Глава 11.

...-- Отдохнуть даже не дал, -- ворчал Мухин, спускаясь по склону первым, -- Это не Афган, а какая-то ударная комсомольская стройка. Пашешь-пашешь: вверх-вниз, вниз-вверх, а в награду -- орден сутулого с закруткой на спине. Тоже мне, нашел няньку для салабона. У меня нет педагогических способностей как у твоего нового кореша, Андрюхи Протасова... Ну, того, который к тебе наверху подходил. Кстати, о чем базарили-то?

-- Так, ни о чем...

Вадим мимо ушей пропускал ставшее уже привычным бухтение Мухи. Он тащил бачок для воды (Мухин на правах старшего шел налегке) и внимательно смотрел под ноги, бежавшие под гору без его воли.

Вадим изо всех сил старался не сверзиться вниз, притормаживая на крутых поворотах тропинки, которая спускалась вниз под углом 45 градусов. Спускаться оказалось еще труднее, чем подниматься: там было просто тяжело и медленно, а здесь легко и быстро, но опасно для собственных костей.

-- Варяг ты, Варяг, -- не умолкал Муха, -- доброволец хренов. Какого черта поперся вместе с нами? Война только по телевизору красивая. Добровольцев-то нужно было всего четыре человека. Первым шагнул, Матросов... Сидел бы себе в палаточке со своим призывом, слушал наставления замполита, что можно, а что нельзя...

...А "эксперименталку" ты мне зря не отдал, -- сменил он волну, -- Теперь тебе ее все равно не видать, как своих ушей. Я бы тебе нормальную форму подогнал, а теперь, когда вернешься, Васька-каптер выдаст какое-нибудь рванье. А "экперименталка" твоя с "дембелями" домой поедет...

...Ты только смотри, не стукни офицерам -- враз загремишь под фанфары как героически погибший воин -- интернационалист. Здесь это пара пустяков.

Перед тем, как отправиться на "точку", Вадим сдал конопатому каптерщику свое новое хэбэ-"афганку", которую здесь называли почему-то "экперименталкой", и облачился в выгоревший мешковидный КЗС с продранными локтями.

Так было одето большинство из взвода: в этом костюме легче передвигаться из-за его покроя и не так жарко. Вид, правда, истрепанные, латанные, а кое-где и рваные КЗСы придавали далеко не парадный, но на войне как на войне. Однако одно дело боевые, и другое -- ходить чучелом по части постоянно...

За время службы Вадим уже понял, что значит внешний вид для солдата. Ходишь зачуханным -- и отношение к тебе будет соответствующим. В армии, как нигде, встречали по одежке. Поэтому слова Мухина полоснули ножом.

Затрапезный вид Варегова помимо видавшего виды КЗСа дополняла уныло повесившая поля застиранная панама с облезлой красной звездочкой. Вадим физически ощутил ее чмошный вид и расстроился так, что перестал смотреть себе под ноги.

Через секунду он уже ехал на боку по склону, пытаясь уцепиться за траву. Жесткие стебельки оставались у него в пальцах, а их уцелевшие собраться царапали тело, обнажившиеся из-под задравшейся куртки.

-- Етит твою! -- Мухин поймал Вадима за капюшон, перехватил под мышками, помог встать, -- Ты хлебалом-то не щелкай -- не на прогулке!

-- Спасибо... -- Варегов поправил сбившийся на сторону автомат, перехватил в другую бачок, который он так и не выпустил из руки во время своего ускоренного спуска, и только сейчас почувствовал боль в ободранной кисти.

-- С тебя пачка сигарет, -- ответил Муха, -- Ладно, давай спускаться вон к тому валуну, там передохнем.

...-- Эх, етит твою... -- двадцатью шагами ниже Мухин развалился чуть в стороне от тропы.

Он прислонился спиной к камню, снял панаму, повесил ее на ствол автомата и потом продолжил:

-- Вообще-то нам спешить некуда. Наверху есть целый бачок воды -- сменщики оставили. Пока ты воду будешь набирать, я на куропаток поохочусь. Ты думаешь, меня так просто Алекс (так звали в роте сержанта) послал с тобой? Не-е... Тут недалеко, на скалой, куропатки обитают. Мы их в прошлый раз приметили. А я... -- тут Мухин самодовольно улыбнулся во весь рот, -- лучший стрелок в отделении. Так что до темноты жаркое забацаем.

Вадим сидел рядом, упершись ногой в корень дерева, чтобы не съехать вниз, и молчал. Думал он о чем-нибудь? Наверное, нет. Он просто смотрел в пространство.

Его уже не поражала величественная красота гор, как это было сегодня утром. Вершины, хребты, расщелины, валуны, плиты гранита громоздились вокруг, но уже не подавляли своей мощью. Утром Варегов чувствовал себя букашкой у подножия этих красных скал. Букашкой, замершей от восторга перед величием богатырей, рожденных слепой природой миллиарды лет назад, таких же равнодушно-жестоких, как она.

Тем не менее, эта букашка, восхищаясь, не хотела покоряться, она желала покорять. Дерзкая, она вместе с себе подобными на бронированном жуке вторглась в исполинские пределы. Она хотела скоростью, порождением цивилизации, раскачать вековую задумчивость этих гор. И появлялась иллюзия, что это уже сделано, совершено, и только эти молчаливые громады просто чего-то недопонимают. От невежества не могут понять, что проиграли, уже проиграли...

Вадим смотрел в бесконечность гор. Они по-прежнему окружали его, и он по-прежнему чувствовал себя среди них песчинкой. Но уже не бунтующей, а вросшей в их суть. Ставшей частью этой природы, ее атомом. И если его извлекут отсюда, из этого строго строя молчаливых громад с плавно парящим над ними орлом, они и не заметят этой потери. Но он... Он оставит здесь нечто большее, чем часть жизни.

Покорять? Вадим не мог поверить в преднамеренную враждебность гор по отношению к нему. Здесь просто другие законы, и их нужно понять. Он постарается это сделать. Победа? Он уже победил, переборов себя и поднявшись на эту вершину. И сделает это еще раз, еще и еще... Он никогда не любил подчинять себе других, предпочитая воевать с собой.

Вадим смотрел вдаль, чувствуя, как неведомые ранее токи жизни бродят в нем. Не сталкиваясь, но пересекаясь. Перетекая из одного русла в другое. Наверное, это было гармонией. Той самой, которой европейцы ищут на Тибете. Он же нашел ее в Афганистане, посередине войны.

...-- Ты был в Ленинграде, Варяг?

-- ...Чего?

-- Через плечо! В Ленинграде, говорю, был? Говорят, там здорово!

-- Не был.

Он только собирался там быть. Вадим вспомнил первое письмо Аллы:

"Как и все ленинградцы, я шовинистка своего города. Когда ты приедешь ко мне в гости -- а я верю в это! -- ты поймешь меня. Поймешь великолепную строгость Дворцовой площади и -- скромную прелесть "Катькиного садика" -- Екатерининского сада с его скульптурами. Вдохнешь воздух Васильевского острова, где я живу. Ты должен в первый раз увидеть Васильевский остров непременно зимой, вечером, когда медленно из синих сумерек на землю ложится снег. Синий снег над Васильевским островом..."

-- Ты чего, Варяг, медитируешь? -- шутливо толкнул Варегова Мухин, -- Пора топать. А то засидимся, расслабимся... Расслабляться нам нельзя. Знаешь анекдот про Вовочку и собачек?

-- Приходилось слышать, -- улыбнулся Вадим.

Он уже не чувствовал между собой и Мухой пропасти, что разделяла их раньше. Пропасти разных сороков службы и множества предрассудков, полезных, нелепых, а то и попросту вредных, которые разъединяют в армии людей, обязательно сошедшихся на "гражданке".

С Мухиным Вадим, наоборот, вряд ли стал дружен в мирной жизни: не нашлось бы ничего, что объединяло их. А здесь их соединили горы -- субстанция более могущественная и древняя, чем простой случай. И теперь в глазах Вадима Муха был не только солдатом, прослужившим в Афганистане пять месяцев, переболевшим дизентерией и малярией, прошедшим через десятки боевых операций и награжденным медалью "За отвагу". А также "черпаком", обожающим гонять молодых бойцов.

За этой оболочкой проступило другое "я" Мухина. "Я" рабочего парня, в меру хитрого, в меру наивного, далеко не ангела, но не способного на большую подлость, живущего по приобретенным с детства дворовым правилам чести. Все это помогало ему приспособиться в этой жизни лучше, чем Вадиму.

Варегов смотрел на Муху и думал, что те университеты, которые он проходит здесь, дороже всех филфаков на свете.

...-- А уж коли слышал про Вовочку, то нечего геморрой отращивать -- пошли! -- резко поднялся с земли Мухин, -- Давай, не тормози: нам еще много чего надо будет сделать.

Кусты расступились. Вадим и Муха, прыгая, как архары, по гранитным обломкам, выскочили на гранитные камни ущелья.

-- Ну, вот и все, -- выдохнул ефрейтор, -- Часть дела сделана. Видишь вон тот валун? Там наши колодец сложили. Дуй к нему, а я пока отдохну -- мне по сроку службы положено.

Варегов опустил термос в квадратный бочажок, аккуратно выложенный камнями, через который, журча, мчался прозрачный поток горной речушки. Струи пузырились около солдатских сапог, и Вадим сквозь их разогретую кожу чувствовал холод воды.

-- Это хорошо, что здесь проточная вода, -- донеслось до него.

Мухин сидел в "зеленке" и только сигаретный дым выдавал его присутствие.

...-- Если бы просто колодец был, "духи" его в два счета отравили.

-- А они здесь часто бывают? -- Вадим покосился на прислоненный к валуну свой автомат.

-- Да не-е... Это место надежное. Вот на "тройке" -- это да. По той заставе чуть ли не каждую ночь из чего-нибудь лупят: то из ДШК врежут, то "эрэсами" накроют. Набрал воду? Тащи сюда.

Варегов опустился на гладкий теплый от солнца валун рядом с Мухиным.

-- Сиди в "зеленке" тихо, -- говорил тот, -- и внимательно смотри по сторонам. Возьми красную ракету. Пустишь ее, как только "духов" увидишь. Это сигнал для меня и для наших, чтобы на помощь пришли. Придут, не боись. Все понял? А я вон за ту скалу схожу, куропаток посмотрю.

"...Вадим, что с тобой случилось? В твоих письмах непонятное ожесточение. Эти нападки на Сашу, про которого я тебе рассказала... Неужели ты ревнуешь? Глупо! Во -- первых, нет повода, а во-вторых, мы с тобой не связаны никакими обязательствами. Мы даже ни разу не виделись. Предъявлять претензии только после заочного знакомства -- мальчишество.

Повторяю, поводов для ревности нет -- просто он мой однокурсник. Поэтому прекрати свое брюзжание. Да и что плохого в том, что он не будет служить в армии? Если ему повезло, и родители сделали ему отсрочку до конца учебы в институте? Не хватало еще, чтобы он попал в Афганистан. Ты-то хоть на Дальнем Востоке служишь...

Вадим, ты так пишешь о Саше, словно он твой личный враг. Приводишь примеры "мужания" в армии. Какая "школа жизни". Вадик? Кому стало легче, что ты сейчас мерзнешь в своей Амурской области среди сопок? Для романтики это хорошо на месяц -- два. А что дальше?

Не обижайся, Вадик, но я скажу правду. Раньше твои письма интересно было читать, а теперь... Вы тупеете в этой армии. Твои письма забиты ходячими солдатскими мудростями. Ты не замечал, что твои описания природы уже два месяца кочуют из одного письма в другое?"

Варегов зябко повел плечами, хотя скалы, казалось, плавились от зноя, и прохлада со стороны речки лишь только напоминала о себе.

Он сидел на валуне в кустах и вспоминал ее последнее письмо. Странно, он даже не подозревал, что запомнил его чуть ли не дословно. Может, она была права?

"Нам не стоит больше писать друг другу!..." -- Вадим сидел тогда в Ленинской комнате роты.

Злость и обида хлестали на бумагу: только что он подрался со Камневым. Ссадила скула, крутило душу после разговора с замполитом: "С кем дрался? -- Неважно, товарищ старший лейтенант, со своим призывом. "Дедовщины" здесь нет, товарищ старший лейтенант..."

Он застал Камнева читающим вслух ее письмо "старикам". Хороший удар слева у этого художника. Кто же знал, что он левша?

Варегов после своего ответа сжег все ее письма, оставил только фото. На которое, впрочем, после этого старался не смотреть. Просто хранил в портмоне.

Фотография сгорела в пламени спички за час до вылета в Афганистан. Когда им сказали, куда направляется сводная рота молодого пополнения. Варегов не представлял, что ЕЕ лицо может оказаться в чужих руках, в руках очередного "коллекционера", если с ним что-то случится. Не хотел представлять.

За скалой ударил выстрел. Потом еще один. Отбойным молотком простучала короткая очередь.

"Чего это Муха по куропаткам очередями стреляет, -- мелькнуло в голове Вадима, -- Охотничек хренов..."

После выстрелов снова наступила тишина, замешанная на ненавязчивом журчании воды и шелесте ветра в гибких ветвях кустарника.

"Может, я был не прав? Стоило тогда найти совершенно другие слова. А этот Саша? Нет, похоже, меня все-таки разменяли..."

Странное и острое ощущение необычности происходящего заставило его поднять голову. Как будто на сцене театра, где-то сбоку, у самых кулис, появились новые действующие лица. Ты не видишь их, увлеченный игрой актеров в центре сцены, но каким-то внутренним чутьем угадываешь изменение ставшей уже привычной картины.

Из-за валуна, за которым двадцать минут назад скрылся Мухин, вышли двое.

Серые фигуры в ярком солнечном свете.

Мир вдруг стал узок: исчезли шорох листвы, журчание речки, ущелье вокруг. Ничего не осталось -- только эти.

Тот, что справа, высокий, несет в руке что-то черное, круглое. В другой -- автомат.

Ни шороха шагов, ни разговора. Они просто шли к Вадиму.

Спокойной уверенной походкой приближались к кустам, где сидел он. Они не знали о его существовании, иначе стволы их АКМов не смотрели так расслабленно вниз.

Вадим сполз с камня на землю, встал на колени -- "зеленка" надежно скрывала его. Острые камешки кололи ноги, но они не существовали для него, он их просто не чувствовал.

"Что делать?! Что-то говорил Мухин. Он... Но почему они идут с той стороны, куда ушел Муха?"

Тот, что повыше, повернул голову к спутнику. Черная борода, белые зубы. Что-то сказал.

Словно невидимый киномеханик подвернул установку резкости на объективе. Все краски мира залили ставшими вдруг резкими детали и рванулись в расширенные зрачки.

"Муха!"

Измазанная кровью голова в руке высокого. Ствол второго автомата за плечом толстяка.

"Муха!!!"

Колышущаяся листва перед глазами и тугой спуск предохранителя. Его щелчок кажется громким: не услышали бы. Ствол прошелся из стороны в сторону и остановился на длинном.

"Услышав два выстрела, плавно отпустить нажатый курок" -- это из наставлений, усвоенных еще в карантине.

Короткая очередь. Длинный сгибается пополам, неуклюже опускается на колени и утыкается в камни.

Вадим не видит это во всех подробностях. Он чувствует: длинный упал.

Коротышка бросается под прикрытие скал, скидывая на ходу автомат. Успеть раньше...

Курок -- до упора, АК -- 74 бьется у плеча. Вадим водит стволом, видит, как за спиной у коротышки на белом боку валуна взлетают дымки от рикошетящих пуль. Толстяк раскидывает широко руки и медленно, словно картонная мишень на стрельбище, опрокидывается назад.

Длинный лежит низком, на нем зеленая солдатская куртка и широкие серые штаны. Куртка быстро набухает кровью: между лопаток -- строчка из трех огромных выходных отверстий. Левая рука "духа" прижата к груди. То, что раньше было Мухиным -- под этим телом.

Вадим знает, что должен сделать. Медлит, не определив для себя, чего боится больше: увидеть голову убитого Мухина или лицо первого убитого своими руками врага.

Так и не сделав выбор, он, ставшими вдруг ватными ногами перешагнул через труп моджахеда, сделал несколько шагов к ручью. Вода обожгла холодом лицо, горло...

Как будто ломом ударили в спину. Вадим, стремясь удержаться на ногах, сделал шаг вперед.

Ноги подломились в коленях. Поток, такой желанный еще мгновение назад, стремительно бросился в лицо, пальцы скользнули по мокрым камням. Вода перед глазами стала как-то странно чернеть: тонкими извивающимися струйками.

Горное эхо запоздало принесло гулкий удар выстрела. Но рядовой Вадим Варегов его уже не слышал.

Застиранная панама с облупившейся красной звездочкой, игриво подхваченная потоком, понеслась по воде. Через минуту она скрылась за валунами.

Глава 12.

Андрей Протасов. Москва, декабрь 1991 года

За окном по-прежнему падал снег. Тикал будильник на шкафу. Сигаретный дым мягкими волнами уходил в раскрытую форточку. На кухне гремел тарелками мой друг: задумал на ночь глядя уборку. Но меня уже не было в этой комнате.

Это как проклятие, рикошет. Он будет швырять нас в прошлое всегда, и мы еще будем долго выбираться из этого замкнутого круга.