим пацану мороженое и подождем. А сколько же надо подождать лет, чтобы этот подросший малыш вдруг для себя решил, что хочет быть не просто милиционером, а работать в паспортно-визовой службе, разрешительной системе или в ГИБДД? А если и идти в оперуполномоченные, то в отдел по борьбе с экономическими преступлениями, поскольку площадка у их управления дорогими иномарками заставлена. Прикинет и поймет, что быть военным просто здорово, но еще лучше среди этих военных быть начальником финчасти, вещевого склада или службы горюче-смазочных материалов. И пусть на этих материалах погорело немало майоров и полковников, все равно конкурс в финансовые или тыловые училища куда выше, чем в общевойсковые. Один знакомый, закончивший такое училище, знакомясь, всем сразу говорил, словно оправдывался, что он туда после армии поступил, добавляя, что так туда и нормальные люди попадали.

А попробуйте поступить с "улицы" в военный университет на военного юриста, переводчика.

Странно, генералом, командиром соединения легче и естественнее всего стать, закончив, общевойсковое училище, отправившись по выпуску в какую-нибудь тьму-таракань командовать взводом, как тысячи других лейтенантов. И вот удивительно, легче всего стать на эту генеральскую тропу, получить должность взводного.

Но не нужен вроде как никому маршальский жезл в ранце. Куда больше чем тянуть лямку взводного горят будущие офицеры желанием распределять материальные ценности, стоять у кормушки, или жить спокойно, тихо, сыто, безбедно.

Поступающий в консерваторию мечтает стать известным композитором, дирижером симфонического оркестра и народным артистом республики, а не просидеть всю жизнь невидимым в оркестровой яме второразрядного театра, а то и оказаться со своими инструментом в переходе метро, с поклоном принимая мелочь в футляр скрипки.

Давайте еще немного переберем список романтических профессий. Врач - хирург, летчик - истребитель, моряк - капитан. Выбор идет не от меркантильности, а от понимания какой-то другой правды жизни. Если школьник заявит, что хочет стать врачом-паталогоанатомом - его надо ставить на учет у психиатра.

В первую чеченскую войну награждали скупо, а Героев давали и вовсе, как правило, посмертно или, в крайнем случае, тем, кто и подвиг совершил и был тяжело ранен.

Был в списке героев и военный врач. Причем врач самой героической врачебной профессии - хирург. Наградили. Как потом писали: "По совокупности спасенных жизней". А он и действительно спасал, не вылезал с передовой и командировок и был еще удивлен, когда его вспомнили такой наградой.

Но вот война закончилась. Свернули медсанбаты и полевые госпитали, части вернулись в места постоянной дислокации. И решили кадровики подыскать Герою достойное место. И такое место нашлось. В крупной военной поликлинике столицы начальником отдела плановой госпитализации.

Опытному человеку дальше ничего говорить не надо, неопытному могу пояснить. Ему дали право решать, кого из больных, когда и куда госпитализировать. Срочно, в тот же день или подождав месяц другой, потому что мест, как всегда, нет. И куда положить ему решать -- в центральный госпиталь, где лучшая аппаратура и врачи или в какой поплоше, где только аппендициты успешно и вырезают. И это во времена, когда наше бесплатное здравоохранение стало так дорого стоить. "Что, тут еще и зарплату платят?" -- говорил в таких случаях персонаж анекдота.

Герой поработал на "золотой" должности месяц другой и взвыл. Он не хотел распределять блага, он хотел лечить, делать плановые и срочные операции, дежурить по выходным и ездить в тревожные командировки. Он взмолился и попросил перевести его лечащим врачом в какой-нибудь госпиталь. "Странный какой", -- пробормотали кадровики. Места лечащего врача Герою, так и не нашлось, и из российской армии он перевелся к нам во внутренние войска.

Даже у нас в Арктическом училище, вспоминая, видишь разделение с прицелом на будущее. Самый большой конкурс был на судомеханическое отделение. Даже присловье ходило, переложенное на цензурный язык, звучавшее так:

"В масле нос, живот в тавоте,

но зато в торговом флоте!"

Судомеханики ровным строем после выпуска шли на суда загранплавания. Причем даже не механиками, а, зачастую, котельными машинистами, мотористами. Им предстояло несколько лет работать на рядовой должности, дожидаясь вакансии механика.

Тяжело было попасть и на отделение электромеханическое. С теми же скромными перспективами после училища несколько лет отходить в море электриком. Но сладкое слово "загранка" перевешивала все. Легче было поступить на наше радиотехническое отделение, что объяснялось просто: больше половины выпускников шло работать не на флот, а на полярные станции и береговые радиоцентры. Геофизическое отделение, готовившее аэрологов, гидрологов и метеорологов, со стопроцентной перспективой получить романтическую профессию полярника, было еще менее популярно. На открывшееся отделение с длинным поэтичным названием: "механизация разгрузочно-погрузочных работ" брали всех, кто пришел.

У коллег, в Ленинградском мореходном училище, наоборот в фаворе было отделение, готовившее судовых радистов - чистая спокойная интеллигентная специальность. На нее поступить было тяжелее чем на судоводительское отделение, готовившее будущих капитанов.

Парадокс объяснялся просто. В такого рода учебные заведения попадали прежде всего дети моряков. Так что и факультеты они выбирали по наущению родителей.

Да, капитаном может стать только тот, кто отходил много лет штурманом. Даже не со штурмана надо начинать. Распределяли выпускников мореходки, если в хорошее пароходство, так лишь матросом. Потом, ты младший штурман - четвертый. Затем, если повезет, третий, второй и, наконец, старший помощник. Перескочить рубеж от старпома до капитана тяжелее всего. Но и до этого тебе достанется. Будешь отвечать поочередно за электронавигационные приборы, за валюту, все эти расчеты-перерасчеты. Заочно учиться и переучиваться дальше. Наконец, отвечать за груз, которого на современном сухогрузе десятки наименований с разными портами назначения и своими особенностями хранения.

И только потом, пройдя все это, если раньше не сойдешь с дистанции, доберешься до капитана. И поймешь, что эта должность прежде всего огромная ответственность, нервы, нервы и еще раз нервы. И станет капитаном к концу карьеры лишь один из пятнадцати-двадцати счастливых только окончивших мореходку штурманенков.

За двадцать лет штурманской карьеры надо еще кроме всего прочего избежать почти неизбежных ЧП, не получить пятно в личное дело, сохранить отменное здоровье.

Но это еще не конец истории. Рано или поздно все моряки уходят на берег, и что же их там ждет? Грошовая пенсия? Штурман и, тем более, капитан звучит просто здорово, вот только перспектив на хорошую работу на берегу никаких. Здесь куда легче тем же судомеханикам, электромеханикам. Даже боцман - готовый завхоз для любого учреждения.

Впрочем, капитаны на гражданке долго не живут.

Да и на военных судах, куда я попал по распределению, хватало наглядных примеров.

Меткие шутки обычно злы. "Пятнадцатилетний капитан" -- так за глаза называли годами перехаживающих в звании сорокалетних военных с капитанскими погонами на плечах. У каждого своя причина неудачи в карьере. Нет высшего образования, нет места, где по штату должность майора, вышел из прапорщиков и поздно получил офицерские звезды... да мало ли что? Наконец, просто разжалованный из майоров горький пьяница. Но бывает и другое...

Почти все лейтенанты приходили к нам из лучшего военно-морского училища страны, имени Фрунзе - "кузницы адмиралов". Да и лейтенанты-то все были непростые.

Простые лейтенанты ехали на Север командовать, какой-нибудь гидрографической ротой -- ста матросами, потенциальными залетчиками, готовыми отравить жизнь и испортить биографию любому офицеру. А тут, выпало служить в Ленинграде, командовать научной лабораторией на белом пароходе. В подчинение этому салаге попадали несколько гражданских инженеров и техников, которых учить ничему не надо (сами лейтенанта учат), воспитывать их тоже нет нужды. А еще загранпоходы...

Прочувствуйте разницу.

Нет, как правило, это были хорошие парни, распределенные после училища в хорошее место, воспринимающие его лишь как возможность оглядеться и как трамплин к будущим успехам, полные радужных надежд и планов, мечтающие стать адмиралами, докторами наук, командирами кораблей и соединений. Без проблем в положенное время они получали старшего лейтенанта, потом через несколько лет четвертую звездочку -- капитан-лейтенанта. Жизнь шла своим чередом -- женились, рождались дети, получали квартиры, ходили в загранку. На пятилетие выпуска из училища встречались с однокашниками. Встреча проходила, конечно, в Ленинграде у альма-матер, и однокашники, приехав со своих северов, Камчатки, Дальнего Востока, завистливо слушали рассказы о заморских странах, привольной жизни и легкой службе. В ответ, вздыхая, рассказывали о своих бедах -- зверях-командирах и раздолбаях матросах, службе на "железе" -- боевых кораблях и неустроенном быте.

Пара дней встреч и объятий, пьяных слез, клятв в вечной дружбе и братстве, и капитан-лейтенанты и старлеи разъезжались по своим флотам.

А наш герой еще несколько лет ходил капитан-лейтенантом, уверенный в правильности выбранного места и пути. Но тут его ждал неприятный сюрприз. Следующая ступенька в карьере -- замкомандира судна по специальным измерениям, должность капитана второго ранга. И дело не в том, что начальников лабораторий четверо, а зам лишь один, просто, чтобы занять эту должность требовалось закончить академию. В саму же академию на учебу брали лишь с должности капитана третьего ранга, а никак не с капитан-лейтенантской. Заколдованный круг...

Нет, лишь стоит обратиться в кадры, и место капитана третьего ранга тебе подыщут, но не в Ленинграде, а где-нибудь на том же Севере или Дальнем Востоке. А там свои расклады. И еще не факт, что тебя потом оттуда в академию отпустят. Да и командование там и все офицеры будут смотреть на тебя, как на человека незаконно проведшего семь лет на курорте, пока они тут, в дерьме ползая, родину защищали. А дома жена... На Север? Да этого города и на карте нет! Из Ленинграда? А где мы там будем жить? Как дети? Где мне там работать? Еще и Эрмитаж вспомнит, в котором, если честно, была лишь раз на экскурсии еще школьницей.

И невольно задумается капитан-лейтенант, а стоит ли в жизни что-то менять? Все-таки ты начальник лаборатории на большом белом пароходе, считай чистой наукой занимаешься, вот с текучкой разделаешься и за диссертацию сядешь, дома все нормально, большой город -- вторая столица, опять же этот, как его, Эрмитаж...

И остается он служить и дальше в прежней должности, дает себе отсрочку на год, потом другой... а через несколько лет может и поймает за спиной брошенное каким-то юным лейтенантом:

-- Пятнадцатилетний капитан.

Поймает, усмехнется и простит желторотому -- жизни не знает. Подожди, сынок, посмотрим на тебя лет через десять...

На пятнадцать лет после выпуска собирается уже куда меньше однокашников чем раньше, и дата не круглая, и пораскидала жизнь так, что задумаешься стоит ли ехать через всю страну, тратиться на билеты, чтобы увидеть того, с кем когда-то на камбузе картошку чистил и в самоволку ходил. Ну а те, кто все же собрался, посмотрев друг на друга и повздыхав, говорили уже о другом. О том, как кого-то где-то с чем-то прокатили, о первых болезнях, о том, как бы перебраться к окончанию службы в Ленинград, преподавателем в какое-нибудь из военно-морских училищ.

А мечты? Сколько из их курса стало командирами кораблей? Трое или четверо. Станет адмиралом лет через десять кто-нибудь один, а жизнь-то проходит.

Тут еще нашему капитан-лейтенанту его однокашники, приехавшие с окраин России капитаны третьего да второго ранга, еще и позавидуют.

Да и он лишний раз убедится, что не в звездочках счастье, что и на том же Севере можно было сгинуть таким же каплеем на лодках и крейсерах. А тут этим северным выскочкам можно в который раз рассказать про заходы в жаркие страны, валюту, про восьмичасовой рабочий день службу в культурном центре - Ленинграде и про то, что весь их личный состав - пятеро гражданских инженеров, с которыми никаких проблем.

Хотя, чего-то все-таки в своей жизни и жаль. Может быть себя, молодого?

Так и оставались они на своих должностях, давно попав в разряд неперспективных по возрасту. Уже под самый занавес им все-таки подыскивали должность на берегу в нашей же конторе, чтобы уволить в запас капитаном третьего ранга. А то и сами они все-таки ехали на Север в последний год перед увольнением, чтобы получить звание и добрать рублей двадцать к пенсии.

Что-то грустно вспоминать все это. Лучше вернуться к паренькам и девчонкам, уже переросшим желание стать продавцом мороженого. О чем они мечтают лет в шестнадцать-восемнадцать? Кто у них в кумирах?

По видимому это те, кто красуется на плакатах музыкальных групп, те чьи песни не покидают радио и телеэфир. Да только не завидуйте им. Уж больно скоротечно их счастье.

Идолы миллионов, пусть ненадолго на год, а то и на месяц, собирающие стадионы поклонников. Помнится, сами они гастрольные туры по стране когда-то называли "чесом". Ты слушаешь на концерте красивую мелодию, голос артиста словно считывающий мысли прямо с твоей души. Он поет именно и только для тебя. И сам он со сцены скажет, что именно сегодня и сейчас в зале публика, с которой он вместе сердцем и душой, и именно ей он рад подарить свое искусство.

Только в углу афиши указано - гастроли в твоем городе пройдут неделю. Концерт ежедневно в 13, 16 и 19 часов. И всю неделю, три раза в день он со сцены скажет под копирку все те же теплые слова, сорвет аплодисменты и потом будет, как жаба раскрывать рот, пока звучит фонограмма.

Популярная группа - кумир восьмидесятых часто приезжала в Ленинград, и я дважды в 1983 и 1986 ходил на их концерты. В 1986 в начале второго отделения солист предложил проверить единение артистов и зрителей, положить руки на плечи соседям и покачаться в такт музыке.

Я не хотел качаться. Откачался в 1983, в начале второго отделения по предложению того же солиста. Как-то не верится после этого в его единение с нами.

А вот совсем другой исполнитель в маленьком зале. И публика другая. Те, кого когда-то звали ИТР - инженерно-техническими работниками. Исполнитель, который, давно поседев и полысев, двадцать лет исполняет одну и ту же песенку про ежика резинового, да с дырочкой в правом боку. О чем он думает, на автомате дергая струны и посвистывая. Да скорее всего о том, что бок болит. И не у ежика, а у него. Что денег за концерт заплатят копейки, а до конца гастролей еще так долго...

Жалко и его и себя, когда вспоминаешь, как пятнадцать лет назад покупал его пластинки. И я совсем не завидую этому артисту, когда он приходит в гостиницу в чужом городе после третьего концерта и думает никак уж не о возвышенном.

Время романтических профессий проходит. И не только с возрастом, они вообще исчезают. Не так давно по радио проскользнуло: береговая охрана США прекратила слуховое дежурство на частотах для передачи сигналов бедствия. Нет надобности. На судах стоят теперь спутниковые системы аварийной связи, и не надо радисту выстукивать на телеграфном ключе сигнал СОС. Через спутник можно без проблем поговорить с домом, отправить телеграмму, факс.

Попискивающий морзянкой эфир потихоньку ушел в прошлое, сошел на нет. Туда, где остались ламповые передатчики и приемники, тепло светящиеся сквозь вентиляционные жалюзи. Я до сих пор помню их названия: "Хмель", "Мельник", "Ерш", "Кит", "Русалка". Их верньеры, позволяющие неторопливо пробежать весь диапазон. Кругляшки кварцев. Журнал "Радио" на скверной бумаге с блеклыми патриотическими рисунками на обложке. Помню старого опытного радиста, офицера-фронтовика, который в Доме пионеров каждый вечер возился с нами школьниками, натаскивая азам профессии.

Так что же время меняется вместе с нами? Время меняется, а люди остаются такими же. С теми же страстями и страстишки, как и во времена Чехова, Островского (конечно же, драматурга), да и Фонвизина.

********************ОГНИ МОСКВЫ*********************

Через год после начала службы меня перевели в Москву. Я успел попасть сюда едва ли не последним перед негласным указанием брать на должности только москвичей. Когда главным фактором в оценке офицера перед назначением стало наличие жилья и прописки в столице. Мне даже койку выделили в пустом кабинете вместо общаги. И первые дни я ходил и как наивный провинциал только и спрашивал:

-- А это что за сверкающее здание из стекла и бетона? Какой-то секретный НИИ?

-- Это какой-то новый банк, -- пожимали плечами в ответ.

Рядом стояла серая громада еще сталинской постройки.

-- КБ Туполева, -- поясняли знатоки, -- здесь учили летать самолеты.

Здание выглядело безжизненным. Окна кое-где были заделаны фанерой.

И все последующие годы меня не переставала удивлять одинаковая картина.

Любой завод или НИИ - первый-воторой этаж проданы под офисы, с евроремонтом, многочисленными табличками с ничего не говорящими названиями фирм, где течет какая-то мутная но бурная жизнь и над этим умершие верхние этажи, заводские корпуса, где по вечерам светится единственное окно в комнате охранника.

Москва, город больших возможностей. Множество роскошных магазинов, казино, ночных клубов и ресторанов. Ночной Новый Арбат и Тверская, полные народа и сияющие огнями. Растущее как грибы после дождя элитное жилье в центре. Особняки вдоль подмосковных шоссе.

Где же границы этого оазиса благополучия? Недалеко. Километрах в десяти от кольцевой автодороги. Московская область, город Железнодорожный, бывшая Обираловка, на железнодорожной станции которой Лев Толстой поставил точку в судьбе Анны Карениной.

Утром едва ли не половина города шествует на электричку, чтобы уехать в столицу на работу. В самом городе с работой негусто. Не то, чтобы ее совсем нет. Прямо на вокзале вывешен стенд городского бюро занятости со списком вакансий. Требуется врач-хирург, зарплата 340 рублей, педагог на четыреста. Милиционер на тысячу двести.

Даже устроившись на полторы ставки, на жизнь они себе не заработают.

И ведь того же хирурга учили шесть лет. А в Москве он может пойти на мясокомбинат и после месячных курсов зарабатывать десять тысяч на разделке мясных туш. В тридцать раз больше. Получается, что резать человека куда дешевле, чем мороженую тушу. В школе, где работала жена, нескольким учителям разрешили написать заявление на материальную помощь. Написали. Помощь прислали из собеса в большой коробке. Учителя долго гадали, чем их поддержали власти. В коробке оказались цветные карандаши и несколько чистых тетрадей - предел возможностей городской администрации.

А Москва гуляет. Праздник пива. Праздник прессы. Митинг в защиту демократии с бесплатным концертом. Митинг в защиту Путина с бесплатными майками.

И если в отдаленных гарнизонах армия задыхается, то в Москве разлагается.

В очередном приказе хвалят отдаленные гарнизоны, за то, что активно вербуют на службу офицеров с гражданки и ругают столичные. А чего ругать? Кто в Москве пойдет служить? Кадровые, пришедшие по распределению после училищ лейтенанты, через год другой увольняются, найдя непыльную работу на гражданке. А те, кто служит на свою офицерскую зарплату, не могут в столице свести концы с концами. А если еще и надо квартиру снимать или жена не работает, а с детьми сидит? Большинство рано или поздно находит приработок. У кого есть машина - таксистом. Другие работают по вечерам или ночью грузчиками. А чаще всего в охране. Пришлось пройти через все это и мне. Получаемое жалованье почти целиком уходило в оплату за снимаемую в Подмосковье квартиру. Учительской зарплаты жены хватало разве что на хлеб.

Итак, можно было что-нибудь охранять, "бомбить" на своем подержанном и заезженном Москвиче и, раз уж журналист, писать статьи и очерки.

И какое-то время я занимался всем сразу, плюс заочная учеба в институте. Мне надоело пугать начальство своим арктическим образованием.

Писал не то слово -- строчил как швея-мотористка. Заодно по ночам охранял офисы хитрых ничего не производящих компаний, где приходящая на пару часов уборщица получала больше генерала.

У нас была славная караульная команда титулованных "ночных директоров": доцент, полковник и я, майор. А днем, когда мы с полковником шли на службу, а доцент на работу, приходили молоденькие мальчики в белых рубашках и занимались важными финансовыми делами: скупкой и перепродажей долгов предприятий, взаимозачетами и прочими неосязаемыми делами, приносившими им хорошие деньги.

По сути та же армия, врачи и учителя бедствуют, поскольку такие вот мальчики напрочь не желают платить налоги. В их трудовых контрактах в графе заработная плата было написано одинаково -- "один минимальный размер оплаты труда" -- именно столько официально зарабатывали менеджеры, финансовые и коммерческие директора, обедавшие в ресторанах и, по несколько раз в год, менявшие машины.

В ночь с четверга на пятницу, отзанимавшись в институте, садился за руль и колесил по ночной Москве. Яркий центр, огни, зябнущие проститутки на тротуарах. Ночь на церковный праздник. В машину садятся три бандюга. Чисто конкретные пацаны. Короткая стрижка, сбитые костяшки пальцев. Пьяные и такие набожные. Видно грехов много.

Просят тормознуть у каждой церкви и истово крестятся. Потом везу их за город. Безмолвные словно вымершие окраины. Утром интервью с передовым офицером, с обязательным вопросом: "за что он любит военную службу?"

А когда для меня рухнул этот прекрасный замок камуфляжной раскраски?

Может на одном из еженедельных совещаний, когда нам читают поступившие приказы. В тот раз сначала зачитали акт ревизии, в котором говорилось, что один из наших офицеров присвоил несколько тысяч рублей. И тут же озвучили следующий, о том, что этот офицер переводится для дальнейшей службы в Министерство.

Нет, наверное, все же немного раньше, в девяносто седьмом. На третий год моей службы в Москве редакции выделили квартиру. Трехкомнатную, на которую я и стоял в очереди единственный. Главный редактор терпеливо ждал от государства положенную ему четырехкомнатную и от этой, на московских выселках, отказался.

В руках смотровой ордер, мы с женой в восхищении ходим по комнатам. Господи, нет балкона, в окне грязища новостроек, дрянная отделка - какая все это ерунда!

Еще несколько дней и не надо больше отдавать почти всю зарплату за разбитую хрущевку на окраине подмосковного городка. И жена в Москве в любой школе будет получать в два раза больше чем в том же Подмосковье - вот они две школы из окна видны, только выбирай.

Да и чего на нее, квартиру, смотреть, какое глупое название: "Смотровой ордер" -- неужели, кто-нибудь сегодня посмотрит-посмотрит и отказывается?! Чуть ли не печатными буквами пишу: "Согласен". И бумажка-обещание счастья отправляется в наш доблестный главк внутренних войск.

Эйфория длилась месяц. Я купил дрель, предупредил квартирную хозяйку о съезде и потихоньку собирал пустые коробки для паковки вещей.

Но месяц пролетел быстро, все, кто мог, меня уже поздравили, и напросились на новоселье. Прошел еще один месяц, кончилась зима и, наконец, я отправился в тыл главка внутренних войск.

Нашел нужный кабинет, зашел и бодро доложился.

Секретарь центральной жилищно-бытовой комиссии внутренних войск имел профессионально брезгливое усталое лицо. На столе разложены бумаги, по одной из них он старательно водит ручкой. Потом откладывает ручку и лезет в ящик стола, копается в нем. Работает компьютер, на мониторе игрушка: цветные шарики катаются по полю. Подполковник зачем-то перелистывает календарь и только после этого поворачивается ко мне, поднимает усталое лицо.

-- Я, вас, слушаю.

-- Товарищ подполковник, как же так? Уже больше месяца прошло. Квартиру посмотрел, согласен. Почему мне ордер на нее не выписывают?

Длинная пауза повисает в воздухе. Подполковник внимательно, как насекомое разглядывает меня.

-- Думайте, думайте... -- наконец, бросает он, и снова опускает лицо в бумаги, как в корыто.

Только выйдя, я понял определение из Гоголя - "Кувшинное рыло". С неделю-другую я ходил и искренне недоумевал. Что же от меня хочет эта тыловая крыса. Стал расспрашивать знакомых, кто постарше, поопытней.

-- Как чего хочет!? В лапу хочет получать.

В лапу?!! Это же как? Прямо деньгами из рук в руки, в конверте? Что же, где-то война идет. А эта морда сидит и купоны стрижет. Да у меня просто рука не поднимется, отсохнет. А ну как честный человек? Труженик тыла, просто язва в этот день разыгралась.

-- Язва?! Жадность у него разыгралась.

-- Так у меня и денег-то нет...

Впрочем, не все были такими скептиками. Еще один тертый жизнью полковник поучал:

-- Ну своди ты эту братию в ресторан. Вывези на природу. Баньку организуй. Они, тыловые, от баньки дуреют. Поплакался бы, объяснил, что нищий. И вообще глупый, а они умные и пусть, мол, научат, как жить. Они в баньке-то отмякнут и проникнутся, тоже ведь люди все-таки, хотя и дерьмо...

А человек со стороны посоветовал написать в газету.

-- Ну есть же у вас военных газета?

-- Есть, -- ответил я, -- я сам в ней работаю.

Написал я не в газету. Не пошел жаловаться и плакаться по большезвездным начальникам. Мне было как-то стыдно. Я просто написал заявление в военную прокуратуру.

Где этот бравый главком, полководец бесславной первой чеченской войны, росчерком пера незаконно оставивший семью капитана без жилья? Каким благотворительным фондом теперь командуете? И где этот тыловой генерал, час с лишним потративший на капитана, чтобы отчитаться перед прокурором, а когда капитан надоел, вконец, со своими претензиями и ссылками на законы, сказавший просто:

-- Да ладно, снимаешь квартиру? Ну и хорошо, молодец, компенсацию получаешь? Вот видишь, как славно... давай... хорошо... молодец, служи...

Срок исковой давности для жалобы в суд три месяца. Наверно совпадение, но мне вручили командировочное предписание и на три месяца отправили на Кавказ.

О, эта тема жилья в русской литературе! Классик сказал: "Люди у нас хорошие, только квартирный вопрос их испортил". Военные тоже люди. Только еще учтите, что сами, где жить не выбирают. Служат там, куда послали. Причем страна часто посылает служить в одно место, а по поводу жилья в другое.

И сегодня получить крышу над головой часто единственное, что заставляет служить капитанов и майоров. И именно из-за жилья уходят лейтенанты. Они, прослужив с полгода-год, прикинув туманные перспективы, попросту увольняются. За год в элитную дивизию Дзержинского пришло 172 лейтенанта, а уволилось... 174. И главная причина в том, что из полутора тысяч получаемых на руки лейтенантских рублей от восьмисот до тысячи надо отдавать за квартиру в какой-нибудь тьму-таракани, откуда еще на электричке до родной дивизии пилить и пилить. Заколдованный круг, жене лейтенанта на работу там не устроиться, он сам сутками на службе, да еще командировки многомесячные. Не то, что положенной ему служебной квартиры, комнаты в общаге у начальства не выпросишь.

Офицерская вдова, получившая, наконец, квартиру, обычнейшую в панельном доме без отделки - голые стены, счастлива безмерно, и теперь озабочена ремонтом. Только и думает о том, как же ей теперь на положенные за мужа гробовые эту бетонную коробку в квартиру превратить.

Лежит вечером в постели и думает, считает:

-- краска, шпаклевка, двери, сантехника, линолеум...

в конце концов засыпает. И приснился ей муж, давно уже легший на кладбище. Что вот пришел он и в комнате рядом сидит. И говорит ему жена вся в ужасе:

-- Так ты живой?!! Уходи скорее, у нас же тогда квартиру отберут!

Это не байка - сама вдова и рассказала.

Так неужели так все плохо и мрачно у служивых людей?

А вот однажды проскочил сюжет в новостях о киллерах, решивших завалить полковника.

Вот те и на... не иначе как ошиблись "братки", нашли на кого наезжать. Сам на днях занял одному полковнику десятку до получки. Сюжет занял в местных новостях не больше минуты. Камера проехалась по месту - где напали на полковника. Показали ползающих по земле в поисках гильз экспертов, оцепление и все такое прочее. А между делом дачу полковника, на которой и было совершено нападение - огромный трехэтажный особняк в элитном дачном поселке, показали участок полковника и его джип в гараже.

Полковник оказался настоящим -- бравым -- отстреливался из своего служебного пистолета. Сказали и о его должности в министерстве. Он заведовал каким-то отделом техники, понимай, решал, что, у кого и за сколько закупить.

Опять же служебное оружие. Вспоминаю порядок получения этого самого служебного оружия для офицера. Пишешь рапорт начальнику комендатуры, где указываешь вескую причину для получения своего же оружия. Как правило это сопровождение кассира в банк или служебная командировка на войну. В банк тебе оружие дают на несколько часов и потом на машине везут в комендатуру, чтобы ты оружие сдал.

Я как-то даже поинтересовался у дежурного в комендатуре, что будет, если я, допустим, свой табельный пистолет сдам только завтра.

-- Да ты, что?!! -- замахал он руками, -- здесь такое начнется, всех на уши поставят...

И действительно, вы только представьте себе, где-то по городу ходит офицер со своим служебным оружием.

А тут на даче...

Нет, пожалуй, этот полковник из другого мира. Полковники из моего мира найдя себе на ночь подработку по охране офиса счастливы, что, наконец, могут себе купить штаны и ботинки.

Под Москвой на одной из строящихся элитных дач покалечился солдат. Дачу строила какая-то военкоматовская шишка, а солдат был совсем посторонний, как потом объяснили, просто проходил мимо, да и решил помочь. Этакий, солдат "у-дачи".

Эй, дяденька, во сколько лет вы захотели стать военкомом?

Такие вот гримасы столичной жизни. Впору вспомнить и применить избитое определение - Москва - город контрастов.

В Москве больше всего чиновников, министров, бомжей, проституток. Их миры существуют рядом.

Здесь наш президент, депутаты. И ходя на разные мероприятия то и дело натыкаешься на знакомые всей стране лица.

А жизнь идет мимо всех этих потуг словно сама по себе.

Бомжи на Курском вокзале сидят парочкой и едят что-то из грязного мешка, подсовывая друг дружке кусочки "повкуснее".

И нувориш, ведущий подружку в дорогой ресторан - какая по сути между этими счастливыми парами разница? Только масштаб другой.

Разные миры. В одном: заграничные курорты, рестораны, престижные иномарки, киллеры, как санитары бизнеса. У других за счастье: теплый подвал, найденная недопитая бутылка, недоеденная буханка.

Перекопав бак, одна бомжиха находит огрызок помады и, глядясь в пыльное стекло остановки, увлеченно красит губы, а напротив салон красоты, где наводят кому-то небесную красоту мастера. А ее товарка, выудив из помойки книжку, садится с ней на асфальт и что-то увлеченно читает. Кем она была лет десять назад? Инженером, врачом, учителем?

У людей за эти годы отняли не только страну, вклады в Сбербанке и обеспеченную старость. Это все же не главная потеря. У них отняли прежде всего веру в справедливость жизни. А у обещанной нам свободы лицо оказалось неожиданно жадное и злое.

Жажда денег и жажда власти. Или когда достижение одного подразумевает другое. И, добившись, никто не спросит, какой ценой за все это пришлось заплатить. Да и кто спросит? Друг у друга, что ли?

А ведь было когда-то и такое. Сам стремился вылезти вперед, на первый план. Не столько себя показать, сколько на начальство поглядеть. Протолкаться вперед и глянуть: какой же он такой высокий начальник? Адмирал или генерал, секретарь райкома или депутат. Зачем ему надо, чтобы мы перед его приездом, несколько дней не спали, дергали одуванчики на газонах, белили бордюры и мыли стены. Неужели он приедет с линейкой и будет до миллиметра проверять расстояние от звездочки до пуговки на погоне? Или полезет под кровать, в поисках пыли, заглянет в нужнике за унитаз, или расстроится и заплачет, увидев невыдернутую ромашку на газоне. Оно ему надо?

Впрочем, нет уже давно секретарей райкома. Так что же, все изменилось?

В Москве как-то пришлось наблюдать выход Лужкова. Он идет впереди остальные сзади строго почину и почти все в кепках...

Короля играет окружение. Махачкалинский аэропорт. Два или три гражданских рейса в день. В углу, где обосновалась военная авиация, мы уже который час кукуем в ожидании вертолета на высокогорье.

На летное поле въезжает несколько грузовиков, из кузовов спрыгивают и вытягиваются в цепь омоновцы. Аэродром на глазах пустеет. Наконец, к зданию аэровокзала подлетают несколько лимузинов. Явно кого-то ждут. И вскоре на посадку заходит лайнер с надписью "Россия" вдоль борта.

Он касается полосы, ревя двигателями, проезжает мимо нас, разворачивается и останавливается недалеко от аэровокзала.

Сначала трап подается к хвостовому салону, и из него вываливает шумная журналистская братия с телекамерами и микрофонами наготове. Теперь уже можно выпускать пассажиров из первого элитного салона. Журналисты наготове, и прилетевший сановник, да и зрители телепрограмм могут быть уверены, что пронырливые журналюги, с утра все разузнали и давно уже подкарауливают в аэропорту героев своих телесюжетов.

Прежде чем операторы зажгут лампы, появляется еще одно кольцо охраны, узнаваемые люди в штатском разбавляют собой журналистов.

А герой уже сбегает по трапу из салона - Владимир Путин, пока еще премьер-министр, но уже, считай, хозяин страны, которого виртуальный президент Ельцин объявил своим преемником.

Вот она журналистская удача! Теперь надо пробраться под очи премьера и задать ему какой-нибудь дурацкий вопрос, типа:

-- Какова в нынешней обстановке и возрастет ли роль внутренних войск на Северном Кавказе?

И получить не менее дурацкий ответ, что роль мало того, что высока, она еще ведь и растет прямо на глазах! Потом этот вопрос и ответ расписать на две-три страницы и можно считать, что в командировку ехал не зря, первая полоса в нашем войсковом журнале обеспечена.

Долг упрямо толкает подняться с травы: "вставай, иди, спроси растет ли роль внутренних войск?.."

Но вставать с травы решительно не хочется и даже не из-за лени, а потому что задаешь себе другой вопрос: "а зачем?"

Рядом мучается начальник пресс-бюро войск полковник Василий Панченков. Тут страдания иного рода. В руках у Василия автомат, и он не знает куда его деть. С автоматом к Путину не подпустят могут вообще неправильно понять. "Чертов автомат, -- думает Василий, -- зарыть бы его прямо здесь и бегом к премьеру. Отметиться и засветиться". Наконец, его взгляд падает на меня.

-- Андрей! Подержи автомат хоть пару минут...

Василий хочет прорваться сквозь цепи охраны и спросить про...

Дудки! Я встаю, поправляю форму, и сам иду спрашивать возрастет ли роль внутренних войск.

Первое кольцо охраны меня беспрепятственно пропускает. На втором приходится показывать диктофон и журналистское удостоверение. Теперь осталось лишь растолкать пишущую и снимающую братию.

Вблизи Путин оказался еще противнее чем на телеэкране.

Я стоял, держа диктофон чуть выше его левого плеча, и боролся с собой. Как мне хотелось схватить премьера за ухо! Это же так просто: разжимаешь правую ладонь, диктофон повисает на шнурке, обмотанном вокруг руки. Потом пальцами аккуратно и сильно вцепляешься в премьерское ухо и начинаешь его крутить. Можно и кричать, что-нибудь при этом. Не про роль внутренних войск, а другое, например: "Не лезь в президенты! Не лезь в президенты!"

Среди журналистов торчали мрачные детины в распираемых плечами костюмах со взглядом медленно но верно, плавающим по толпе.

Ну вот оно, оттопыренное премьерское ухо, ну, давай!..

А что же потом? Квартиру так никогда и не получу. Да что там квартира! Меня пинком из войск, а то еще и впаяют пару лет за злостное хулиганство, а как тогда семья? Их ведь попросту на улицу...

Путин, что-то говорил про обстановку в Дагестане, восстановление разрушенных селений в горах.

Ну вот он случай, вцепиться так, чтобы никакая охрана не оторвала. Только вместе с ухом, только вместе с ухом... на память!..

Сыпались вопросы, премьер-президент отвечал и уже потихоньку стал разворачиваться к ожидавшим его лимузинам.

Ну же! Последний шанс. Ты только представь его физиономию потом, возмущенную, с оттопыренным бордовым ухом на всех цветных телеэкранах мира... во всех журналах и газетах...

Премьер поблагодарил, откланялся и повернулся к нам спиной. За ним сразу же сомкнулась охрана.

Процессия удалялась. Как-то сразу свернулись кольца охраны. Я побрел назад к стоянке вертолетов.

Посреди поля стоял Василий со своим автоматом.

-- Ну как? -- чуть не плача от досады, проговорил он, -- спросил его о роли внутренних войск?

-- Кишка тонка, -- честно ответил я.

А через несколько дней началась вторая чеченская война.

******************* Тоталитарный гимн **************

Когда нельзя замолчать очевидные факты обнищания народа и развала страны, часто вспоминают про свободу и демократию. И возникает вопрос кому же тогда эта демократия и свобода нужна? Не было той свободы, и полковник Масхадов честно служил в советской армии, генерал Дудаев летал на бомбежку афганских кишлаков, поэт Яндарбиев сочинял стихи, а комсомолец Басаев в райкоме отвечал за идеологию, а значит, проповедовал, что все нации одинаково хороши и равны.

Так почему же данная этим троим свобода обернулась бедами для стольких людей? И почему рухнула страна и не такая уж плохая система? Все чаще кажется, что она выродилась, прежде всего из-за людей, сделавших своей профессией ее воспевание. Из многотысячной когорты замполитов в 91 году ни один не пустил себе пули в лоб. Я не кровожадный, но ведь это они, десятки тысяч певцов системы, звали нас, воодушевляли и брали на карандаш тех, кто шагал не в ногу.

Куда все же делись все преподаватели марксистко-ленинской философии, истории КПСС, политической экономии и научного коммунизма? Где сейчас многочисленное племя армейских и флотских замполитов? Инструкторов политотделов, пропагандистов, комсомольских секретарей, секретарей парткомиссий? Что, ушли в леса партизанить, эмигрировали в Северную Корею или постриглись в монахи? Не дождетесь! Они так и сидят в своих институтах и училищах, борются с личным составом в частях и соединениях.

А случись поворот, как говорят на флоте, "все вдруг". Что же они снова с готовностью вернутся проповедовать все, что прикажут и следить, кто шагает не в ногу? Не важно кого воспевать. Коммунизм, социализм, капитализм, дзен-буддизм.

Или дело не в идеологии, а в тех, кто путает начальство с родиной, а отбор кадров ведет по принципу личной преданности. Пусть дурак, но родной! Пусть вор, но привычный, свой в доску мужик. И не надо снова проклинать негодяев, отдававших преступные приказы. Вспомните лучше о сотнях подлецов готовых этот приказ исполнить и тысячах молчаливых и согласных исполнителей -- людей с пониженным рвотным рефлексом.

Есть люди, которые хорошо, бойко живут при любой власти и любой эпохе. Булгаков только что ни нищенствовал, а в это время кто-то успешный процветал, печатая толстые идеологически выверенные романы.

Платонов, пройдя войну военным корреспондентом, терялся со своими несколькими медалями среди орденоносцев-однополчан.

Угодить - вот главный принцип, вот главная идеология. После избрания Путина появились при праздниках с его участием стаи дзюдоистов на стадионах. Забыт ельцинский теннис. Даешь дзю-до! Хорошо хоть не на горные лыжи сделали акцент, а то ведь, сколько чиновного люда ноги переломает?!

А в Петербурге выпустили уже и Азбуку в которой просто и доходчиво рассказывается о детских годах хорошего мальчика Вовы Путина, который не курил, спортом занимался много работал и вот, стал президентом. Ну, прямо второй Володя Ульянов! Так ведь не сам президент это придумал - добрые люди, ну разве что от усердия слегка переборщили.

А зачем этим безымянным и известным чиновникам демократия? Или это лишь индульгенция на воровство.

Проедьте по подмосковным шоссе, посмотрите на особняки вдоль дорог. А сколько их стоит в глубине, спрятано за высокими заборами? Думаете, это наши отечественные капиталисты своим предпринимательским гением заработавшие на дворец? Как бы не так! Куда больше там чиновников, присосавшихся к хлебным должностям. И никто и никогда не задаст им вопрос как при рядовой зарплате отгроханы их королевские покои.

Взятки теперь другие. Потные купюры из дрожащей руки в карман чиновнику или в конверте в ящик стола - это вчерашний день и самый мелкий уровень. Можно посадить директором коммерческой фирмы жену или кого-нибудь из детей и официально и законно по договору переводить деньги на их счет за мифические услуги. Можно выплатить деньги чиновнику за консультацию, любую, хоть по вопросам разведения роз в условиях крайнего севера, можно оплатить его услуги литературным гонораром.

Четверо госчиновников министерского уровня написали книгу, получили за это по сто с лишним тысяч долларов.

Точнее якобы написали, поскольку сама книга срочно появилась лишь после скандала, когда стали известны полученные чиновниками гонорары. О чем был бестселлер? Что-то о вопросах приватизации. Ну правильно, в этом-то они были специалисты. Результаты этой приватизации в стране налицо.

Дело "союза писателей" закончилось ничем. И те же лица перетасованные сидят на высоких должностях.

То, что нам вдалбливали на уроках в школе, оказалось правдой: при капитализме укравший доллар попадет в тюрьму, укравший миллион в парламент или в правительство.

Про укравшего доллар газеты не сообщат, что в тюрьме он немедленно тяжело заболел и нуждается в лечении за границей. Адвокаты, вы уж вспомните о тех зэках, кто от туберкулеза на зоне подыхает. Неужели они за границу поехать лечиться не хотят?

Единственное, что раздражает нуворишей, так это необходимость жить рядом с остальным так и неподнявшимся населением. За границе проще. Там в любом городе есть район, где селится элита, места обитания среднего класса, кварталы бедноты и, наконец, трущобы. У нас же пока все перемешано. Старый дом, с коммунальными квартирами и, вдруг, на фасаде видишь стандартный набор: стеклопакеты, кондиционер, спутниковая антенна. Значит коммуналку расселили, отремонтировали и продали. Но соседи-то остались! И так и норовят бычком с балкона именно в припаркованный мерседес угодить.

Пройдет лет пятьдесят, и все эти соседи продадут свои клоповники и из центра уедут. На смену придут приличные достойные люди. Но когда еще все это перетасуется? Жить-то надо сейчас.

В центре Москвы строят элитное жилье. Места для престижных домов не хватает, поэтому для начала сносят что-нибудь обветшавшее, а выселенных жильцов отправляют с глаз подальше, куда-нибудь за кольцевую автодорогу, какое-нибудь Бутово-Жулебино.

А уж в новых домах квартиры для новых русских или тех, кто к власти сегодняшней совсем уж рядом стоит. Так и на Зоологической улице получилось. Почему Зоологическая а не Советская или Ленина, как в центре других городов, так потому что зоопарк под окнами. Но зоопарк ладно -- детей разок сводил и будет, а так рядышком и метро и Садовое кольцо. Опять же зверей всех мастей и пород из окон видно - хоть и в клетках, а все же уголок живой природы.

Но близость к природе оказалась с изъяном. Помимо прочих редких животных в зоопарке содержались гиббоны. У этих особей помимо других признаков человекообразных оказался еще и резкий визгливый голос, который они не стеснялись подавать при любом удобном случае. Начиная с утра, приветствуя первый солнечный луч, радуясь, что сейчас будут кормить и дадут брюкву.

С гиббонами пришлось разбираться. Вот только как? Забивать с гиббонами стрелку не только несолидно, но и бессмысленно. Так что эти гиббоны, считай, беспредельщики, хуже отморозков живут ни по законам, ни по понятиям. А не кормить их, так еще сильнее орать станут. И тюрьмой их не напугаешь, и так в клетке сидят, разве что на Чукотку сослать?

Выход впрочем нашелся. Руководству зоопарка доходчиво объяснили, что если гиббоны по утрам вопить не перестанут, то их попросту перестреляют из винтовок. Прямо с балконов элитного дома.

Время такое, что в столице людей каждый день убивают, так что из-за гиббонов и никакого шума не будет.

Мир был установлен. Гиббонов выслали в Америку, на кого-то обменяли. Что за скотину прислали взамен не знаю. Знаю только что на молчаливую.

В стране появилась столько новых слов, что впору выпускать ново-русский словарь. Коррупция? Так это же оказывается просто воровство. Киллер? - Так это убийца. Вот понятия посложнее. Гражданин, облаченный властью, меняющий при смене режима убеждения, политические взгляды, товарищей... -- Так вот оказывается что такое проституция!

Функционер - тот, кто то и дело использует такой оборот, как "простые люди".

Не люблю слов "простые люди" - цинизмом веет при всей их заботливости (заботиться о простых людях, думать о простых людях, не забывать о простых людях) то есть подразумевается, что есть и люди непростые.

А в чем разница между простыми и непростыми?

Между теми, кто с кафедры других жить учит и теми, кто шпалы кладет?

Разница конечно есть: правильно шпалу положил или неправильно, так это сразу и видно, а вот то что иной деятель попросту пустобрех поймешь лишь через пару лет, когда этого говоруна и след уже простыл. А нам расхлебывать результаты всех его задумок и начинаний. Понимай так, вред от простого человека ограничен, а непростой всегда сумеет оставить след в истории -- нагадит так что всем расплевываться.

Что же нужно, чтобы держать в узде зарвавшегося чиновника? Усмирить того, кто, прикрываясь лозунгами национализма и великими идеями, посылает на смерть оболваненных соотечественников? Что нужно, чтобы защитить тех, у кого нет денег на адвокатов, кого наступившая веселая жизнь оставила у обочины?

И если стране для этого нужна диктатура, так пусть это будет диктатура совести.

****************************************************

Я лежал на земле, уткнувшись лицом в уже пожухлую траву. Приходили какие-то далекие от войны мысли. Так что же и вся жизнь лишь цепочка недоразумений и обид, которые, если только их и помнить, станут ходить за тобой по пятам? И может мы, натыкаясь на них, должны не останавливаться и идти, всегда надеясь и веря, что где-то там, за той сопкой и есть настоящая жизнь?

Так может и надо сейчас лишь перетерпеть снайпера. Подняться и идти дальше. За гору, где командир отряда спецназа на днях объяснял мне:

-- Если мы не остановим эту заразу здесь, завтра с ней бороться придется уже под Рязанью. Или вскарабкаться на следующую гору, на позицию минометчиков? Там стоит оторванная от всех батарея. Четыре миномета 1943 года выпуска, полтора десятка солдат, прапорщик и офицер. Когда проходящие облака окутывают склоны, батарея словно отрезана от мира. И белые изнутри дымные облака ползут прямо по горе.

Вчера целый день батарея била по целям, принимала ответный огонь духов. Сжав кулаки, бойцы смотрели, как пылали внизу подожженные бандитами машины. Как они своего комбата упрашивали отойти от края обрыва, подальше от шальных пуль.

Вечером, прекратив войну, заморосил дождь, и солдаты, грязные и мгновенно вымокшие, сначала укрыли минометы и лишь потом стали сооружать себе ночлег из снарядных ящиков.

Или разведрота бригады, солдаты которой после тяжелого боя, потеряв четверых убитыми, скрывали ранения, чтобы не отправили в тыл.

Ветер колыхал траву, беззаботно пели птицы. Высоко в прозрачном небе появились две серебристые стрелки - пришла на бомбежку пара штурмовиков. Где-то невдалеке рявкнула гаубица - начиналось утро войны.

Неожиданно с гряды замолотил ДШК. Пулемет бил тяжело и гулко, словно вколачивая гвозди. Штурмовики сделали широкий круг. От них отделились черные точки и, рассыпаясь, неслись к земле, прямо к селам. Вереницей грянули разрывы бомб. Откуда-то сверху, оставляя в небе огненные хвосты, с ревом понеслись на врага реактивные снаряды. Началась артподготовка перед штурмом.

Я встал, отряхнул с камуфляжа пыль и пошел дальше.