Прошло три месяца, как Чердынский воевода Василий Перепелицын, отправил государю на Никиту Строганова свой очередной донос. Никите Григорьевичу об этом почти сразу доложили его верные люди, и он решил воеводу опередить.
В последнее время старик жил как на углях. Успокоился только тогда, когда буквально, как два дня назад, вернулись из Москвы его посланцы. Они рассказали, что были у племянника Никиты Григорьевича, Ивана Максимовича. Передали тому челобитную для государя, и поторопили поспешить к тому, как и просил Никита Григорьевич. Ответ привезли успокаивающий. В послании, которое племянник Иван передал Никите Григорьевичу, государь благосклонно принял все доставленные для него дары. Особенно передачу в государеву казну, соликамской солеварни. По поводу доноса воеводы Перепелицына, посланцы рассказали, как велел передать племянник на словах, - государь не принял в серьез свару двух стариков. Просил их не свариться, не отрывать его, государя, по пустым сварам, от дел государевых, а верою и правдой служить земле русской. Но воеводу оставил на старом месте.
Казалось, все стихло. Никаких вестей, ни хороших, ни плохих, ни с Чердыни, ни с Соли Камской не поступало. Никита Строганов оправился от недомоганий, и теперь, совсем, как в молодые годы, с присущей ему энергией, взялся за свои дела. Затребовал с мест своих приказчиков, чтобы заслушать, как идут там дела.
В этот день Никита Григорьевич сидел в своем кабинете и разбирал бумаги о походе ватажки казаков на реку Печору. Стук в двери оторвал его от бумаг. Поднял голову. В дверях, у порога стоял казак Митька.
-Батюшка, Никита Григорьич, - Соликамский прикашик Тимошка Ножовкин появился, - взволнованно и довольно громко прокричал он, и сразу замолчал. Повисло тягостное молчание. Никита Григорьевич не моргая, молча смотрел на казака Митьку, а тот, также молча, на своего благодетеля.
-Где он? - Наконец подал голос Строганов. Получив послание от племянника Ивана, он уже совсем по иному отнесся к этому известию, более-менее спокойно.
-Тута, на дворе ждет.
-Давай его сюда, и быстрее. - Старик выпрямился в кресле и замер в ожидании.
-Так он не один, батюшка. С ним еще трое мужиков. Они все грязные, батюшка, да оборванные, наверное, вошей на них полно. Я сказал дворовым людишкам штоб сготовили баньку. Надобно обмыться имям, да переодеться в чистое, а потом к тобе, батюшка, - Митька бесстрашно смотрел в суровые глаза Никиты Григорьевича.
-Много воли взял на себя, Митька, - сурово проговорил старик. И помолчав, добавил, - ладно, порешил правильно. Помой, переодень, накорми, а потом давай сюда. Сначала Тимошку. Потом подумам, што с теми тремя делать-то будем.
Никите Строганову, ватажка Тимошки Ножовкина, впервые в поле зрения попала лет двадцать назад. Тогда всего пятеро слабо вооруженных варнаков, впервые заговорили о себе, на реке Каме. На лодке - ушкуйке, в вечернее время они напали на купеческую барку, обезоружили хорошо вооруженную охрану, связали ее, и пристав баркой к берегу, быстро сгрузили весь груз, и бесследно исчезли. Второй раз варнаки показали себя не реке Чусовой. Там они ограбили на берегу лабаз купца Лямина. Забрали много дорогих меховых шкурок, и снова бесследно исчезли. А когда, года через два, варнаки взяли барку с товаром самого Никиты Григорьевича, тот уже решил за них взяться сам. Взяли ватажку только тогда, когда, пустив по Каме приманную барку, распустили слух о находящемся на ней золоте и серебре. Вот тогда-то впервые и познакомился Никита Григорьевич с Тимошкой Ножовкиным.
Приехал тогда Никита Григорьевич в Чердынь специально, чтобы посмотреть на главаря варнаков, который так смело, захватывал купеческие барки, да лабазы. Привели к нему в пыточную комнату, закованного в железные кандалы, довольно молодого человека. Высокий рост, черные волосы, смелый открытый взгляд, произвели на Никиту Строганова положительное впечатление. Отправив охранных стрельцов за дубовую дверь, Никита Григорьевич проговорил с пойманным варнаком почти целый день. О чем они говорили столь длительное время, знали только они двое. В этот же вечер Ножовкин был освобожден из под стражи. Правда, пришлось дать тогдашнему воеводе довольно большую взятку. Поехали они тогда верхом на конях куда-то только вдвоем, в известное, только одному Ножовкину, место. Отсутствовали где-то неделю. Вернувшись, сразу отправились в Сольвычегодск. После этого Ножовкин переехал с женой и сыном, которые жили тогда в Усолке, приказчиком, самого Никиты Григорьевича Строганова, на солеварню в Соль Камскую.
Понравился Никите Строганову тогда Тимошка своей грамотностью, умом, смелостью и хваткой. Строганов уже к тому времени знал о Ножовкине многое. Дед Тимошки, Трофим Ножовкин, был из тех, первых ходоков-ушкуйников, которые ходили на Урал еще с Псковских и Новгородских земель, меняли на железные изделия меха, драгоценные камни. Встретив красивую вотячку, дед, тогда был совсем молодым, влюбился и решил взять ее с собой. Но вотячка категорически отказалась. Вот так, дед Трофим, и остался на земле пермской. Основал деревеньку, которая впоследствии стала называться Ножовкой.
Отец Ножовкина, Степан, ушел с Ермаком покорять Сибирское царство, да так там и сгинул. Мать Тимошки, тянула все хозяйство одна. Подрастающие дети рано втянулись в тяжелую крестьянскую работу. Правда, иногда семье помогал отец матери, дед Тимошки, старый вотяк Иннокентий, который бывал наездами в деревеньке. То сохатинкой, то кабанятинкой, баловал дочку и своих внуков, а иногда приносил и барсука....
Шло время. Тимошка превратился в высокого, красивого и сильного мужика. Грамоте учился в скиту у старцев на Фаворе. Летом переправлялся через Каму на отцовской ушкуйке. Зимой ходил на лыжах. Его ищущий ум искал всегда, что-то нового, но не находил. Вот так он и стал охотником. Женился, появился сын. Стал думать, как разбогатеть. То, что оставил отец, давно уже было проедено. И не видя никакого для себя выхода, взялся за варначье дело. Подобрал толковых, сильных молодых парней. Сначала все шло хорошо. Брали купцов по - божески. Не калечили, и не убивали. Изымали добро, но не все, только самое дорогое и ходкое для торговли. Сбывали только особо проверенным людям. Ножовкина не отпускала мысль, прекратить этот преступный промысел, и взяться за купеческое дело. Тем более, на реке Чусовой он случайно обнаружил залежи серебряных и медных руд...
-Ну, Тимофей, здравствуй,- Никита Григорьевич внимательно посмотрел на стоявшего у порога кабинета того, кто доставил столько забот и переживаний, и кто, сбежав из застенок воеводы Перепелицына, сразу все их снял. О том, что подарил государю соликамскую солеварню, Никита Григорьевич не жалел. Он нашел большее, - вернул пошатнувшееся к нему доверие государя.
Проговорил Никита Григорьевич с Тимофеем Ножовкиным без малого часа три. Расспросил того все подробно: сначала о том, как встретил караван с солью и другими товарами в Нижнем Новгороде купец Воробьев. Как шли по Волге и Каме обратно. Как его захватили в Чердыни, что он говорил в пыточной комнате дьяку Мышкину. Как удалось сбежать, где скрывался. Как добирался в Сольвычегодск, и кто те люди, с которыми он сюда пришел. Ножовкин рассказывал все подробно, ничего не скрывал. Да и что ему было скрывать от своего благодетеля, который в трудную минуту, не отвернулся от него, не выгнал из своих слуг сына Федора, и принял сбежавшую из Соли Камской его жену Марфу. Долго расспрашивал о Цепенщикове. А к концу разговора, Никита Григорьевич подвел черту:
-Вот што, Тимофей. С твоими людишками, что пришли с тобой, мне не след говорить. Вижу варначьего они племени. Вот доставите сюды ко мне Цепеншикова, тогда и порешим куда тебя с ними девать. Задумка-то у меня на вас есть большая.... Вот вернетесь с Цепеншиковым, и поговорим тогда...
Жили варнаки во главе с горбуном в усадьбе сына Ножовкина уже четыре дня. Все уже было обговорено, приготовлены двое саней, лошади, каждому тулуп, топоры, ножи и пистолеты, пищали, дорожные продукты. Ждали только погоды.
Стоял сильный мороз. Деревья заиндевели. С Вычегды дул жестокий ветер. Чтобы отправляться в такую погоду за триста верст, нечего было и думать.
Жили варнаки с горбатым Афонькой в гостевой избенке, и ждали только команды Ножовкина. Помогали хозяевам по хозяйству, пилили и кололи дрова, огребали снег. Кормили их на славу. Была и бражка.
Как-то в один из вечеров, они сидели за столом, на котором дымила небольшая лампадка, а рядом с ней большая миска с только что отваренной сохатиной, тут же стояла лохань с брагой и четырьмя оловянными кубками. Сидели молча, сосредоточенно пережевывали сохатину. Каждый обдумывал только что обговоренное. Только избушку покинул Ножовкин. Он заходил предупредить, чтобы к утру все были готовы. Ветер стал тише, мороз спадает.
Тишину нарушил звероподобный Федьша. При колеблющемся свете лампадки, растрепанная рыжая борода, и длинные космы волос, делали его похожим на лешего. Он посмотрел из под насупленных бровей на горбуна, и глухо спросил:
-А не послать ли нам, атаман, Тимошку Ножовкина, куда подале, а то и порешить ево, а на двух-то санях, с провизией да припасами, мы, куда хошь могем поехать...
-Цыц, дурак! - грохнул, привскочивший со скамейки, кулаком по столу горбун. И покосившись на дверь, тихо добавил.
-И думать-то об энтом забудь! Куды мы зимой-то денемся. Да нас в энтих - то краях, никто не знат. А погляди, кака у Никитки-то Строганова здеся свора слуг-то. Вмиг словят. У него и на Каме-то все схвачено.... Вот сделам порученное нам дело, послушам, што он нам потом будет предлагать, тогда и поглядим.
Еще было темно, а Ножовкин уже был в гостевой избушке. Пока собирались и выносили на улицу к саням поклажу, стало светать. На восходе по правому берегу Вычегды нависала темно-синяя туча. Ветер утих. Падал редкий снежок. Из печных труб домов начали виться дымки. Потянуло вкусным запахом свежеиспеченного хлеба.
Обоз их двух розвальней, наполовину закиданных охапками сена, выехал за ворота усадьбы Ножовкина младшего. Провожать никто не вышел. Ножовкин еще с вечера предупредил и жену, и сына, чтобы никто их не провожал. Настоявшиеся в конюшне кони, резво бежали по наезженной санями лесной дороге.
На передних санях сидели Ножовкин и рыжий Федьша. На вторых санях горбун и двое его подельников, Ванька и Емелька. Зная, что могут подвергнуться нападению волков, все держали ружья наготове.
Управляя лошадью, Ножовкин весь был погружен в предстоящую встречу с Цепенщиковым. Казалось бы, все было обговорено, обдумано, но мысли, чтобы ничего не упустить, его не отпускали.
Под вечер, впереди показалась кержацкая деревенька из трех крепко срубленных домов. Решили на ночь остановиться в ней. Хозяева были уже довольно пожилыми, и Ножовкин, ранее делавший у них такие же остановки, знал что когда-то у них было много детей. А потому и спросил у хозяина, довольно крепкого, с окладистой белой бородой Федора, куда подевались его сыновья.
-Дык куды имя подеваться-то, вздохнул старик, - хто на охоте, а кто невестушек пошел искать себе. Ты же знашь, Тимоша, девок-то у нас в деревеньке нету. Одни отроки понародилися. Вот энта беда-то и послала их искать собе девок-то. Кто в Соль Камскую, кто к вогулам подалися. Все четверо и подалися. Уже две седьмицы, как ушли. Кто на лыжах, кто на санях. Мои-то на санях поехали. Вскоре должны возвернуться. А с невестами, али нет, то одному богу известно. И выкуп-то хороший у кажного. И мех чернобурок, и соболь с белками, - все с собой взяли. Мы с Матреной-то одне чичас. - Старик вздохнул и надолго замолчал.
К исходу второго дня сани путешественников подъезжали к Соли Камской. Не доезжая версты две, Ножовкин повернул в просеку. Лошади с трудом пробирались по глубокому снегу. Пришлось сойти с саней, и помогать им. Ножовкин шел впереди. Держа лошадь под уздцы, он с трудом пробивался через сугробы. Сзади сани подталкивал рыжий Федьша. Остановился Ножовкин, когда обоз оказался на небольшой поляне. Кругом стояли накрытые снегом высокие ели и сосны, вокруг высились огромные сугробы.
-Ну, вот и приехали, - Ножовкин снял с головы мокрую от пота папаху, и, стряхнув ее рукой, оглянулся на подошедших к нему попутчиков.
-Куды приехали-то? - Горбун Афонька оглянулся вокруг и непотребно выругался. - Ты куды нас завел-то, Тимошка? - злобно окрысился он, - ты што пошутковать с нами порешил, али ишо што надумал? И где та заимка, про котору ты нам баял?
-А гляньте, получше. Заимка-то перед вами.
Горбун и его ватажники внимательно посмотрели по сторонам. Среди покрытых снегом еловых лап, как огромный белый гриб, сугробом высилась крыша строения. Огороженный кольчатым забором двор, был накрыт снегом. Догадаться, что они видят перед собой заимку, можно было лишь по черной от времени полоске избы, которая шла между крышей и окружавшими ее сугробами. Ни окон, ни двери не было видно. Все они были занесены снегом.
Пробравшись во двор, обозники, с трудом освободив от сугроба ворота сарая, достали оттуда старые, вытесанные из досок лопаты, и стали очищать от снега двери избы, окна, конюшню, куда поставили распряженных из саней лошадей, и дали им корму.
Изба встретила их холодом. Промерзшие и покрытые инеем темные стены, говорили о том, как давно она не видела у себя человека.
Натопили избу жарко. Из подвала Ножовкин вытащил полмешка муки, связку сушеной рыбы, маленький бочонок с квашеной капустой. Мужики принесли со двора снега, натопили воды. Замесили тесто, и приготовили капустных пельменей. Поужинали, и завалились спать.
Степка Цепенщиков проснулся ночью. Он лежал и тревожно вслушивался в темноту. Было тихо, ни звука. Бушевавшая несколько дней январская вьюга утихомирилась. Эта непривычная тишина, видимо, и разбудила его. Небо прояснилось, луна заглянула в окна горницы.
Сон окончательно пропал. Цепенщиков, осторожно, чтобы не разбудить свою постаревшую жену Меланью, встал, и, не зажигая огня, подошел к иконе. Икона висела над столом, в углу, на кованом гвозде. Осторожно оглянувшись в сторону сопевшей в постели жены, он повернул поддерживавший ее гвоздик влево, и несильно нажал. За иконой раскрылся тайник. Он вынул из него заветные бумаги, в которых годами накапливал доносы на своего благодетеля Строганова. Таких доносов за долгие годы служения Строганову накопилось немало.
Цепенщиков склонился над листами и заскрипел пером. Теперь он писал уже на Чердынского воеводу Ваську Перепелицына. Видя, что воевода не справился со Строгановым, и вскоре нужно ждать ему замену, управитель соликамской солеварни, заботясь о своем будущем, решил подготовить донос и на него. За окном что-то мелькнуло. Откинувшись от стола, он посмотрел в черное оконце. Ему почудилось там неясное движение. Цепенщиков посунулся к окошку. Слюда, вставленная в оконце, приятно холодила разгоряченный лоб. За окном ни души. Но тревожное чувство не отпускало. Накинув на плечи шубу, он вышел на крыльцо. Спохватившись, вернулся, убрал в тайник листы. В спешке забыл погасить свечу. И опять ему показалось, что чьи-то глаза смотрят на его тайник.
Ночь была тихой. Яркие звезды обсыпали небо. Снова крепчал мороз. Цепенщиков запахнул шубу и окликнул ходившего по двору стражника. В ответ послышалось какое-то непонятное бормотание. Насторожившись, Цепенщиков перевел дух, осмотрелся, и тихо побрел вдоль длинного ряда солевых амбаров. Неожиданно весь двор осветился бледным светом. Это взошла луна. Кто-то крадучись, держась в лунной тени, пробирался через наметанные сугробы в его сторону. Вот он повернулся спиной к высокому резному крыльцу и посмотрел в сторону управителя. Глухой стук упавшего рядом с крыльцом тела
стражника, вывел Цепенщикова из оцепенения. Увидев над лежащим охранником какую-то темную фигуру, он совсем потерялся.
-На помощь! - попытался закричать он, но вместо громкого крика, из его рта послышалось только неясное шипение...
Очнулся уже в горнице, на лавке. Рядом стоял звероподобного вида с взлохмаченной бородой мужик. На столе светила свеча. За столом сидела темная фигура чернобородого человека. Что-то знакомое показалось в его обличье. Ему и в голову не могло придти, что перед ним сидел тот, которого не так давно он предал вместе со своим хозяином. Рядом с незнакомцем стоял зловещего вида горбатый человек. Он положил на стол кипу бумаг и полный кошель с серебряными алтынами.
Цепенщиков похолодел. Он узнал изъятые из тайника доносы и кошель припрятанных там денег.
Незнакомец взял кошель, подбросил его в руке, и, протягивая горбуну, тихо сказал:
-Это тебе Афонька и твоим мужикам. А энто мне, - взяв доносы, он тщательно завернул их в холстину, и сунул себе за пазуху. Затем поднял голову и внимательно посмотрел на Цепенщикова.
-Ну, здравствуй, Степка, - глухо произнес человек, вставая из-за стола. - Узнал, небось, тово, ково ты с воеводою ладил на перекладину-то? Узнал, узнал.... А теперича давай собирайся, поедем к Никите Григорьичу Строганову, который тебя поднял из грязи, да поставил в князи. Ждет он тебя, а ты все не едешь да не едешь.... Не хорошо поступашь, Степка, заставляшь ждать свово хозяина-то.
Цепенщиков с ужасом смотрел на медленно подходившего к нему, не кого нибудь, а самого Тимошку Ножовкина. Зная, что пощады ждать не приходится, он заверещал, пытаясь вырваться из рук звероподобного мужика. Неожиданно закатил глаза, дернулся и с перекошенным лицом повалился на пол. Из перекошенного рта катилась слюна. Ножовкин наклонился к лицу Цепенщикова. Внимательно посмотрел на него, поднялся и глухо сказал:
-Удар схватил ево. Не долгий жилец Степка теперича, - вздохнул он и, кивнув горбуну, добавил, - поехали отсюдова быстрея, Степка Никите Григорьичу такой-то уже не нужон. Бог ево уже наказал. Давай быстрея, - поторопил он замешкавшегося Федьшу, - дворня сполошится, а энтого нам не надобно...
Так в заботах и походах прошло три года. Помощник атамана Бутаков написал челобитную Чердынскому воеводе о выходе с казачьей службы, и вот, уже год, как занимался торговлей пушниной, пенькой, дегтем, который гонят для него наемные работники. В деревне Горы, где он проживал с семьей и до выхода со службы, он отстроил новый пятистенный дом с множеством хозяйственных пристроек.
Митька Замахай с другом Федькой Дребезгой расстались. Где-то год тому назад появился в Осе по каким-то делам государев дьяк из Чердыни. Прознал он, что молодой казак Федька Дребезга знает грамоту и счет, проверил, а через два месяца, приехал из Чердыни верховой стрелец, который передал атаману Ершову грамоту с повелением воеводы направить казака Федьку Дребезгу, вместе со всей казачьей амуницией, в Чердынь.
Уехал тогда Федька в Чердынь, и стал там, у дьяка писарем. И уехал не один, а с дочкой атамана Клавдией, с которой вкрадше встречался уже более года.
Ничего не оставалось делать атаману Ершову, как сыграть быстренько свадьбу. Девка-то уже два месяца, как на сносях. Венчали тут же, в Осинской церкви. С молодыми постоянно находился в качестве дружки, закадычный друг жениха, Митька Замахай, который и помогал организовывать им тайные встречи.
-Воистину, в тихом омуте черти водятся, - качали на свадьбе головами казаки, имея в виду тихого и скромного на вид Федьку Дребезгу.
А чуть позднее, и в самом острожке произошли изменения. Вместо атамана Ершова, которому пришлось командовать и казаками, и заниматься административными вопросами, в Осу был назначен воеводой Филарет Мишанин, - суровый мужик из приближенных Чердынского наместника, приказчиков. Вот ему то и стал теперь подчиняться Ершов, оставленный командовать казаками.
Прошла одна зима, за нею другая, и вот уже и лето на исходе. Тихим ранним утром Ершов с пятью казаками верхами приближались к району, где среди лесов прятались две небольшие деревеньки Барановка, да Еловка. Воевода поставил задачу организовать на Еловке, которая гнездилась на берегу Камы, строительство причала.
На высоком холме Ершов объявил привал. Казаки спешились, и, оставив коней на коновода Герасима Зайца, расположились на пахнувшей клевером поляне. Развязали заплечные мешки, расстелили на влажной еще от росы траве огромный кусок холстины, и разложили на ней снедь.
-Ох, и красотиша-то кака! - вздохнул широкой грудью Ершов, - глянь-ко Митька, положил он тяжелую руку на крепкое плечо стоявшего рядом с ним молодого казака.
-Да уж, и впрямь красотиша, Ефим Кондратич, - шмыгнул носом Митька, покосившись на атамана.
На востоке, далеко по ту сторону Камы, прямо над заросшим лесом горами пылал утренний пожар зари. Просыпались птицы, стрекотали кузнечики. С холма открывались волнистые гребни гор, а в низине, среди поросших лесом полей, виднелись две деревеньки. Одна поближе к огромной, темнеющей пугающей мрачностью горе, другая, - на самом берегу Камы. По ту сторону реки, над темной лентой глади, краснел откосом высокий утес.
-Вишь, Митька, вон ту гору, - показал на темную гору атаман, та гора называтса Фаором. Вот туда сначала и поедем. Повидать надобно старцев Пимена, да Назария. Ужо много годков-то не виделись.... Кто знат, может, и померли обое.
Согласно кивая головой, Митька ошарашено смотрел вниз. Казалось, прямо под ногами распахнулась широкая зеленая долина, по которой, отливая темным серебром, несла свои воды река Кама.
Заслышав конский топот, Пимен открыл глаза и, кряхтя, поднялся с лежанки. Покосившись на лежанку, где, повернувшись к закопченной от времени и дыма стене, находился старец Назарий, он мелко засеменил к выходу.
Никто не знал, сколько годков этим старцам. То ли девяносто, то ли более ста. Старожилы, живущие в близлежащих кержацких деревеньках, таких, как Барановка, Кресты, говаривали, что старцы появились в этих местах, то ли при Иване Грозном, то ли Борисе Годунове. И были они, то ли из беглых, то ли из казаков пришедших в Прикамье еще с Ермаком Тимофеевичем.
Ершов с казаками гостили у старцев три дня. За это время навели в скиту порядок. Все помыли, убрали со стен годами копившуюся паутину, заготовили на зиму дров, прочистили бивший у подножия горы, родничок.
Старец Назарий был совсем плох, и с лежанки уже не поднимался. Причастил всех старец Пимен. Прежде чем попрощаться с казаками, старик обратился к Ершову с просьбой:
-Соколик мой, - с хрипотцой пробормотал он. - Вернетесь в Осу, закажите там, в церкви у батюшки сорокоуст. Пусть поминает рабов Божьих Назария и Пимена.... В миру мы были Иваном, да Никитой. Прозвиша-то не нужны.... Богородица-то про нас и так все знат.... Подумав мгновение, пожевав губами, старец поднял на атамана взгляд. - Одначе наверное запомни, мол рабы Божии, Зверев Ванька, да Никитка Аристов, из донского казацкого роду.... Помре мы вскоре, атаман, помре... Могилки-то я давно уже приготовил, обое. Ждут нас. Скажи там, в деревеньке-то, што б пришли вскоре, да похоронили нас, да кресты поставили...
Казаки с умильным удивлением смотрели на старцев.
-Да ведь ты, дедушка, да и старец Назарий, еще живы! - не выдержал по своей молодости Митька, и осторожно покосился на атамана.
-Горя мало.... В покров помре, - спокойно ответил старик. - Матерь моя приходила за мной. В покров, говорит, я за тобой и твоим товаришом приду, покрою, приготовитеся...
-Што ты, дедушко, - тихо сказал Ершов, - ишо свидимся с тобою...
-Верно, атаман, свидимся. Только не здеся, на земельке... Господь вас благослови, Господь вас благослови, - неожиданно перекрестил он казаков, и добавил. - А теперича все. Прощевайте...
В Барановке у кержаков пробыли мало. Отобедав под хмельную бражку густыми щами с мясом, предупредив, чтобы зимой ждали податный обоз, казаки поскакали пролесками, а где и берегом речки, в сторону реки Камы, в деревню Еловку.
Казаки не узнали Еловку. Три года, что они здесь не были, деревня очень изменилась. Фотин с семьей жил в большом пятистенном доме, окруженном многочисленными хозяйственными пристройками. Дома его соседей, хотя и были поскромней, но тоже были добротными. Стояли дома в один ряд, образовывая как-бы начало улицы. Окна смотрели на восток. Затянутые пузырем, добытым из внутренностей добытых на охоте зверей, они тускло светились на солнце.
Не узнать было и косогор, когда-то выходивший крутым обрывом, как к реке Каме, так и к впадающей в нее речке Еловке. Обрыв, который выходил на речку, превратился в пологую дорогу идущую наверх, туда, где когда-то стоял густой сосновый лес. Сейчас там, раскинув кроны, стояли только осинки, да березки.
Конец августа был тихим и теплым, и, казалось, ничего не предвещало холодной дождливой осени. Иван-чай стоял в белом пуху. На рябине краснели гроздья ягод. Высоко летали стрижи. Малина с ежевикой уже отходили, но на смену им пришла уже поспевающая голубика. Было очень много грибов.
Ершов с Павлом долго ходили по берегу, высматривая место для причала. Остановились у косогора рядом с заливчиком, куда впадала Еловка. Место было удобным, как для чалки стругов и барок, и для того, чтобы перед ледоставом было, куда вытащить причальный сруб.
Когда стоявший перед ними вопрос посчитали решенным, Ершов велел Фотину собрать деревенский сход. На нем он объявил бывшим переселенцам, а на данный момент крестьянам, повеление воеводы о строительстве у них причала и амбара для грузов и товара. Услышав, что строительство причала и амбара возложено на них, мужское население Еловки, насчитывающее четверых мужиков и тринадцатилетнего мальчугана, встретило глухим молчанием. Один староста, знавший, что ответит на это Ершов, ухмылялся в бороду.
Атаман насупил брови. Он в жесткой форме напомнил всем, что по истечении трех лет те должны платить в государеву казну подать. И по зиме к ним из Осы приедет податный обоз. Но те, кто примет участие в постройке причала и амбара, от податей освобождаются еще на год.
Сразу сход оживленно заговорил. Согласие принять участие в строительстве дали все.
Вечером, как и три года назад, вся деревня с казаками сидели за одним длинным столом. Но не на косогоре, перед избушкой старосты, как в прошлый раз, а на его просторном, огороженным частоколом дворе.
За столом шумно, весело. По началу, все как будто призадумались. Наливку, бражку пили с осторожностью, также с осторожностью хлебали и налимью уху. А потом, как-то сразу, все пошло, поехало. Пошли разговоры, хлопки по плечам, шутки в сторону мужиков, чьи бабы опять были на сносях.
Когда стемнело, вышли на берег к костру, который запалил подросший сынишка старосты Фотина, Никишка. Тут же под ногами крутились две босоногие, годков трех девчонки, и на годок поменьше, сопливый мальчишка.
Под звездным небом и речной прохладой, все почувствовали себя бодрее.
Митька весь вечер не отрывал глаз от дочери Фотина, которая с другими бабами обслуживала за столом гостей. За три года, что он ее не видел, из угловатого подростка Танька, так звали дочку старосты, превратилась в писанную русскую красавицу.
Проснулся Митька от ощущения пристального взгляда. Голова болела. Пил бы одну хозяйскую наливку, одно дело. А тут с дурости, приложился и к заправленной лесным хмелем, бражке, что принес с собой сосед Фотина, Ванька Жуланов...
Открыл глаза, а на него смотрит Танька.
-Што, милок, головушка болит? - прыснула она со смехом. - Кваску, небось, брусничного хошь?
-Ага, - приподнял голову, и снова опустил ее на свернутую под изголовье дерюжку, Митька.
-Чичас, чичас, - снова прыснула девушка и скрылась за дверью.
В сенях, где он спал вместе с огромным Гераськой на тулупах брошенных прямо на пол, было прохладно. Других казаков соседи разобрали по своим избам.
Митька осмотрелся. В затянутое пузырями окошко, смутно проглядывало занимающееся утро. Пахло смолистыми стенами, и висевшими на них пучками трав. Укрывшись с головой дерюжкой, Гераська спал не просыпаясь.
Открылась дверь и появилась Танька. Она с улыбкой протянула Митьке ковш квасу. Митька одним махом осушил его.
-Небось, девок-то у тебя полно, - девушка с интересом смотрела на парня. - Куды уж нам до осинских девок-от, - снова улыбнулась она. - Целуешься-то с имя как, часто?
Митька пробормотал что-то невразумительное и не как не мог от волнения застегнуть пуговицу на вороте.
А Танька так и надвигалась на него торчащей под кофтой грудью, виляла дразнящими глазами. А в глазах тех была молодая страсть и настойчивая уверенность, что этот молодой красивый парень, ее, и теперь от нее никуда уже не денется...
Утро было солнечным. Митька осмотрелся. Кругом стояла тишина. Все отсыпались после вчерашнего. Даже над трубами дымки не вились. Кама дышала прохладой. Стряхнув с плеч легкий озноб, Митька спустился к берегу и медленно пошагал по скрипучей гальке в сторону ивняка, за которым Еловка впадала в Каму. Узенькая тихая речка, растворявшаяся в заливе, как бы дремала.
Митька остановился, поднял из под ног гальку, и бросил ее в далекую водную гладь. Тропинкой к воде спускалась Танька. Широкая русая коса лежала на высокой девичьей груди, в руке была бадейка. Грудь приподнималась и колыхалась под голубой свободной кофтой.
У Митьки враз вспыхнуло лицо и стало жарко. А Танька, как ни в чем, ни бывало, подобрав юбку, вошла в воду. Было мелко. Она покосилась на Митьку лукавой улыбкой, задрала юбку еще выше и зачерпнула воды бадейкой.
Митька, не отрываясь, смотрел на ее крепкие стройные ноги, и, не желая того, неожиданно раздел ее всю глазами. Но тут же в волнении отвернулся.
-Выкупаться бы, - подумал он, ища глазами место, где можно бы было искупаться.
Подождал, когда девушка уйдет, быстро разделся, и, разбежавшись, бухнулся в воду.
Августовская вода была уже прохладной. Крепкий ветерок с Камы, неожиданно ударивший по заливчику порывом, засеребрил его рябью. Митька, пофыркивая, поплавал немного и вылез на берег. Чувствовал он себя бодрым, и головной боли, как не бывало.
И вдруг встал, как вкопанный. Одежды нигде не было. Он обежал кусты, заглянул в камышовые заросли, - пусто.
-Аушеньки, - вдруг прозвучало серебристым колокольчиком из-за черемухового куста.
-Эй, Татьяна, слышь, отдай!
-Э неет, - снова зазвенел колокольчик, - иди ко мне, миленочек, ко мне...
Митька мысленно матюгнулся, сжался, и, прикрывая руками стыд, двинулся на голос.
Он уже знавал женщин. Первую познал, когда ему исполнилось только шестнадцать годков, там, еще, когда проживал под родительским кровом в Нижнем Новгороде. Вторая была Сайга, вотячка.... И вот неожиданно встретилась Танька...
-Ну-ну, иди.... Ну, скорея.... Миленочек!
Сквозь шелестящую от ветра листву голубело платье Татьяны.
С криком, словно вырвавшийся медведь из берлоги: "Отдашь или нет!? Озяб я!"- Митька кинулся на куст.
В ответ задорный смех. В Митьке закипел азарт. Уже не стесняясь, он перевалился через куст, и как был, в чем мать родила, так и предстал перед Танькой. Его стройное, красивое тело, еще не обсохшее от воды, со свежими красными царапинами, белело на утреннем солнце, как снег.
-Ну, ты и нахалка! - рассмеялся Митька, увидев перед собой покрасневшую и сжавшуюся от стыда девушку.
Неожиданно Танька распрямилась, запрокинула голову, и смело уставилась в Митькино лицо, безмолвная.
-Ох, Танька, Танька.... Што делаешь-то, - осипшим от волнения голосом забормотал он.
-Не знашь меня, а лезешь.... Ведь ты ишо совсем молода.... Што отец-то сделат, как прознат про нас?
Танька, казалось, совсем не слышала его, а лишь молча, привалившись к Митьке, вся дрожала...
...Глаза Таньки были закрыты. Она улыбалась, обнажив свои ровные и белые, словно первый снег, зубы и беззвучно шептала: "Мой.... Мой, Митенька..."
День ото дня все холоднее и злее становились ветры. На Каме день и ночь бушевали седые валы, омывая песчаные косы. Из пролесков летели шелестящие вороха красных и желтых листьев. А в начале октября ударили первые морозы и выпал обильный снег. Река покрылась ледяными заторами, берега стали белыми. Вскоре шуга, прятая под собой волны, скрипом зашуршала о заторы.
Погода менялась каждый день. То начиналась круговерть, - снегопад с диким воющим ветром, то неожиданно все стихало, и сквозь нависшие над землей тучи, неожиданно проглядывало солнце. И вдруг резко ударили морозы. Кама встала. Дни установились солнечные и морозные.
Осинский острожок кипел своей повседневной жизнью. Казаки несли службу. Стояли на часах, закутавшись в тулупы. Делали объезды близлежащих деревушек. Не дай бог,
татары или башкиры появятся.
Своим чередом жизнь текла и в Еловке. Кто занимался своим хозяйством, кто рубил проруби и таскал налимов, а кто промышлял охотой...
На этот раз на охоту староста пошел один, без сына Никишки. Солнце встало, и в глубоком морозном тумане, едва светило. Он шел, волоча по глубокому снегу лыжи. Миновал Липовую Гору, впереди высился Фаор. Чуть ли не каждый день они с Никишкой обходили заросшие ельником логии, проверяли свои ловушки. Он ставил их в логах, в лесу, - там, где много было лисьих и соболиных следов. Там же и брал он белок. В этот день он вернулся домой с тремя белками, зайцем и лисой.
Оставив добычу в сенцах, Павел вошел в избу. Встретила его непонятная, гнетущая тишина. Простуженный Никишка шмыгал носом на полатях, Танька сидела в своей горенке. Павел удивленно посмотрел на хмурую Авдотью, которая, будто в чем-то виноватая, ходила, опустив голову, и прятала от него свой взгляд. На вопросы мужа досадливо отмахивалась, ссылаясь на усталость. И только глубокой ночью, не выдержав, вдруг всхлипнула и, прижавшись к нему, плача поведала, что Танька уже третий месяц, как тяжелая.
-Хто!? - Привскочив на постели, прохрипел ошалевший от услышанного Павел. - Хто сильничал!?
-Да тише ты, - Авдотья схватила мужа за плечо, разбудишь Никишку-то. - И вздохнув, добавила. - Никто ее не сильничал. Она покаялась, што сама полезла к Митьке.... Любит она его шибко...
-Митька!? Казак!? - прохрипел Павел. - Ну, варнак.... Да я ему.... Где Танька!? Я ей чичас!
-Што ты, што ты, Павлуша, заспокойся.... Што уж теперича.... Вот по утре-то и будем думать, што делать...
-Да-а, дела, - закряхтел еще не пришедший в себя Павел, - кому она теперича порчена-то будет нужна, - и горестно вздохнул.
-А ниче, - вдруг жестким голосом проговорила Авдотья. - По утре запрягай Гнедка, забирай Таньку и гони в Осу.... Или венчай ее тамо с Митькой, или .... Ну право не знаю што....- вдруг всхлипнула она, и, уткнувшись в подушку, заплакала.
Павел поник. Жаль, ему было Авдотью. Сколько она претерпела с ним. Была ему и помощником, и советником, и другом. Ее теплота, доброе слово, всегда согревали его сердце, рассеивали все заботы. Погладив по плечу, он попытался ее успокоить.
-Дунюшка.... Ну да ладно.... Как нибудь...
Она завыла еще громче. Сердце ее просило участия и теплоты...
Ущербная луна еще бледнела над лесом, когда Павел съехал с берега на широкий Камский лед. Рядом с закутанной в тулуп Танькой, лежал, сунув ноги в ворох сена, сосед Фотиных, Ванька Жуланов. Павел уговорил Ваньку поехать в качестве охраны, пообещав хороший магарыч. Тут же лежали две пищали, два топора, а для подарков, - мешок с мороженным лосинным мясом, и мешок с беличьими, лисьими, да соболиными шкурками.
Настоявшийся конь шел крупной рысью. Дорога Павлу была знакома, и он ловко управлял Гнедком объезжая попадавшие навстречу торосы.
Прямо по реке навстречу дул едкий морозный ветер. Дорога, едва помеченная проезжавшими тут санями, то виляла между торосами, то уходила под обрывы левого берега. К полудню открылся вид на лесистую пойму, за которой на высоком обрывистом холме завиднелись рубленые стены Осинской крепости...
-Охранный! - крикнул в сторону двери атаман Ершов.
-Я тута, - в приоткрывшуюся дверь просунулось бородатое лицо казака.
-Немедля сыщи мне Митьку Замахая!
-Чичас, Ефим Кондратич, - гукнул казак, и, покосившись на сидевшего, на лавке незнакомого мужика, прикрыл за собою дверь.
-Звал, Ефим Кондратич? - Митька медведем просунулся в дверь, и, хлопнув снятой шапкой о колено, сбивая намерзший снег, замер у порога.
Ершов угрюмо смотрел на него из под насупленных бровей, и молчал.
Митька повел взглядом на сидевшего на лавке незнакомого мужика, и вдруг замер. - В мужике он узнал отца Татьяны...
-Здравствуй, дядя Паша, - поздоровался он, неожиданно осевшим голосом. Но, услышав в ответ, какой-то непонятный рык, в растерянности замолчал.
-Ну, сказывай, Митрий, каких делов ты летом, когда мы были в Еловке, натворил? - загудел смотревший на него волком Ершов.
У Митьки захолонуло в груди.
-Ну, точно из-за Таньки, - тоскливо мелькнуло у него в голове. - Вот те и казацка вольница, про которую они мечтали когда-то с Федькой.
-Ково натворил? - Митька попытался, было увильнуть от ответа.
-Так это, Ефим Кондратич.... Дядя Паша.... Павел Мефодьич.... Как было-то...
-Ты не юли, Митька! Ты не просто спортил девку, ты обрюхатил ее!
Холод в груди превратился в ледяные мурашки.
-Сказывай, што делать-то будешь!? Али жениться, али как!?
Митька знал, что такое "али как". Это порка плетюганами на лобном месте крепости, а то хуже, - вон из казаков.
-Жениться.... С трудом выговорил Митька, и почувствовал, как холодный пот побежал по спине.
-Ну вот, Паша, - заулыбался волосатым ртом атаман, обращаясь к растерявшемуся от столь быстрой развязки Фотину. - Я тебе сказывал, што Митрий настояший казак!
-Ну, што стоишь! - повернулся он к Митьке, - иди, ждет она тебя, не дождется, - кивнул Ершов на дверь съезжей горницы.
В тот же день пьяненький поп Илларион повенчал молодых в жарко натопленной церкви.
Свадьба гуляла три дня. Угощение было обильное. Народу было много. Дружкой у Митьки был его новый друг Гераська Заяц. Ершов, и приглашенный из деревеньки Горы хорунжий, он же купец, Бутаков, стали посаженными отцами.
Митька счастливо улыбается, принимает от казаков, их жен, поздравления, подарки. Он не знает, куда девать от смущения лежащие на белоснежной скатерти, свои сильные мозолистые руки.
Красивое лицо Татьяны залито жаром. Рядом улыбается счастливый отец.
-Горько! Горько! - кричат гости.
Отгуляли свадьбу в Осе, теперь надо было ехать в Еловку.
На Митькиной свадьбе побывал и Осинский воевода Мишанин. Подарками, что привез ему Еловский староста, остался доволен. Однако разговор, который провел по строительству причала и амбара, был суров. Воевода стразу предупредил, что если строительство будет сорвано, на деревню будет наложена двойная подать. А кто ее вовремя не выполнит, будет приписан с семьей на Соликамские солеварни, или в Егошиху, на медный завод.
-Да, беда, - рассуждал про себя после этого разговора Еловский староста Фотин. - Из кожи вон, но нужно все будет сделать. Слава Богу, что лес еще прошлым летом заготовили впрок. Сейчас осталось только срубы сготовить. А што о податях-то говорить. Поднятая земелька-то больно скудна. Хорошо запасы-то были, да и то пришлось поделиться с поселенцами.... А то в прошлую-то страду, к пресвятому покрову, в закромах-то шиш был с маслом.... Эх, мать чесна, - вздохнул горестно Павел, вспоминая разговор с воеводой. - Поднять бы земельку-то по-хорошему, засеять ее всю, да дитев растить, а там дай Бог, и внуков.... Ладно, что лес мясцом, да река рыбой подкармливают. Да и рухлядишка попадат, - то лиса, то белка, а то и соболь.... Павел привык добывать лис да соболя в лесах и перелесках под Фаорской горой. Бывало, попадали и чернобурки. Без добычи он домой ни разу не возвращался. Вот и воеводе по совету Ершова дал рухлядишку.... А как жо.... Все надобно, авось, когда и вспомнит о нем...
Медовый месяц с молодой женой Митька провел в Еловке. Изба бала просторной, и молодым была отведена отдельная горенка.
Время летело быстро, и Митьке пора уже было возвращаться на государеву службу. Тесть ни в какую не соглашался отпускать дочку с ним в Осу. И угла там своего не было, да и Танька на сносях, а кто там за ней присматривать-то будет.... Вот так и порешили, Митька будет наезжать в Еловку, как порешит атаман Ершов. А когда родится ребенок, разговор будет особый. Либо Митька уходит со службы и перебирается в Еловку, либо ставит свой дом в Осе.
Незаметно подступила весна. Кругом стояли широкие лужи. Еловка вспучилась льдом. Талые воды бежали в Каму, образуя на ледяном еще панцире, широкие чистые озера. На рассвете была подвижка льда. Павел проснулся от грохота и треска доносившегося с реки. Поднялся, выпил кваску, оделся и вышел из дома. В лицо залпом ударил верховой ветер. Остроносые льдины теснились, и с грохотом лезли на берег. Двигались медленно, толчками. Груды льда громоздились на косе залива, подпирая торосами вспученный лед речки Еловки. Ледяное поле с почерневшими торосами неожиданно дернулось и передвинулось вперед.
На берегу к обеду собралась вся деревня. Мужики обсуждали, как будут сталкивать в воду причальный сруб, который стоял тут же, на косогоре, под самым амбаром.
Снова раздался грохот. Это ударил о льдину огромный торос. Стоявший рядом с отцом Никишка, глянул под обрыв и обомлел, - лед зашумел и зазвенел по всей реке.
-Тятька! Тятька! - с восторгом закричал он, - Кама тронулася!
Под берегом ползла ледяная скала. Падали и звенели торосы. Громадное ледяное поле лезло на мыс, запирая впадавшую в залив речку.
Павел снял шапку, перекрестился: "Ну, слава Богу, - вздохнул он, - весна началася..."
Подошел Яшка Сальников. Он был навеселе. Постоял, поохал, и вдруг с живостью подмигнул Павлу: "Пошла Кама-матушка.... Теперича жди гостев.... Чалку сладили, амбар сладили, - кивнул он на причальный сруб и амбар, - торгованы к нам потянутса...
-И торгованы будут, - кивнул Павел, - и новоселов надобно будет встречать.... Митька давеча, когда бывал в последний раз, сказывал, одна семья должна ноне приплыть.
-Эх, Мефодьич, - согласно кивнул Яков, - пущай едут, веселея, будет. На торговой реке живем, на вольной земле стоим.
День и ночь мимо деревни плыли ледяные поля, которые тащили с собой пни, коряги, а то и великаны-деревья.
На другой день, к вечеру, Кама очистилась, набухла. Лишь кое-где одинокие грязно-серые льдины проносились по ней мимо. Неожиданно потянуло теплом ветерком, который сразу нагнал первый дождь. А на утро над деревушкой потянулись караваны гусей.
Землю обрабатывали всем миром. Сначала у одного, потом другого, и так глядишь, огороды и пашни готовы к севу.
Мимо по Каме пробегали пока еще редкие барки и струги. А на противоположном берегу, там, где над рекой нависала Красная Горка, седой щетиной выступал березняк. Выше, по реке, где темнели два острова, уже метались белоснежные чайки.
В Воскресенье Христово все взрослое население Еловки было пьяным. Дочка старосты Фотина, Татьяна, или, как ее прозвали в деревне после свадьбы, Замахаиха, разродилась сыном. Конечно, и раньше Еловка прибавляла население, правда, девчонками. А тут, на тебе,- мужик.
Митька, прискакавший в Еловку на рыжем жеребчике за неделю до родов, был пьян не столько от вина, сколько от радости. Он ходил по деревне растерявшийся, не зная за что браться. Растроганные от привалившего счастья Павел и Авдотья, не знали, как угодить зятю, который все порывался пройти к Татьяне в горенку и поглядеть на своего сына. Когда, наконец, к нему вынесли полотняный сверток, из которого выглядывало, что-то красное сморщенное и пищащее, Митька сначала растерялся. Только потом до него дошло, что это его сын, его кровь от плоти к плоти. Это его, Митьки Замахая сын. Назвали новорожденного в честь Георгия Победоносца, Егором.
Через три дня в заливчик причалила барка. На берег вышел незнакомый высокий мужик, которого, встречавший гостей Митька, представил деревне, как Осинского приказчика Кошкарова. За приказчиком, поддерживая рукой рясу, на берег выбрался батюшка Осинской церкви Илларион.
Бабы сразу побежали по избам готовить угощение, прихорашиваться.
Гости направились в дом старосты Фотина. Авдотья с Татьяной хлопотали у печи и стола. Печь пылала жаром.
После обеда поселенцы собрались в большой горнице Павла, и тихо расселись по лавкам. Батюшка стал проводить молебен. Бабы завытирали глаза платками, мужики засморкались. Всем молитва напомнила о далекой родине. Только ребятишки незнавшие еще церковной службы, смотрели на попа с интересом, пораскрывав рты.
Когда все разошлись, батюшка окрестил новорожденного. Крестины были справлены на славу. Митька сразу ставший Митрием Акимовичем, не успевал принимать поздравления.
Гости толклись в большой горнице дома старосты весь вечер и последующий день. Авдотья и помогавшие ей бабы хлопотали на кухне, гостей чествовал хозяин.
Посреди горницы большой, грубо сколоченный стол. Во главе стола на почетном месте отец Илларион, по правую руку хозяин, рядом с ним Митька, а по левую, приказчик Кошкаров.
-Дорогие гостенечки, наливайте, наливайте!- подсовывал хозяин рябиновой настойки. - А вот кто бражки желат.... Эх, хороша бражка! А вот кумышечки, пожалте.... Ох крепка. - Принял он из рук Авдотьи принесенную четверть выпаренной из браги самогонки.
-Кхе, кхе, кхе, - крякнул отец Илларион, - а мне што? Мне што то, што другое, абы нутро веселило, - и, елозя рукавом рясы по соленым рыжикам, потянулся к бутыли с кумышкой.
Приказчик Кошкаров, поджарый, борода темно-рыжей лопатой, икнул и пьяно хохотнул:
-Ох, и крепок ты, отец Илларион, Бог тебя храни, шибко крепок. - И выхватив из чашки вареный кусок лосятины, другой потянулся к бадейке с бражкой.
Новоселы Ванька Жуланов, Ипат Кустов, да Яшка Сальников, сначала конфузились Осинского начальства, но когда те пропустили по одной, а потом и по третьей, осмелели, и пили все подряд. Не отставали от мужей и крутившиеся тут же у стола их жены.
Со стола сметалось все. Гости вкусно чавкали, наскоро глотая, и старались ухватить руками самые большие куски.
-Татьяна Павловна, - икнул отец Илларион, увидев выходящую из горенки молодую мать, которая только что закончила кормить ребенка, - поздравляю тебя и Мить.... Митрия Акимовича.... И давай выпьем...
К вечеру затеяли плясы. Но куда там пьяным ногам, которые плели бог, знает что.
Поутру отец Илларион и Кошкаров отпивались огуречным рассолом, а Митька с тестем выгоняли похмелье банным паром и редькой.
По полудню Кошкаров осмотрел причал и амбар. Остался доволен. Теперь осталось только побывать в соседней деревушке Барановке. Отец Илларион сославшись на занятость, - нужно было осмотреть и освятить жилые и хозяйственные постройки новоселов, окрестить их народившихся уже здесь детишек, - ехать в кержацкую деревню, отказался.
Кошкаров отправился в Барановку с Митькой. Митька на своем жеребчике, а гостю староста заседлал своего Гнедка.
Барановка встретила их тишиной. Дома стояли, будто сами по себе, среди черемухи, берез и тополей, отчего казалось, что деревня была разбита на отдельные заимки.
Домов было пять. В большинстве своем они были крестовые и пятистенные. У многих были резные наличники, говорившие, что в деревне есть добрые мастера топора и пилы. И было совсем нелепым видеть среди этих хором лепящуюся в низине приземистую избушку с крохотной сараюшкой.
Всадники спешились у ворот дома старосты. Где-то в глубине двора взлаяла и сразу замолчала собака. Митька постучал черенком плетки по темным доскам ворот.
-Хозяева! - крикнул он, - принимай гостев!
Навстречу вышел благообразный старик с бородой библейского пророка. Суровые, но умные глаза удивленно уставились на нежданных гостей, в одном из которых он сразу узнал казака, который и раньше бывал в деревне с осинским атаманом. Второй представился сам.
Старик, а это был старейшина рода Барановых, и основатель деревеньки, повернулся в темноту двора.
Прошка,- крепкий парень в длинной в распояску косоворотке, серых полотняных портках и яловичных сапогах, по виду погодок Митьки, появился сразу, будто из-под земли. Было ясно, что парень стоял рядом, за воротами и слушал разговор.
-Овса дай имя поболе, - крикнул вслед парню, уводящему коней во двор, старик, и добавил, поясняя, - это внук мой, Прошка.
-А што, старосты-то, Афанасия Евлампиевича, дома-то нету? - повернулся к старику Митька, и покосился на Кошкарова.
-Нетути, милок, нетути.... Ужо седьмица, как поехал Афонька по торговым делам в Барду, к татарам.
Когда уже были в горнице, Кошкаров попросил старика собрать всех деревенских мужиков. Старик послушно кивнул, и послал за ними своего внука Прохора.
Первым появился кряжистый, седобородый Иван Брюхов. За ним его младший брат Афиноген со своим соседом, высоким и худым мужиком Пахомом Аристовым, редкая бороденка которого делала его похожим на церковного служку. Последним пришел, недавно перебравшийся на жительство в Барановку откуда-то из-за Камы, высокий, широкоплечий, лет сорока мужик. Назвался он осинскому начальству Мишкой Непряхиным, который и проживал в том, неприглядном домишке, на краю деревни.
Не смотря на то, что староста деревни Афонька Баранов отсутствовал, Кошкаров довел до всех, и повелел довести до него, когда тот вернется, назначенный воеводой размер подати, которую должен теперь вносить в государеву казну каждый двор. Сообщил, когда ждать летний податный обоз. Долго говорили о торговле с башкирами и татарами, спрашивал, не бывает ли на торговых путях варначьих ватажек.
Когда стали прощаться, мужики предложили закусить. От бражки государевы люди отказались, а вот медком с брусничным кваском, побаловались с охоткой.
Не отказался Кошкаров и от рухлядишки, - нескольких беличьих шкурок, двух лисьих и трех собольих.
Провожали гостей всем миром, уважительно. Кланялись едва не в пояс. Один только Прошка стоял в стороне с независимым видом и бросал злобные взгляды в сторону Митьки.
Только проехали с полверсты в сторону Фаора, - Кошкаров хотел побывать на могилках старцев, как Митькин жеребчик, неожиданно поджал уши, испуганно всхрапнув, боком полез на кусты жимолости. Из бурьяна выскочила исхудалая с облезлой шерстью волчица. Висящие под брюхом наполненные молоком соски говорили, что где-то рядом волчье логово.
-Да волчица, вспугнула Орлика, - Митька усмехнулся, и потрепал вздрагивающую шею жеребчика, - выскочила из бурьяну, Орлик-то и понес...
-Послушай, Митрий, - Кошкаров подъехал ближе к Митьке, - пошто на тебя Прошка злобно смотрел, не поделили што?..
-Ага, не поделили, - снова усмехнулся Митька, сдерживая рвущегося вперед жеребчика. - Таньку не поделили. Ухлестывал он за нею, а тута я дорожку-то пересек.... А ить уже и сватов присылал.... Вот и бесится, што вышло непоивонному. Энти-то, кержаки и Павла-то Мефодьича не за што "капустой" прозвали, а тута, гли-ко, сватов посылают! - Митька выматерился и со злостью сплюнул в сторону.
-А пошто "капустой-то"? - Кошкаров пришпорил снова отставшего Гнедка.
-Да ни за прошто.... Как только они поселилися на Каме-то, а энто прошло ужо годков шесть кажись. Ходил он по округе-то, присматривался, да и набрел около речки на грядку с капустой. Взял, да и кочанчик-то один и срезал. А тут, на тебе, откуда не возьмись, дед Евлампий.... Павел-то Мефодьич по-хорошему, дал ему за кочан полушку, а прозвишшо-то так и осталося.
Митька взглянул в сторону, куда скрылась волчица, и снова огладил вздрагивающую шею Орлика. Откуда ему было знать, что эта волчица вскоре спасет ему жизнь...
...Матерая линялая волчица появилась внезапно. Выскочив из бурьяна, она остановилась, и несколько секунд зорко и настороженно смотрела на Прошку. Но неожиданно, словно кто-то ее напугал, резко отпрянула в сторону, и мгновенно исчезла в буераке. Не успел Прошка опомниться и сорвать с плеча ружье, как лобастая морда волчицы замелькала в примятой полыни, уже по ту сторону буерака.
-Ага, - догадался Прошка, - хитрит тварь! Отводит от логова...", - и с заколотившимся от азарта сердцем, ломая сапогами сухой бурьян, оглядываясь по сторонам, устремился туда, откуда только что выскочила волчица. Шагов через десять он почувствовал густую псовую вонь и запах падали. Сначала Прошка растерялся, однако азарт победил.
-Здесь, - запульсировало у него в голове, - где-то здесь логово.... Сначала он увидел в бурьяне небольшую протоптанную лежку. Там валялись, издавая вонь падаль, кости, клочья чьей-то шерсти и перья, а потом он увидел и волчье логово. Оно находилось в небольшой ямке, под будыльями полыни и будяка. Там, в ямке, устланной волосистой стеганиной и шерстью, беспокойно скулили и ворочались в плотной кучке темно-серые волчата. В стороне два волчонка с заостренными ушками, совсем, как щенята, играючи грызли и душили друг друга.
-Пять! Пять штук! - сосчитав взглядом волчат, воскликнул, ошарашено Прошка, и, воровато оглядываясь по сторонам, бросился к логову.
Только успел засунуть волчат в заплечный мешок, как раздавшийся невдалеке шорох, заставил поднять голову. От неожиданности, он обомлел. Перед ним, впереди, шагах в пяти, из густоты бурьяна торчала лобастая остроглазая звериная морда. Выронив из рук волчонка, Прошка испуганно вскрикнул и схватился за ружье, которое на этот раз держал наготове. Вскочил на ноги и выстрелил в бурьян, из которого только что торчала голова волчицы.
-Слышь, Митрий, стреляют, - Ванька Жуланов поправил на плече ремень ружья. Митька с Жулановым шли на Фаорскую гору за барсуком. - Знать кто-то опередил нас.... Небось, и барсука-то нашего перехватил... Он вышел на откос лога, и внимательно посмотрел в сторону, откуда раздался выстрел.
- Барановский кто-то, - согласился Митька, - боле некому тута быть.... Только бы наши петли не проверили. А так што, пущай охотятся, местов-то тута на всех хватит.
Волчица, боясь приблизиться, безумно металась позади Прошки. Она выла, царапала землю лапами и тихонько, словно плакала, скулила.
-Ну-у, тварюга, - цыкнул в ее сторону Прошка, - полезь ишо, прибью!
Завязав мешок, в котором копошились, поскуливая, волчата, он закинул его на плечо, и, держа ружье наготове, зашагал залежью в сторону пролеска.
Не успел шагнуть и десятка шагов, вдруг услышал треск сухого валежника.
