Глава 10.

"...Господи, когда она кончится..." Удобные валуны в виде ступеней остались далеко позади. Взвод, сопя, лезет вверх по голому крутому лбу горы, еще раз перемалывая в пыль давно уже перемолотую до них сухую глину и мелкие камешки.

"Эрдэшка" с минами неудержимо тянет вниз. "Длинные лямки оставил, скотина!" Поэтому приходится нагибаться к земле ниже, чем следует.

-- Отдых! Одна минута! -- докатилось до Вадима снизу, где цепочку солдат замыкал командир взвода.

Варегов тяжело опустился под тень валуна, удачно подвернувшегося на дороге. Прижался к нему плоским брезентовым рюкзачком РД с тремя минометными снарядами, десятком патронных пачек, запасной фляжкой воды и сухим пайком. "Эрдэшка" была набита под завязку, о чем напоминали хвосты стабилизаторов мин, нагло высовывающихся из-под верха рюкзака.

Вадим стал торопливо подтягивать лямки. Ему надо было успеть за стремительно бегущие секунды отдыха отрегулировать "лифчик", чтобы его тяжесть -- тяжесть восьми автоматных магазинов и двух гранат в маленьких боковых кармашках, хоть как-то уравновешивала груз, который висел за спиной.

На нем было навьючено не менее двадцати килограммов. Другом несли больше: Варегову сделали поблажку как новичку.

"Хорошо еще, что снял бронежилет", -- подумал он.

Бронежилет Вадим, который ради дешевой шутки выдал каптерщик, оставил внизу, у БМП.

Перед подъемом в гору удивленный взгляд лейтенанта остановился на неуклюжей фигуре Варегова, успел подловить смущенную ухмылку Мухина и насмешливый прищур сержанта, командира отделения.

-- Хрены моржовые! -- выругался взводный, -- Молодого потренировать захотели? Для этого спортзал имеется!

...Возьми у наводчика "лифчик", -- обратился он к Варегову, -- "Броник" оставь здесь, в нем на подъеме сдохнешь. Эти дураки сами же тебя на себе тащить будут.

"Лифчик" -- брезентовый нагрудник с четырьмя большими продолговатыми карманами под автоматные магазины на груди и двумя маленькими сбоку -- под гранаты. Наводчик умудрился воткнуть в свой разгрузочный жилет аж восемь акашных магазинов.

-- Два ряд подряд пуля не пробивает, лучше тебе всякий "броник", -- популярно объяснил солдатское усовершенствование хозяин "лифчика" -- узбек, -- В "броник" в первый стенка пуля попадет, через второй не выходит. Обратно пойдет, будет тебе кишка рвать.

...-- Страшный дел... -- поцокал он языком, -- Потом запас патрон в зад не трахает. Надевать знаешь как, молодой?

Во взводе из молодых был только Вадим.

Он ощупал ребристые бока "лимонок". От этого прикосновения к тяжелому и страшному в своей увесистости металлу Вадим понял, что жизнь его перевернулась окончательно и бесповоротно. В голову залетели слова разухабистой песенки, слышанной когда-то в телевизионной передаче:

"Когда воротимся мы в Портленд,

Мы будем счастливы как дети,

Про зло забудем мы на свете.

Вот только в Портленд возвратиться

Нам не придется никогда..."

...Острый осколок камня режет ляжку. Варегов, наскоро подтянув лямки разгрузочного жилета, уселся прямо на него. Но сейчас ему не до перемены мест: нужно до команды лейтенанта успеть сделать глоток из фляжки.

Не успел.

-- Время! Пошли!

Тело горит, словно стоишь у большого костра. Струйки пота, сбегающие по спине, не приносят даже краткой прохлады. Может, их нет вовсе, и остались лишь воспоминания о том, что в твоем организме когда-то была влага? Галлюцинации... "В потолке открылся люк и оттуда вылез глюк... Глюк... Это же композитор..."

-- Быстрей, быстрей!!! -- подгоняет лейтенант.

-- Шевелись, Варяг... -- скрипит за спиной Мухин.

Вадим хочет что-то ответить, разлепляет сухие губы, но слова застревают в шершавом горле. Даже проглотить их обратно больно.

РД уже не тянет назад, он давит к земле вместе с "лифчиком". Прямо перед глазами -- сухие былинки в бурой земле.

В голове -- никаких мыслей. Ты -- автомат, запрограммированный на ходьбу по горам. Ты чувствуешь, как ссыхается твое тело, твои мозги. Мысль, и та с трудом пробивает через них дорогу. Они напрягаются, но это лишь напрасный труд. Всего лишь ненужное движение, сродни спазматическому сглатыванию несуществующей слюны. Боль -- и больше ничего.

Ты боишься этого движения, но все-таки делаешь его.

"Господи, когда же..."

-- Отдых! Две минуты!

"Он что железный, этот лейтенант?"

Жесткая щеточка усов, жесткий черный взгляд из-под кепи -- белков не видно. И -- белые зубы среди потрескавшихся губ. Улыбка.

-- Ну как, Варегов, нормально?

Вадим опрокидывает флягу и горячая влага течет струей сквозь сухую корку горла.

Течет, течет, и не будет этому конца...

Тонкие сильные пальцы с забившейся под ногти землей выдергивают из рук Вадима флягу.

-- Обопьешься, -- говорит лейтенант, -- Надо маленькими глотками. Всего их нужно сделать два-три. Тогда вода впитается в организм, а не провалится в желудок и не испарится в виде пота за минуту...

Взводный закручивает пробку и протягивает фляжку обратно Вадиму:

-- Взвод! Подъем!

Теперь легче. Спина взмокает и порыв ветра ("откуда он взялся?") приятно холодит ее.

Легче...

Надолго ли? Еще один зигзаг по вихлявой тропке, задирающейся прямо в небо, и в горле опять застрял наждак.

Нога Вадима опирается на круглый камень. Тот, словно играясь, выскальзывает из-под ступни. Колено утыкается в склон. Обе руки -- с автоматом и без, падают вперед, тонут в перемолотой чужими ногами пыли.

...-- Сука... -- скрипит Мухин, ему покатившийся камень стукнул по лодыжке. Тут же он оборачивается и кричит, -- Камень! Осторожно, лейтенант!

Командир делает шаг в сторону и булыжник с обвальным шорохом и стуком скатывается вниз.

Всего это Вадим не видит, продолжая с упорством и обреченностью Сизифа карабкаться на гору. Чувствует потной спиной, что именно так все и происходит.

Голос лейтенанта:

-- На камни не наступать!

Корявое деревце, опаленное огнем. Около него тропа делает свой очередной поворот.

-- Раньше на этой горе "духи" сидели. "Летуны" их "нурсами" сбивали, -- это опять Мухин.

Вадиму становится почему-то приятно слышать его осипший голос. Легче от него становится, что ли?

...Все. Неужели все? Подъем неожиданно оборвался.

Перед глазами и ногами Варегова оказалась вытоптанная площадка. По краям ее тянулись окопчики, соединенные между собой мелкими ходами сообщения. В углублении, словно угрожающий перст, торчит ствол миномета. С другой стороны склона хищно вытянул свой пулеметный нос крупнокалиберный "Утес".

Около землянки, больше похожей на нору, стоят два плоских армейских бачка, в которых обычно носят суп или кашу. Один из них открыт, на дне поблескивает прозрачная вода. На откинутой крышке стоит кружка.

Вадим застыл перед бачком в нерешительности. Он не может определить: хочется ему пить или нет? Изматывающее отупение тоже куда-то делось. Похоже, то, что он слышал про второе дыхание -- не вранье...

-- Чего встал, как столб? -- толкнул Варегова высокий небритый солдат, -- И вообще, кто ты такой?

-- Молодое пополнение, -- ввинтился Муха, -- Доброволец. Решил пороху понюхать.

-- Да ну? -- небритый с любопытством уставился на Вадима.

Варегов нерешительно посмотрел на него, не зная, что ответить. Он не мог определить, что удивило этого высокого, из-за двухнедельной щетины казавшегося тридцатилетним, солдата: прибытие давно ожидаемого пополнения или наличие добровольца в этих краях.

Небритый не стал долго интриговать Вадима:

-- Ну и дурак ты, доброволец! -- и надвинул ему панаму на нос.

Вадим обиженно засопел и резким движением вернул панаму в исходное положение.

-- С характером бача! -- то ли удивленно, то ли насмешливо резюмировал длинный, -- Но дурак...

-- С характером! -- поддакнул Мухин, -- Тут вчера я хотел с него "экперименталку" снять -- не дался. Надо молодому профилактическую беседу организовать...

-- Мухин! -- обернулся длинный к "черпаку", -- Ты знаешь, что муха -- источник заразы? Что-то ты в последнее время больно борзый стал. Как мухи перед переменой погоды. Хиляй отсюда, не разводи эпидемию на солнцепеке. Видишь, с человеком разговариваю...

-- А я чо? -- дернул плечом Муха, -- Я ничо. Я тебе не мешаю.

-- Через плечо. Ты не слишком обижай молодого. Добровольцы, как и дураки, у нас всегда в цене. А этот, может, еще поумнеет. Если успеет...

Мухин перекинул автомат с одного плеча на другое и отошел.

...-- Ты чем на "гражданке" занимался? -- спросил неожиданный заступник Варегова.

-- Учился.

-- Где?

-- В университете.

Он не любил затрагивать эту тему. В роте, еще там, на Дальнем Востоке, из его призыва студентов было трое. На первых порах они, имевшие несчастье поступить в вузы без военных кафедр или, как Вадим, вылетевшие за хвосты, сильно выделялись из остальной рабоче-крестьянской массы. Это, естественно, не способствовало обоюдному сближению.

-- В каком университете учился? -- вопрос был задан быстрее обычного и более заинтересованно.

Вадим, подчиняясь новому темпу, ответил так же быстро:

-- В Московском.

-- Москвич? -- полупрезрительная гримаса скользнула по лицу небритого.

Вадим его прекрасно понял: москвичей в его роте тоже не любили. Чаще всего -- за столичный снобизм. Правда, Варегов знал и исключения...

-- Нет, я из Ярославля.

-- Почти земляк... А почему в армию попал? В МГУ же военная кафедра есть.

-- Вылетел...

Что-то неуловимое в этом высоком небритом парне при всех его манерах, одежде и взгляде, выдававших бывалого, знающего себе цену солдата, было от той жизни, которую оставил за спиной семь месяцев назад Вадим. Интонация их разговора напоминала обмен паролями среди кровожадных джунглей: "Мы с тобой одной крови -- я и ты!"

Собеседник Варегова это понял раньше.

-- Коллега, значит, -- с кривой усмешкой сказал он.

Вадим сумел уловить в этих словах не насмешку, а странную горечь и самоиронию. Не насмехался ли небритый над собой?

Не видел ли он в этом, еще многого не знающем, затурканном воинской службой, молодом озлобившемся парне самого себя полтора года назад? Он-то успел понять, что потом придет легкость, станет проще жить. Здесь. А там, дома?

Да и существует ли теперь для него, для них, старое понятие дома? Смогут ли узнать тебя там, за речкой, с кем ты так ждешь встречи и так этой встречи боишься. Узнают или просто вздохнут от жалости: "Господи, кем ты стал..."

Но жалость тебе будет не нужна. А поддержка... Они не смогут ее дать, просто не сумеют. И тогда ты останешься своим среди бывших чужих и чужим среди бывших своих. А они останутся в прошлом, к которому нет моста. Очередная насмешка жизни. Очередная плата за все.

...-- Меня Андреем зовут, -- негромко, словно извиняясь за одному ему известный грех, сказал небритый, -- Ну, давай, дерзай парень. Ни пуха тебе...

-- Протас! -- окликнули его, -- Уходим!

Сменяемый взвод уже спускался вниз. Андрей хлопнул Вадима по плечу:

-- Счастливо, доброволец...

Он подхватил стоящий на бруствере ПКМ, закинул ремень на плечо и шагнул, не оглянувшись с площадки. Вадим какое-то время слушал шорох шагов спускавшегося по склону взвода солдат, потом ветер заглушил эти звуки.

...-- Слушай, Варяг, -- рядом с Вадимом, полулежавшим около хилого кустика, опустился Мухин.

"Вот паскуда, -- лениво подумал Варегов о назойливом "черпаке", -- Настоящая муха. Навозная. Я, вроде, на кучу дерьма не похож, но этот все равно липнет. Когда он от меня отцепится?"

-- Чего тебе? -- произнес он вслух.

-- Ты родом откуда, из Ярославля?

-- Ага, -- Варегов родился в другом месте. В Ярославль его семья переехала, когда Вадиму было десять лет. Но Мухи подробности его биографии знать было необязательно.

-- А я вот с Алтая. Про Барнаул слышал? Степи... А я моряком хотел стать. Два раза в "мореходку" поступал. И каждый раз на сочинении проваливался. Ну, на хрен мне, штурману, сочинение?! В последний раз я это в приемной комиссии сказал.

-- Ну? -- Вадим начинал слушать шустрого Мухина все более заинтересованно: тот раскрывался с совсем неожиданной стороны.

-- А мне в ответ: "Моряк должен быть всесторонне образован". Все-сто-рон-не!!! ...мать! -- выругался Мухин, -- Слушай, студент, натаскай меня по литературе, а? А я тебе в роте поддержку дам!

"От тебя поддержка, как от козла молока", -- подумал Варегов, посмотрев на худую хитрую физиономию Мухина.

-- Ладно, -- произнес он, -- Только дай мне немного отдохнуть, хорошо?

-- Отдыхай, -- милостиво разрешил Муха и отправился к группке солдат, во главе с лейтенантом колдовавшим над минометом.

"Одиночество -- наш неизбежный спутник. Это проклятие каждого мыслящего человека -- быть одиноким среди людей, "средь шумного бала". Я почему -- то не чувствую себя одинокой только в лесу, в поле. Там со мной происходит нечто такое, что наполняет меня неведомым смыслом. Наверное, я кажусь тебе смешной, Вадик. Такие письма не пишут в армию..."

Вадим лежал под кустом на теплой афганской земле, смотрел на склон противоположной сопки и вспоминал строки ее писем. В последнее время письма Аллы проявлялись в его памяти все чаще и чаще. Почему-то сейчас, когда он потерял ее безвозвратно, когда невозможно стало что-либо изменить в их не успевших окончательно наладиться отношениях.

Это письмо Варегов получил спустя месяц после начала службы. Тогда заканчивался курс молодого бойца или карантин, как его называли здесь, и жесткий ритм новой жизни все меньше оставлял времени для посторонних мыслей. Требовалось быть максимально собранным. Но мысли о тех, кто остался за тридевять земель, не уходили совсем. С необычной четкостью они проступали между командой "отбой" и провалом в сон.

В этот десяток минут, когда намаявшееся за день тело еще не остыло от забот, чтобы провалиться в черноту без сновидений, мозг получал возможность вспомнить о личном. В эти блаженные минуты лежавшие в казарме люди переставали быть казенными.

Вадим перебирал в памяти строки ее писем и уже тогда удивлялся, что они, не так давно полностью отвечавшие его собственным мыслям, впечатлениям, отношению к жизни, не волнуют, как раньше. Не будоражат чувством единства с другим человеком, так же воспринимающим мир, ставящим такие же вопросы, так же ищущим на них ответы.

Он удивлялся, но не понимал, что эпоха взросления, через которую плавно проходила Алла, для него резко сломилась. Теперь это постижение неслось на него со скоростью локомотива, и невозможно было отпрыгнуть в сторону. Чтобы не быть раздавленным, требовалось бежать вместе с ним, приноровиться к новому бешенному и жестокому ритму.

Теперь тревоги и размышления Аллы спокойно и безболезненно доходили до него, словно через толщу воды. Письма семнадцатилетней девушки из Ленинграда все меньше будили в нем ответный порыв к откровенности.

Что откровенного Вадим мог ей написать? Врать или отделываться общими фразами ему не хотелось. Он не верил, что сумеет сохранить ее для себя: впереди были полтора года армии, полные неизвестности, но зато прекрасно излечивающие от иллюзий. Миры его и Аллы все больше расходились друг от друга.

Вадим лежал у куста и смотрел на склон противоположной горы. Он был здесь совершенно один и был доволен, что его оставили в покое.

Состояние покоя, такое редкое теперь, радовало его. Там, в Амурской области, в прежней его части, он выкраивал десяток минут, чтобы уйти в тайгу и остаться там со своими мыслями. И хотя тайга начиналась сразу же за стенами казармы, приходилось ловчить, чтобы устроить небольшой отпуск для своего внутреннего мира.

В армии никого не интересовало то, что творится в его душе. Но Варегов был частью механизма, в котором, во избежание сбоев в работе, не оставляются детали машины без внимания. Порой предвзятого, продиктованного не лучшими побуждениями, но всегда искреннего. Нет, в армии не чувствовал себя одиноким, он мечтал об одиночестве.

...-- Отдохнул? -- над Вадимом стоял сержант, командир его нового отделения, новой семьи.

Вадим не знал, как его зовут, даже не торопился узнать. Квадратный "дембель" находился на иерархической лестнице так высоко, что Варегов лишь издали взирал на него с каким-то внутренним почтением. Да и командир не баловал вниманием Варегова, вполне полагаясь на педагогические таланты солдат-старослужащих.

Сержант в отделении и во взводе пользовался авторитетом, не уступавшим лейтенантскому. Вадим услышал сегодня утром от перешедшего на почтительный шепот Мухина, что тот раньше был замкомвзвода, потом "наступил комбату на мозоль" и оказался в командирах отделения.

Каким образом он наступил на эту самую "мозоль", и что она из себя представляла, Вадим не стал интересоваться. Просто проглотил информацию. Излишнее любопытство в армии не поощряется.

Теперь сержант сам спустился к Варегову из заоблачной выси и даже обращался к нему. Вадим не был готов к такому вниманию и вместо ответа только пожал плечами: скажешь "да" -- получишь какое-нибудь задание, "нет" -- посчитают за "шланга".

Впрочем, командиру отделения был не нужен его ответ.

-- Пошли, -- произнес он, -- Отсалютуешь из миномета в честь своего восхождения. Стрелял когда-нибудь из него?

В карантине Варегов пулял только из автомата. Именно "пулял" -- не попадая на мишени ни во что ближе "восьмерки". Это решило его участь: несмотря на курс университета за плечами, учиться в сержантскую "учебку" его не послали.

-- Фигфак, он и есть фигфак, -- заметил тогда командир роты, обнаруживая познания в прозе Виктора Курочкина.

Вадим тоже читал классика военной прозы, а студент еще не успел выветриться в нем за две недели службы. Поэтому он с гордостью ответил тогда:

-- Я сугубо гражданский человек!

Старший лейтенант запомнил реплику "сугубо гражданского человека" и решил доказать обратное.

Отныне Вадим не вылазил из нарядов в течении всех трех оставшихся недель карантина. В то время, как рота благодушествовала (то есть попросту спала) в темном кинозале во время просмотра очередного патриотического фильма "про войну", он пеньком торчал на "тумбочке". И увидев у входа своего воспитателя, старательно орал, вытаращив по-уставному глаза:

-- Рота, смирно!

Голос гулко раскатывался по пустой казарме, и роль роты, которой полагалось становиться по стойке "смирно", выполнял дежурный. Сержант, как черт из табакерки, выкатывался из каптерки, где гонял чаи с "дедом"-каптерщиком, и невнятно, но очень внушительно бубнил:

-- Трищстарлейтенант, вротмоегодежурства происшествнеслучилось!

"Трищстарлейтенант" окидывал строгим оком застывшего дневального и медленно, исполненный собственной значимости, удалялся в канцелярию, где его уже поджидал замполит.

Над вопросом, что они там делали вдвоем в воскресенье, мучались лучшие умы роты. Вадим предполагал, что дулись в нарды под водочку, сбежав от нудных жен.

...-- Вот эту штуку, -- вернул Варегова к афганской реальности сержант, протягивая одну из мин, которые Вадим тащил в гору, -- задницей опускаешь в ствол, быстро отдергиваешь руку, отходишь на шаг от миномета, затыкаешь уши, открываешь рот. Понял?.. Огонь!

Вадим много раз видел все это в кинохронике Отечественной войны и повторил движения точно, не удивившись, как здорово у него получилось. Времени не было удивляться.

Хлопок, как удар ладонями по ушам. Звон.

-- Неплохо для начала! -- сквозь гул в ушах Вадим услышал голос командира взвода, -- Так мы из тебя классного минометчика сделаем.

-- Пошли глянем, где мина упадет, -- сказал Варегову сержант.

Вадим бросился к краю площадки...

В минуты краткого разговора, пока они обшаривали глазами склон противоположной сопки, где должна была разорваться мина, Варегов ощутил странное.

Он почувствовал между собой и командиром отделения не жесткие, регламентированные писанными и неписаными правилами взаимоотношения между командиром и подчиненным, "дембелем" и "салабоном", а теплую струю товарищества. Общность людей, обреченных делать одно дело, делить одну судьбу, жизнь, а возможно, и смерть.

Но это было лишь одно мгновение.

...Звука разрыва мины Вадим так и не услышал.

-- Все, -- ответил на его немой вопрос "что дальше?" сержант.

Он глянул на Варегова и уже другим тоном, жестким и властным, добавил:

-- Отдохнул? Тогда, Варегов, хватай бачок и дуй за водой. Восхождение свое ты уже отметил.

...-- Муха! -- окликнул он солдата, сидевшего, свесив босые ноги, на бруствере окопчика, -- Пойдешь вместе с ним. Старшим.