Глава 9.

...-- Рота, подъем!

Первое афганское утро встретило Варегова сверкающим солнцем и свежим, еще не раскалившимся, воздухом.

Воздухом гор, в котором звуки отчетливы и резки. Но пока рота молодого пополнения топтала пыльный плац утренней зарядкой и плескалась около умывальников, сделанных из артиллерийских гильз, безмятежность зарождающегося нового дня стала стремительно исчезать.

Вспугнутая ревом БМП у контрольно-пропускного пункта, топотом взвода увешанных снаряжением солдат, криками команд -- как птица, она метнулась в сторону гор, чтобы больше не приближаться к суматошному лагерю чужеземцев. По крайней мере, до следующего утра.

Лейтенант Капустин, новый командир роты, прибежал озабоченным.

-- Позавтракали? -- спросил он у прапорщика.

-- Нет еще, -- ответил тот, -- Значится, только собираемся.

-- Веди быстро роту на завтрак, -- распорядился лейтенант, -- После него -- сразу построение. Понял? Сразу!

-- Чего случилось-то? -- Бубенцов встревожено уставился на лейтенанта.

Капустин взял прапорщика под локоть, отвел от строя в сторону и произнес тому прямо в лицо несколько фраз. Прапорщик помрачнел.

-- Куда ее, молодежь необстрелянную... -- донеслись до Вадима его слова, адресованные лейтенанту.

В ответ Капустин энергично задвигал губами. Вадим понял, что их новый ротный матерится. Прапорщик дернул плечами, нахлобучил кепи на самые глаза и побежал обратно к строю.

-- Рота, направо! Направляющие левое плечо вперед... -- бросил он привычно, -- ...марш!

И молодое пополнение, успевшее озаботиться грядущими переменами в своей судьбе, потопало на завтрак.

После завтрака, состоящего из той же гречки с тушенкой (после кислой капусты с порошковой картошкой -- дальневосточного рациона, солдаты поглощали ее с удовольствием), роту построили перед ее палаткой.

Прошло десять минут томительного ожидания. Бойцы напряженно всматривались в нахмуренного лейтенанта Капустина, прохаживающегося перед строем, в спешно выстраивающуюся за воротами части колонну из десятка БТРов и нескольких танков. Поглядывали на снующих в поднятой пыли, копоти выхлопных газов и офицерских матюгах озабоченных солдат в бронежилетах, касках, с автоматами под правой рукой.

Вот колонна, как чудовищный механический хор, слаженно взревела моторами и тронулась с места. Почти сразу из облака пыли, окутавшей ее, вынырнул человек и, вытирая лицо грязным носовым платком, подошел к томящемуся строю солдат. Вновь зазвучали команды:

-- Равняйсь... Смирно!!!...

Варегов автоматически вытягивался, крутил головой, подчиняясь голосу лейтенанта, не переставая при этом напряженно думать: "Что-то случилось! Сейчас -- в бой!" В груди отчаянно колотилось сердце и Вадим, усилием воли стараясь смирить его, заранее приучал себя к неизбежности схватки.

То, что схватка состоится, он не сомневался. И Вадим был уверен, что нырнет ее в любом случае. Например, чтобы избавиться от виноватого по-собачьи взгляда Щербатого, ловившего его глаза все утро.

Но главная причина крылась в желании избежать встречи с вчерашним Худощавым. Тот обязательно должен был явиться к ужину в сопровождении десятка "стариков", чтобы проучить строптивого "молодого". По опыту службы Варегов знал повадки "дедов", которые ради сохранения своей власти будут из раза в раз бить гордеца, чтобы другим неповадно было.

И чем это могло закончиться, Вадиму не хотелось думать. Он знал лишь, что будет сопротивляться до конца, не давая растереть человеческое достоинство. Хотя при любом раскладе в победителях ему ходить не удастся.

Вадим ждал боя как избавления, шанса заявить о себе, поставить себя на равных со старослужащими. Храбрость уважают все. А уж он будет храбр: просто ничего другого ему не остается делать.

...-- Я -- командир первой роты капитан Булгаков, -- донеслись до Варегова слова запыленного человека, -- Сегодня утром на наше колонну было совершено нападение, противник одновременно атакует несколько наших блок-постов. Второй час там идет бой. Для усиления застав, прикрывающих расположение части, требуется взять десять человек из вашей роты молодого пополнения. У нас нет правил посылать в самое пекло необстрелянных и необученных для ведения горной войны солдат. Поэтому мне сейчас нужны добровольцы, только добровольцы! Ну, что, хлопцы...

Варегов шагнул первым. За ним, преодолев секундное колебание -- все остальные.

...БМП, надсадно урча и переваливаясь на камнях, словно лодка во время бури, шла по дну ущелья.

На поворотах, в которых это ущелье не испытывало недостатка, гусеницы боевой машины пехоты разбрызгивали в разные стороны воду горной речушки. Очередной вираж подбрасывал сидящих на броне пехотинцев. Ветер забирался под куртку "казээса, придавленную бронежилетом, щекотал горевшую под солнцем шею.

Вадим сидел на ребристой броне, изо всех сил уцепившись за ствол мелкокалиберной автоматической пушки. АК-74 повесил на грудь. Автомат, оказавшийся благодаря "бронику" чуть не под подбородком, тыкал под ложечку.

Варегов героически терпел: чтобы передвинуть его на бок, нужно было отцепиться от спасительного ствола. Но он не мог решиться на этот подвиг, боясь при очередном толчке свалиться с брони.

Терпел, рассматривая громоздящиеся со всех сторон красные скалы ущелья. А также заодно следил за маневрами "бээмпешки", шедшей перед их машиной, чтобы вовремя покрепче обхватить пушку при очередном зигзаге.

-- Эй, молодой! -- кто-то дернул Вадима за капюшон.

Он обернулся и увидел сморщившуюся от ветра физиономию солдата, устроившегося на башне. "Мухин", -- вспомнил его фамилию.

Это был тот самый Мухин, который вчера намеревался снять с Вадима новую "афганку". Пути Господни неисповедимы: Варегову и во сне не могло присниться, что, отправляясь в бой ради отсрочки неприятной встречи со "стариками", он окажется в одном отделении со своим главным обидчиком.

Когда капитан Булгаков определил новичка во взвод, отправляющийся на "точку" в Красном ущелье, глаза Мухина при виде Вадима стали похожи на два пятака. Впрочем, у Варегова они были не меньше.

...-- Вот вам доброволец, -- подтолкнул ротный Вадима к чернявому лейтенанту, распоряжавшемуся среди бойцов раздачей дополнительных боекомплектов.

Лейтенант невозмутимо посмотрел на Варегова, словно всю жизнь в Афганистане занимался оприходованием добровольцев, и кивнул: "Лады".

Худощавый солдат, стоявший поодаль с раскрытой "эрдэшкой", из которой выглядывали пачки патронов, оказался менее выдержанным:

-- Доброволец? Ну-ка покажите мне этого диковинного зверя...

Он отпихнул солдата, мешавшего разглядеть как следует редкий по афганским меркам экземпляр, и застыл с раскрытым ртом.

-- Ба... -- только и сумел вымолвить Худощавый.

Клоунаду Мухи, как звали шустрого остряка во взводе все, не исключая лейтенанта, прервал взводный:

-- Кончай паясничать, ефрейтор! Лучше помоги молодому получить необходимое!

Муха схватил Варегова за руку и потащил к каптерке. По дороге он прошептал:

-- Ох, и "повезло" тебе, "чиж"... Ты у меня службы отведаешь..."

Вадим в этом нисколько не сомневался. Приготовившись к отпору, он молча вырвал рукав из цепкой пятерни Мухина. В ответ тот только недобро усмехнулся.

...-- Сними автомат, зубы себе выбьешь! -- кричал сейчас Вадиму Мухин.

Варегова удивила такая заботливость "черпака", но он решил последовать его совету. Под испытывающим взглядом Мухи, Вадим с внутренним трепетом отпустил ствол орудия, снял автомат и упер АК прикладом в торчащее под правой ногой звено трака.

-- Молодой! -- не унимался Муха, -- Видишь расщелину? Из нее нас на прошлой неделе из ДШК "духи" обстреляли. А это видишь?

Вадим посмотрел по направлению мухинской руки. Успел заметить какие-то блестящие осколки.

-- Это наши вертолетчики потом по ущелью нурсами лупили! -- кричал тот, стараясь перебороть рев мотора и шум ветра, -- "Духи" тогда уже смылись, зато "крылышки" по нашей заставе чуть не попали! Вот уроды, а?!

Вадим смотрел туда скорее, чтобы не обидеть невниманием Мухина (который на поверку оказывался не такой сволочью, как показалось сначала), чем из любопытства.

Уже гораздо позже слова и понятия, которые "потерянное поколение" вынесет из своего пребывания на афганской войне, намертво свяжутся в сознании его сверстников с безобидными и неуловимыми, на первый взгляд, предметами, запахами и звуками. Свяжутся с потом войны и ее кровью.

Они вопьются в основу жизни этого поколения, станут неотъемлемой частью. И тогда на всю оставшуюся жизнь этих людей -- длинную ли, короткую ли -- обыкновенное слово из трех букв -- "дух", станет сероватой чалмой и черной бородой лопатой, зеленой солдатской курткой, надетой на длинную рубаху до колен. Китайский АК в руках и жесткий прищур голубых глаз...

Сейчас "духом" для Вадима был всего лишь солдат первого полугодия службы. Каким недавно он был сам. Афганистан в его жизни оказался связан не с запахом крови, пороха и раскаленного металла, изматывающим желанием пить и страхом накануне неизбежной атаки, угнездившимся где-то внизу живота. Пока вместо всего этого были лишь духота кабульского аэропорта, слегка проветриваемого сквозной струйкой ветерка с гор. Сухая щетина травы и прилипчивость шариков верблюжьей колючки. Волнующие запахи старого ханского сада...

"Вот он -- настоящий Афган".

Сидя на броне боевой машины пехоты, шедшей в неизвестность по узкому горному ущелью, Вадим уже не чувствовал промозглого, неприятного ощущения, выросшего в душе и захватившего его на подмосковном аэропорте перед вылетом в эту страну. Он до сих пор не мог понять, что это было: всего лишь сырость холодного утра или страх. Появившийся, когда Варегов увидел медленно и неумолимо, как подъемный мост в преисподнюю, опускающуюся рампу грузового отсека Ил-76-го.

Афганистан.

Белесое небо над головой, изломы гор, зеленый жук -- БМП, солдаты на броне, ощетинившиеся пулеметными и автоматными стволами.

Это Афган, про который в течении первых пяти лет войны говорили шепотом, а сначала горбачевской перестройки -- громко и с пафосом, по телевидению в и газетах. Из которого уже собирались выводить часть войск, разглагольствуя про непонятный "процесс национального примирения". Страна, в которую боялись и мечтали попасть -- вдруг на их век не хватит военной славы, не подвернется больше случай проверить себя в настоящем деле...

Вадим не боялся и не мечтал. Он просто не верил, что эта далекая международная бодяга коснется его непосредственно. Даже сейчас Варегов не мог до конца осознать, что он здесь. Реальность окружающего мира разбивалась о ту жизнь, которую он оставил в Союзе. Эта жизнь еще была в нем.

"Ты должен меня понять Вадим...

Иногда на человека накатывает странная волна отчужденности от всего мира. И кажется, что тебя никто не понимает. Взрослый мир, в который я должна войти очень скоро, чужд и незнаком. Все то, что было ценно раньше, рушится перед его жестокими и неумолимыми законами. Зачем нас в школе заставляют читать книги, верить им?! Наверное, я была слишком примерной ученицей..."

С каких пор он начал вспоминать строчки ее писем? Не с тех ли, когда белая бумага фотокарточки вспыхнула, стала чернеть в быстрых струях огня? А может, когда прошло первое ожесточение, но уже ничего нельзя было изменить?

...-- Эй, молодой, чего скис? -- весело орал над ухом Вадима Мухин. Он уселся на башне как раз за спиной Варегова, и Вадим чувствовал, как сапоги "черпака" бьют ему между лопаток, -- Ничего, боец, я сделаю из тебя настоящего солдата!

"Вот сука..." -- зло подумал Варегов. Горькое и одновременно радостное ощущение полноты жизни, с которым он думал об Алле, исчезло.

Он вспомнил события двухмесячной давности.

-- На, -- ротный художник Камнев протянул Вадиму вскрытый конверт с фотографией девушки, предварительно отстучав положенное количество раз по носу, -- Мог бы себе оставить, для коллекции, ну да ладно -- пользуйся.

Вадим молча сунул конверт в карман солдатского бушлата. Он старался не обращать внимания на манеру своего "пистолета" выдавать за добродетельный поступок несотворение подлости. С Камневым с самого начала прибытия в роту молодого пополнения у него сложились странные отношения.

Сашка Камнев, рабочий парень с Сахалина, с приблатненными замашками, как и полагается выходцу из традиционно каторжных мест, научился в свое время неплохо писать тушью и довольно ловко срисовывать с плакатов доблестных солдат и гвардейцев пятилеток.

Он расписал достаточно красочно (и с огромным количеством грамматических ошибок) Ленинскую комнату роты, за что получил отпуск и расположение замполита: последний не особенно вчитывался в написанную каллиграфическим почерком на красном сукне пропагандистскую галиматью.

Собравшийся на дембель художник приметил в запуганном десятке молодых солдат независимо задранный подбородок Вадима. Околотворческим чутьем уловил в Варегове человека образованного и решил сделать из него своего помощника, а потом и сменщика.

Варегов не особенно возражал.

Уже на курсе молодого бойца до него (как, впрочем, и до остальных) дошло, что армия, какую видел в кино, здесь не только началась, но здесь же и закончится.

Ровные отношения между солдатами одного призыва, авторитет сержантов, которых уважали за скрытое, непознанное салагами знание тонкостей службы, нехамское поведение офицеров, марш-броски по склону заснеженной сопки, стрельбы в три патрона из новенького Ак-74 перед принятием присяги и полная тарелка гречки с тушенкой в столовой -- все это должно было закончится после распределения по ротам.

В ротах ждали хозработы. Свои и старослужащих, которые свое уже отпахали. Так что пусть "духи" вкалывают за себя и за "дедушек".

-- "Духи", вешайтесь! -- крикнули их колонне из проходившего мимо строя третьей роты.

-- Сами вешайтесь! -- в ответ задорно крикнул кто-то из молодых, еще не спевших забыть вкус маминых пирожков и поэтому искренне верящих, что мир устроен справедливо и разумно.

...Поэтому следовало устраиваться по возможности комфортно и независимо от блажи облопавшегося чифирем "черпака".

Статус ротного художника, а по совместительству -- писаря, давал в этом плане неоспоримые преимущества и автоматически причислял к ротным "блатным". На такой должности всегда можно отмазаться от наряда на службу, кухню или заготовку дров ради "самого срочного на свете" приказа командира составить ведомость на получение партии зимних портянок.

Это неторопливо и доходчиво объяснил Камнев Вадиму.

Так Камнев стал "пистолетом", а Варегов -- "патроном". То есть человеком, который должен, как пуля из ствола, лететь и исполнять все, что ни прикажет его "дед". В обмен за "науку", пристойное положение в роте, а также независимость от других старослужащих.

Кто-то из армейских остроумцев вывел старое феодальное правило на новый лад: "патрон моего патрона -- не мой патрон". В переводе на обычный русский это означало: "Я не имею права приказывать напрямую не мне подчиненному "молодому", а также подчиненному моего подчиненного". Что ж... На самом деле это была оригинальная трактовка воинского устава, не более.

Камнев не слишком дергал Вадима. Следовало лишь по ночам, после изматывающего лесоповала в тайге (на заготовку дров сразу загнали всех молодых без исключения) до отупения чертить идиотские графики и заполнять нескончаемые ведомости.

Взамен этого художник, он же писарь, проявлял отеческую заботу: сам брал у почтальона письма, адресованные своему "патрону", и отбивал по носу количество раз, соответствующее тому или иному дню недели.

Если же в конверте было что-то твердое ("Фото? -- У "патрона не должно быть секретов от своего "пистолета") Камнев вскрывал его, не читая, и убеждался в этом.

...-- На, -- художник протянул Варегову вскрытый конверт с фотографией, предварительно отстучав пять раз по носу (была пятница), -- Мог бы себе оставить, для коллекции.

Накануне они поцапались из-за отказа Варегова после очередного наряда сидеть за столом и полночи расчерчивать тетрадь для политзанятий командира четвертой "непромокаемо-непотопляемой имени Патриса Лумумбы, чтоб ее черти съели" мотострелковой роты, как часто именовал их подразделение замполит батальона майор Тупиков.

На носу было 23 февраля. Полк должен был его встретить в полной боевой и политической готовности. Вот Вадим сидел и строчил конспекты для офицерского состава.

К двум часам ночи, при виде зашедшего в Ленинскую комнату гладкого от чифиря Камнева, он взбунтовался. За что и заработал "пробитие фанеры" -- удар в грудь. Удар был сделан по пуговице, чтобы больнее было. Пуговица, как вечное напоминание об уроке, вогнулась внутрь.

После этого Камнев мирно и совершенно недоуменно развел руками и уже на словах попытался объяснить бунтарю, что тот не прав. Что точно так же гоняли его самого, и что потом и Вадим будет с чистой совестью дрючить других, поскольку с честью выдержал "духовщину". На этом стоит вся система субординации, а не только то, что называют глупым словом "дедовщина". Пусть это жестоко, но совершенно необходимо, чтобы не развалилась система беспрекословной подчиненности. Без нее армии -- каюк.

Камнев не был злым. Просто с детства усвоил правила подчинения младших старшим, слабого -- сильному. Подчинения слепого и порой абсурдного, ломающего личность. Единственное, что в этом порядке вещей помогало выдержать все это -- вера, что рано или поздно ты сам окажешься наверху, и уже тогда починяться будут тебе.

Эти правила были в школе, на улице, В ПТУ, на заводе, а теперь нашли продолжение в солдатской жизни. Писарь искренне не понимал неприятие их Вадимом, считая это откровенной наглостью и бунтов против устоев.

Вадим с трудом вникал в философские размышления своего "пистолета". Он стоял перед писарем и качался с полузакрытыми глазами -- сказывался хронический недосып.

Камнев внимательно посмотрел на валящегося с ног "патрона", рассудил, что в таком состоянии тот наделает ошибок, а отвечать будет он, поэтому отправил Варегова спать.

С тех пор он в течение недели не грузил Вадима "личными боевыми заданиями": присматривался со стороны, думал, с какого бока подъехать к строптивому "духу".

Протянутое Камневым письмо можно было считать попыткой к примирению.

"Ишь ты, студент, какую биксу подцепил", -- читалось в его глазах.

Вадим понял только это, поэтому молча взял письмо и пошел в свой кубрик. Примирение не состоялось.

Уже потом, после отбоя, при синем свете аварийного освещения, Вадим рассмотрел фотографию Аллы как следует: "Действительно красивая девчонка".

Вадим боялся красивых женщин. Шарахался от смазливых девчонок в школе; в университете старался избегать фигуристых, со взглядом насмешливым и уверенным в своей неотразимости. Он придерживался распространенного мнения, что все красавицы -- либо стервы, либо -- дуры. Несимпатичных же Варегов просто жалел, стараясь относиться к ним по-товарищески.

Жизнь не успела изменить его спорных взглядов на женскую красоту: вылетев со второго курса из-за запущенных старых "хвостов", он пошел в армию, так и не обзаведясь подругой сердца, утешаясь опять -- таки ходульной житейской мудростью: "Когда девчонке восемнадцать, а парню дембель через год, ему не стоит волноваться -- она его уже не ждет".

"Вернусь, -- думал Варегов, -- наверстаю. Какие наши годы".

Он смотрел на фото незнакомой девушки, красивой какой-то кукольной красотой -- пепельные локоны обрамляли матовый безукоризненный овал -- и удивлялся: неужели ЭТО ему?

Удивлялся, в глубине души ощущая несоответствие всего, что происходило вокруг, того, что было внутри его сейчас, с этой беззаботной и одновременно одухотворенной белокурой головкой.

Он даже устыдился своих темно-бурых обветренных и помороженных пальцев, которыми держал портрет этого ангела. Ангела, который поразил даже засмурневшую в жизненных бурях душу Камнева.

Вадим усмехнулся: "Вот какие сюрпризы преподносит иногда "Переписка" "Комсомольской правды".

Именно туда он еще до призыва в армию, вместе с другом смеха ради, наврав три короба, послали свои письма. И, выбрав из присланных редакцией ленинградские адреса, насочиняв еще больше, отправили свои послания в город на Неве. Они совершенно не надеялись на ответ, но все же получили по-девчоночьи чуть наивные, но серьезные письма. Их треп приняли за правду!

Вадим ответил "своей" перед самым призывом на службу. И уже из армии извинился за вранье, и наугад, не надеясь ни на что, отправил свой маленький снимок. Где он, лопоухий, глупо пялится в объектив: новенькая солдатская шапка сидит по-уставному прямо, под ней бритая голова угадывается; ниже видна серая шинель с неровно пришитыми пуговицами -- торопился к ужину, даже иголку сломал. Карантин, первые дни...

БМП тряхнуло на очередном повороте. Вадим ухватил покрепче орудийный ствол. Карточка и письма Аллы, тонкие губы и неприятный прищур Камнева -- все это было совсем недавно. Было и закончилось. От этого прошлого осталось ощущение узости, серости прожитого полугодия среди заснеженных сопок и острая боль от надуманных, а потому несбывшихся надежд.

"...А тут еще этот... -- Вадим покосился на Муху, решившего сделать себе авторитет за счет молодого. Все было знакомо по прежнему месту службы, -- Неужели везде один и тот же сволочизм?!"

БМП обрулила очередную скалу с густыми зарослями незнакомого Вадиму кустарника. Еще раз забрызгала броню каплями воды из горной речки и остановилась.

-- Приехали, -- ткнул Вадима носком сапога Муха, -- Слезай, молодой. Хватай мешки и топай за мной.

Вадим схватил зажатый между коленями РД, в котором лежали 82-мм минометные снаряды с вывернутыми взрывателями (их нес Мухин) и спрыгнул на гладкие катыши, устилавшие дно ущелья.

-- Всем в "зеленку"! Командирам отделений обеспечить наблюдение! -- с легким армянским акцентом раздался хрипловатый голос лейтенанта, командира взвода.

Солдаты, торопливо шурша галькой, один за другим скрывались в зарослях.

"Они чем-то похожи на нашу иву", -- мелькнуло в голове у Вадима.

Мелькнуло и пропало. Мысли не фиксировались в мозгу -- его внимание было сосредоточено на склонах гор, со всех сторон навалившихся на горстку людей. Если бы кто-нибудь спросил Варегова, о чем он сейчас думал, он бы удивленно пожал плечами:

-- Ни о чем...

Солдаты расползались по камням, настороженно всматриваясь в складки громоздящихся скал, темные полосы расщелин.

Вадим не был исключением. Чужой опыт выживания электрическим зарядом вошел в него, и он автоматически повторял движения товарищей.

БМП за спиной рявкнула, выпустила из сетки эжектора черную струю дыма, качнула на башне человечка в шлемофоне и прижалась кормой к "зеленке".

Вадим задрал голову: через заросли по огромным бурым камням, улегшимся наподобие ступеней, уходила вверх тропа.

-- Две тыщи триста, -- пробухтел Муха, -- Если скинуть высоту ущелья над уровнем моря, то по прямой до вершины останется метров четыреста. Лазил когда-нибудь в горы, Варяг?

Вадим не удивился, услышав свое давнее прозвище из уст малознакомого человека. Солдатская привычка сокращать фамилии на удобоваримый манер одинакова везде.

...-- Четыреста метров, -- повторил он вслед за Мухиным.

Варегов внимательнее всмотрелся в тень расщелины, шрамом рассекшей склон горы, по которой им придется взбираться.

И снова, как на аэродроме под Москвой, он ощутил холодок озноба. Но опытом, вошедшим в него через кровь предков, воевавших из поколения в поколение, Вадим понял, что жизнь здесь тождественна победе. Победить в других он сможет после того, как победит в себе страх: в горах нет дороги назад -- позади ждет смерть.

И тогда он усилием воли, помогающим прыгнуть в холодную воду, заставил себя вернуться в реальность. Туда, где предметы снова обретают четкие очертания, и цель всей жизни простирается не дальше ближайших десяти шагов. Просто нужно пройти их и дальше будет легче.

Вадим посмотрел вверх: там, за валунами, желтым выгоревшим склоном с коричневой тропой и корявыми деревцами вдоль нее, пряталась неведомая вершина.