Annotation

     Полгода я на этой войне. Полгода. Наверное, это много, с учетом того, что все-таки не в штабах все это время ошивался, а по-честному месил берцами жижу окопную и пыль дорожную на передке. Что-то стало забываться потихоньку, когда-то яркие и насыщенные детали из столь недавнего прошлого начали бледнеть и растворяться в дымке забвения...

     Это нормально и неизбежно в принципе.

     Но не хотелось бы.

     Получается — надо писать. Как угодно: сикось-накось, урывками-обрывками, не запариваясь изяществом стиля и отсутствием капризной дамы с загадочным именем «Муза»...

     Надо. Ибо это память. То есть то, что останется после нас.

     Заржавеют и будут списаны автоматы и прочее военное железо, поутихнут кажущиеся сейчас такими необузданными страсти. Неизбежность примирения сгладит бездонные, казалось бы, противоречия «оппонентов». Все пройдет...

     Но что-то же должно остаться?!

     Я понимаю, что информации будет море. Солидные труды маститых историков и аналитиков заполонят интернет и хранилища архивов, мемуары генералов, толкаясь локтями, будут сваливаться с полок книжных магазинов, многочисленные корреспонденты, «рубя фишку», наперегонки будут строчить бестселлеры из серии «как это было»...

     Но лица моих друзей и боевых братьев, удушливо липкий запах чадящей резины и сизой окалины в выжженной беспощадным солнцем августовской степи, сухой и безжалостный лязг автоматного затвора, отработавшего крайний рожок, тяжесть и тепло последней гранатки, мирно дремлющей до поры в кармашке разгрузки. «Страховка от плена»...

     Этого всего там не будет.

     А я не хочу этого забывать. Не имею права.

     Поэтому буду пробовать.

     Замышляю это как серию рассказов «из сегодня», как взгляд на эту войну из окопа.

     Ах, ну да...

     Безусловно, все имена и позывные персонажей, любые совпадения событий и географических названий и т.‑д. и т.‑п. являются не более, чем продуктом безнадежно больной фантазии автора.

     Как же без этого?

     А название?

     Ну, пусть называется...

      Как, как? Просто. Сел и поехал. Но это если очень вкратце.

     А если поподробнее? Что должно произойти с никогда не служившим в армии, не первой молодости мужиком, который сидя в славном городе Питере, в один прекрасный момент несется, как ошпаренный, на вокзал, хватает билет до Ростова на первый попавшийся южный поезд и уже в вагоне заполошно ковыряется в сумбуре мыслей, скребя заскорузлой пятерней по горемычной своей бестолковке.

     — Это чего я такое творю?!

     Подчеркнем, человечек этот не экзальтированная барышня-бестужевка с маниакальным огоньком «вселенской справедливости» в глазах. Не мающийся бездельем полумаргинальный элемент, безжалостно выброшеный на помойку реалиями современной жизни монстра-мегаполиса, увлеченно пожирающего время от времени своих не вписавшихся в формат рентабельной рыночности детей.

     Нет.

     Он — обычнейший, типичный горожанин из верхнего этажа нижней прослойки населения этого несуразного муравейника. Звезд с неба не хватал, конечно. Но семья-квартира-работа-хобби — все в наличии. Все ясно и понятно пусть не на ближайшие двадцать лет, но уж на три-пять годков как минимум.

     В чем проблема? Какого ему рожна надо?!

     Может, все дело в комплексах, невзначай вспучившихся на склоне лет от перманентно прищемляемого эго, условиями современного бесполого, безнравственного и по сути бесцельного бытия?

     Не знаю. Может быть.

     Но это самое «ущемленное эго» обычно ограничивается банальным награждением бессонницей и тягостными раздумьями на тему «жизнь проходит». И лихорадочным возведением в воспаленном воображении эпохальных конструкций из серии «Как все могло бы быть, если бы не...»

     Знаем, плавали.

     Ладно, шут с ним, с анализом причин. Можно выразить все гораздо проще. Во всем виновата коммуникативность современного мира и архаичность загадочного рудимента русской души под названием совесть.

     Февраль 2014 года.

     Украина (где она, та Украина). Майдан, факелы, беснующиеся толпы на огромной площади, робкий, как восьмиклассница перед дефлорацией, Беркут, Бандера — гордость украинской нации, озверевший тупой молодняк, скандирующий «Москаляку на гилляку» и «Хто нэ скачэ, той москаль», потерявшийся и тут же вынырнувший в Ростове косноязычный Янек...

     «Мы не рабы! Русские ватники — гэть звидсы! Чемодан-вокзал-Россия! Каждой свидомитке по свидомиту, каждому свидомиту по бутылке горилки (прости Вольфыч), Гейропа нам допоможэ...»

     Ребята. Я читал «Обитаемый остров» Стругацких. Читал. В романе все немного не так. Кто тот безумный режиссер, затеявший извращенную экранизацию нетленки на просторах когда-то цветущей страны? Из какого дурдома его выпустили?

     Вопросы, вопросы...

     Март.

     «Революция победила. Пэрэмога!» Ликующее население в новостях, восторженный Запад, «Куда складывать кредиты?», русский язык на помойку, глухое рычание просыпающегося Юго-Востока, Крым старательно отрабатывает виртуозный «фак», Вовчик молчит...

     Вопросы, вопросы, бессонница.

     Апрель.

     «Кредиты складывайте вон в тот угол. Но лучше сейчас, а не в мае. И почему так мало?», «Большая поэзия» с баррикад на Грушевского — «Никогда мы не будем братьями», все ищут пули снайперов на стволах деревьев, заботливо спиленных неизвестными злоумышленниками еще месяц назад. Мнения делятся — ГРУ или ЦРУ. Крым, размашисто загребая веслами трудолюбивых «вежливых людей», элегантно тает на горизонте Украины.

     «Мы так не договаривались! Чемодан-вокзал-Россия — это для ватников, а не для полуострова!» Вовчик сделал ангельские глаза и произнес на безукоризненном суржике — А я шо? А я нишо.

     Женева. Встреча на самом высоком...

     — Мужик, ты кто? Яйценюх??? Ну-у, пойди штоль, покури в коридоре. Умойся, очки протри. Мы пока прикинем тут, чего с твоим бандустаном делать.

     Харьков, Луганск, Донецк — кровь, референдум, кровь. Харьков слился. Мировые СМИ пробил первый, жуткий коротыш — ВОЙНА?!

     Вопросы, вопросы, бессонница, кусок не лезет в горло, вторые «Острова» не пишутся...

     Май.

     Трагедия в Одессе. Запад бесстрастно толерантен. У русских перехватило дыхание. Некоторые, ожесточенно матерясь, рванули двери своих кладовок, перетряхивая полуистлевшее камуфло срочки.

     — Парад победы мы будем праздновать в Севастополе! — со скупой мужской, фотогенично рыкнул очередной укрогенералиссимус и, кряхтя, опустился на колени на бетон взлетной полосы перед высоким заокеанским гостем, вручая ему собственноручно изготовленную из рессоры «козацкую сабель».

     Первые ожесточенные бои в донецких степях. Краснодон, Славянск, Краматорск. Бесстрастный Стрелков, бесстрастно озвучивающий мольбу о помощи. Первые сотни погибших украинских военнослужащих и «зомби-террористов-наемников-сепаратистов». Мирных толком не считает никто. Европа выражает вежливое, безадресное недоумение, недвусмысленно косясь в сторону Кремля. Лавров гомеопатично эмоционален.

     Белые ночи, сна нет совсем, под ложечкой, кажется, навсегда поселился неудобный, сосущий холодок. Еще не больно, но уже предельно некомфортно существовать. Есть-пить-спать. Гастрит или совесть? Может, гастрит?

     Июнь.

     Ежедневные сводки боев. Сайты. Репортажи.

     Кровь, кровь, кровь.

     Работают «грады», работают «сушки» (ребята, вы что, с ума там все посходили?!). Танки расконсервируются сотнями, десятки тысяч снарядов вывозятся из хранилищ «в зону АТО».

     Для кого?!

     Для этой бабули, которая пережила кошмар ТОЙ ВОЙНЫ, чтобы узнать, что она — не человек, а «самка колорада»? Для пятилетних карапузов Юго-Востока, которые уже на слух определяют тип и калибр летящей на них смерти?

     ЛЕТЯЩЕЙ! НА НИХ! СМЕРТИ!!!

     Тоненькие ручейки добровольцев растекаются и, кажется, бесследно испаряются в знойном мареве раскаленной степи.

     — Служил?

     — Нет.

     — Ясно. Вот автомат и два рожка. Больше нет. Смотри сюда. Это восемнадцатая «Муха». Две из трех — тухлые. Как понял?

     — Все понял. Где позиция?

     — Что, остаешься?

     — Где позиция?!

     «Нас мало, парни. Нас очень мало».

     НУ?! Едрена вошь! Или мужики перевелись на Руси?!

     И тянутся, тянутся редкими пока еще цепочками хмурые, небритые мужчины на Изваринский погранпереход.

     Архангельск, Курск, Средне-Колымск, Москва... Перекличка окончена? А вот хрен вам всем в грызло! Владивосток, Кронштадт, Новороссийск, Чита, Екатеринбург, Новочеркасск, Якутск, Мурманск...

     — С какой целью собираетесь посетить Украину?

     — Ну, ты, девка, и спросила однако маленько. Ой, пардон, товарищ начальник таможенной службы. — Поздно. Пал Славянск, Краматорск. Что, это все?! Конец?!

     «Нас мало, парни. Нас очень мало».

     Все. Я больше не могу! Больно. Очень больно. И это не гастрит.

     Отрывается клочок какой-то квитанции. Какое счастье, что дорогая на даче. Корявые, дерганые строчки.

     «Солнышко мое. Я — в Новороссию. Поймешь — хорошо. Нет — пойму я. Решай сама. Если что, сделай так, чтобы Лялька не забыла, кто ее отец. Пока. Целую».

     Шестое июля.

     Поезд.

     Утром включаю телефон. СМС. Читаю.

     «Твоя дочь будет гордиться своим отцом. Встретимся — убью. Береги себя. Нежно целуем. Бабьё твоё».  

      Ростов, утро.

     Выхожу с вокзала. Ну, а теперь-то куда? Ладно, таксисты знают все. Полчаса разговоров и вырисовывается оптимальный, как мне тогда казалось, вариант. Ехать в Новочеркасск к казакам. У них, по слухам, и тропинки на ту сторону протоптаны, и вообще, вроде бы воюют казачки там уже не первый день.

     Ладно, еду. Умирающий автобус, родившийся еще в «советском далеке», облегченно пыхтя, выплюнул меня на пыльную улочку казачьей столицы. Асфальт сплошь испятнан сплющенными комочками упавших с деревьев перезрелых абрикосинок. Питерцу такое показывать нельзя. Стряхнул оторопь и поплелся искать нужный дом.

     Нашел. На втором этаже, в огороженном арматурой в виде решетки закутке, сидит, позевывая, типичный вахтер в кителе с капитанскими погонами. Выяснилось — сотник Всевеликого Войска Донского. Традиционно, по-южному, словоохотлив. Да, воюем. Да, периодически водим своих ребят на ту сторону. Но не всех подряд, а только казаков. Можем и тебя пристроить. Вступай в наши стройные ряды, принимай нашу присягу и вперед за подвигом. На мой робкий вопрос: «А если я вам не подойду» — следует незамедлительный ответ:

     — Не боись, парень. И не таких... воспитывали. Мелкий косяк — нагайкой по причинному месту соразмерно деянию. Крупный — лоб зеленкой намажем. Всего и делов-то.

     Мой следующий вопрос, типа: «А если вы мне не покажетесь» — как-то незаметно обмяк в гортани.

     — Ну, хорошо, — попытался нащупать я почву для компромиссов. — А если просто подсказать мне путь-дорожку в нужном направлении? Ну, куда хоть тыкаться-то? Ведь ничегошеньки я не петрю в местной географии.

     — А вот этого не знаю, — как-то сразу потерял ко мне интерес бравый сотник. — Я что? Мне плотют пять тыщ, я и сижу тута на телефоне. Ходют слухи, что на Изварине таможня, вроде как, под ополчением. А как оно на самом деле, бес его знает. Но попробовать — попробуй. Может, оно и так. Как добраться? Так автобусы туда ездют. Город Донецк Ростовской области. А там уж каждый тебе на Изварино укажет.

     И вот я снова в автобусе-близняшке ростовского катафалка, разглядываю в запыленное окошко степенно проплывающие мимо терриконы.

     — Чего сидишь? Приехали, — обернул пожеванную физиономию водитель к единственному оставшемуся пассажиру. Ко мне.

     Вылез, прищурился на начинающий наливаться предзакатной синевой небосвод. Однако. Шариться ночью по «территории войны», выясняя, как добраться в Горловку Донецкой области, к перебравшемуся туда, по слухам, Стрелкову, не грело совершенно. Пристрелят непонятно кто, кому потом жаловаться?

     Ладно. На российской таможне определюсь. На крайний случай, перекантуюсь на нашей стороне до утра, а там, может, прибьюсь к кому-нибудь. Не один же я такой... скиталец.

     Пустая таможня, опрятные барышни в погонах, чистота, безлюдье. Мой паспорт, игриво перепархивая от компа к ксероксу и обратно, на секунду замер в ухоженных женских руках.

     — Знакомые хоть есть на Изварино? — участливо уставились на меня жалостливые серые глаза.

     — Друзья, — браво отрапортовал я, стряхивая противный холодок с загривка.

     — Счастливого пути, — как-то очень по-бабьи пригорюнилась барышня и вернула мне картонный признак гражданина РФ. — Идите по дорожке до шлагбаума. Дальше — Украина. Или Новороссия. На месте разберетесь.

     Будка у шлагбаума, короткий диалог с лихим погранцом, усердно поворачивающимся ко мне штык-ножом на поясе.

     — Чего там дальше, братан? — старательно небрежно цедя слова, поздоровался я с бойцом, протягивая ему паспорт. — Там кто, ополчение или... другие?

     — Ну, чуть больше недели назад нацики были, точно. Сейчас вроде ополченцы защищают. Но я вообще-то первую смену стою. Так что, сам понимаешь. Ежели чего, дуй сразу назад. Если получится, конечно. До тебя за день шестеро прошли, вроде тихо. В смысле, не возвращались. Ладно — удачи.

     Кивнул, засовывая паспортину в карман, закинул невесомую сумку с носками-трусами на плечо, выдохнул беззвучно. Пошел.

     Впереди, на вид вполне себе целое, высилось здание украинской таможни.

     — Какие-то деревянные у меня шаги, — замелькало суматошье мыслей в голове. — А если там нацики? Прикинусь ботаном и спрошу... Блин, чего спросить-то?

     О! От стеклянного киоска, за тридцать метров до таможни, нехотя отлепилась колоритная фигура в шортах на донельзя волосатых ногах и, звучно култыхая потертым «калашом» по клинообразной груди, сипло поздоровалась.

     — Закурить дай.

     Мой глаз прямо-таки впился в выцветшую георгиевскую ленточку, повязанную прямо на лямке нестиранной со времен Переяславской Рады майке. Чувствуя, как непроизвольно растягивается рот до ушей в счастливой облегченной улыбке, достал пачку питерского еще Мальборо.

     — Держи.

     Неспешно закурили, окутываясь ароматным дымком. Разочарованно скользнув взглядом по моей дистрофичной сумке, парень лениво поинтересовался.

     — К нам?

     — Ну да, — не стал отпираться я. — Где старший?

     — А вон, за «Руину» зайдешь, там в синем вагончике он и сидит. Зовут Дед. Бывай, — и опять плюхнулся на свою лавочку.

     — Что еще за «Руина»? — спохватился я, двигаясь в указанном направлении. И обомлел. На фасаде здания таможни, прямо на сайдинге стены, горделиво красовалось яркими синими буквами искомое слово — «Руїна». Быстренько сопоставив следы от отсутствующих букв с буквами наличествующими, поставил мысленно огромный плюс неведомому шутнику, переставившему одну букву в слове Україна и сбившего к чертям собачьим все ненужное. Настроение поднялось несказанно.

     Упругой походкой подлетел к двери синей бытовки и постучал.

     — Тук-тук, — продублировал голосом работу кулака и засунул голову внутрь. — Можно?

     Сухощавый мужик в потертом камуфляже, с черной банданой на голове, молча кивнул и с интересом уставился на меня.

     — В ополчение? — полувопросительно-полуутвердительно озвучил он очевидное, не торопясь, оценивая мой внешний вид.

     — Ну да, — согласился я. — На Донецк смогу сегодня уехать?

     — К Стрелкову? — чуть заметная смешинка мелькнула в его глазах.

     — К нему. А что?

     — Да нет, ничего. Все к Стрелкову едут, — разговор, похоже, стал его забавлять.

     — Это плохо? — сложил я бровки «домиком».

     — Нормально, — не стал возражать Дед. — Только сейчас на Донецк не проедешь. И на Горловку тоже. И даже на Краснодон. Через два километра отсюда укропы перерезали шоссе и долбят из САУшек и Зушек по всему, что шевелится. Служил?

     — Нет, — неохотно переключился я на скользкую тему.

     — Понятно, — вздохнул привычно. — Как и семьдесят процентов здесь присутствующих. Короче так. Хочешь, оставайся у меня пока. Хочешь, жди, когда трассу разблокируют. Но это не завтра будет, точно. Неделя минимум.

     — Ствол дашь? — внутренне собрался я, готовый ко всему.

     — Само собой, — пожал он плечами. — Как здесь без ствола-то? Выбор невелик, конечно, но что-нибудь подберем. Как зовут?

     — Виктор.

     — Позывной?

     — Ну, пусть Дон.

     — Сам откуда?

     — Из Питера.

     — Уважаю. Ладно, пошли, — он поднялся и, не оглядываясь, направился к зданию таможни.

     — Получишь автомат, найдешь Пасечника. Скажешь — Дед прислал. Будешь пока в его отделении. И поищи где спать. Вообще, проблем с местами нет. Только если с матрасами. На всю таможню девятнадцать человек. С кормежкой, пока газ не кончится в баллонах, вопросов нет. Парни покажут, с какой стороны за автомат держаться. И не тушуйся. Рэмбов здесь нет. А кто есть ты, после первой бучи выяснится. Я думаю, сегодня ночью. Старшина! — окликнул он пузатого мужика под шестьдесят. — Открывай закрома. Новичка тебе привел.

     Мужик готовно засуетился, запуская нас в кандейку.

     — Ну, чего у нас тут в наличии? — откинул крышку оружейного ящика Дед. — Вот, выбирай. Сайга, СКС, СВД без оптики, раскладушка 7,62 без ремня и весло 5,45 с ремнем. Бери весло. На него три рожка есть. Ну и ремень, конечно.

     Я осторожно потянул автомат из ящика. Старшина услужливо подал подсумок и, мусоля страницы школьной тетрадки, молча взглянул на меня.

     — Паспорт? — догадался я.

     — Шо мени твий паспорт? Имья-фамилие скажи, та позывный. Ще нумер автомата запышу зараз.

     Я продиктовал.

     — Бэры патронив скилькы трэба и пишлы звидцы, — захлопнул он тетрадь. Я оглянулся. Деда уже не было.

     — Йды до хлопцив. Ось воны, у тому будынку, — ткнул старшина в сторону досмотрового бокса и, переваливаясь с ноги на ногу, скрылся за углом.

     — Рядовой Дон! Поздравляю с началом службы в доблестном ополчении Новороссии! Ура! — хмыкнул я и пошел знакомиться с парнями.

     Жизнь, похоже, налаживалась.  

     Они были чудо как хороши...

     Раскованно покачивая загорелыми атласными бедрами, лукаво задрапированными прозрачным, невесомым газом, маняще поигрывая тугими вишенками сосков тяжело колыхающихся в такт ритму танца персей, плутовски поблескивая влажными темными очами, недвусмысленно обещавшими совсем уже скорое безумное и бесконечное наслаждение... Они в колдовском хороводе-омуте все сужали и сужали свой струящийся, исходящий осязаемой истомой, перенасыщенный феромонами круг...

     В центре которого, на трясущихся подгибающихся коленках, в полуобморочном коматозе предвкушения, стоял я.

     Одна из них, самая юная и нетерпеливая, обвила гибкими руками мою закаменевшую вдруг шею и ме-е-едленно, с оттяжкой, проведя остреньким, розовым язычком по коралловым же губкам, приникла к моему уху и, опаляя его своим горячечным, на грани стона дыханием... истошно заорала сорванным дискантом Пасечника.

     — Во-о-здух!!! Воздух, мать вашу!!! Мужики, все на ноль! Быстра-а-а!!!

     За бесконечную долю секунды выдираясь из погибельной паутины нескромных сновидений, мое возмущенное сознание незатейливо, но чрезвычайно энергично, выразило свое абсолютно нечитабельное отношение к Вите Пасечнику, неведомому летуну, к этой войне в частности и к своей разнесчастной судьбе в целом. И тут же настороженно притихло, ощутив, как максимум в километре от моей лёжки, кто-то очень большой и недобрый рывком располосовал гигантское полотнище толстенного брезента.

     Кр-ра-ах-х.

     И тут же ударил по ушам вой турбин на форсаже уходящей на безопасную высоту Сушки.

     Надпочечники привычно ойкнули и мгновенно швырнули в топку вялого со сна организма щедрую плюху адреналина. Обнаружив себя подлетающим к знакомой ячейке траншеи и «на раз» впорхнув в уютную ее прохладу, запоздало отметил зафиксированный мозжечком, но не доведенный вовремя до владельца, еще один жуткий треск разрывающегося брезента. Уже гораздо ближе. Метрах в трехстах.

     — Вот блин!

     На рефлексах впечатался в дно окопа, пытаясь придать хоть какую-то упорядоченность хаотичной работе мозга.

     — Та-ак. Автомат-подсумок? При мне. Уже хорошо. «Мухи» я еще вчера здесь оставлял. Угу, тут. Лепота. А сколько сейчас времени, к примеру?

     Ощущая себя лежащим на энергично работающем отбойном молотке и не сразу уразумев, что это всего лишь навсего сбрендившее мое сердечко, привстал и, сторожко вытягивая шею, высунулся на свет божий. Пузатенький желток восходящего солнышка только-только отлепился от горизонта.

     — Тудыть твою в качель! Не больше шести! Это что, я и пары часов не поспал?! Эх-ма... и в тридцать три подводных лодки! А где Шурик? Где все? Ладно, потом.

     Чутко сканируя трепещущими ушами пугливую тишину, присел, оперевшись спиной о прохладную надежность бруствера, и не торопясь потянул из безбожно сплющеной пачки первую за сегодня сигаретку.

     — О, покурим, — пробасила сверху взлохмаченная сущность нового моего кореша, Виталика.

     — Кто где, не видел? — не без сожаления расстался я с драгоценным девайсом.

     — Пасечник на левом нуле. С ним еще трое. Шурик справа в соседней ячейке. Я за ним. Все, — причмокивая толстыми губами от удовольствия, выпустил он густую струю дыма.

     — Чё-то подколбашивает нашего морпеха не по-детски. И так-то войска кот наплакал, а тут ещё это... слабое звено. О, опять заходит, гнида.

     Я послушно уставился в поднебесье. Вроде пусто. А-а-а, вот он.

     — Кр-ра-ах-х, — привычно скрутило воздух секундной судорогой. Но уже существенно дальше.

     Я на автопилоте, сгорбившись, нырнул подбородком к грудине. Чуть погодя, выпрямился.

     — Да ладно тебе наезжать на парня. У него сегодня прощание с невинностью. Первый обстрел, это же... акт, едрена мать, — ощущая себя замшелым ветераном, запулил я куцый бычок по настильной траектории.

     — Пойдем лучше, поддержим... собрата по оружию, — и, поднявшись, шагнул вправо по окопу.

     — Ага. Акт... мужеложства, — скривился Виталя. — Помяни мое слово — не боец он. Я как услышал — Сомали, Сомали, сразу въехал — рэмбо картонный. «Ма-асква бьёт с на-аска-а...» Сам иди сопли ему вытирать. Я — к себе.

     — Привет. Ну как оно ничего? — нарочито бодрячком поздоровкался я с Шуриком. Тот молча кивнул в ответ, заполошно ёрзая взглядом.

     — Чё такой нервный, Шурян? Забей. Все там будем. Гы-ы, — наугад катнул я пробный шар военно-полевой психотерапии.

     — Да нет. Я в порядке. Просто неожиданно как-то все. А главное, обидно, — торопясь выговориться, зачастил он. Я изобразил лицом живейшее внимание.

     — Блин горелый! Вот шандарахнет такая сволочь непонятно откуда и все, ку-ку. Нету тебя. Совсем. И даже морды его поганой не увидишь напоследок, не то что стрельнуть в ответ.

     — Ха. А если увидишь морду его поганую, не так обидно, что ли, будет загибаться? — искренне заинтересовался я. Совсем уже вдалеке опять рвануло в клочья остатки брезентухи.

     — Забей, Шурик. В первый раз у всех так. И вообще: «вернулся с хабаром — удача, просто живым отпустила Зона — повезло. А все остальное — судьба», — не удержавшись, процитировал я столь любимых мною Стругацких.

     — Да я понимаю, — шумно выдохнул он, постепенно приходя в себя. — Просто как-то иначе все это себе представлял. А тебе что, реально пофиг??

     Я неопределённо пожал плечами.

     Ну не будешь же ему рассказывать, как оценив, насколько не соответствует отяжелевшая за зиму «стать» суровым реалиям этой войны, решил я поголодать пару неделек, чтобы обрести желанную легкость и прыть.

     Благо, опыт есть.

     И как на пятый день «поста», в очередной раз отсидев в окопе полновесные два часа под минами, с огромным энтузиазмом посетил затем многострадальную нашу «комнату для джентльменов». Где без промедления выдал-таки «на-гора» удивительной щедрости порцайку «отходов жизнедеятельности организма».

     — Я не знаю, как это тебе объяснить, Шура. Просто поверь на слово — это преодолимо. Не давай волю фантазии и... держи яйца в кулаке.

     — Гы-ы, — жизнерадостно продолжил я сеанс трепетной реабилитации.

     — И вообще, мы здесь кто? Свободные люди в свободной стране, елки-палки. Ссышь маленько? Ну, нормально. С кем не бывает. Ссы сколько влезет. На себя, под себя, вокруг себя... Ни в чём себе не отказывай, друже. Только дело делай. И всё. Вопрос закрыт. Или ты всерьёз полагаешь, что мы тут все сплошь с проволочными нервами? Я тебя умоляю... Так что забей на все эти страсти большой, мозолистый, пролетарский болт и держи хвост пистолетом. Всё наладится. Не ты первый, не ты последний. Вот сейчас покурим с полчасика, и если не будет новых пакостей, пойдешь ты себе на камбуз, набивать ненасытную свою утробу макарошками с тушняком. Бли-ин.

     И с трудом сглотнув набежавшую вдруг густую, тягучую слюну, потянул из пачки очередную сигаретину...

     Шурик появился у нас вчера вечером, сразу после развода, когда Дед объявил, что двенадцать наших уходят на ночь на высоту 9/2, а остальным предстоит сомнительное удовольствие держать таможню. И тут же, уловив легкое недоумение в рядах, выразившееся в радикально критичной оценке мыслительных способностей нашего генералитета (сплошь и рядом в непарламентских выражениях), рассудительно внес ясность.

     — Не вибрируйте, парни. Если танчики все-таки полезут, отработаете БК, оцените эффект и если всё же жопа, рысью на Россию. Только стволы скинуть не забудьте. По-умному. Чтобы потом долго не искать.

     На том и порешили.

     На таможне оставили наше отделение, куда и попал чуть погодя незабвенный морпех Шурян.

     Получив от старшины отвергнутую мной «раскладушку» и обрядившись в щеголеватый, великолепного качества камуфляж, дальновидно привезенный с собой из самой столицы, смотрелся он, прямо скажем, весьма и весьма авантажно. Автомат носил привычно небрежно, либо с упором на левый локоть, либо просто стволом вниз, слегка отводя при ходьбе руку от осиной талии. Отсутствие ремня, похоже, нисколько его не удручало.

     В коротком разговоре, продуманно и весомо расставляя акценты, поведал нам о своем, столь недавнем, славном морпеховском прошлом на Балтике. Скупо посетовал, что по причине залёта молодецкого, не был включен в команду, отправляющуюся в Сомали. Где и отметились его парни, вполне себе даже на уровне. Дружно выразив искренние соболезнования горемычным недотепам-пиратам, мы вкратце обсудили диспозицию на ночь и выставили первую на сегодня пару. Мы с Шуряном стояли с двух до четырех.

     Ну, остальное вы знаете...

     И вот лежу я под махонькой акацией, хоронясь от набравшего свирепую доменную ярость «небесного светила». Лежу, чешу пузо и прямо-таки физически ощущаю, как искрящимися сладчайшими капельками разогретого на солнце янтарного меда, нехотя сползают по зеркальному циферблату вечности, драгоценные минутки неожиданной и оттого кажущейся бездонной тишины. И не насытиться ими никак.

     Хорошо...

     Уже вернулись взвинченные и предельно злые парни с высоты 9/2, волоча на себе вяло упирающегося, мало что соображающего после убойной контузии Ару.

     Уже, получив в булку какой-то хитрый укол от встревоженного Маркони, затих он обессиленно здесь же под кустами, отматерившись вволю на трех языках сразу и выблевавший с пенной прозеленью, казалось, все свои потроха.

     Уже вынесло «достопочтенное сообщество» заключительное резюме по итогам этого выхода (не берусь воспроизвести его здесь даже в самом усеченном варианте). Хотя фельдмаршалам нашим было бы полезно почитать. Ладно, хоть без двухсотых.

     Какая-то настырная мушка, с упорством, достойным лучшего применения, раз за разом пикирует на свежую ссадину, располосовавшую непонятно где и когда левую мою лодыжку, и копытит цепкими своими лапками болезненно отзывчивую, растерзанную плоть.

     Отчаявшись вразумить неугомонное животное вялым, конвульсивным передергиванием конечностей, попытался вступить с ней в мысленный контакт, истово взывая к милосердию. Помогало плохо. Крылатая извергиня была невменяема.

     Спасибо Витале. Снедаемый природной жалостью, шандарахнул он со всей дури по увечному моему копытцу пустым брезентовым ранцем от выстрелов к РПГ-7, отсушив ноженьку напрочь на ближайшие полчаса.

     Ну-у, тоже вариант, конечно. С такой анестезией по многострадальной моей ссадине теперь рашпилем можно елозить без малейшего ущерба для психики пациента.

     Хорошо, когда рядом есть настоящие друзья.

     Хорошо...

     Подошел Пасечник. Как всегда свежевыбритый, застегнутый на все пуговицы, улыбчиво невозмутимый — слуга царю, отец солдатам.

     Оглядел, скорбя, расхристанное свое воинство, исходящее обильной испариной в жалкой тени куцых дерев зеленки, поведал последние новости о диспозиции супротивника и душевно попросил не расслабляться. Мы вяло кивнули в ответ распаренными рожами.

     Жарко.

     Теплая вода в теплом молочном бидоне дает только минутное облегчение. Пересушенная полынь степи с известковым хрустом крошится под ногами. Интересно, здесь дождь бывает когда-нибудь?

     Завязавшийся было извечный солдатский трёп о бабах вяло угас, не встретив ожидаемой поддержки у изнывающей от зноя аудитории.

     Жарко.

     Вялые мысли, вялые тушки соратников вокруг, вялая надежда, что на сегодня всё закончилось...

     Веки податливо слипаются, подбородок безвольно скользит по мокрой от пота груди, тело растекается студнем по невесть откуда взявшемуся здесь бушлату.

     Сознание вяло сказало «бульк» и плюхнулось в небытие...

     Они были чудо как хороши...

     Но взглянув на кислую мою физиономию и влёт оценив полное отсутствие тремора вожделеющего самца, состроили оскорбленные гримаски и, невесомо кружась, растворились в поисках более благодарного объекта. И только та, самая юная и нетерпеливая, гибкой походкой скользнула ко мне, понимающе заглянула в глаза и тихонько тронула краешком губ заскорузлую от трехдневной щетины щеку. На прощание...

     Выстрел!

     Трех-четырехсекундный свист и последующий затем разрыв стодвадцатки впереди в деревне мгновенно превратил лежбище релаксирующих тюленей в разоренное стойбище нервно перескакивающих друг через друга, судорожно выискивающих спасительные норки тушканчиков.

     Выстрел-разрыв, выстрел-разрыв. Еще. Еще. Еще.

     — Вот это да! — упоённо бодал я лобиком неподатливое дно окопа, стремясь еще хоть чуть-чуть заглубиться в спасительный грунт.

     Со стороны птицефабрики, в трех километрах от нас, басовито загудели танковые дизели. Там уже с недельку как квартировали три укроповских Саушки и сколько-то танчиков с бэтэрами.

     — К бою! — выдохнул Пасечник, пробегая мимо меня по окопу.

     Я, очень не торопясь, в коленно-локтевой позе, развернулся в нужном направлении, еще разок прислушался, привстал, и на полусогнутых оч-чень шустро засеменил к своей ячейке.

     Добрался, отдышался, проверил наличие своего немудрящего скарба, достал окончательно сплющенную пачку Мальборо.

     — О, покурим, — пробасила свалившаяся мне на голову, неимоверная тяжесть.

     — Виталя! Елки-палки! — взвинченно отозвался я. — Чего ты все по брустверу шастаешь? Без понтов никак, штоль?

     — Не боись, Витек, — потянул он из пачки раскатанную в блин сигарету.

     — Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, тому водка нипочем, дым. Чего-то они сегодня плотненько кладут. На пожарке как бы пацанам не досталось. Рэмбу видел?

     — Туда Пасечник побежал, разберется, — я аккуратно высунул нос в направлении птицефабрики. Вроде никого. Движки гудят, а пыльных шлейфов нет. И не подключаются пушечки укропов к своим минометчикам. Странно.

     — Да не пойдут они днем, Витек. Не парься. Совсем, что ли, безголовые? Подавят нас с полчасика движухой и все. А из-под горы по таможне, с трех камэ из пушечек класть — пустое дело. Еще Россию зацепят по дурости, то-то ответка прилетит. Мало не покажется.

     — А мины зачем по деревне кладут? — все никак не успокаивался я.

     — А это чтобы тебе служба медом не казалась, боец, — хмыкнул Виталя. — Ну, может еще чего надумали? Я знаю?

     Вынырнувший из-за изгиба траншеи Пасечник присел к нам на минутку.

     — Непонятное движение в курятнике, парни. Наши вчера, оказывается, внагляк на мотоцикле прямо по дороге к ним заскочили. Развернулись, пульнули из «семерки» по танчику и сдриснули назад. А через пару минут еще один заход крутанули. Два молодых пацана с пожарки. Ковбои, — одобрительно покрутил он головой.

     — В итоге, минус танчик. Подтвержденный. Мелочь, а приятно. Вот укропы себя в ловушке и осознали. Вроде и сила при них, а вход-выход — исключительно по нашему разрешению. Уходить им только по дороге можно, а вдруг мы из кустов захотим их ребрышки пощекотать? Очко-то не железное. А по темному шариться совсем стрёмно. Ни авиация, ни артуха им выход не прикроют. Такие дела. А нам теперь гадай, чего они отчудить надумают. Ладно, я дальше пойду. За Шуриком приглядите. Тюмень никто не видел?

     Мы не сговариваясь философски пожали плечами. Витя вздохнул и зарысил дальше.

     Мины теперь падали гораздо реже. С периодичностью примерно в пять минут. И от нас далековато, метров шестьсот, не меньше. Ближе к центру деревни.

     Я решил-таки проведать Шуряна. Виталя, сплюнув себе под ноги, поерзал монументальным задом, устраиваясь поудобнее, и я понял, что роль мать Терезы он однозначно спихнул на меня.

     Вздохнул, отряхнулся, выкрутил из клешней кореша затерявшуюся там невзначай свою пачку сигарет, обозначился «добрым словом» по этому поводу. Пошел.

     Шурик лежал, распластавшись на дне окопа. Колотило его так, что на ум ничего, кроме падучей, не приходило. Зыркнув на меня шалым, мутным глазом, он криво оскалился замороженной улыбкой и осторожно подобрал под себя ноги, усаживаясь пониже в ячейке. Я молча сел рядом.

     — Чего это вы так распереживались, товарисч? — осторожно стал приводить его в божеский вид. — Во тебя колбасит!

     — У меня всегда так, когда нервничаю. С детства, — тоскливо отбоярился он.

     Я скептически промолчал, проглотив очередной вопрос о наплевательском отношении морпеховской медкомиссии к здоровью призывников. Установление истины не входило сейчас в перечень приоритетных задач.

     — Сегодня жена позвонила, — заунывно начал Шурик. — Чего-то там с просрочкой кредитов. Орет — давай приезжай, разруливай. На работе, боюсь, уволят. Я же послезавтра из отпуска должен выходить. Написал им вдогонку «за свой счет», когда уезжал. Похоже, не подписали.

     — Сань, послушай, — собрался я с мыслями, переждав очередной выстрел-свист-разрыв. — Депрессняк при обстреле и после — это нормально. Это надо просто пережить. Ну, чего ты в самом деле? Нормальный, боевой пацан. Все при тебе. Справишься. Не делай поспешных поступков. Самому же потом стыдно будет. Ты пойми — нам, по большому счету, пофиг. Что был ты, что не был. Тебя же никто сюда за шиворот не тащил и никто здесь тебе ничем не обязан. И объяснять ты мне ничего не должен. Хочешь — воюй, хочешь — уезжай. Хозяин — барин. Только тебе потом с этим жить дальше. Тебе! Всю жизнь.

     — Да я об этом весь день думаю, — глухим эхом отозвался он. — Глупо все получилось. Сорвался впопыхах, тылы дома не прикрыл... В Ростове две недели потерял впустую. Сейчас вот бытовуха на жену навалилась. А кому разгребать? — он с надеждой на понимание уставился на меня. Мне стало неприятно и неуютно продолжать разговор.

     — Ладно, Шура. Мальчик ты взрослый, разберешься. Не кисни, короче. Я пошел, — и, стараясь не встречаться с ним взглядом, развернулся к себе.

     — Ну что, спекся бобик? — требовательно протянул лапу Виталя, вымогая очередную сигарету.

     — Не факт, — вздохнул я, доставая совсем уж истончившуюся пачку. — Может, переломается еще. Знаешь, если по чесноку, то кабы не моя голодовка, не поручусь, что пару раз в штаны не навалил бы. Когда еще привыкну? Ты другой, что ли?

     Виталя посопел, обдумывая ответ.

     — Ну, ведь не навалил? А теперь и не навалишь уже. Так?

     Я благоразумно промолчал. Что там впереди, на этой войне? Кто знает...

     А потом, уже по темноте, при очередной «боевой», потерял я таки Шуряна. Просто выпустил из виду. И перекрикиваясь в траншее, мы так и не услышали его голоса. И только по возвращении старшина обстоятельно поведал нам, что перед ужином пришел к нему по-тихому Шура, сдал ствол и бочком-бочком, стараясь не отсвечивать, двинулся на российскую таможню.

     Крайним за потерю бойца мы назначили Пасечника.

     — А я тут при чем? — изумился Витя.

     — Если будешь так по утрам орать, по поводу каждой приблудившейся Сушки, вообще без личного состава останешься, — подвел итог прениям, как всегда вынырнувший из ниоткуда Тюмень в обнимку со своей неразлучной СВД. — Нет, чтобы наклониться к ушку сомлевшего бойца и нежно прошептать ему: однако воздух, паря, иди зубки чистить, тудыть твою в коромысло, — хреновый, короче, командир из тебя, будильник. Одно слово — Изваринский!

     Мы долго и охотно смеялись, беззлобно подначивая друг друга, искренне радуясь, что вот и прошел еще один день этой войны.

     И все живы.

     И до победы стало ближе еще на целый день.

     А она обязательно будет — Наша Победа.

     И это так же верно, как и то, что завтра будет новый день.

     И его тоже очень хочется пережить.

     Каждому.

     И мне.

     Мой завтрашний девятый день войны. 

     Лялька, здравствуй!

     Хотел написать, как обычно, — привет. Не получается пока.

     Ты всегда была оторвой с несносным характером.

     Моим.

     Человеком, не знающим сомнений.

     Все свое детство, как я ощущал, откровенно тяготеющей ко мне. Классическая «папина дочка».

     Ты терпеть не могла соплежуйства и несправедливости, серости и убогости мыслей, сомнений и болтовни вместо дела, слабости и предательства...

     И эту нетерпимость ты забрала с собой во взрослую жизнь.

     И постепенно твое право на собственное мнение трансформировалось в иллюзию, что если ты уверена, что это правильно — значит так оно и есть на самом деле.

     И это ты тоже взяла от меня. Прошлого. Как и многое-многое другое.

     Но жизнь меня кое-чему научила. А твое время, похоже, еще не пришло.

     Уезжая на эту войну, я простил тебя. Ты знаешь за что?

     И сбросил наконец с плеч неподъемный груз пятилетнего отрицания существования собственной дочери.

     Тебя.

     И уехал. С огромным облегчением в душе.

     Потом, через месяц примерно, вернулся на поправку в Питер. Были неизбежные в таких случаях встречи с друзьями, знакомыми...

     И столь же неизбежные разговоры.

     И всегда, всегда я чувствовал в контексте этих разговоров одну, самую главную мысль. Которую никто так и не решился высказать.

     — Зачем тебе эта война?!?

     Она никем не была озвучена. Но отвечать все равно было надо.

     И я пытался. Как мог. Но получалось сумбурно и неубедительно.

     Плохо.

     И я перестал реагировать на такие вопросы. И ждал тебя.

     Знал, помнил, чувствовал, что ты поймешь. Должна понять.

     Ты приехала вечером в крайний из тех трех дней, что я себе нарезал для пребывания в Питере.

     Ты приехала. Сама. Впервые за пять лет.

     И первый твой вопрос был.

     — Папа. Зачем тебе все это??

     Вот так, в лоб. Глаза в глаза. С присущей тебе прямотой.

     Я что-то мямлил тогда, оглушенный. О чем-то бормотал бессвязно...

     Ну не было у меня тогда слов. Тех самых. Убедительных. Неоспоримых. Простых и ясных. Как нет их, наверное, и сейчас.

     Поэтому я просто расскажу тебе, что такое война.

     Вернее, та ее часть, где нет крови и стрельбы, предсмертного хрипа и свирепой отваги пока еще живых... Это все для мужчин.

     А ты — женщина. Мать. Жена. Дочь.

     Тебе будет понятнее другое лицо войны...

     Изварино. Вторая половина июля 2014 года.

     Вторые сутки бои идут где-то за горизонтом. Вернее, за пределами видимости не прекращающей гореть пересушенной степи. Ночью эти бесконечные ленты огня особенно хорошо видны.

     Но здесь войны уже почти нет. И мы с трудом засыпаем в этой неуютной, притихшей степи. Мозгу не хватает привычной работы по препарированию ночной канонады, и он не может дать усталому организму команды на полноценный отдых.

     Прочно вбитые в нас рефлексы способны воспринимать тишину только как паузу между залпами. И затянутость этой паузы настораживает и непроизвольно заставляет мышцы сгруппироваться для скорого мгновенного броска к траншее.

     А залпов все нет и нет. И сна тоже...

     Уже разблокирована дорога на Краснодон и далее к Луганску. Уже хлынул поток беженцев на Россию. Бесконечный как степь, и бездонный в невыразимой своей скорби.

     И на Изварино пришла БЕДА.

     Огромное человеческое горе...

     Нашему взводу вменили в обязанность проверку паспортов выезжающих, досмотр автотранспорта, обеспечение порядка в очереди и само формирование этой очереди, как таковой.

     Ну что, привели в порядок шлагбаум, будку на въезде, распределились по парам. Приступили.

     Стояли по два часа. Больше не получалось. Никак.

     Больше выдержать было невозможно.

     Мы перестали шутить и смеяться. Мы стыдились смотреть друг другу в глаза. Некоторые ушли в жестокий запой.

     Их не осуждали. Просто сняли с дежурства.

     Очередь в иной день вытягивалась до семи километров. Россия принимала только по светлому и тем беженцам, кому не повезло уложиться в одну смену, приходилось продлевать эту пытку еще на день. Или на два.

     Как повезет.

     Вероятно, в самом конце очереди еще бушевали какие-то страсти. Эмоции людей, сумевших вырваться из ада, которым стал Луганск в июле.

     Наверное. Мы этого не видели.

     А у нашего шлагбаума стояла уже похоронная процессия. Кавалькада живых мертвецов. Живыми у них были только глаза. Но и они были мертвыми.

     Как рассказать тебе, дочь, о глазах матери, которая отсидела больше месяца в подвале дома в Луганске, вздрагивая от каждого близкого разрыва? Которая чисто механически стряхивала изобильно сыпавшуюся на головку ее ребенка с потолка подвала пыль, кусочки штукатурки, паутину и прочую мерзость. И так же механически пыталась укачивать четырехлетнее свое дитя, устало прижимая его к изможденной своей груди.

     На большее ее уже не хватало.

     Она устала молиться и надеяться. Она обреченно и внешне бесстрастно выслушивала соседей по склепу, которые, на минутку юркнув наверх, на вымершую улицу, приносили старую новость — сегодня воды тоже не будет. Никакой.

     Потому что подстанцию, целенаправленно раздолбанную укропами, починить не смогли. И света, значит, не будет тоже.

     Про еду и лекарства уже давно старались не вспоминать...

     И вот она вырвалась из осажденного города.

     Ее уже давно не волнуют глупости о том, что в России нет никаких родственников и ехать, собственно, не к кому. Она знает — хуже, чем было, быть просто не может.

     А еще у нее на руках истощенный, больной ребенок, у которого нет сил даже плакать. И она сняла с себя золотой нательный крестик, чтобы взять в складчину с теми же соседями, машину до Изварино.

     Машину их же родственников.

     И надежда, что в лагере МЧС в Донецке помогут ее дочурке, дает ей, в который уже раз, яростное желание жить.

     И их машина, как и все остальные, влипает на въезде в деревню в эту бесконечную очередь. И эта женщина идет к нам, к шлагбауму, чтобы объяснить ополченцам, что она не может больше ждать.

     А мы опускаем глаза и бубним, что без очереди проходят только раненые, беременные и семьи с детьми до трех лет.

     Мы сами так решили. Решили правильно.

     Только одно дело — озвучить, и совсем другое — претворять в жизнь. Мы ей отказываем. В том числе и потому, что в нас впиваются десятки женских глаз таких же носителей невыразимого горя. Тех, кто уже отстоял свое на этом раскаленном асфальте.

     Целый день. Или два. Как повезет.

     И она, затихнув обреченно, пытается с мольбой поймать взгляд хоть кого-нибудь из нас. И поймав, встрепенется в безумной надежде. И тут же обмякает сгорбившись и бредет к машине, устало клонясь к земле сутулой своей спиной.

     Сутулой спиной пожилой женщины двадцати трех лет от роду...

     А мы зажмуриваемся, оскалившись на мгновение, и мечтаем о ближнем бое. Чтобы ствол к стволу, морда к морде. И рвать, рвать зубами их глотки. Полосовать ножами в лоскуты, в бахрому кровавую. Чтобы внуки их заикались, вспоминая о нас. Чтобы железом каленым выжглось в мозгу тех из них, кто умудрится вернуться.

     — МНЕ ОТМЩЕНИЕ, И АЗ ВОЗДАМ!

     В этой очереди практически нет дорогих машин с кондиционерами. Владельцы таких авто, обналичив свои активы, дальновидно ускакали задолго до того, как здесь стало по-настоящему плохо.

     И открывая очередную дверцу очередной душегубки, твой мятущийся взгляд натыкается на глаза ребенка, бессильно распластавшегося на прелых памперсах на заднем сиденье.

     Ему повезло. И старику с трудом выбравшемуся из-за баранки — тоже. Малышу не больше года.

     Значит — без очереди.

     О его глазах писать невозможно.

     Скажу только, что Господь нас не простит.

     Никого.

     Ни тех, кто превратил в кучу щебня дом его семьи, лишив ребенка матери, отца и бабушки.

     Ни нас. Потому что не защитили. Не смогли.

     Остальных, оставшихся равнодушными — тоже.

     Не простит.

     Я истово в это верю.

     А вечером Колян Сумрак, раздолбай, разведчик и сапер от бога, с обеими Чечнями за спиной, хватал нас за руки и кричал, что все.

     Он больше не может.

     И если мы не уйдем дальше на войну, он пойдет сам. Куда угодно. Только чтобы не видеть всего этого.

     И мы прикидывали, как побыстрее смениться и куда двигать потом. На войну.

     Но ушли мы только через три дня. В Луганск. Четыре россиянина (как здесь говорят) и один молдаванин. Когда пришла смена.

     Но это совсем другая история.

     Я рассказал тебе про глаза только одной женщины и одного ребенка.

     И только лишь потому, что это до меня она пыталась докричаться. Мой взгляд ловила. И историю этого малыша лично мне поведал, с трудом передвигающийся на артритных своих ногах, его дед.

     А их были сотни, этих глаз.

     Каждый день.

     И такая здесь война тоже, дочь...

     Скажи, Лялька, когда мы снова увидимся, ты спросишь меня еще раз «Папа, зачем тебе все это?» 

     ...Станица Луганская — крайняя точка Станично-Луганского района, контролируемая украинской армией. Она стала своеобразным Рубиконом, отделяющим Станицу от села Николаевка, контролируемого противником.

     В субботу на подъезде к городу в засаду попал патрульный автомобиль спецбатальона МВД «Чернигов». Но, несмотря на значительный перевес противника, ценой жизни трех украинских бойцов атаку удалось отбить.

     Погибли: два добровольца — 27-летний Виктор Запека, 35-летний Андрей Ищенко и бывший сотрудник милиции 30-летний Александр Найдьон. Еще пятеро бойцов батальона получили ранения разной степени тяжести.

     — На нашем участке было наступление, одна из групп противника столкнулась с нашим патрулем, — рассказывает замкомбата батальона «Чернигов» Виталий Костюченко. — Сначала ребят обстреляли из автоматического оружия, потом из гранатометов.

     По его словам, если бы его бойцы сдались, Станицу Луганскую могли захватить.

     — Но парни держали оборону, пока не пришло подкрепление. Держали ввосьмером против сотни! Раненые, отстреливались из последних сил, — вздыхает замкомбата.

     ... Спецбатальон понес необратимые потери 16 ноября прошлого года в бою за Станицу Луганскую. Как вспоминает непосредственный участник боя Константин Давыденко, в районе железнодорожного переезда в этом населенном пункте группа боевиков численностью до 200 человек совершила попытку прорыва на подконтрольную Украинским властям территорию.

     На помощь военным направились бойцы спецбатальона, но попали в засаду. Их автомобиль подвергся обстрелу из гранатомета и автоматического оружия. И даже тяжело раненые, черниговцы отстреливались, пока не поступила помощь.

     http://topnews.cn.ua/sport/2015/04/07/28779.html

     — Ну чего, не передумал идти? — хитро прищурился Док, усаживаясь в кресло поудобнее и вытягивая устало ноги. Вечернюю негу с меня сдуло, как муху со стекла.

     — Куда, когда и сколько пацанов могу взять? — рывком приподнялся я с постели, буравя взглядом довольную Вовину рожу.

     — Бери четверых, плюс ты. Больше ни к чему. Из «железа» с тебя — РПК, «Мухи» по максимуму (у тебя, знаю, двадцать шестые есть), ну и личняк, понятно. Кстати, «Шмелей» парочки не найдется? — он уже откровенно скалился, с удовлетворением оценивая мой зашкаливающий оживляж.

     — Это кто же у меня такой болтливый-то? — втихаря скрипнул я зубами. — Ладно, поищем. Надо будет этому языкастому его фаберже по веткам-то поразвесить.

     А вслух, раздумчиво почесывая нос, пробурчал.

     — Ну посмотрю, поскребу по сусекам. Может чего и надыбаем.

     — Посмотри, посмотри. — покладисто ухмыльнулся Док. — Дело хорошее.

     — Так куда идем? — нетерпеливо вернул я разговор в прежнее русло. Вова посерьезнел и как-то сразу подобрался.

     — Значит так. Инфа только для тебя и только потому, что тебе парней подбирать. До всех остальных доведем за час до выхода. И главное — он испытующе уставился на меня — У себя в конторе никому ни звука. Это — железно.

     Я согласно кивнул. Информированность укропов о некоторых наших (и не только) вылазках периодически наводила на невеселые умозаключения.

     Мы с Доком, что называется «дружили домами». А числились за разными департаментами. Он в казаках, а я со своим взводом в ОРБ. Правда, в разведке я именно что числился. Приезжал раз в неделю-полторы за едой и бензином, и тут же с облегчением сматывался обратно, к себе на позиции. Где и соседствовал, вполне себе приятельски, с парнями Доктора. Ни одного ствола, ни одного патрона, за все два месяца своего пребывания в разведбате, я так и не получил. Одни лишь завтраки и заверения, что «как только, так сразу», то снабдим тебя, Дон, любым огнестрелом и БК по высшему разряду. Благо, что человек я в меру (или не очень) запасливый, а реалии войны на Донбассе образца осени 2014 года, многое позволяли подсобрать из военного железа неленивому взводному. Да и старшина у меня тогда отличался в этом плане завидной энергичностью. Азартно менял все на все, но всегда с ощутимой пользой для взвода.

     В общем, особой нужды в «предметах первой необходимости» я не испытывал. О чем Вове, оказывается, было прекрасно известно. А Док тем временем продолжил.

     — Сегодня крендель один на нашу волну вышел. Представился укроповским комбатом. Предложил договориться полюбовно и не кошмарить друг друга в ближайшие двое суток. У него, типа, ротация. И хотелось бы им уйти домой, из Станицы, без потерь.

     — А это с каких радостей ему такие коврижки? — не утерпев, вклинился я.

     Вова согласно кивнул.

     — Мы ему примерно так и сказали. На что он?

     Док артистично ткнул вверх указательным пальцем, акцентируя внимание.

     — Предложил встретиться завтра в 14:00 на мосту и обкашлять это дело при личной встрече.

     — Оба-на, — заинтригованно крутнул я башкой.

     — Угу, — согласно хмыкнул Вова.

     Это было по-настоящему интересно. Дело в том, что такие встречи изредка, что называется — «имели место быть». Правда, по гораздо более мелким поводам и никогда не ближе «Бабы с караваем». Так в обиходе мы называли бетонное изваяние женщины с хлебом-солью на рушнике — символом плодородия и гостеприимства станичанской земли. И находился символ этот примерно в километре от Северского Донца, в глубине укроповской зеленки, на въезде в Станицу Луганскую. Так всушникам спокойнее было при встречах с «сепарами». Ну а мы не гордые — ходили. С неизменной гранаткой в кармане.

     А тут предлагают встречу прямо на старо-станичном мосту, на самой что ни на есть нейтралке. В тридцати метрах от нашего блокпоста.

     Либо действительно комбат укроповский о своих людях заботиться стал, либо замануха непонятная. Есть об чем ум наморщить.

     — Сам чего думаешь по этому поводу? — взглянул я на Дока. Тот безмятежно прикрыл глаза, осторожно втягивая в себя добрый глоток обжигающего чая.

     — Ну, версий много можно накидать, исходя из запрашиваемой двухсуточной паузы. Может, в Станицу, под этим соусом, техники чутка хотят подогнать. А чтобы мы не нервничали и с эрпэгэшками по огородам за их танчиками не гонялись, придумали эту байду. А может реально хотят уйти по-тихому. Уязвимость походной колонны, особенно в момент формирования и выдвижения из населенки, увеличивается в разы. И такой подарок мы не факт, что проигнорируем. Наши фугасики, опять же, кровушки им попортили. А может снова решили на мост ломануться и лепят горбатого, в расчете на спокойную концентрацию в районе Поссовета. Есть инфа, что там уже прилично бронетехники табунится. Или, к примеру, у них визит какого-нибудь важного перца ожидается. Типа Ляшко, или Москаля. Хрен его знает, короче. Да и не так это интересно, в общем.

     — А что интересно? — не стал я кочевряжиться и подыграл ожидаемой фразой разглагольствующему Доку. Тот благодарно кивнул и не торопясь закурил.

     — А интересно вот что. Судя по всему, они предложили такой смелый вариант встречи в расчете на то, что как раз завтра мы их кошмарить по-любому не пойдем. Даже если встречи и не будет, мы, по логике вещей, должны будем попытаться выяснить, что да как. И почему не сложилось. А через пару-тройку часов, после пяти вечера, идти уже поздновато. А мы пойдем. Либо завтра с утречка, по-темному, либо сразу после четырнадцати часов. Днем. Внагляк. И пойдем конкретно на Барабашовский блок, с прицелом, ну если слепится конечно, на Поссовет. Поэтому насчет «Мух» и «Шмелей» не скупись. Берите, сколько унесете. Но уж по паре штук на нос — отдай не греши.

     Я согласно кивнул и повернулся к цветному спутниковому снимку Станицы, вольготно рапластавшемуся на стене за моей спиной. Хороший был снимок, чего уж там. Три часа на коленках по полу ерзал, склеивая скотчем злобно стыренную из штаба корпуса, отпечатанную карту на листках формата А4, в единую картинку. Зато каждый дом, как на ладони.

     — Смотри и запоминай. — Вовина рука бабочкой запорхала по карте. — Это Пятая линия. Сразу за ж-д переездом. На перекрестке ее с улицей Барабашовской, укроповский блокпост. Хороший. Солидный. Из бетонных панелей. Рядом в доме отдыхающая смена. Поспать там, чаек, то да се... По диагонали, на другой стороне улицы, до пятнадцати нациков в хате постоянно квартируют. Ссыкуны конкретные. Когда неделю назад мы в соседнем огороде их танчик запалили, из хаты этой ни одного выстрела не сделали, когда мы уходили. А люди там были, точно. И не видеть они нас не могли. Стояли раком на полу, под окнами и молились, чтобы их пронесло.

     — Так, может, их и пронесло, — заржал я. — И не по одному разу.

     — Может, и так, — скупо улыбнулся Док. — Я не проверял. Но на халяву во второй раз рассчитывать глупо. Поэтому ребятишек этих ты «Шмелями» через окошки и огорчишь. Мирных там по любому нет, а нам спокойнее будет. В общем, одна группа работает нациков, вторая — блок. Чтобы друг друга не посечь, заходим с огородов по сходящейся. Ты через домик обходчика, я — со стороны автостанции, чуть левее. Друг друга подстраховываем, особенно на валу. Там фишкари обычно сидят, с обеих сторон. Так что ушами не хлопать. Если блок глушим качественно и быстро, то уже всей толпой двигаем дальше по Пятой линии, до третьего перекрестка. Это улица Ленина. Вот, видишь, с аллеями по бокам. Здесь уходим направо и через сто метров будет Поссовет. Рассыпаемся слева по периметру двора и отрабатываем «Мухами» по бронетехнике. Там на сегодня от восьми единиц стоит точно. За минусом трех пар нашего прикрытия («Баба с караваем», ж-д переезд и барабашовский блок), на Поссовете должны отработать восемнадцать-двадцать человек. Минимум по две «Мухи» у каждого. На хороший бада-бум хватит. Работаем максимум три-пять минут и уходим. — Вова выдохнул и еще раз прошелся взглядом по карте. — Да. Вот еще. На Поссовете, сзади нас, на 1-го Мая, будет доминирующая высотка Укртелекома. Не знаю, как укропы, а я бы там на крыше пулеметную точку на постоянку прописал, стопудово. Ну, или снайпера. Так что, пожалуй, еще одну пару с «семеркой» и ПК оставим на углу Пятой и Ленина. Ну и сами бошками вертим на все триста шестьдесят. Там укропов, что селедки в бочке. Кстати, парочку термобар и «кукурузин» не подкинешь? Угу. Лады. — и ухмыльнувшись, показал мне кулак. — И скажи своим хохмачам, чтобы не орали больше в Станице на каждом углу «Аллах акбар». А то опять воевать не с кем будет. Вакхабиты блин, с рязанскими мордами. Ну вроде все. Сбор во дворе в четыре утра. Там же раскидаем людей по группам. Вопросы?

     Я, торопясь, зачастил, тормозя жестом его поступательное движение на выход.

     — Как будем уходить, Вова? И что со связью??

     — Как, как? — Док недовольно поморщился. — Как придем, так и уходим. По Пятой линии до переезда и через зеленку вдоль дороги, на мост. А насчет связи — так это ты у нас богатенький Буратино. Как скажешь, так и будет.

     — Тогда давай так порешаем, — я снова усадил его в кресло. — Заходить, это одно. Фактор внезапности и все такое прочее. А уходить по-шумному два километра, да почти тридцать харь — совсем другое дело. Неизбежно растянемся, или отрежут кого. Можем пацанов потерять по тупому. Оно нам надо?

     Док терпеливо закурил в очередной раз и кивком поощрил мой пылкий монолог.

     Я, приободрясь, продолжил.

     — Смотри. У меня Газелька бодренькая на ходу, у тебя «буханка». Оставляем их на низком старте на мосту, с двумя рациями на разных частотах, для подстраховки. Две радейки на этих же каналах будут у каждой группы. Еще четверку наших оставляем на мосту, чтобы казачки с блокпоста, от мандража нас на выходе не покосили. Шуму-то будет на всю Ивановскую. У меня за баранкой будет Гена-Мародер, у тебя — решишь сам. Когда мы начнем оттягиваться к насыпи, орем водилам, что-то типа «Жрать давайте» и они внаглую рвут к валу, на автостанцию. Мы их прикрываем, встречаем, грузимся и сваливаем. Пять минут стрёма, и все дома. Годится?

     Вова хлопнул себя по коленке и встал.

     — Годится. Еще по радейке выделишь на каждую группу и соберешь все телефоны в своих домах. Прямо сейчас. И чтобы до нашего возвращения ни одного звонка. У кого обнаружится несданная мобила, может сразу заказывать панихиду. Все. Пошел, — и выскользнул за дверь.

     Следующие два часа выдались необычайно насыщенными.

     Вытащив к себе Узбека и обсудив с ним состав группы, я потом, тихо зверея, в течении примерно часа терпеливо выслушивал от вереницы потянувшихся ко мне в комнату парней «вежливое недоумение» на предмет того, почему именно их не берут в этот раз на выход.

     Каждый, используя максимум из своих средств убеждения (от грубой лести до циничного шантажа), просил, требовал включить его в группу сверх лимита. Ибо как раз именно он будет сверхполезным и супернеобходимым в этом выходе.

     Окончательно потеряв терпение, я высунулся в коридор и громко объявил всем, кто меня слышит все, что я думаю о них, их родственниках и тайне их рождения. После чего, наконец-то, с облегчением рухнул в койку.

     — Привет, — вынырнувший из предрассветных сумерек Узбек был предельно лаконичен. Ткнув пальцем в радейку, он коротко выдохнул.

     — Укропы все наши машины посчитали. Чего делаем?

     Вова энергично выматерился.

     После сбора в располаге и разбивки на группы, он приказал выдвигаться к мосту рассыпухой, на всем имеющемся в наличии автотранспорте. Предпочтительно на легковушках и в течение минимум получаса.

     Это должно было размыть наше сосредоточение и, в идеале, выдать его за начинающих подтягиваться из Луганска мирных. Но как назло, укропы открыли сегодня движение из Станицы почти на час раньше.

     И понятно, что более пяти машин, засветившихся фарами на спуске к мосту, но не появившихся у них на блоке, привели всушников к вполне очевидному выводу.

     Короче — палево конкретное.

     — Так, — зло цыкнув зубом, процедил Док.

     — Газель и «буханка» остаются здесь со всем «железом». При них пусть болтаются восемь-десять наших. Типа — усиление на блоке. Задача — примелькаться в глазах местных, которые их сольют укропам. Все остальные — мухой домой. В два часа собираемся здесь снова и до моей команды сидим в бусиках не высовываясь. Олег, остаешься здесь и слушаешь эфир. Пусть укропы успокоятся и расслабят булки. А мы попробуем днем их за вымя пощупать. Все. Разбежались. — и резко развернувшись прыгнул в свой уазик.

     Через пять минут вереница машин потянулась в гору, в сторону располаги.

     И вот мы снова на нашем блоке, на мосту. Время — третий час дня. На нашу волну никто не выходил и уже понятно, что встречи никакой не будет.

     Парни добросовестно преют в машинах, побрякивая многочисленным «железом» и вполголоса клянут свою горемычную «сепарскую» судьбу. Док с Медведем трутся возле выехавших из Станицы машин, «балакая за жизнь» с пассажирами и старательно улыбаясь во все тридцать два зуба.

     Я болтаю с Узбеком, автоматически выкуривая сигареты одну за одной.

     — Ну чего там у укропов новенького? — спрашиваю старательно небрежно. Олег, копошась в разгрузке, коротко хмыкнул.

     — Начиная с утра, у них нешуточный кипеж поднялся. Сначала ожидали нападения до сотни ГРУшников. Ближе к обеду предупредили своих, что около двести диверсюг сконцентрировались в районе моста. Потом пошел ответный мат и каменты, что мирные, едущие из Луганска этого не подтверждают. Сейчас тишина пока. Ну чего, мы идем, или как?

     Я кивнул в сторону Дока. Мол, вот командир, он и решает. Мы выжидающе уставились на Вову.

     А тот все кружил и кружил вокруг выезжающих из Станицы машин и видно было, что движения его неуловимо ускорились, а разговоры вошли в завершающую фазу. Похлопав по плечу очередного мирного, Вова направился к нам.

     — Так, мужики, — жадно затянулся он только что прикуренной сигаретой. — Похоже, прет нам, как утопленникам. Барабашевский блок уже больше трех часов пустой стоит. Совсем пустой. Машины не тормозятся, документы не проверяются, гуляй кто хочет.

     — Не понял?! — непроизвольно вырвалось у меня. — Это как такое может быть?

     — Да какая разница? — хищно ощерился Док. Инфа проверена и перепроверена. Блок пустой. Все. Работаем. Узбек. Тормози маршрутку, мирных на выход. Сами грузимся и очень быстро едем до «Бабы». Там пешочком до вала и смотрим блок. Если все чисто, бегом-бегом на Поссовет. Дон. В окошки нациков не забудь жало засунуть. И не торопись с войнушкой. Нам сейчас чем тише, тем лучше. Давай дуй к машинам, пусть парни готовятся. Медведь. Ты остаешься здесь, на «буханке». Контролируешь, чтобы никто из мирняка минимум пятнадцать минут за мобилу не хватался. Услышишь стрельбу в Станице — перекрывай движение. От раций не отлипать. И за казачками приглядывай. Узбек! Чего тормозишь?! Вон, маршрутка спускается. Пошел!

     Увидев выходящих из автобуса пассажиров и дающего отмашку Доктора, я распахнул дверцу салона своей Газельки и вполголоса рявкнул парням.

     — Все. Пошли пацаны. Быстро-быстро.

     Мужики споро потянулись на выход.

     — Шевели булками, уроды, — хлопотал Вова у передней дверцы маршрутки, подравнивая топорщащиеся за спиной «Мухи» у очередного протискивающегося в салон бойца. Плотнее трамбуйтесь. Кому места не хватит, садитесь в проходе. Да быстрее же, мать вашу!

     — Блин. Морду набить китайцам за такие дверцы, — зашипел я про себя, с трудом ввинчиваясь со своими железяками в салон. Наконец, пропихнувшись кое-как, огляделся и, приняв увесистую плюху от продравшегося вслед за мной Тюмени, угнездился на полу.

     — В проходе не стоять. Сядьте на пол, морды. И занавески задерните. А ты куда прешь со своей дурой, мудак?!

     Док, окончательно озверев, ногой стал выпинывать из проема дверей мощно взопревшего Студента, пытавшегося втиснуть в салон автобуса свой ненаглядный АГС. За ним, обвешанный улитками, приплясывал от нетерпения Толик.

     — В группу... Прикрытия... На вал... Бля... — задыхаясь, выкашлял побагровевший от напряжения Руслан, продавливая станок на верхнюю ступеньку.

     — Да пошел ты в жопу со своей этажеркой! — взвизгнул вне себя от злости Вова. — Мы уедем, встанешь за мостом, на повороте у пушки. Все. Убирай свой хлам. Поехали!

     Водила плавно выжал сцепление и мы выкатились на мост.

     Ну что, понеслась хм... она по кочкам?!

     Сумбур мыслей неожиданно сменился звенящей пустотой и стеклянной прозрачностью в голове. Мой мельтешащий взгляд зацепил сухой блеск глаз сидящих рядом парней и их обострившиеся, туго обтянутые кожей скулы.

     Минута, вторая... Проехали разбитую пушку. Уже полпути. Воображение разыгралось несказанно. Я прямо-таки физически ощущал наводящиеся на нас из зеленки десятки разнокалиберных стволов. Ох, сейчас и вмажут. Куда же мы поперлись-то?!

     Автобус, страдальчески пискнув изношенными тормозами, хрюкнул и притерся к обочине. Чего-то рановато вроде. Вова змеей скользнул наружу и уже оттуда дал отмашку на выход.

     Первая пара, вывалившись на убитый асфальт, тут же раскатилась вперед-назад вдоль автобуса и замерла, хищно поводя из стороны в сторону стылыми зрачками изготовившихся к бою автоматов.

     — Не кучковаться. Вниз. Под откос. Быстро. Новоросс замыкающий. — выплюнул команду Док, и с тройкой бойцов, пригибаясь, зашагал по захламленной невесть чем обочине к недалекой уже «Бабе». Выдирающиеся из душного салона бойцы споро скатывались вниз и без суеты вытягивались в неровную цепочку, устремившуюся вслед за авангардом. Примыкающие к дороге заборами своих огородов, опустевшие за войну дома, то и дело заставляли кого-нибудь из вереницы двигающихся парней останавливаться и, припадая к прицелу, выпасать возможную опасность в разрывах между строениями. Изредка проезжавшие сверху по дороге машины, мгновенно укладывали нас ничком на жесткую, усеянную битым кирпичом и шифером землю. Потом движение возобновлялось.

     Справа, кондовой своей основательностью, наконец навалилась на нас угрюмая тень «Бабы с караваем». Док, оглядевшись, кинул взгляд на первую пару прикрытия, и та, не суетясь, разложила ПК с коробами и свои «Мухи» в кустах, чуть правее бетонной опоры. Проводили нас вскинутыми вверх ладонями и растворились в чахлой растительности.

     — Уф-ф, как жарко-то. — Струйки пота змеятся по всему телу, и намокшая «березка» натянуто липнет к распаренной коже, под донельзя утыканной рожками разгрузкой. Еще «Мухи» эти... заразы. Долбятся об позвоночник, как не знаю что, норовя периодически сползти под левый локоть. Середина ноября, ёпть. В Питере июль не каждый год такой удачный.

     Так, ладно. А мои пацаны как? Узбек, Тоха, без проблем. Абсолютно в адеквате, поляну секут, лишнего мандража не наблюдается. Лиман, гаденыш, весь на кураже. Рот до ушей, указательный палец правой руки наверняка аж судорогой свело. Не идет — подпрыгивает, как пингвин перед случкой. Надо его к себе поближе подтянуть.

     Поймал Ванькин взгляд, показал кулак, потом ткнул ладонью возле себя.

     Лиман тут же стер ухмылку с распаренной рожи, образцово-показательно нахмурился и послушно переместился.

     А Фолькс, вот он. Старательно сипит мне в затылок. Собрал брови в узел и видно, что мечта у него только одна — не облажаться, когда пойдет самая веселуха.

     Стоп!

     Добравшийся до крайнего к валу угла огорода Доктор застыл и поднял руку. Парни замерли, ощенитившись стволами в сторону домов. Кто-то переместился повыше и контролировал дорогу. Вова махнул рукой, подзывая нас поближе.

     Я, запаленно дыша, подвалил к нему. Над нами возвышалась ж-д насыпь с пересекающей ее слева дорогой и будкой путевого обходчика чуть правее сверху, сразу за рельсами.

     — Ну что, вроде тихо пока, — загнусавил Док, с трудом восстанавливая дыхание. — Сейчас Манюня с ПК и снайпером поднимется к домику обходчика, пропасет блок и фишкарей на насыпи. После его отмашки, по двое-трое поднимаемся к ним и сразу вниз направо. Там совсем крутой откос и снова огород. Все делаем очень быстро. Наверху клювом не щелкать. Перемахнули рельсы и кубарем вниз. Ян, пошел.

     Снайпер, кивнув Манюне с напарником, молча зашуршал гравием, карабкаясь наверх. Мы замерли в ожидании.

     — Бегом! — рыкнул Вова и рванулся на вал ополоумевшим сайгаком. Я за ним.

     На секунду задержались у кирпичной будки и, отследив бросок наверх следующей тройки, посыпались вниз, оставляя за спиной распластавшиеся фигуры Яна и пулеметчиков, влипших в прицелы.

     Скрип земли под берцами спускающихся к нам парней и шорох скатывающегося гравия оглушает. Сердце колотится так, что его толчки ощущаются, кажется, даже кадыком.

     Глотка пересохла настолько, что язык залип во рту намертво. Об сглотнуть хоть какой-нибудь слюны не может быть и речи.

     Растворившийся было в кустах Тюмень вновь материализовался уже со стороны дороги.

     — Блок вроде чистый и улица пустая, — выдохнул он и присел, вытаскивая из пачки зубами сигарету.

     — Потом покуришь. — Док, скользнул взглядом по головам присутствующих и, удовлетворившись их количеством, скомандовал: — Все. Пошли. Пятерка на левую сторону улицы, остальные по этой. Эрпэгэшники со мной. Дворы смотрите. Двинули.

     Подтянулись к первому дому улицы от переезда. Пара докторских парней перебежала на противоположную сторону.

     Тихо. Следом за докторскими через дорогу ломанулись Узбек с Тохой и еще кто-то. Тихо. Сонная, пустынная, пыльная улица. Ни людей, ни машин. Переглянулись. Пошли.

     Так, Барабашовка. Бетонные кубы блока. Никого.

     Тюмень, прислонившись к стене у входа в домик охраны, прислушался и аккуратно отодвинул стволом створку двери наружу.

     Тишина. Пригнулся и крадучись шагнул вовнутрь. Почти сразу же вынырнул обратно, отрицательно мотнув башкой. Пусто.

     Сразу двое или трое, опередив моих, прилипли рожами к окошкам хаты нациков, сжимая гранаты в руках. Фолькс, обидевшись на торопыг, сторожко сунул нос в дверной проем. Никого.

     Всех сразу отпустило. Настроение неуловимо изменилось. На какое-то время мы были хозяевами на этом кусочке Станицы. Сзади прикрытие, впереди Пятая линия просматривается минимум на триста метров, перекресток наш и никакого кипежа в округе не наблюдается.

     Ну что, хлопчики-укропчики, по-тан-цу-ем?!

     Оставив очередную пару на блоке, деловито зашагали вдоль домов к следующему перекрестку, не забывая заглядывать через заборы во все попадающиеся дворы.

     О, автобусная остановка.

     Две древние бабки с любопытством уставились на нас. Ну, оно и понятно. Не часто здесь среди бела дня, непонятные мужики в камуфле по обочинам крадутся. Все больше в последнее время пьяные да удалые. На джипах с укроповскими флагами. Типа — хозяева жизни, блин.

     — Гоните их на хрен, — рявкнул Док и присел, поводя стволом в сторону очередного чахлого палисадника.

     — Добрый день, бабули, — неподражаемо поздоровался Тоха и даже, по-моему, чутка поклонился. — Идите домой, пожалуйста. Здесь сейчас стрельба будет.

     — Хто вы, хлопцы? — засуетились бабки.

     — Ополченцы, мать. Ополченцы.

     — Ох ты, Господи, — закудахтали старушки, привычно настраиваясь на долгий, обстоятельный разговор.

     — А откуда, хлопчики? К нам надолго?

     — Бабки. Бегом. Домой, если жить не передумали. — оборвал Узбек увлекательный диалог.

     Бабули, приходя в себя, подхватились.

     — Удачи вам, сынки. Берегите себя. Храни вас Господь.

     Следующий перекресток. Первого Мая. Справа-слева снова пусто.

     Тишина становится нестерпимой. Нервишки звенят-бренчат уже по полной. Куда все укропы подевались-то? Из магазина у обочины вышла дородная продавщица и, вытаращившись на нас, схватилась ладошкой за необъятную грудь.

     — Телефон? Где? — рявкнул Узбек, царапая ее пышными ресницами свою потную рожу.

     — Там. У магазыни, — мелко задрожав кустодиевскими чреслами, тихо оплыла вниз труженица частной торговли.

     — Мобилы точно нет?

     Красавица энергично затрясла подбородками, подтверждая сказанное. Врет, понятно.

     Олег, скривив страшную рожу, метнулся вовнутрь, доставая на ходу нож.

     Мимо, в сторону переезда, проехали сразу две легковушки. Вскинувшие было стволы парни расслабились, пропуская мимо себя смрадно протарахтевшие катафалки с мирняком, дружно уронившим челюсти на колени.

     — Пошли. Пошли. — торопит Вова. Следующая улица наша. Ленина.

     Вереница парней двинулась дальше, и тут же замерла, присев и обратившись в соляные столбы. Совсем рядом, справа от маячившего впереди перекрестка, рыкнул оживший танковый дизель. И тут же, перегазовав пару раз, ровно загудел на холостых оборотах.

     Прогретый, падла. Худо дело.

     Выцепив эрпэгэшника, Док кивком нацелил его за угол крайней к Ленина хаты. За ним тут же метнулся второй номер, на ходу сдирая с себя ранец с собранными выстрелами.

     Вскинув «шайтан-трубу» на плечо, Повар занял позицию, взяв под прицел кусок улицы, куда должен был выскочить танчик. Судя по звуку двигателя, до него было не больше семидесяти метров. То есть, примерно, Поссовет.

     Пара докторских упырей мигом перемахнула дорогу и закрыла противоположный угол перекрестка. Еще через несколько секунд, негромко щелкнув взводимыми «Мухами», они почти синхронно растопырились в сторону невидимого пока танка. А тот все не торопился выезжать.

     Тишина невыносимо зазвенела в ушах. На границе периферийного зрения, прямо на Пятой линии, мелькнуло приближающееся желтое пятно. Маршрутка?

     Тридцать метров. Двадцать. Пятнадцать! Да кто же там?! Ну не вижу ведь ни хрена.

     — Нацики! — заорал лежащий в паре метров от Тохи Тюмень и тут же всадил в «Богдана» очередь в полрожка. И мгновенно оборвалась до предела натянутая тетива тишины. Два десятка стволов одновременно загрохотали, стремясь поскорее выплеснуть так долго удерживаемую бешеную ярость.

     Чуть впереди меня раздался громкий хлопок, секундное шипение, и на асфальте дороги, прямо перед бампером бусика, вспухло небольшое облачко разорвавшейся «Мухи».

     Дрогнула у кого-то рука не вовремя.

     Автобус, чуть вильнув, безвольно покатился, притормаживая, на простреленных покрышках, с каждой секундой покрываясь все новыми и новыми десятками пробоин. Повар, недолго думая, развернулся на колене и практически не целясь спустил курок.

     Да и чего там ему выцеливать? С его-то опытом, да с двадцати метров.

     Балда термобары с жутким грохотом вплющилась в капот, вынося движок в салон автобуса и окутывая его черным дымом.

     Нехотя взмыл вверх кусок жестяной обшивки. Все моментально приникли к земле, оглушенные взрывом.

     Умолкнувшая было на секунду стрельба возобновилась с прежней силой. Перещелкивая рожок, я, пользуясь моментом, чуть отклонился от долбящего прямо над моей головой, озверевшего Фолькса.

     Ой-ёй-ёй, ухи мои ухи.

     Что-то мелодично свистнуло пару раз, совсем рядом.

     Мать моя женщина!

     Ай, да и хрен с ним. Все — потом.

     Высадив еще пару-тройку скупых очередей, обнаружил, что стрельба практически прекратилась, и тоже притормозил. Автобус стоял, нелепо скособочившись, и лениво дымил провалом моторного отсека.

     Странно, что не загорелся. Парни начали аккуратно приподниматься, настороженно переглядываясь и не сводя стволов с «Богдана». Но там все было кончено, похоже. Ни выстрела, ни звука, ни движения.

     Задняя дверь нараспашку и под ней на асфальте, обмякшая, распластанная фигура. Безжизненные силуэты многочисленных истерзанных тел с трудом угадываются в изуродованном салоне.

     Да. Здесь, похоже, совсем все.

     Какие забавные мысли у меня в голове. И сам я, вроде как со стороны на себя смотрю. А чего это Вова так смешно пасть разевает?

     — Чего? Отходим?!

     Я мигом снова совместился со своей тушкой и мгновенно пришел в себя. Вернулись звуки, запахи, ощущения. Войлочным комком напомнил о себе пересохший язык, нещадно царапающий закаменевшее нёбо.

     Как-то разом ожили окрестности. Гулко заухал АГС слева. К нему тут же охотно подключилась парочка ПК, щедро разбавленная бисером автоматной трескотни.

     Ха! Где ж вы раньше были, родные?!

     — Мужики! Все! Отходим! — еще раз проорал, надсаживаясь, Док.

     Блин, а Поссовет как же? Вот же он, рядышком!

     — Пошли, пошли. — ярится Вова. Знает командир истинную цену секундам на отходе. Знает. И гонит нас нещадно, но с оглядкой, назад на вал.

     Оставляя за спиной уныло чадящий, безмолвный автобус, перекатом, группками по три-пять человек, подстраховывая друг друга, оттягиваются парни по Пятой линии к ж-д переезду.

     Как же громко я дышу-то. И ноги уже деревянные по уши. Может, ну их на фиг, «Мухи» эти? Ведь сдохну на валу, как пить дать.

     Пропустив нас мимо себя, свернулось прикрытие с Барабашовки и припустило следом, беспрестанно оглядываясь назад.

     Ну вот он наконец, знакомый огород, с нависающим над ним валом.

     Выстрел-разрыв, выстрел-разрыв. Ухнули в зеленку первые мины, отсекая нас от моста. Неприцельно, но кучно и щедро. Похоже, вся веселуха только начинается.

     Сверху, от будки обходчика, деловито зачастил наш ПК. Ну, Манюне виднее, конечно. Высоко сидит, далеко глядит. Хотя, по мне, лучше бы он помолчал, пока мы с вала не скатимся.

     — Дон, Узбек! Вызывайте водил! Время! — рыкнул принимающий парней у насыпи Док. Ну прямо курица-наседка пересчитывающая выводок.

     Я сорвал рацию с левого плеча разгрузки. Жалобно хрупнула отломавшаяся клипса.

     — Гена, жрать давай! Мародер! Жра-ать!

     Тишина. Через секунду задыхающийся Узбек брызнул вязкой слюной на динамик своей радейки.

     — Медведь! Жрать давай!!!

     Молчит эфир. Да что ж такое-то?!

     — Все, уходим. Мужики. По двое-трое на насыпь. Живо! Первые — на усиление прикрытия. Дон, Узбек, вызывайте! Вызывайте машины, блин! — судорожно пролаял Док и ломанулся наверх.

     Еще пару раз вызвав Гену и бессильно выматерившись на выдохе, я пристроился к очередной, поднимающейся на насыпь паре. Начал резво, но через десяток шагов заскучал конкретно.

     Короткая очередь из АГС прошлась по валу метрах в пятидесяти справа. Странно, но меня это не вдохновило ничуть и прыти не добавило. Все, кирдык ногам. Блин, это не насыпь, а Эверест какой-то.

     Наконец, сквозь розовое мельтешение в глазах увидел, почуял стальные нитки рельсов. Кирпичи стен домика обходчика миражом поплыли в глазах.

     — Вниз! Быстро! — скорее угадал, чем услышал сквозь грохот боя Вовин рык. Он коротко махнул рукой и снова вцепился в готовно оживший автомат.

     Обогнув топчащегося за будкой Тоху с взведенной «Мухой» в руках, я посыпался вниз.

     Судорожно перебирая ногами, на мгновение кинул взгляд на асфальт дороги впереди и прилепившийся к нему справа пятак автостанции. Сердце радостно ухнуло и по-щенячьи заколотилось в груди, выдавая совсем уж запредельные обороты.

     Оба бусика стояли, где и было договорено, развернувшись мордами в сторону моста и, казалось, нетерпеливо копытили землю в нервном ожидании.

     Кто-то из наших, уже добежав на них, неуклюже шлепался на асфальт, перекрывая сектор отхода.

     Некоторые, распахнув дверцы, лихорадочно грузились, кубарем закатываясь в салон и уже оттуда ощетиниваясь стволами.

     — Давай вперед, в кабину, — проорал мне Гена, азартно опустошая рожок в сторону насыпи. Интересно, кого это он там выцелил? Или просто адреналин зашкаливает?

     Очередная порцайка мин кучно легла в зеленке впереди, метрах в двухстах правее дороги.

     Блин, а мы здесь, как вошь на лысине, растопырились. Хотя хреново дело у ребяток с корректировкой. И лист плотный в зеленке, не видно разрывов, и из-за вала фиг чего толком разглядишь.

     — Плотнее утрамбовываемся пацаны, плотнее, — подталкивает, подпинывает спины парней, вынырнувший из ниоткуда Док.

     — Все! Мародер, пошел! Вы забираете пару с «Бабы», мы — Студента, — и пригибаясь, размашисто шагнул в сторону «буханки».

     Гена, швырнув мне свой автомат, с хрустом воткнул передачу и притопил газ. Бусик, словно получив качественного пинка в зад, заполошно скакнул вперед, надсадно взвыв движком. Что-то звонко лязгнуло сзади.

     — Старый, сто-ой! — разом заорало несколько глоток из салона.

     — Новоросс вывалился! Давай назад, быстро!

     Мародер, приоткрыв свою дверцу, лихо свесился вниз к колесу и немыслимо вывернул шею, пытаясь углядеть потеряшку.

     А Андрюха, гиганскими, кенгурячьими скачками нагоняя столь неласковую к нему «Газельку», уже вваливался, отдуваясь, в распахнутый дверной проем, втягиваемый в сумрачное его чрево сразу несколькими руками.

     — Все. Пошел! — снова оживился трубным ревом салон и гулко хлопнула закрывающаяся дверца.

     «Газелька», закусив удила, оголтело рванула вперед.

     — Почему по рации молчал, морда старая?! — свирепо окрысился я на Гену, лихорадочно отслеживая замысловатую синусоиду нашего движения и на автомате смахивая ручьи пота с рожи.

     Глаза щипало немилосердно.

     — Потом, Дон. Потом. Отвали, — простонал он, вцепившись зубами во взбесившуюся баранку и едва не цепляя бортами хаотично расставленные на асфальте бетонные блоки.

     От выросшей слева «Бабы», наперерез нам кинулись парни прикрытия и в одно касание занырнули в машину, качественно ушибив кого-то мимоходом лихо заброшенным в салон пулеметом. Горемыка пронзительно взвыл от боли и тут же был заглушен раскатистым хохотом нетравмированных соседей. Парней потихоньку отпускало.

     Все. Мост.

     Подпираемые сзади подоспевшей «буханкой», мы влетели на наш блок. Машины тут же облепили озабоченные лица мужиков охраны моста, силящиеся разглядеть в сумерках салона, возможных трехсотых и двухсотых.

     Мгновенно оценив радостные рожи вылезающих из бусиков парней, они облегченно кинулись обниматься с вновь прибывшими.

     — Ну вы и Сталинград устроили, — радостно охлопывал наши плечи подоспевший Мано.

     — Грохоту было, аж собаки на горе заблажили. Все целые? Накосили укропов?

     Я молча кивнул. Навалилась убойная апатия и захотелось свалиться где ни попадя, и тихо умереть.

     Снова вынырнул Вова.

     — Дон. Все по машинам и мухой в располагу. Потом о своих подвигах побазарите. Нечего здесь отсвечивать. Бегом, бегом!

     Я потащился к машине. Меня догнал Узбек.

     — Мы с Лиманом тормознемся маленько? — блеснул он еще не остывшим после боя, шалым взглядом. — Послушаем укропов чутка в эфире. Угу?

     — Угу, — вяло мотнул я башкой, залезая в кабину.

     Пока ехали домой, я немного отошел. Даже постоял по приезде с мужиками во дворе, слушая диалог вернувшихся с встречающими парнями.

     Обменялся впечатлениями с Тохой и Фольксом. Они во многом дополнили для меня картину боя.

     Рассказали, в частности, что укропы зачем-то плотно долбили из стрелковки по крыше Укртелекома. Что Тоха скакал на валу со своей взведенной «Мухой», судорожно пытаясь сообразить, куда ее приспособить, пока Док не отобрал тубус и не саданул гранатой в направлении огорода, откуда рычал танчик.

     Что кроме тех пулек, которые я слышал у своего уха, была еще одна короткая очередь из автобуса. Только уже с правой стороны. Ну и так далее.

     Потом из гаража вынырнул Мародер с трогательно прижатым к груди заветным фуфырем вискаря, и подмигивая сразу всей мордой лица, суетливо уволок нас в дом.

     Зашли, расселись на кухне. Гена, священнодействуя, помпезно разлил знаковый напиток в одноразовые стаканчики и негромко кашлянув, пристально посмотрел мне в глаза.

     Я несколько опешил.

     — Командир, скажи свое слово, — негромко обронил Тоха, разряжая ставшую вдруг вязкой тишину.

     Шесть взрослых мужиков, враз посерьезнев, выжидательно уставились на меня.

     Машинально я встал. За мной потянулись остальные.

     — Я не знаю, чего вы от меня ждете, парни, — нехотя выдавливались слова из глотки. — Я не знаю, что полагается говорить в таких случаях. Скажу, что чувствую. Я рад до усрачки, что все вернулись домой. Целыми. Живыми. Мне приятно, что мы сделали свое дело. Хорошо сделали. Чисто. А еще... — в горле запершило, я судорожно сглотнул и зябко повел плечами. Чего-то накатило, такое...

     — А еще, мужики, глядя на вас, мне дико приятно, что я тоже русский. И воевать вместе с вами — великая честь для меня. Наверное, даже — счастье. Точно знаю — таких друзей у меня никогда не было, и наверное уже не будет. Все. Поехали. — и, торопясь, опрокинул в рот содержимое стакана.

     Парни, чуть смущаясь от сказанного, молча выпили.

     Мародер, тут же разлил по второй.

     Фолькс, так и не удосужившись размотать скрученные еще со Станицы в кулак брови, хрестоматийно выдохнул, и отложив используемую для занюхивания галету, солидно прогудел:

     — Пацаны. Давайте за командира хлопнем. Не любитель я прогибаться, сами знаете. Но. Четверых увел, четверых привел обратно. Повод накатить, реально реальный. А?

     Шесть стаканчиков с готовностью взмыли над столом.

     — Стоп машина! — я, торопясь, перехватил инициативу. — Можно я еще скажу? Мы, понятное дело, перцы крутые — спасу нет. Побегали, популяли, и все такое. А только я бы выпил сейчас за нашего старшину. За эту гнусную, старую харю — Мародера, — и не сказать, чтобы слабо, опустил кулак на Генину тыкву.

     — И я объясню почему. Мы-то бодались, будучи в теме с самого начала. И уходя с вала, уже понимали, что все в общем-то чики-пуки. Отработали на ять. А он сидел у моста в своей картонной Газельке и вообще ничего не знал. Он только слышал нашу работу. Очень громкую работу. А потом пошла ответка. Взрослая такая. И соваться в эту бучу ему надо было, как голым задом в сугроб. И куда его нелегкая вынесет из зеленки, он не знал и знать не мог. На нас или прямиком под укроповские стволы. А что это за цель — автобус, теперь все себе представляют? Я могу только догадываться, Гена, о чем ты думал, втапливая педаль газа в полик. Но ты поехал. Наверняка, похоронил себя, но поехал.

     Я аккуратно поднял стаканчик.

     — Мы все здесь знаем этого хмыря. Сволочь редкостная и фантастическое трепло. Судя по его словам, он тот самый человек, который, в разгар бутлегерства, в индейской резервации в пустыне Невада, закладывал будущий Лас-Вегас. Который лично менял памперсы забавному малышу — будущему президенту Казахстана, Назарбаеву.

     Парни, забыв про вискарь, ухмылялись в полный рост, глядя на встопорщившегося от избыточного внимания Мародера. Я продолжал.

     — Который, единственный на этой планете, умудрился отлюбить Марину Влади еще до ее рождения. Ну и так далее.

     Мужики уже ржали во всю глотку, вспоминая пылкие монологи старшины о своей героической прошлой жизни.

     Переждав очередной взрыв смеха, я обхватил Старого за шею, ткнулся лбом в седой ежик башки его непутевой и уже негромко закончил:

     — За тебя, Гена. Будь здоров, старый ты пердун. За очко твое железное. За тебя. Вздрогнули!

     Гена, пряча лицо, неуклюже выпил и тут же налил снова.

     Третий тост пили молча...

     Поднявшись к себе и воскреснув под жесткими струями контрастного душа, я не торопясь набил пустые рожки, любовно почистил ствол, тщательно вымыл руки и прикурив заветную сигариллку, развалился на кровати.

     Ой, как хорошо-то.

     Несмотря на то, что в голове продолжали мелькать рваные фрагменты картинки недавнего боя, мысли потихоньку выстраивались в нужном порядке.

     И сразу навалилась тоска. Она была потаенной, но непереносимой, как зубная боль. Она ввинчивалась в мозг и перехватывала дыхание. Я закрыл глаза и озлобляясь непонятно на что, заговорил сам с собой.

     — Ну что, герой, да? Сбегал, накрошил укропов? Типа — изничтожил врагов? А ничего, что эти враги на одном с тобой языке разговаривают? А ничего, что все мы, по обе стороны — русские, и наши общие пращуры в гробу переворачиваются, проклиная нас?!

     — И что? Мне теперь молиться на них? Или ты забыл, что видел в Новосветловке, в сентябре, после Айдара? Напомнить, что эти русаки там с мирными творили?! А не ты ли в июле, в замершем от ужаса Луганске, шел по мертвым улицам, пропитываясь насквозь вездесущим трупным запахом тех же мирных и корчился от слез ненависти? Кто-нибудь когда-нибудь узнает, сколько стариков, баб и детишек загнулось тогда в городе по подвалам? Без воды, жратвы, лекарств. По ним что, святые духи градами и авиацией долбили целенаправленно? По городским кварталам, электроподстанциям, водозаборникам? Их что, этих твоих бедолаг-укропов, штыками к пушкам подталкивали? А Изварино тебе приснилось, да? А «Дякую Боже, що я нэ москаль», на чьих футболках написано? А татухи со свастикой? А Саур-могилу расстрелянную напомнить?!

     — Да пошел ты со своей священной ненавистью! Напряги мозги, дебил. Это же мы допустили, что из них двадцать три года даунов делали. Это же мы молчали, когда их кропотливо учили ненавидеть все русское. Понимаешь? Мы!!! И эти пацаны, ошметки тел которых сейчас вынимают из автобуса, жизнью своей заплатили за то, что ты занимался всякой херней, пока в их доме умные ублюдки разжигали пожар. И теперь ты, весь из себя такой красивый, носишься с автоматом по пепелищу и косишь людей налево-направо. Пожарник, блин.

     — Слышь ты, Достоевский. А тебе не кажется, что это очень странно — обвинять односельчан в том, что они недостаточно энергично помогали тушить пожар соседу в то время, как сам хозяин, с визгом, писком и половецкими плясками, азартно плескал бензин ведрами в занимающееся пожарище? И вообще. Будь проще, не парься. Пойди сходи на укроповский блок, в ту же Станицу, и расскажи этим славным ребятам про их невбитую русскость. Про правила войны, православные традиции, милосердие к мирным. Чего сидишь? Иди! Очень будет интересно посмотреть, с каким вожделением эти «заблудшие души» будут наматывать твои кишки на ближайший плетень. Запомни, урод. На той стороне бегают с автоматами не безмозглые детишки-потеряшки, обманутые плохими дядями, а взрослые мужики. И они сделали свой выбор. Вольно или невольно, не важно. И будут за него платить. Все будут. Все! А на войне цена одна.

     Хлопнула входная дверь. Я с трудом разлепил глаза. Зашедший Узбек, не глядя, провалился в кресло, и набычившись уставился на меня.

     — Что?! — рывком уселся я на кровати.

     — Через полчаса, как вы уехали, укропы выставили бэтэр на автостанции. И первые три легковухи с мирняком из Луганска, разнесли в хлам.

     Я зажмурился, сцепив зубы до боли в челюстях. Что может сделать тяжелая, четырнадцать с половиной миллиметров, пуля из КПВТ с гражданской жестянкой, мы очень хорошо себе представляли. Олег продолжил чужим, равнодушным голосом.

     — И ведь прекрасно знали, твари, что это мирные. Я базар экипажа с каким-то их командиром слушал. Из бэтэра сообщили, что видят белую «шестерку» с мешками на крыше. Типа — картошка. А им в ответ — валите на хрен. А в машине древний дед с бабкой. Я у них пять минут назад документы проверял. На улице — белый день, салон просматривается за километр... Гады!!!

     Олег, поморщившись, с силой провел ладонью по лицу.

     — Устал чего-то. Приходи часика через три в гости. Баня будет. Все, пошел, — и грузно поднялся, направляясь на выход.

     На пороге остановился на миг и глухо произнес:

     — Об одном жалею. Что не дошли мы до Поссовета. Ох и отвел бы я там сейчас душеньку. На все сто! — и затопал вниз по лестнице.

     Я машинально потянулся за новой сигаретой.

     Ну какая мама родила этих уродов? Что ж она не утопила их, как кутят, еще несмышленышами? Отплакала бы свое, отвопила, зато насколько меньше крови было бы на этой земле.

     В коридоре снова загрохотали чьи-то берцы, и в проеме нарисовался Док. Ну, блин, прямо день открытых дверей какой-то. Вова вольготно развалился в кресле, внимательно взглянул на меня и негромко сказал.

     — Видел Узбека. В курсе.

     Я молча кивнул. Встал, набрал в чайник воды, воткнул шнур в розетку. Начал не торопясь выстраивать в башке вопросы по приоритетности. Информированность Дока о происходящем «за речкой» всегда зашкаливала, и не попользоваться этим было просто грех.

     — У себя в конторе будешь докладывать? — покрутил пока еще пустую кружку в руках Вова.

     — Не знаю. Вообще-то должен, — вяло отозвался я.

     — Доложи. Может, БК подкинут.

     Я неопределенно пожал плечами. Закипел чайник. Налили кофе, я пальцем ткнул под стол, где скромно притулилась литруха эстонской водки из Изваринского дьюти-фри. Док отрицательно качнул головой.

     — А чего Старый по рации не отозвался, когда вы ему орали? — осторожно обмакнул он губу в обжигающий напиток.

     — Ну не только он, справедливости ради, — хмыкнул я.

     — Мандраж, ети его. Они оба в Газельке сидели, когда мы кипеж начали. Радейки там же, на торпеде валялись. Эти хмыри сразу выскочили из машины, слушать стрельбу. Потом мы с Узбеком — мат-перемат на обоих каналах. Ну они сразу за баранки попрыгали и по газам. А чтобы отозваться, мозгов не хватило. Ну это ладно.

     — А чего там по итогам бучи, есть инфа?

     Вова неторопливо кивнул.

     — В бусике ехало четырнадцать бойцов. Минимум часть из них — «Чернигов», вернее, их укрспецназ. Помнишь таких?

     Я согласно прикрыл глаза на секунду.

      — Ехали, понятно, на блок. Кто-то у них, видать, все же сообразил, что пустой блокпост — это непорядок. Поэтому, кстати, нас и не заметили. До Барабашовки-то им оставалось всего сотню метров с небольшим проехать. И смотрели они во все глаза туда и на вал, а не по сторонам. Кстати. В автобусе несколько действительно резких ребятишек оказалось. Умудриться в их ситуации выпустить пару почти прицельных очередей, это все-таки школа. Можно сказать — фирма. Если бы они до нас успели на Барабашовке выгрузиться — совсем другая картина была бы. Минуты все решали. Итог. В бусике двенадцать двухсотых сразу, еще один «заскучал» по пути в больничку. Один трехсотый. Может, мы кого еще по огородам на отходе зацепили. Пока не знаю. Плюс танчик и рядом с ним еще двухсотый. Солдатика осколками посекло. Наши потери — отбитая жопа у Новоросса.

     — А танчик откуда? — недоуменно поползли вверх мои брови. Вова смущенно улыбнулся.

     — Да я Тохину «Муху» с насыпи отработал по огороду, где движок шумел. Можно сказать, на шару. И попал танчику в моторный отсек. БК не сработал, жаль, но капремонт конкретный им корячится.

     Я помолчал, переваривая новость и удивленно крутнул башкой.

     — Бывает.

     — Бывает, — согласился Док.

     — Как думаешь, признают укропы потери? — щелкнул я зажигалкой, прикуривая.

     — Все — вряд ли. Но и замолчать вглухую у них тоже не получится. Местные наверняка успели нащелкать на телефоны картинок. Станица — дело такое. Дерёвня. И фотки уже стопудово выложены в «контактах» и «твиттерах-шмиттерах» всяких.

     — Вова. А можно глупый вопрос? — осторожно перекатывал я слова на языке, подбирая нужные.

     — Давай, — легко согласился Док и задумчиво скользнул взглядом под стол. Я моментально наполнил рюмки.

     — Скажи, а не жалко тебе пацанов этих? Ну они ведь, реально, куклы на веревочках. А до кукловодов нам с тобой по любому не дотянуться.

     Вова задумчиво покрутил в руке свою стопку. Закаменел лицом.

     — Я тебе так скажу, Витя. Ты у нас моралист, конечно, известный. Чистые уши, холодные руки и так далее. Дуремар, короче. Не местный ты, Дон. Понимаешь? Пока, во всяком случае. Варяг приезжий. Не твоя эта земля пока. Отсюда — человеколюбие из тебя прет изо всех щелей и всякие-разные угрызения совести. А я полжизни в этом дерьме барахтался. А под занавес меня тупо убивать пришли. Родителей моих, жену, детишек. За что, блин?! И все для меня здесь очень конкретно. И половина парней моих не просто местные, а станичане. И каждый день, по телефону со своими разговаривая, они зубами скрипят и рожами чернеют. Так что философия наша очень проста в плане укропов. Пришел сюда со стволом — сдохни! Сдохни, сволочь! Это моя земля. И никто кроме меня ни ее, ни родню мою не защитит. Ну если не считать малахольных, типа тебя, конечно, — он слабо улыбнулся, махом опорожнил рюмку и сглотнув, продолжил тягуче:

     — Хотя без вас, мужиков из России, ну если по чесноку, кирдык нам пришел бы без вариантов. Плетью обуха не перешибешь. Но это ладно. Сам все знаешь. И по фигу мне вся эта большая политика. Давил я этих гнид и, пока жив, давить буду. Если замирятся козлы наши в Луганске — в лес уйду. В одно жало воевать буду. Но пока эти нелюди здесь ходят, я ствол не брошу. Понял?! А насчет кукловодов... Знаешь, Дон? Шоколадное Чмо, оно и есть чмо. Кукловод из него никакосовый, конечно. А вот за то, чтобы эту обезьяну черножопую, заокеанскую, с пальмы снять да раком поставить, многое бы отдал.

     Вова мечтательно потянулся и уже почти спокойно закончил:

     — И никому из моих парней никогда таких тупых вопросов больше не задавай. Нарвешься. Как пить дать, нарвешься. А ты мне еще нужен будешь, — рассеянно балуясь пустой рюмкой, хитро блеснул он прищуренным глазом.

     Я встрепенулся и запрядал ушами, как позабытая кляча, на которую вдруг нахлобучили боевое седло.

     — Оп-пачки! А вот с этого момента поподробнее, пожалуйста, — и лихо сорвал пробку с прибалтийской красавицы, попросив взглядом Дока подвинуть ближе посуду.

     Вова, не чинясь, подсобил.

     — Ну, есть тема...

     Р. S. Ни в Министерстве обороны ЛНР, ни в штабе казаков награждениями, понятно, никто себя обременять не стал. Даже до банального «Спасибо, парни» руки у наших генералов как-то не дошли.

     БК я тоже так и не получил.

     А Киев вполне по достоинству оценил наш экзерсис. И отреагировал очень даже оперативно.

     ...По словам представителя Информационно-аналитического центра СНБО Андрея Лысенко, 16 ноября в 15:20 на окраине поселка Станица Луганская террористы обстреляли из ручного противотанкового гранатомета микроавтобус, в котором передвигались милиционеры батальона патрульной службы милиции личного назначения «Чернигов». В результате обстрела трое правоохранителей погибли, пятеро получили ранения.

     По факту возбуждено уголовное производство по ч. 3 ст. 258 УК Украины (террористический акт).

     И совсем напоследок. Специально для заморских друзей «Нэзалэжной».

     «Начать превентивную войну против России только потому, что война эта неизбежна в будущем — аналогично самоубийству из страха перед смертью».

     Отто фон Бисмарк

     Искренне ваш, Дон.

     22.05.2015 г. 

     Прошло уже больше недели со времени нашего крайнего разговора с Доком, но говорить «бэ» после вскользь обозначенного «а» Вова явно не торопился. Ну а я, зная о том, что мое мимо меня не пройдет по-любому, особо не напрягался. Да и изнывать от скуки, если честно, как-то недосуг было.

     Правда дела навалились все больше не ратные, а самые что ни на есть бытовые, рутинные. В многочисленных штабах, где мне приходилось периодически мелькать своей перманентно небритой рожей, все носились как ошпаренные, стремясь привести уныло чахнущую в устойчиво-эмбриональном состоянии культуру штабной работы в строгое соответствие с последними инструкциями ГШ ЛНР.

     То есть поднять на недосягаемую высоту. Причем в максимально сжатые сроки. Лучше всего, немедленно. В идеале — еще вчера.

     Отсюда — бесконечная череда совещаний, повышенная нервозность «в кулуарах», ажиотажно возникший спрос на различного рода рапорта, списки, отчеты, акты всех форм и мастей и стремительно обогащающийся словарный запас периодически выдергиваемых с позиций, слегка обалдевающих командиров различного ранга.

     Оглушенные свалившимися на их забубенные головушки нововведениями, бедолаги-командиры разъезжались по городам и весям, мучительно приучая свои, привыкшие к совсем другим аббревиатурам губы, выговаривать маловразумительные мантры — БЧС, ШДС и тому подобное. И набрасывались по прибытии домой на подвернувшихся им не вовремя под горячую руку боевых побратимов, с истеричными криками типа

     — Начальником РАВ будешь?!

     Ошарашенные непристойным предложением побратимы пунцовели и впадали в ступор. После чего, деревенея от непереносимой обиды, хрипло отвечали: «Хто, я?! Та ни за шо!» — и кляня свою незадачливую судьбу, моментально улетучивались на позиции, к родным блиндажам. Где и отсиживались малодушно, как мышки-норушки, судорожными глотками запивая горькую свою обиду горьким же «чем придется», и пытаясь уразуметь, какой глубины оскорбление им было нанесено приличным, казалось бы, человеком — их командиром.

     Моровая язва военной бюрократии, накатываясь угрюмым асфальтовым катком, сладострастно собирала обильную дань со вчерашних шахтеров и комбайнеров.

     Немногочисленные девчонки в подразделениях, обладающие хотя бы зачаточными навыками в загадочной профессии «пользователь ПК со знанием Ворд и Эксель», немедленно вытряхивались из родных разгрузок, лишались любимых СВД и «Ксюх», и под жалобный девичий писк с обильными соплями в придачу, мгновенно доставлялись в штабы и штабики отрядов народного ополчения.

     Там им заботливо вытирали слезки заскорузлыми пальцами окончательно съехавшие с катушек от нахлынувшего бумажного вала отцы-командиры, и бережно усадив девушек за невесть где вымученные компьютеры, вконец осипшими голосами вводили в курс дела.

     — Значит так, Галка. Мы теперь это... первая рота третьего батальону, четвертой, хай ей бис, бригады. Ты, короче, сделай так, шоб все було путём. Вот телефон штаба батальона. Там есть такая Наталья Грыгориевна. Она тебе все расскажет. Давай, доча, выручай.

     Мимолетно скользнув порхающими пальчиками по запыленной клавиатуре убитого в хлам компьютера, «доча», мстительно улыбаясь, кротко сообщала, что комп подвисает — вирусняка, как блох на барбоске, на Хьюлетт-Паккардовский принтер в нем драйвера нет, а картридж пустой, и его надо заряжать.

     Услышав единственное знакомое слово, новоиспеченный ротный, конвульсивно содрогаясь всем телом, судорожно хватал черную кассету картриджа и, грохоча разбитыми берцами, суетливо исчезал в коридоре.

     Через мгновение все желающие могли наслаждаться его диалогом с очередным зазевавшимся соратником.

     — На, держи, — запаленно сипел командир, впихивая горемычное полешко черного пластика во враз ослабевшие руки побратима. — Это картридж. Зарядишь и отнесешь Галке. Мухой! Одна нога здесь, другая там.

     — Чем я тебе его заряжу?! — жалобно блеял соратник, со страхом разглядывая незнакомый предмет. — У меня ЛПС-ов к «Покемону» два цинка осталось. А БЗТ-шки на «Утес» ты мне с прошлой недели все обещаешь.

     — Да не патронами его заряжают, дурында. — теряя терпение рычал ротный.

     — А чем? — окончательно впадая в прострацию стонал побратим, полуобморочно наваливаясь обильно взопревшей спиной на прохладную стенку коридора.

     — А я знаю?! У Галки спросишь. Короче. Шоб к вечеру було заряжено. Уразумел? Выполняй. Я побежал.

     Ну и так далее.

     В общем, жизнь в штабах кипела и отголоски этого лихорадочного оживления доносились и до нас, грешных.

     В располагу и на позиции зачастили всевозможные проверяющие, с полномочиями латиноамериканских «Эскадроно муэрте», которые с многозначительными скептическими ухмылками, прилежно фиксировали удручающе преступную халатность в архиважном деле учета б/ушных носков личного состава и прочих, столь же необходимых на войне категорий функционирования боевого подразделения. Я не успевал отбрыкиваться, и с тягучей ностальгией вспоминал ушедшие в безвозвратное вчера славные времена былой вольницы.

     Благо, что у меня был Старый.

     Мародер, устало отдуваясь, энергично потрошил с завидной периодичностью мои скромные финансовые сбережения на «представительские расходы», и задумчиво массируя перед зеркалом черные, набрякшие мешки под глазами, с грустным пессимизмом оценивал свой, неуклонно снижающийся, алкогольный «порог прочности».

     Тем не менее, рьяно бравшиеся первоначально за дело комиссии как-то незаметно сдувались, обволакиваемые по-азиатски утонченным гостеприимством старшины, и разъезжались по своим штабам донельзя умиротворенные, звучно целуя на прощание колышащегося как былинка на ветру Гену в десны, и клянясь ему устойчиво примороженными голосами в вечной дружбе и любви до гроба.

     Ну а все остальное шло своим чередом.

     Стояли парни на «глазках», отслеживая перемещения вражеской техники «за речкой» и стояли на мосту, на блоке, регулярно бодаясь с пришедшими по ротации укропами.

     Была такая любопытная закономерность. Если контингент нациков и ВСУшников приходил по замене необстрелянный, из новичков, то были это обязательно «рэмбы удалые». На безопасном удалении от передка, разумеется. Эти же рэмбы раскручивали по новой спираль репрессий, грабежей и унижения мирных в Станице. Обоснование и схемы реализации этого захватывающего действа, как правило, разнообразием не отличались. Ворота участка приглянувшегося дома с ходу выносились бэтэром, с брони браво ссыпалось до десятка «вийсковослужбивцив», которые с криками «Чому зброю нэ бэрэш?!» выгоняли из хаты всех мужиков от шестнадцати до шестидесяти лет. С понтом дела — для проверки документов на предмет выявления уклоняющихся от мобилизации и обнаружения «скрытых сепаров и сочувствующих им». Как будто в паспортах станичан могла стоять национальность — сепаратист. Под эту сурдинку на бэтэр сноровисто грузилось и увязывалось все приглянувшееся «гостям» в доме.

     Справедливости ради стоит сказать, что после подобных акций количество добровольцев в ополчении действительно резко увеличивалось.

     Периодически поднабравшись разудалой лихости до самых бровей от безнаказанного потрясания разнокалиберными стволами по поводу и без, и уверившись в своей исключительной крутизне, пробирались самые неугомонные из «героев АТО», сквозь свою зеленку к старому мосту.

     С целью «покошмарить колорадов».

     Где, собственно, и начинали понимать разницу между «контрстрайком» и реальной войнушкой.

     Что оторванные руки-ноги и распоротые внутренности — это больно. И потеря друга, с которым полчаса назад раскуривал одну на двоих сигаретку — тоже.

     Очень больно. И страшно.

     Безумно страшно!

     Правда поздновато уже, как правило, понимали. Ни загубленным жизням, ни искалеченному здоровью это понимание никак, увы, не помогало.

     А ситуация привычно возвращалась на исходную — к войне артиллерии.

     В один из таких дней ко мне в кубрик и ввалился в очередной раз Вова.

     Сначала я не оценил по достоинству его «заведённость» и рваную манеру разговора, но очень быстро сообразил, что к чему.

     — Ну чего? — начал он сразу с сути. — Один боец нужен. С тепловизором. Кого дашь?

     — Почему только один? — не на шутку заволновался я. Док знакомо скривился.

     — По кочану. Идет группа из четырех человек. Я, Новоросс, Тюмень и один твой. Не хочешь, не надо.

     — Вова, давай так, — осторожно стал я разматывать нить беседы в нужном направлении.

     — Расскажи мне все, что считаешь нужным. Ну, или что можешь рассказать. А я, исходя из этого, прикину, кого оптимально дать. Угу? — и метнулся к чайнику.

     — Да некогда особо рассиживаться, — буркнул Док, но сильно возражать не стал.

     — Короче так. Есть у меня кулибин в Луганске — радиоинженер. Заделали они с сапером фугасик дистанционный. Уверяют, что сработать им можно с удаления до трех километров, а зона сплошного поражения — тридцать метров по фронту, минимум. Надо сходить, проверить. Все.

     — Как это все? — удивился я краткости его изложения. — А подход-отход, а куда-когда идем, а что работать будем?

     — Сначала скажи, кто из твоих пойдет. Пацану готовиться надо. Через два часа выходим, — обозначил Вова вторую из озвученных мной позиций.

     — Я, — неожиданно торопясь, сорвалось слово с губ. Док досадливо поморщился и отрицательно покачал головой.

     — Почему нет? — не на шутку обижаясь, надавил я голосом.

     — Не люблю я брать командиров, ты же знаешь. Твое дело здесь сидеть и репу чесать, как нам чистый выход обеспечить. Да и потом. Задвухсотит тебя, не дай бог конечно, и посыплется взвод. А я крайним буду. Оно мне надо?

     — Ой, вот только не нужно про «командира», ладно? — стал скрупулезно выкладывать я аргументы в свою пользу. — Тоже мне, нашел фельдмаршала. Сам-то чего идешь тогда? Сиди здесь — руководи, организовывай, обеспечивай.

     — Я это я, — обоснованно хмыкнул Вова. — Моя тема. Я придумал, я и делаю. Как хочу, так и ворочу.

     — Ладно, понял, — судорожно искал я решающий довод. — А если так? Как я смогу парней отправлять на выходы, если сам по сути — чайник? Как мне в будущем оценивать серьезность работы, учитывать все мелочи, грамотно скомплектовать очередную группу? Как пацанов обучать, в конце концов? Войнушка-то не на пять минут обозначилась. Мне надо это знать, Вова. Ручками-ножками знать, а не по рассказам «бывалых». Что, скажешь нет?!

     Док задумался и полез за сигаретами. Чиркнула зажигалка, пополз ароматный дымок хорошего табака.

     — Идем на сутки-двое. Все — пёхом. И быстро. Ходить можешь?

     — Без проблем, командир, — приосанился я. — Саяны, Алтай, Карелия, Северный Урал. Дела туристские конечно, но до месяца продолжительностью походы случались. И все добро на своем горбу тащили. Так что на пару дней меня по-любому хватит. И потом. Тепловизор — мой личный. Част-но-собст-вен-ни-че-ский. И кому ни попадя я его просто не дам. Угробит вахлак тепляк, чего делать будем? Другого такого нет ни у тебя, ни у меня. Без обид. Ну что, порешали?

     Вова оценивающе взглянул на меня, цыкнул зубом, прищурился и не очень охотно кивнул.

     — Вот и ладушки. — спохватился я доставая чашки, чай и открывая банку с кофе. — А теперь давай по порядку — чё почём.

     — Основная трасса из Станицы идет на север. Через Макарово. — рассеянно вываливая четвертую ложку сахара в свою кружку, начал Док. — На въезде в поселок — укроповский блок. Большой и грамотно обустроенный. Зарылись они там в землю, по самую... заусеницу. И продолжают закапываться. Кроме стандартных траншей круговой обороны и блиндажей с бетонными перекрытиями, ВСУшники расставили по всему периметру свою разбитую бронетехнику. Со всего района собирали. Нехилые огневые точки и укрытия получились, промежду прочим. Плюс колючка по флангам и, предположительно, минные поля. Ну, лично я бы не поленился, поставил хотя бы растяжки. Гарнизон до ста человек. Это только постоянный состав. Нам он не по зубам пока, сам понимаешь. Но не доезжая до блока около шестисот метров под дорогой проходит железка. Над ней, понятно, путепровод. А на нем... — Вова уплыл взглядом сквозь пространство, оживляя в голове только ему ведомые картинки, — ... столбики дорожные. Обыкновенные бетонные столбики с белыми полосками, по бокам проезжей части. Оба фугасика под них и замастырены. Наша задача — подойти по темному, пока машин нет, поставить фугасы в пару с настоящими столбиками, отойти на максимум визуалки, дождаться «вкусняшку», отработать и очень-очень быстро сделать ноги. От нашего берега Донца до путепровода шесть кэмэ по прямой. Значит, нам пыхтеть — десятку минимум. Пойдем винтом, вкругаля. Через всю Станицу и туда, и обратно. Прочувствовал? Угу. Плюс зеленка. А в ней снайпера, «совы», кочующие блокпосты и все остальные «прелести» типа растяжек. Три раза будем пересекать ж-д насыпь не ниже барабашовской. Если не выше. А там фишкари, само собой. Ну что, не передумал? — царапнул он меня колючим взглядом поверх поднятой к губам кружки.

     Мне стало чего-то зябко и, передернув плечами, я просто кивнул. Давай мол, дальше излагай. Согласно прикрыв веки на миг и отхлебнув чайку, Вова продолжил:

     — Выглядит все это не ахти, конечно. Особенно отрыв по-шумному, после работы, на десятку, домой. По светлому. Но в жизни все будет гораздо проще. Во-первых. Макарово — это у укропов очень глубокий тыл. Причем тыл хорошо защищенный. И там мы еще ни разу не работали. То есть настрой у хлопчиков соответствующий. Во-вторых, это для нас с тобой очевидно, куда мы будем уходить. А для них — нет. У них будут минимум три версии произошедшего. Первая и, как я понимаю, основная — сработали профи. Например, «бурятский спецназ». И уходить он будет к Деркулу, к границе с РФ. Это примерно та же десятка километров, но в основном по зеленке. Мечта диверса. Вторая версия — сработал непонятно кто, но по светлому группа уходить не будет, а ляжет на дно в пустых домах, например, в ближайшей населенке. До ночи. То есть, район вдоль трассы укропам нужно будет блокировать и плотно чесать. Причем немедленно. А это много времени, людей и соответствующий бардак, само собой. Работенка еще та. Но главное, все при деле. А то, что найдутся придурки, которые днем ломанутся от путепровода через Станицу к бутылочному горлышку — старому мосту, ВСУшникам должно прийти в голову в самую последнюю очередь. И еще. Работать будем в шестистах метрах от макаровского блока. Пока они услышат, если услышат, или пока машинка проезжающая весточку на хвосте принесет, пока сообразят доложить, пока получат приказ съездить разобраться, пока разберутся, пока снова доложат... В общем до реального кипежа у нас будет минимум час. А это много. Из ближнего кольца облавы мы по-любому выскакиваем. А на окраине Станицы, ежели чего, можно и прилечь, пока они не угомонятся. До темноты. Благо есть где. Ну, вроде все. Вопросы?

     — А ты всерьез полагаешь, что до сработки фугаса никого не заинтересует, отчего это на путепроводе за одну ночь парные дорожные столбики выросли? Грибы что ли? — недоуменно сложил я бровки домиком.

     Док довольно ухмыльнулся.

     — Маладэц. Садись, пять. Дело в том, Витя, что там и так есть парные столбики на обеих сторонах дороги. Причем хаотично. Почему, не знаю. А двумя больше двумя меньше, какая разница. Мы фугасики перед установкой припылим как следует, и все. Ходи кума любоваться. Еще что-нибудь?

     — Вова, такой вопрос, — аккуратно подбирал я нужную формулировку. — Как ты оцениваешь шансы на успех? Это не стрём, Док. Меня твоя чуйка интересует.

     Вова на секунду задумался.

     — Процентов восемьдесят. Может, больше. Я же два раза выход откладывал. Свербило чего-то внутри. Сейчас — все ровно. Есть нормальный кураж. Больше ничего. Ну что, все вроде? Переваривай пока.

     Я изумленно округлил глаза.

     — Если перевести твои восемьдесят процентов на нормальный язык, Док, то это значит, что жизни ты нам нарезал на пять таких выходов. И это в лучшем случае. Потом — кирдык. Гарантированно.

     Вова, досадливо цыкнув зубом, одним глотком допил чай и рывком поднялся.

     — А ты что, вечно жить собрался?! Все под Богом ходим, Вит-тя. Или идти передумал? Все, все. Был не прав, звиняйте, — шутливо замахал он руками, взглянув на мою перекосившуюся от негодования рожу.

     — Все, короче. Давай, собирайся потихоньку. Кого оставишь за себя. Узбека?

     Я неопределенно пожал плечами, шумно выдыхая сквозь зубы. Все-таки сволочь, этот Доктор. Хоть и друг, конечно.

     — Ладно, твои дела. Ты, главное, выход к мосту на отходе продумай по уму. Ну там машины, радейки. Вариант раз, вариант два... Твоя стихия, а? — Вова широко ухмыльнулся и шагнул в туалет, к раковине, сполоснуть кружку.

     — Да, вот еще. Сейчас по ночам уже минуса конкретные. Но одевайся по-легкому. Лучше в засидке зубами поклацать немного, чем на маршруте в поту купаться. И потом все равно задубеть. Все, готовься, — и поставив кружку на подоконник, мигом испарился. 

     Дебаль.

     Написал это слово, закрыл глаза и по воспаленной сетчатке глаз опять прошелся жуткий мерцающий жгут сине-красных трассеров, разрывных тридцатимиллиметровок спарки Буцефала, сбивающий нас, как кегли, с брони танка на жесткую, промерзшую с утра обочину дороги.

     Дебаль.

     Хрип раненых катающихся в грязи, рык Дока:

     — К домам, пацаны! К домам! Ползком! Друг за другом!

     Дебаль.

     8 февраля 2015 года.

     Моя вторая днюха. Моя и моих парней. Богом проклятый день. Забыть бы его, как страшный сон.

     Не смогу.

     Дебаль...

     7 февраля. Утро.

     — Короче, так, пацаны, — кривит губы Миша Чечен, досадливо косясь в сторону ближайшего танка, с чахоточным кашлем прогревающего застуженный дизель. — Ставлю задачу. Впереди, в трех километрах, деревня Новогригорьевка. Это — окраина Дебальцево. Горловина котла. Мы режем ее здесь, а с другой стороны, под Чернухино, работает Хулиган со своими парнями. И не только он. Нам надо пройти за танчиками и бэхами до деревни по полям и умудриться не подставиться под фланговый удар. Высотку справа, район депо и всю околицу деревни уже четвертый день работает артуха. Ну, вы знаете. Потом — зачистка.

     Мы, переглядываясь, вразнобой похмыкали.

     Мы — знали.

     И что трескотни от артухи немеряно, и что толку от этого, как от козла молока. Земля трясется, над нами пачками пролетают, буравя спрессованный воздух хищными тушками мин и снарядов, «подарки» укропам.

     А воз и ныне там. Да и как ты их выковыряешь голой артой из бетонных капониров, без спешки возведенных за долгих четыре месяца «стабильной линии обороны»? Как?!

     Точечных целеуказаний как не было, так и нет. Да и продублированы у ВСУшников все позиции, наверняка. Спецов у них, еще советской закалки, хватает. И когда заканчивается наш концерт, укропы начинают свой. И чешут по нашей зеленке из всего «движимого и недвижимого» со вполне понятным сладострастием.

     Слава богу, что полоска зеленки той — минимум километр. И в каком ее месте мы болтаемся в данный момент, супостату неведомо.

     Хотя чахлая череда голых стволиков акации и кустарника, шириной максимум в двадцать метров, у нас в Питере и подлеском никто не назвал бы, не то что лесом, а вот поди ж ты, хранит пока нашу славную шатию-братию от визжащих осколков мин, снарядов ЗУшек и ВОГов, и от пуль Кордов, эта неказистая растительность. Так что с оценкой работы артухи, по общему умолчанию, вопрос остался дискуссионным.

     А Миша продолжил.

     — Семь танчиков и две бэхи идут веером. За ними, в отрыве примерно сто метров, идем мы. Больные, отказники есть?

     Это он, конечно, зря. Нет, ну, то есть понятно, что чисто формально командир обязан задать этот вопрос своим бойцам. Но отказаться от атаки непосредственно на исходной способно только распоследнее чмо. Таких среди нас нет точно.

     Помолчав пару секунд, Чечен резюмировал.

     — Тогда все, парни. Вяжем повязки и с Богом.

     Атака!

     Взревев прогретыми дизелями, рывком ломанулись сквозь прореженную зеленку оскалившимися, приземистыми зверюгами, бурые от многослойной грязи на броне наши танчики.

     — Давайте, парни, давайте! Боже, сохрани! — истово перекрестившись, шепчу я пересохшими вмиг губами и, поправив белую бинтовую повязку на левом рукаве, шагнул вперед по гусеничному следу.

     Мельком оглянулся, фиксируя справа-слева неровную цепочку наших парней.

     — Я не последний. Уже хорошо.

     За нами, опасно скучковавшись, движутся ближе к центру поляны, люди Мирона.

     Строй танков нарушился практически сразу.

     Первая пара, оголтело рванув к следующей полоске зеленки на дальнем краю поля, оглушительно рявкнула оттуда первыми залпами, тщетно выцеливая на кромке высотки справа притаившиеся там ПТУРы и «Сапоги», тянущие к ним хищные, дымные щупальца своих ракет.

     Остальные танки, сразу притормозив, неуклюже завальсировали на голом поле, пытаясь сбить возможную наводку неведомым расчетам укроповских противотанкистов.

     В самую гущу разгорающегося боя из зеленки кубарем выкатился обалдевший от начавшейся какофонии заяц. Он серым комочком застыл на мерзлой земле, между двигающимися мимо бойцами, прижал дрожащие уши к спине и выпучил сверх всякой меры округлившиеся глаза. На его ошарашенной морде трехметровыми буквами было написано — Ох, ну ни фига ж себе, сгонял за морковочкой!

     — Беги отсюда, косой! — крикнул кто-то. — Потом похаваешь.

     — Не спать! Шевели булками, уроды! Отстаем! — надсаживался в хрипе Доктор, стремясь поскорее загнать нас под призрачную защиту следующей лесополосы.

     По полю рацвели первые бурые кусты разрывов. На удивление некрупные.

     — Ага. Пехоту пока игнорируют. Только по танкам долбят. Супер! — мелькнула шальная, радостная мысль. И тут же воздух запел, зачирикал мелодичным посвистом ищущих свою жертву крупнокалиберных пуль.

     — Накаркал, мудак, — с размаху плюхнулся я на землю.

     — Подъем! Бегом! К зеленке! — ярился Док где-то справа. Оттуда же, со стороны высотки по-сучьи затявкала, зачастила невидимая нам ЗУшка, щедро рассыпая по полю трассирующие пунктиры смерти, мгновенно вспухающие тугими облачками воздушных разрывов.

     Ближе. Еще ближе. Еще...

     Все сразу и как-то одновременно оказались у передней кромки поля, оставляя за спиной частые хлопки зенитных двадцатитрехмиллиметровок.

     Оба первых танчика, уже не торопясь, сторожко проминая землю гусеницами, двинулись дальше.

     — Да-а. Не позавидуешь парням, — прикинул я чувства танкистов, замурованных в броневом склепе и каждую секунду ожидающих последнего в их жизни звука взрыва кумулятива, прожигающего за тысячную долю секунды толстенный борт бронекорпуса.

     Чечен, оглянувшись и убедившись, что все целы, шагнул на следующее поле. Мы — за ним.

     — Что же за поля здесь такие? Под гольф их что ли тут раскатывают? — ощерился я, сгоняя с загривка стада засуетившихся мурашей смертной истомы.

     Выдвинувшаяся вперед бэха, шедшая по левому краю, вдруг нелепо дернулась, получив в бочину плюху и замерла обреченно.

     — Тоха, с «семеркой» сюда! — зорал Камаз, углядевший впереди какую-то невидимую пока остальным опасность. Черкас, подкинув на плечо РПГ-7 с балдой термобары в трубе, сместился к Сане.

     Мы уже в центре второго поля. Воздух вокруг нас ощутимо загустел, наполнившись визжащим, шипящим, свистящим металлом.

     Мать моя женщина! Как тут идти-то?!

     Три разлапистых столба разрывов почти одновременно выросли на промерзшем черноземе чуть впереди нас. Самый дальний, метрах в пятнадцати от меня. Ближний — в метре от головы уткнувшегося рядом со мной носом в землю Злата.

     — Злат! Злат! — вырвался из пересохшей глотки обреченный вой. Тот поднял голову и диким взглядом уставился на меня.

     — Ты как, в порядке?

     Он, чуть катнушись с боку на бок, проверил целостность своего щедро залепленного грязью тулова и согласно мотнул башкой.

     — Нормально.

     — Цирк. Так не бывает, — полез наружу истеричный смех. — Ну веселуха!

     — Пацаны! Вперед двадцать метров к тростнику и залечь! — оперевшись на локоть, приподнялся Миша, пытаясь углядеть отставших из своего воинства.

     Мы, извиваясь поджаривающимися пиявками, заскользили к спасительной низинке.

     ЗУшка решила заняться нами вплотную. Ее азартно поддержала минимум пара АГС и что-то из тяжелого стрелкового.

     Поздно. Поздно.

     Локализовали-то они нас четко, конечно. Только пологий бугорок справа не давал прямой видимости, и залпы ложились или с недолетом в верхушку холмика, или с перелетом метров в десять слева.

     АГСы укропов тут же перешли на навесную траекторию, но резко пристреляться по распластавшимся на земле фигурам, у них сразу не получалось. Их разрывы по три-пять выстрелов ложились с приличным разбросом чуть впереди, и особых хлопот пока не доставляли.

     Да и оба танка-лидера, попятившись назад, не скупясь долбили из пушек по ощерившейся огнем вражеской высотке, не давая укропам припухать в совсем уж курортной обстановке полигонной стрельбы.

     Сзади, наконец-то, бестолково как всегда, но плотненько заработала наша арта, накрыв эту долбаную высотку щедрым ковром разрывов.

     Чечен, на секунду приникнув к рации, дал нам отмашку на отход, и мы, сначала ползком, а потом и в рост, пригибаясь, затрусили к только что оставленной зеленке.

     Добежали, упали, пересчитались. Все целы? Обалдеть!

     Отдышались и, перезарядив подствольники, у кого они были, затопали по крайнему перед исходной полю.

     Укропы решили, что отпускать нас просто так было бы невежливо. И устроили-таки бурные проводы. Хорошо, что видеть они нас уже не могли, да и артушники наши все никак не угомонялись.

     Но нашлись, нашлись у них нессыкливые пацаны, и стали работать по нашему квадрату, невзирая на артуху. Вдумчиво и со вкусом. С трех сторон сразу. Тем более, что поле это — просто биллиардный стол размером один на ноль-восемь километра. И в какой его части мы оттягиваемся назад, сообразить — большого ума не надо. Танчики эти, как... голый зад на сугробе. Демаскируют.

     Ну? Еще пятьсот метров — и мы дома. А там бугорочки разные, воронки уютные... Дерева всякие торчат. Даже полуземлянка с брезентовым верхом из связанных плащ-палаток имеется.

     Услышал сзади надрывный гул танкового движка. Нервно оглянулся, выравнивая сбитую напрочь дыхалку.

     Ну его на хрен, этот танчик. Намотает меня драгоценного на гусянку, пукнуть не успею.

     Увидел карабкающегося на броню Бодрого и еще пару наших. Замахали руками, подзывая к броне.

     Не испытывая никакого энтузиазма от предлагаемого такси, подбежал и, ухватившись за руку Соловья, вполз на передок, под бревно орудийного ствола.

     В момент вся толпа, подбадриваемая надсаженным ревом Дока, умудрившегося перекричать танковый дизель, гроздьями повисла на ребристых блоках динамики Т-64. Тот, поурчав, поелозил на месте и, как обожравшийся жук-навозник, грузно двинулся на исходную. Неужели через пять минут все закончится? Не верю!

     — Да что ж я за мудак-то такой?! Опять накаркал.

     Между нами и совсем уже близкой зеленкой, четкими ровными рядами, под углом примерно в семьдесят градусов, как в замедленном кино, стали втыкаться в землю длинные серые карандаши, озаряясь при ударе, через одного, яркими вспышками.

     Я зажмурился, отсчитывая про себя последние секунды своей бестолковой жизни.

     Грады в тридцати метрах по фронту, когда ты на броне передка танка... это без вариантов, ребята.

     — А в сумке, в Стаханове, полная фляга спирта, — мелькнуло напоследок острое сожаление. — И ведь какой-то баклан выжрет его за милую душу и даже не поинтересуется, как хозяина звали!

     А танчик, кряхтя, заполз в зону поражения и, не торопясь, огибая ближайшую неразорвавшуюся, нелепо торчащую из земли ракету, ввалился в спасительную зеленку.

     Мы, соскочив на землю, загалдели все разом.

     — Док, это чего такое было?! Почему грады не сработали? Ведь полпакета легло минимум!

     — Парни, кто видел, из бэхи кто живой остался?

     — Почему только два танчика стреляли? Пошли мазуте морду бить. Хотя Дизель у них красавчик, конечно!

     — Как у Мирона? Потери есть?

     — Закурить дайте, пацаны!

     Галдеж, крики, смех, хлопанье по плечам. Дым сигарет.

     Радость. Бурная радость людей, обнаруживших себя вдруг живыми. Какая тихая и уютная у нас зеленочка.

     Санаторий. Спа-салон!

     С каким домашним шелестом пролетают над нашими непутевыми головами, по-хозяйски озабоченные снарядики САУшек, неся запоздалую ответку укропам. Как домовито хлопают по ближайшим к нам кустам сухие разрывчики ВОГов.

     Ой, минка шлепнулась в ста метрах сзади. На поле. Не пригибаясь, удивленно оглянулись.

     — Глупышка. Мы же не там.

     А какое забавное косоглазие у укроповских снайперов. Милые, душевные люди...

     Курим, ржем, вытряхиваем из замерзших пятилитровок ледяное крошево питьевой воды в пересохшие глотки.

     Кто-то передает по кругу пачку галет из сухпая.

     Живем братцы!

     Хорошо!

     Вечер того же дня.

     Нас по темноте закинули на бэтэре-развозке в деревню, в трех километрах от передка.

     Каждый уже умял по тарелке какого-то супа. Хотя, почему какого-то? Вкусного. ГОРЯЧЕГО!

     Облегченно сбросив с себя пудовую сбрую, повалился народ на прикрытый бушлатами и плащ-палатками пол, в облегченном изнеможении закатив глаза. Вялые разговоры, кто-то уже прихрапывает. Что-то будет завтра.

     Что?

     Миша сразу из зеленки умчался в штаб выяснять коэффициент кретинизма нашего генералитета.

     Камаз озабоченно морщит лоб.

     — Главное, чтобы Мишаня сразу с порога в табло не зарядил штабным. Могут быть последствия. Есть... прецеденты.

     Мы многое уже знаем.

     Мы знаем, что у Мирона три трехсотых. Пока их довезли до деревни, один задвухсотился. Не было у пацана шансов. Не было. Дюралевый, зазубренный осколок разворотил пах так, что не было понятно, как рану обрабатывать. Наложили кучу тампонов из ипэшек, замотали как смогли и отправили.

     Мы знаем, что в бэхе все целые. Пуля Корда, проломив борт, разворотила ракету БК, которая, вспыхнув в отсеке, обожгла стрелку полморды.

     Что не помешало ему мухой выскочить наружу и вместе с остальными загасить огнетушителями занимавшийся пожар. После чего механик-водитель, нырнув вовнутрь своей закопченной ласточки, попытался завестись.

     Не получилось, конечно.

     Тогда бравый экипаж, матеря всех и вся, под пулями, спотыкаясь и падая, рванул из последних сил к родной зеленке.

     И вышел. Без потерь.

     Потом, через часок после нашего возращения, рухнув на колени перед оглохшим Дизелем, уболтали его бээмпэшники вернуться на поле и вытащить их горемыку калечную своим танчиком.

     И вытащили. И даже завели ее уже в темноте.

     Нам уже понятно, что неудавшаяся атака — идиотизм чистейшей воды.

     Какая к черту деревня? Какая в жопу зачистка? Нас ждали, давая втянуться в подкову ловушки.

     Ждали, чтобы положить всех.

     Почему нам не дали зайти за крайнюю к деревне зеленку, чтобы отрезать путь отхода, лично мне до сих пор непонятно. То ли нетерпение долгожданной расправы возобладало, то ли недостаточная квалификация укроповских командиров, то ли Боженька нас бережет...

     Двадцать три бойца привез Миша сюда неделю назад. Двадцать три.

     Сегодня в строю нас осталось одиннадцать. Остальные — в лёжку. Хрипят застуженными легкими, давятся обильной мокротой, смотрят на остальных извиняющимися воспаленными глазами.

     Двое суток подряд на промерзшей земле в грязи. То под снегом, то под дождем. На ветру, под постоянными обстрелами... В остальные дни то же самое, только с ночевкой под крышей.

     Это для чутка избалованного благодатным южным климатом местного люда — перебор. Россияне пока держатся. Чечен, Камаз, Док и еще пара местных парней — тоже. Но еще сутки такого «курорта», и подразделение станет окончательно небоеспособным.

     Дока откровенно корежит. Мается мужик несказанно. Разрывается между незыблемостью приказа и воплем здравого смысла.

     Ну, не наша это работа. Не наша!

     Какие из нас на хрен штурмовики? Бой в грамотно укрепленной населенке, это великая наука. Не каждый ее потянет. А у нас ни навыков, ни здоровья лошадиного. Доброй половине бойцов — плотно за сорок. Наше дело — уйти «за речку» в укроповский тыл, фугасик заложить, колонну за вымя пощупать, блокпост покошмарить. Ну, минометом или ПТУРом популять по подставившейся технике супротивника. Наверное, еще в обороне мы да — хороши.

     Усидчивые.

     А идти в лоб на укрепрайон — это просто тупо класть неподготовленных людей.

     И еще муторно Доку оттого, что ни одна ведь наша сволочь от штурма не откажется. Встанут и пойдут. Сами. Добровольно. А ему потом нас хоронить и жить с этим.

     Всю оставшуюся жизнь.

     Он бы и сам лег с радостью рядом с нами.

     В могилку.

     Лишь бы матерям нашим, женам да детишкам в глаза не смотреть.

     А только не берет его ни пуля милосердная, ни осколок остроты бритвенной. Заговоренный у нас Доктор.

     Вот и мается.

     Парни почти все уже спят. Я сижу рядом с Доком. Молчу. Ждем Чечена.

     — Витя, — мучительно выдавливает он из себя. — Я завтра пишу рапорт. Все. Не могу больше. Это не война — мясорубка тупая. И, главное, толку ноль. Где конец? Чуть поднажмем, только поплыли укропы — опачки, перемирие. Сколько можно?

     Я молчу, надеясь, что продолжения не будет. Док требовательно поднял на меня тяжелый взгляд, ожидая реакции. Я вздохнул.

     — А чего делать будешь, Вова? Сам же знаешь, что мы-то останемся. И ляжет нас, без тебя, в разы больше. Как жить-то потом будешь? Так что не свисти. Никуда ты не уйдешь. Повязаны мы этой войной крепко-накрепко.

     — Иди ты в жопу, Дон, — нервно оскалился Вова. — Вы — мальчики взрослые, сами себе хозяева. Я за вас не ответчик. Каждый решает сам. А мне семью на Россию вывозить надо. Сколько им тут по подвалам мыкаться?

     Я удивленно поднял брови.

     — А чего до сих пор не вывез? Где логика? Одному воевать, с прикрытыми тылами, всяко сподручнее.

     Доктор сокрушенно помотал всклокоченной башкой.

     — Да уперлись мои бабы вмертвую. «Или вместе, или никак». И их можно понять. Ну, задвухсотит меня рано или поздно, чего они в России делать будут? По углам чужим мыкаться? А здесь все же родня какая-никакая. Ну ладно. Лирика это все. Чего завтра делать-то будем? На один раз нас осталось. А бодалову этому ни конца ни края.

     — Думать надо, Вова. Думать. Тебе с Чеченом в первую очередь. Вы командиры, у вас тыквы большие, — невесело хохотнул я.

     Док поежился.

     — Сниматься с позиций внагляк, без замены — себя не уважать, — забубнил он. — Да и потом. Не мы, так другие пацаны пойдут. Они что, хуже нас?

     — Хуже не хуже, но посвежее — точно. Ты у нас хоть одного здорового видел? Сколько можно на промерзшей земле жить? Один сухпай на четверых-пятерых, бычок «Примы» — за счастье, весь день без горячего, неделю не разуваемся. А зацепит кого, что — анальгинчиком кормить будешь? Где антишок, промедол? Завтра в бой пойдут не мужики резкие, а зомби безразличные. И подставляться под пули будут не по глупости, а от усталости запредельной. Выдохлись мы, Вова. Все. Финита ля комедия. Да что я тебе объясняю?!

     Док внимательно взглянул на меня, решая какую-то неведомую мне пока задачу. Потом, решившись, хлопнул себя по колену, подводя итог разговору.

     — Ладно. Ждем Чечена. Или он привезет готовое решение, или будем кумекать, как подразделение с позиций выводить. Пусть меня объявляют дезертиром, но палить парней за здорово живешь я не дам.

     Миша приехал ночью окрыленный. Не вдаваясь в подробности, кратко поведал, что ночью в деревню пойдут спецы.

     Оэрбэшники, Барсики и кто-то еще.

     С трех часов ночи по вскрытым нами сегодня целям адресно поработает арта. Потом пополощут градом не скупясь. Мы идем в семь утра по следам спецов. Котел надо запирать.

     Рэмбов из нас делать никто не собирается, и если у разведки чего-то не слепится, нам приказ на выход никто не даст.

     На мой робкий вопрос: «А если все-таки не слепится, а приказ тем не менее не отменят?» — сидящий рядом Камаз шумно вздохнул и завел свою волынку, что вот мол опять Дон начал крутить варианты и закончится все снова его стонами про рации. После чего, отсекая себя от разговора, метнулся на кухню.

     При чем тут рации, я так и не понял. Но мой краткий спич о сомнении в «специальности» местных спецов и крутизне ОРБ (есть основания, есть), как-то сам по себе сошел на нет. Все стали укладываться баиньки. Спать нам оставалось меньше четырех часов.

     8 февраля.

     — Так, парни, — негромко начал Миша в предрассветных сумерках на исходной. — Ночью в деревню зашли группы луганского разведбата с Барсами. Пацаны уже два часа как работают. Мы идем на броне прямо к околице и зачищаем вслед за разведкой. На перекрестках все дома работаем «Мухами» и «семерками», не дожидаясь встречного огня. Мирных там давно и след простыл, а укропы сидят стопудово. У них другого выхода нет. Сажать бойцов в каждый дом — дивизии не хватит. Поэтому — перекрестки и верхние этажи доминирующих строений. И насчет растяжек повнимательнее. Идем все вместе на одном танчике. Вопросы, самоотводы?

     Все молчат, поправляя на себе сбрую многочисленного «железа». Ждут команды на погрузку.

     Все. Одиннадцать.

     Я некстати вспоминаю свой утренний разговор с Доком, когда он, взглянув, как я морщась натягиваю берцу на содранную до мяса ногу, тихо спросил.

     — Может, останешься, Дон?

     — На вшивость проверяешь, Вова? — окрысился я. — Знаешь же, что не хочу идти. Никто не хочет. И ты тоже. Но все пойдут. Что, почуял слабое звено? Хрен тебе, командир. Накося выкуси. Я — твой третий глаз и вторая совесть. Так что терпи, эскулап. Гы-ы.

     Док молча кивнул и растворился в темноте...

      — На броню, пацаны. Пошли, казаки, — рявкнул Чечен и размашисто перекрестился. Мы тоже, на автомате, осенили себя крестным знамением.

     Ну, Боженька, выручай.

     Пошли...

     Наш танчик на хорошей скорости выскочил на первое поле и, оценив тишину высотки справа, тут же ушел с азимута деревни, стремясь выйти по кратчайшей на асфальт дороги.

     Пока вроде получается.

     Я сижу на башне слева и периодически отталкиваюсь ногой от рыскающего по сторонам бронекорпуса. Это танкисты, вращая башню, шарят орудием по горизонту, стремясь первыми углядеть возможную опасность. Рядом со мной Док. Мы облепили танчик со всех сторон, стремясь если не раствориться, то хотя бы растечься между многочисленными выступами и складками панциря нашего грохочущего монстра. Шайтан-арба.

     Я оглянулся и зябко поежился. Мы оторвались от остальных танков метров на шестьсот. Те, тормознув в зеленке у асфальта, встали на прикрытии, предоставляя нам почетную славу первопроходцев.

     Едрен батон!

     А весь наш участок шоссе почти вплотную примыкает правой стороной к домам частного сектора. До которых всего-навсего двести метров огородов. А с другой стороны — голое поле. Идеальное место для засады.

     Ой, блин...

     — Пацаны, поднажмите, — колотится в голове единственная мысль. — Еще две минутки, и мы будем в крайнем доме. И хрен ты нас тогда просто так возьмешь. Давай, мазута, давай!

     Нет. Таких подарков нам делать никто не собирался.

     Примерно на полдороге из-за домов справа выхлестнулась первая очередь пушечных трассеров и прошла в паре метров над нашими головами.

     Следующая пропорола асфальт прямо по курсу.

     — Стой! Стой! — заорали все разом, долбя прикладами по броне. Хотя орать в движущийся танк — это все равно что пить водку через противогаз.

     Следующая очередь накрыла уже нас. Невероятно, но вроде никого не зацепило. Хотя употреблять термин «зацепило» по отношению к тридцатимиллиметровому снаряду Буцефала — это бред. «Зацеп» будет такой, что и танчику мало не покажется.

     Танкисты, осознав, что пошло бодалово, резко стопарнули в двухстах метрах от крайнего дома. Мы горохом посыпались на землю. Но наводчик Буцика оказался быстрее. Жуткие трассера снова замелькали между нами.

     Шлепнувшись на землю и ощущая, как с противным хрустом выворачивается из левого плеча сустав, я, охнув от боли и неожиданности, замер на секунду в ступоре. Дыхалку перехватило напрочь.

     Мама дорогая, чего теперь делать-то?

     — А-а-а! — зашелся в надрывном вое Манюня, кулем сваливаясь с брони возле уткнувшегося лицом в землю Ирбиса и выставляя перед собой ярко-красный обрубок правой руки. Меня замутило.

     — Пацаны, перевяжите! — крикнул кто-то спереди.

     Ближе всех был я. И помочь Манюне должен был тоже я. Но я не смог. Тварь! Лежащий в трех метрах впереди Док обжег меня секундным взглядом и молча метнулся к Женьке. Захлопотал над парнем, потроша ипэшку и разматывая жгут.

     Подыхать буду — не смогу забыть этот его взгляд.

     А Док, закончив с Женькой, переполз к Ирбису и, склонившись над ним на миг, обернулся, показав нам два пальца.

     Двухсотый.

     — Потом заберем! — проорал Камаз и, проводив взглядом рванувший к деревне наш танк, развернулся головой к домам. — Пошли, пацаны! Ползком! Не высовываться!

     — Как можно не высовываться, если глубина обочины двадцать сантиметров. И даже рикошет от асфальта весь наш, — зудела в мозгу угрюмая мысль. Парни потихоньку вытягивались в цепочку, отползая к домам. — А мне чего делать? Кричать — пацаны, подождите! У меня плечико болит! Урод несуразный. Тебе не воевать, а жопу греть на печке надо. Елки-палки, кто бы руку придержал.

     Я, вытаращив глаза и с шипением втягивая в себя воздух, осторожно стал сводить сустав плеча с неподвижной рукой. Боль и занемевшее место вывиха мешали угадать нужное движение. Еще пули эти. Расчирикались, мать их...

     О, вроде попал.

     Плечо нехотя встало на место. Боль сразу ушла, и я обнаружил, что могу дышать.

     Укрыв локоть грудью, чтобы не дай бог не вывернуть его набок, пополз за остальными.

     Вижу впереди Черкаса, Малого, Мишу, кого-то еще... Где остальные?

     — А-а-а, блин! — охнул Камаз, приподнявшись на миг и тут же рухнув обратно. — Нога, пацаны!

     Возле него тут же материлизовался Док и через мгновение проорал нам.

     — Мужики, Камаз — трехсотый. Помогите оттащить.

     Секундная пауза. Переглядывание. Ближе всех снова был я. Застрелиться, что ли?

     — Простите, парни. Прости, Камаз. Ну не могу я, паскуда дешевая!

     Кто-то, то ли Малой, то ли Димка, заскользили мимо меня к Доку.

     Чечен, лежа у грунтовки, перпендикулярно примыкающей к асфальту шоссе, нехотя наклонил башку, пропуская над собой щедрую очередь из ПК.

     — Не спим, парни. Ползем.

     — Куда ползти? На этой грунтовке сейчас все и ляжем. Твою мать! За ней до дома пятнадцать метров, а все равно, что пропасть. Хоть бы огнем прикрыл кто, — вяло прикидывал я.

     И тут же из распахнутой двери гаража, примыкающей к дому, замерцали частые вспышки спешных очередей. Фантом, прикинувшийся было ветошью на самом краю дорожки, махом подхватился и нелепыми скачками, телепаясь из стороны в сторону, рванул напрямки. Пульки радостно зароились вокруг него.

     А вот фиг вам. Проскочил.

     Он тут же встал в проеме гаражных ворот, сменив кого-то, и ожесточенно стал опустошать рожки по директрисе трасс укроповского пулемета, давая нам мизерный шанс на рывок.

     Кто следующий?

     Я?!

     Заставить себя подняться — невозможно. Но и у Димона БК не резиновый. И это все-таки шанс.

     А-а-а, зарасти оно все говном.

     Я поднялся и, скособочась, как побитая псина, нелепо выставив перед собой ущербное плечо, ломанулся в гараж.

     Фью-фью-фью, — зачирикало вокруг. Ну? Десять метров осталось. Пять. Три. Вот сейчас врежет, с-сука. Я уже секунд восемь у него на прицеле. Вот сейчас...

     Нет. Пронесло. Я ввалился в гараж и мешком осел в углу. Перевел дыхание, огляделся. К грунтовке уже подползали парни с Камазом. Малой, волокущий Саню справа, выдохся совсем. Поднял к нам голову.

     — Пацаны, помогите!

     Фантом, бросив автомат, скакнул из гаража обратно к раненому. Я, скребя спиной стену, поднялся, встал в проеме и, оскалясь, отработал два рожка по направлению к огневой точке укропов, стараясь угадать, где притаилась эта гнида. В гараж ввалились парни с трехсотым, и сразу стало тесно.

     — Где остальные? — проорал я Доку, видя, что обочина дороги уже пустая. Тот, проигнорировав вопрос, склонился над стонущим Камазом, мастеря шину из обломка доски.

     — Они во двор дома, левее ушли, пока ты молотил, — задыхаясь, просипел Димон.

     — Берем Камаза и живо за дом! — рыкнул Вова, выпрямляясь. — Терпи, Санек, терпи, родной.

     Мы через вторую дверь гаража продрались во внутренний дворик усадьбы, где было гораздо надежнее отсидеться и прийти в себя.

     А там полным-полно незнакомых мужиков, изредка разбавленных нашими парнями. Кто такие?

     О! Сибирь, Шеф. Знакомые все лица. Так вот кто прикрывал? ОРБ в строю? Ну ладно хоть так. Не все же время им нам ласты заворачивать. Иногда можно и повоевать вместе. Взмахом руки поздоровался с парнями.

     Пошарил по карманам. Пусто.

     — Закурить есть? — обвел взглядом близстоящих. Кто-то протянул сигарету.

     О, с фильтром! Вкусная.

     С наслаждением затянулся. Подсел к Чечену, принимающему у кого-то рацию.

     — Миша. Чего у нас? Все вышли, кроме Ирбиса?

     Тот неохотно отозвался.

     — Витя тоже двухсотый. Снарядом голову развалило. Еще на танке, на ходу. На дорогу упал. Я видел. Алик — трехсотый. Ну и Камаз с Манюней. Ты как?

     — Нормально, — буркнул, закрывая глаза. Как мне хреново. Первые минуты боя, и из одиннадцати уже минус пять.

     По дому стала молотить ЗУшка. Еще что-то. Буцефал? Подхватились и укрыли раненых в каменном амбаре за домом. Камаз, бесформенным кулем распластавшись на полу, тяжело дышит сквозь стиснутые зубы.

     Рядом сидит Алик, свесив на грудь спешно забинтованную голову. Кровь насквозь пропитала бинты и, скатываясь вниз, скапливается липким комком на подбородке. У него что-то с левым глазом и ногой.

     — Не могу больше, пацаны! Больно! — заходится в хрипе Манюня, осев в углу и выставив перед собой обрубок руки. Набрякшая кровью повязка сползла мочалкой вниз, открывая багровые ошметки мяса. Руку оторвало выше локтя, и каждое движение причиняет Женьке немыслимые страдания. Невозможно смотреть в его побелевшие от боли глаза.

     — Молчи, братка, молчи, — стонет Камаз. — Пацанам воевать еще. Терпи. Христом Богом прошу, терпи. Закурить дайте кто-нибудь.

     Чьи-то торопливые руки сунули раненым по прикуренной сигарете. Те ожесточенно задымили, стремясь хоть как-то отрешиться от реальности.

     В сарай влетел взмыленный Вова с каким-то пакетом.

     Развернул, перебрал пальцами ампулы, упаковки шприцов...

     — Сейчас полегче будет, парни. Разведка поделилась, — он ловко наполнял шприцы и прямо через заляпанные грязью горки делал уколы.

     — Вова. Что у меня с ногой? Бедро не чувствую. И холодно, — тихо простонал Саня.

     — Кость перебита, Саня. И дырка в колене левой ноги. Держись, дорогой. В больничку отправим, там подлатают.

     — Где та больничка? Дай мне гранату, Док. Не хочу я в плен. А вам меня не вытянуть. Дай бог самим выскочить. Дай гранатку, с-сука. Ой, как холодно.

     — Закрой пасть, Камаз, — ощерился зашедший Фантом. — Сукой буду, но без тебя отсюда не уйду. Потерпи чутка. Вынесем всех. Все нормуль будет.

     Он вытащил из дальнего угла какие-то половики и передал нам. Мы, как смогли, укутали Саню.

     Камаз, лихорадочно блестя глазами, зациклился на своем.

     — Позовите Мишу.

     Тоха поднялся и шагнул во двор к Чечену. Тот через пару минут зашел к нам. Огляделся, присел на колено возле Сани.

     — Что, брат? Говори.

     — Мишаня, кореш. Дай мне пистолет. Не хочу я в плен. Ну, дай! Ты же друг мне!

     — Не кипишуй, Санек. Всех вынесем. Ты меня знаешь. Все железо бросим, но вас вынесем. Все, отдыхай, — и пошел во двор, бормоча чего-то в рацию. Снаружи не прекращалась стрельба из крупняка. Кто-то протяжно застонал.

     — Снайпера! На периметр со стороны поля! Найдите эту суку! — отрывисто пробасил Сибирь, сканируя левый фланг рыбьим глазом.

     Во, мужик прикольный. Что бухать, что яйца резать — эмоций ноль. Три резких паренька-разведчика мигом растеклись по углам за забором, выцеливая своими плетками невидимого пока стрелка. Захлопали редкие выстрелы СВДшек. Один из парней через пару минут поднял руку.

     — Кто-нибудь с «семеркой» сюда.

     Тоха подхватился и, волоча свою трубу, перекатился к парню.

     — Бочку большую, цистерну, на четыре часа, видишь? Триста метров. Рядом маленькая. Там он. Вроде прижучил я его. Долбани туда для контроля.

     Черкас молча вскинул РПГ на плечо.

     Выстрел. Из-под бочки рванулось пламя, а сама она, весело кувыркаясь в воздухе, отлетела метров на двадцать. Разведчик одобрительно показал большой палец.

     Чечен, оглянувшись, жестом подозвал к себе Дока. Тот подошел, чего-то послушал минутку и, кивнув, направился к нам.

     — Так, мужики. Всех трехсотых переводим в соседний дом. Вон, через балочку. Примерно сто метров. Видите? Красная крыша.

     Мы согласно кивнули. Вова продолжил.

     — В деревне танчики загудели. Не наши. Им наш дом раскатать, говно вопрос. А по улице пускай угадывают, где именно мы схоронились. Дон! Ведешь Манюню и Алика. Вы — первые. Мы за вами с Камазом. Кладем его на плащ-палатку. Взяли!

     Вышел за забор, оглядываясь на своих подопечных. Тихонько спустился в балку. Встал на левый сектор. У кустов дождался остальных и, пропуская вперед Женьку, поднялся к нужному дому. За мной втянулись все остальные. Там уже была разведка со своими трехсотыми.

     Доктор тут же ускакал назад.

     Ждем. Чего ждем — непонятно. Ясно уже, что и вторая наша атака накрылась медным тазом. Надо уходить.

     А как? То, что поля у них закрыты с трех сторон, мы еще вчера на себе прочувствовали. Шоссе тоже закупорено будьте-нате. Один Буцефал, гнида двухствольная, чего стоит. Никакой серьезной подмоги тоже не будет. Просто некого уже посылать в бой.

     Навалилось безразличие и сонная апатия.

     А-а-а, пускай командиры думают. Здесь, сейчас, я простой боец. Такой же, как все. И, слава Богу!

     И в конце концов, в штабе уже тоже в курсе наверняка. Не зря же Чечен с рацией носится.

     По-хорошему выходить отсюда только по темноте надо.

     Но раненые. Сколько их доживет до вечера?

     С-сука! Все. Не могу я больше думать. Не могу.

     Опустошенный мозг устало фиксирует неумолкающую канонаду. Раскладывает на составляющие пасьянс перестрелки.

     Хотя какая это перестрелка, когда по нам долбят со всех сторон с дистанций недосягаемых для легкого стрелкового оружия. А мы, мечтая о заветных трехстах метрах эффективного боя, только тоскливо стискиваем зубы...

     Вернулся Вова.

     — Всех трехсотых возвращаем обратно в угловой дом. Есть приказ на отход.

     Все разом поднялись, подхватили углы плащ-палатки со стонущим на ней Камазом, и пригибаясь, спустились в балочку. Навстречу шел Миша.

     — Парни, не в дом. Идем к кустам на краю балки, ближе к полю. По улицам бронетехника укроповская гуляет. Сейчас по домам работать будут. Быстро-быстро.

     Мы сговорчиво повернули направо, к кустарнику в ста метрах от нас. Дошли, легли, разобрали сектора. Док подозвал меня.

     — Витя. Впереди опора ЛЭП, видишь? — я кивнул.

     — Пропускаешь вперед первую группу разведчиков и идешь за ними. Ты ведешь Алика с Манюней. После ЛЭП берешь чуть левее и, прикрываясь складочками, топаете к зеленке, до которой мы вчера не дошли. Помнишь? — снова кивок.

     — Хорошо. Там будет ждать броня. Если нет, двигаете сами потихоньку-полегоньку. Как понял?

     — Все понял, Вова. До лэпины и дальше влево до зеленки.

     — Хорошо. Давай вперед. Мы — за вами. Трубу у Тохи возьми. Нам каждая пара свободных рук позарез.

     Черкас протянул мне пустую РПГ без ремня. Неловко прижав ее левой рукой к тулову, я посмотрел на раненых.

     — Пацаны, если что, будем ползти. Бошки не поднимайте, слушайте мои команды. Лево-право, стоять-ползти и так далее. Угу?

     Парни молча кивнули. Ну, вроде оба в адеквате. Хороший укольчик им Док замастырил. Да и пацаны — кремень, чего уж там. Сколько у Алика автомат ни отбирали, не отдает. Уперся рогом напрочь. А Манюня вообще... нет слов.

     Мимо нас потянулась первая группа оэрбэшников, вытягивающаяся в редкую цепочку. Пора.

     — Пошли, пацаны, — негромко говорю своим и пропускаю их вперед.

     Странно. Время не больше десяти утра, рассвело по максимуму, то есть самое время для отхода, а мне реально пофиг. Как будет, так и будет.

     Ладно, идем.

     До опоры ЛЭП, навскидку, метров триста. За ним километр ровного как стол поля. Потом зеленка. Как парни, сдюжат ли? И ежели чего, как их вытаскивать уроду однорукому?

     Ай, да чего заранее голову ломать. В конце концов, у разведки впереди ни одного трехсотого. Подсобят, ежели чего.

     Мы прошли примерно половину расстояния до лэпины. Я оглянулся. Сзади вытягивались в цепочку все остальные. Около двадцати бойцов. Среди них двумя скоплениями выделялись парни, несущие на плащ-палатках неходячих раненых.

     Ох, как стремно-то!

     И тут заработал пулемет с правого края поля. Он хлестал нескончаемыми очередями и было абсолютно ясно, что у его расчета проблем с БК нет совершенно, а сменных стволов лежит целая охапка. Все мигом залегли.

     Я обнаружил себя лежащим на совершенно ровной поверхности, где не было никакого намека на укрытие. В унисон первому, тотчас подключился второй пулемет.

     Ну, все, кирдык. Бежать бессмысленно. По этому усердно нашпигованному пулями пространству проскакать можно, дай бог, метров десять. И то, если очень сильно повезет.

     А мои трехсотые как? Я нашарил взглядом Женьку. Тот лежал на животе неподвижно, подмяв под себя раненую руку.

     Все. Отмаялся парень.

     Представить, что можно так лежать живому человеку, навалившись всем телом на обрубок собственной руки, было немыслимо.

     Ну, твари!

     С нашей стороны пошла отчаянная стрельба. Работали все. Несмотря на запредельную для автоматов дистанцию в восемьсот метров, не захотели парни загибаться за здорово живешь.

     Ну, а я чего, левый, что ли? Вдруг и зацеплю кого напоследок.

     Не торопясь, ощущая в голове звенящую пустоту, аккуратно устаканился на локтях и, тщательно прицелившись в срез крыши двухэтажного строения на краю поля, со вкусом отработал первый рожок.

     Бояться больше было нечего и незачем.

     Сейчас все и кончится.

     Чего-то свистело совсем рядышком, пульки впивались в землю как чуть поодаль, так и прямо под боком, а я по-хозяйски менял магазин, не забывая убрать пустой в карман разгрузки. Следом за первым ушел второй рожок. Искренне надеясь, что взял правильное превышение, высадил еще один магазин. Снова перезарядил автомат.

     Выдохнул. Чуть пришел в себя. Что, я еще живой? Обалдеть.

     Вдруг Женька застонал протяжно и начал ворочаться потихоньку. Я чуть автомат не выронил из рук.

     — Манюня, братан, ты как?

     Он вывернул голову набок и посмотрел на меня мутным взглядом. У меня в башке снова заработал секундомер, а время понеслось вскачь. Надо уходить. Срочно!

     — Женька, крутись на спину и ползи.

     — Куда... ползти, — выдохнул он.

     — Как лежишь, так и ползи. К зеленке пойдем. Там броня. Давай, дорогой, давай.

     Он аккуратно перевернулся на спину и, переждав очередную россыпь пуль, довольно шустро заработал ногами, проталкивая себя вперед. Получалось вполне прилично. Пора мне догонять. Я на инерции высадил по пулеметной точке еще рожок, и по-скоренькому перезарядившись, рванул вдогонку.

     — Смысла нет. Нет смысла. Отсюда не уйдет никто. Зеленки даже не видно. А у этой сволочи позиция, как в театре на балконе. Мы прямо по фронту и времени у него шквал, — билась в висках тяжелая ртуть. А со стороны я слышал свой срывающийся голос.

     — Давай Женька. Давай, родной. Влипаем в землю и потихонечку вперед. Ни о чем не думай. Просто ползи. Услышишь пульки рядом, стопари сразу. Пусть думает гнида, что он нас задвухсотил.

     — Далеко еще? — повернул ко мне голову Манюня на очередном передыхе.

     Считал я всегда неплохо, но сейчас разделить предстоящий нам километр с хвостиком, на отрезки по восемь-десять метров, которые мы могли проползти без отдыха, башка отказывалась напрочь.

     — Не парься, родной. Не об этом думай. Силы рассчитывай. Руку береги. Колени опускай на перекурах. Зеленка обязательно будет. Времени у нас прорва. Главное, силы не растерять. Понял?

     Он молча опустил веки, откинувшись обессиленно затылком на мерзлую землю.

     Я аккуратно оглянулся. Где Алик? Сзади нас ползло еще человек пять, но все в нахлобученных капюшонах. Как его распознать? С места, где я отстрелялся, видел одного двухсотого, но это был пулеметчик разведки. Его ПК так и остался на поле, сиротливо задрав вверх ствол.

     Впереди было еще минимум три ползущих силуэта. Но Алик не мог так быстро рвануть. Может, он с Доком назад оттянулся? А там, вообще, кто-нибудь живым ушел?

     Ладно. Потом скулить буду. Надо хоть Манюню отсюда вытаскивать.

     Я догнал отдыхающего, запаленно дышащего Женьку, и тут же замер, уткнувшись в землю. Пулемет взялся за нас всерьез. Битых пять минут мы лежали бревнами, дыша через раз и слушали, как впивается в землю рядом с нами остроносый металл.

     Потом кто-то впереди решил двигаться перекатом, и укроп тут же перекинулся на него.

     — Давай, Женька, ползи. Только потихонечку. Через двадцать метров будет полоска травы и низиночка вроде как. Там отдохнем. Давай.

     Тот снова послушно заработал ногами, протаскивая себя вперед по сантиметру.

     — Пацаны, перекатом не ползите! Укроп видит! Только плашмя. Мордой в землю. Потихоньку, — заорал я назад и тут же охнул, ощутив, как неловко оттопыренный локоть, снова выдавил руку из плеча.

     — Да что же это за жизнь-то такая?! Даже не сдохнуть по-человечески! — заблажил про себя, снова выставляя руку и аккуратно вдавливая ее на место. И опять распластался медузой, ощущая на себе предметный интерес пулеметчика.

     Бросок-отдых-бросок-кома под пулями-бросок... Время растянулось резиновым жгутом, а потом просто перестало существовать. Мы двигались как обкурившиеся амебы, отвоевывая себе шанс на жизнь. По сантиметру.

     Уже показались верхушки деревьев зеленки. Сколько еще сотен метров оставалось до заветного рубежа, не хотелось даже думать.

     И только копилось в душе невероятное изумление упорством Манюни. Вот это парень! Даже не кремень, а я не знаю что такое.

     Какие рэмбы? Какие терминаторы?! Срань гунявая, по сравнению с нашим Женькой.

     На пояснице, ободранной о мерзлый грунт — ни клочка кожи, обрубок руки опять норовит выскользнуть из повязки, страшно елозя по заляпанному грязью бушлату разлохмаченными ошметками багрового мяса...

     А ползет. Ползет, сукин сын!

     Не скулит, не воет. Упирается так, что жилы багровые вздулись на покрытом испариной лбу.

     И ползет.

     Молча!

     Мне бы сына такого, и помирать не стыдно будет.

     Ох, парень.

     Не я тебя веду, а ты меня спасаешь.

     Кабы не ты, наверняка, заистерил бы, рванулся навстречу пулям, мечтая отработать до железки крайний рожок хоть куда и упасть облегченно с дыркой во лбу, прекратив этот бесконечный кошмар. Вскинулся бы, торопясь поймать злобно визжащий кусочек раскаленного металла, несущего долгожданный покой усталому человеку. Ведь не осталось нервов совсем. Одна мочалка изжеванная.

     Спасибо тебе, Женька.

     Может, и поживем еще.

     Ползем-замираем-ползем... Из пересохшей глотки давно вырывается уже не выдох — хрип бесконечный.

     Я потерял счет минутам, нашим броскам, бесконечному вываливанию своего плеча...

     Я потерял разведчиков, ползущих впереди. Я потерял все. Кроме Манюни, автомата и обморочно приближающейся зеленки.

     — Ну что, пацан, живем? — слышу свой донельзя фальшивый, надтреснутый голос. — Еще семь тыщ пятьсот сорок два ведра, и Золотой Ключик у нас в кармане.

     Женька слабо улыбается и бережно поправляет на пузе свой кровоточащий обрубок.

     — Батя. А как жить-то? Без руки.

     Я стиснул зубы и выдавил из себя кривую улыбку.

     — Замечательно жить, Манюня. Ноги на месте, башка тоже. Елда небось до колен болтается. Все девки твои будут, парень. Настрогаешь себе карапузов-манюньчиков немеряно и будешь курить бамбук. Возьмем тебе машинку-автомат и станешь ты у нас рассекать по Луганску гоголем. Вопросы?

     — Нет вопросов, Дон, — он снова улыбается и изможденно прикрывает глаза.

     Мне хочется выть.

     А впереди, практически вплотную, уже зеленка. Буквально в двадцати метрах. Доползли? За редкими стволами деревьев вижу четыре распластавшиеся на снегу фигуры. Это обогнавшие нас разведчики.

     Приободрился несказанно. Теперь точно не пропадем. А где броня? Да и хрен с ней. Теперь по-любому выйдем к своим. Пацаны не бросят, ежели чего.

     Мы с Женькой полуобморочно продрались сквозь кусты и обмякли рядом с парнями. Нам тут же протянули сигареты.

     О! Опять с фильтром. Вкусные!

     — Пацаны! Хорош валяться. Дергать отсюда надо, пока не накрыли, — заблажил мужик в годах, срывая с себя каску и кевлар броника.

     — Ты что! — задохнулся я от злости. — Там ваши парни еще на поляне. Сколько из них трехсотых? Ты знаешь?!

     — Тихо, батя, тихо. Не ори. Всех дождемся, всех заберем, — успокоительно рокотнул тридцатилетний на вид парень с быстрым, резким взглядом. — Кури пока.

     Я подполз к Манюне с правой стороны и пригляделся к его руке. Повязка сползла почти полностью.

     — Женька, ты как? Может, у пацанов еще укольчик спросить?

     — Давай. Опять потряхивать начинает, — согласно мотнул он башкой, жадно затягиваясь.

     — Мужики! — приподнял я голову. — Промедол есть?

     — Промодол есть, — отозвался один из оэрбэшников.

     — А это чего за зверь?

     — Да та же хрень примерно.

     — Давай. Только уколи сам, лады? Я сейчас иглой в ампулу не попаду.

     Парень закопошился в разгрузке, а я уже рвал свою ипэшку, прикидывая как ловчее перевязать Манюню.

     Парень со шприцом в руке подполз к нам.

     — Ему давно укол делали? Еще от одного кони не двинет?

     — Давай, коли. Женька — бык здоровый. Да и укололи его еще в домах. Не знаю, сколько по времени, правда. Совсем потерялся.

     Разведчик пожал плечами и коротко ткнул шприцом в горку Манюни.

     А в зеленку вползали еще трое. У одного из-под капюшона мелькнули бинты повязки. Алик?!

     — Алик, родной! Ты здесь? А я же тебя потерял, мудак. Ты как?

     — Все нормально, Дон. Я за вами полз. А эта сука укроповская мне на поле еще ступню прострелила.

     Он, тяжело дыша, покосился на наши сигареты. Ему тут же протянули пачку.

     Закурил, выдохнул, повернул черное, в кровавой коросте лицо к Женьке.

     — Манюня, ты как?

     — Порядок.

     Олег облегченно прикрыл уцелевший глаз.

     — Пацаны! За мной на поле еще двое ползли. Надо подождать.

     — Само собой. Ох, блядь! — все моментально распластались на снегу, стремясь растечься среди кустов по максимуму. Как камбала.

     Прямо над нашими головами взревели турбины идущей на предельно низкой высоте СУшки. Откуда эта-то тварь здесь взялась? Ведь облачность запредельная. Ну, все. Сейчас развернется и сделает из нас фарш. Стоило столько корячиться перед смертью?

     Лежим, затаив дыхание. Минута, три, пять... Нету. Неужели не заметил? Офигеть!

     Я медленно приподнял голову и увидел на поле двух отставших парней, о которых говорил Алик. Вроде больше никого.

     Ко мне приблизился быстроглазый.

     — Батя, — заговорил он негромко. — Дорогу на исходную знаешь?

     Я кивнул.

     — Сколько по расстоянию? Километра два?

     Быстро прикинул.

     — Чуть меньше. Это если напрямик. По азимуту. Но так нельзя. У укропов все пристреляно. Надо углами идти. За зеленкой. Значит, в два раза больше.

     — Понял, — призадумался парень. — Смотри. У тебя два трехсотых и у нас столько же. Все ходячие пока, но ведь ползком двигаемся. На сколько им сил хватит? Да еще эти двое на поле. Покоцанные — нет, неизвестно. Долго ковыряться будем. А пацанам в больничку надо. У одного моего легкое прострелено. Пока сам двигается, но это ненадолго. Давай так. Дожидайся крайнюю пару и двигайте потихоньку на позиции. А я со снайпером по-шустрому туда сбегаю и пригоню броню. Все быстрее будет.

     — Тебя как зовут?

     — Бомба.

     — Не пойдет броня сюда, Бомба. Это же билет в один конец. Да и досталось им не слабо утром, на отходе. Мои мужики вроде пару танчиков подбитых на поле видели.

     Парень нехорошо прищурился.

     — Под стволами приведем. Ну что, лады?

     — Лады.

     Он чуть приподнялся и махнул рукой, подзывая снайпера.

     — Ярый, двинули.

     Обернулся напоследок.

     — Если наши с поля трехсотыми приползут, обработайте.

     Я кивнул. Парни ужами заскользили вдоль зеленки.

     — Бомба!

     Разведчик обернулся на мой голос.

     — Грек и Крос еще у вас? — утвердительный кивок.

     — Увидишь их, скажи — видел Дона. Привет не передавал.

     Парень, не вникая, пожал плечами и пополз дальше.

     Я закончил перевязку Манюне и, срезав с его культи окровавленные сосульки старых бинтов, стал оттирать снегом слипшиеся, красные ладони.

     Оттер, сунул озябшие пальцы в промокшие напрочь перчатки и с облегчением откинулся навзничь.

     Хорошо.

     Подползла крайняя пара. Один — целый. Да, разведка. Моих — никого. Как вы там, пацаны? Должны, должны были успеть оттянуться назад. Чечен с Доком за шкирятник вытащат. На пинках в укрытие загонят.

     Я знаю Дока. Я ему верю. Кому еще верить, если не ему.

     Ладно. Это все потом. Подобьем бабки.

     В зеленку нас вышло одиннадцать харь. С учетом ступни Алика, четверых бойцов затрехсотил сволочь-пулеметчик на поле.

     С-сука. Хотя лох чилийский, конечно. В его-то условиях у меня хрен бы кто ушел.

     Значит, повезло.

     Так. За минусом Бомбы и Ярого, у нас на четверых раненых, пять здоровых.

     Ха, здоровых.

     Я посмотрел на изможденные, черные лица парней и скривил губы в корявой усмешке.

     Огурчики!

     Ну что, надо идти. Ползком, само собой. Как минимум, еще метров четыреста вдоль посадки. Пока чахлая поросль зеленки не загустеет достаточно, чтобы прикрыть нас надежно с правого фланга. Хотя бы с правого.

     Двинули.

     Снова пошла месить снег за зеленкой, раздерганная, неровная цепочка парней. Я полз за Манюней. Парень, поверив в благополучный исход, явно воспрянул духом.

     Ну, молодца! Ну, монстр!

     Вообще, все как-то оживились, осознав, что еще ни разу в зеленке пули над нами не свистели. Передние даже встали на четыре кости и шустро засеменили вдоль чахлой лесополосы, стремясь побыстрее оказаться на непросматриваемом участке.

     — Ложись, уроды! Задницы поотстреливаю! — заорал я, зная, сколько неприятностей сулит пренебрежение к последним метрам пути.

     Какое там... Ломанулись, как мамонты на водопой, и уже сидят вольготно под раскидистым кустом, доставая сигареты. Р-разведка...

     — Алик! Не вздумай вставать раком. Ползи, — углядел я впереди начавшего подниматься Олега. Тот послушно шлепнулся на пузо.

     Дополз. Сел рядом с парнями. Я отвлекся на Манюню. Тот вроде в порядке.

     Снова пополз, глядя вперед. И обомлел. Прямо по полю, держа курс на наши позиции, опираясь на так и не брошенный автомат, внагляк ковылял Алик. На дважды простреленных ногах. Бодренько так.

     — Куда прешь! Ложись, дурак! — рванулся я наперерез.

     — Стой, батя. Не суетись, — придержал меня за рукав один из разведчиков. — У нас один совсем плохой. На голимой злости чапает. Мы так прикинули, идем напрямки. Парами. Здоровый с трехсотым. Дистанция тридцать метров.

     И действительно, кто-то из парней догнал Олега и, придерживая его за локоть, зашагал рядом.

     — Почему мой первый? — застрял в глотке возмущенный крик.

     А на поле уже выходила вторая пара.

     Пропади все пропадом!

     — Вставай, Женька. Пойдем домой на хрен. Задолбало все.

     Он послушно поднялся, и мы зашлепали вслед за остальными. За нами выдвинулась оставшаяся тройка.

     Идем. Тишина. Интересно, я схожу с ума, или просто уже на том свете? Может, глюк?

     На середине поля Манюня, неловко скользнув культей по бушлату, снова стащил повязку.

     Надо перевязать. Чем?

     Дождались замыкающих, расселись на земле, как на бульваре, перемотали Женьку. Все так солидно, не торопясь, по-домашнему.

     Сил изумляться уже не было.

     Парень, что поделился ипэшкой, пошел вместе с нами. Идем-бредем, разговоры разговариваем. Коротко протарахтел пулемет с высотки. Пули легли неприцельно. В десяти метрах впереди. Мы даже не пригнулись.

     Нам надо, мы идем. Ему надо, оно стреляет. Какие проблемы?

     Зашли в следующую лесополосу. За ней поле и наша исходная. Дом родной.

     Оп-па. Со стороны «дома родного» игриво так просвистело несколько пулек.

     — Ну, вот почему на исходных всегда самые долбокваки остаются? — вяло удивился разведчик.

     — А ведь как дойдем, даже харю начистить будет некому. Все отмажутся на раз. Зеленая ракета есть?

     — Откуда? — удивленно поднял я брови. Спрашивать у казака зеленую ракету можно с таким же успехом, как например, астролябию. Не по чину нам такие девайсы.

     Впрочем, как и каски, и броники, и промедол.

     И многое, многое другое.

     И тут меня пробил идиотский смех. Парни встревоженно покосились в мою сторону. Я успокаивающе замахал руками.

     — Бу-бу-бу, зеленые тапочки. Чего? Зеленые тапочки! — хрипло ржал я, выдавая бессмертную фразу из «О чем говорят мужчины».

     — Дон, ты чего? — всерьез обеспокоился Манюня.

     А меня прямо-таки колотило в падучей. Весь прикол в том, что даже не помню, когда и по какому поводу, но сунул я по осени в разгрузку халявную зеленую ракету. Так и таскал ее, сиротинку, с тех пор. Не знамо зачем.

     — Вы просите песен? Их есть у меня! — жестом, которому позавидовал бы и старина Копперфильд, вытащил я на свет божий картонный цилиндрик. И вытер набежавшие от дикого смеха слезы.

     — На, пуляй.

     Парень засандалил яркую зеленую звездочку в стылую изморозь над нами, и мы побрели дальше.

     За сто метров до нашей лесопосадки как ошпаренная вырвалась бэха и, скрежеща всеми своими сочленениями, ломанулась к нам.

     На броне сидел Бомба с трогательно опущенным в люк стволом автомата.

     — О, какая торжественная встреча! — съязвил облегченно Манюня. Парень посветлел лицом. Его явно отпускало помаленьку. Ну, красота.

     Да ну их на фиг, решили мы и дали бэхе отмашку в сторону последней пары, только вступившей на наше поле. Железяка сговорчиво умчалась в указанном направлении.

     Потом снова к нам.

     — Давай, давай. Садитесь. Трехсотых сразу, не вынимая, в больничку повезем, — заорал соскочивший с брони Ярый, распахивая створки десантного отсека. Мы, капризно поджав губки, кряхтя, полезли вовнутрь.

     — Скажи водиле, пускай у нашей палатки тормознет. Я вылезу. Мне связь нужна, доложиться, — крикнул я из мазутного чрева. Ярый кивнул и захлопнул дверцу.

     Волоча с трудом выкрученный из клешней Алика автомат, я подошел к костру.

     — Пацаны, корректировщика не видели?

     С легким испугом поглядывая на мое закостеневшее мурло, парни отрицательно покачали головами.

     — Тогда закурить дайте.

     Чья-то рука с готовностью протянула Прима-донну.

     — О, чай! Не возражаете?

     Не возразили. Я в два глотка опорожнил почти полную крышку от солдатского котелка, сладчайшего дегтярного чая. Сплюнул крошки заварки с губ.

     — Спасибо. Увидите мужика с рацией, скажите, пусть к палатке подойдет. Я прилягу. Лады?

     Снова кивки. Теперь соглашающиеся.

     Ввалился в нашу землянку, сложил у входа автоматы, не глядя шмякнулся на землю. Закрыл глаза.

     Дома.

     Не думалось, не переживалось, не вспоминалось. Пусто везде.

     В голове, в душе, в сердце.

     Время снова остановилось...

     С улицы под брезентовый полог просунулась чья-то закопченная рожа.

     — Слышь, мужик? С твоими отсюда связи нет. Сейчас на штаб бэтэр пойдет. Попробуй оттуда. Едешь?

     Я кое-как поднялся, сгреб свое железо и выполз на улицу. Бэтэр стоял рядом.

     Через полчаса я был в деревне у штаба.

     Вьюн и Истребитель оживленно суетились за столом, раздавая налево-направо ценные указания.

     Я молча ждал.

     — Тебе чего? Кто такой? — поднял на меня глаза Истребитель.

     — Связь с Чеченом дай, — проскрипел я. — Доложить надо. Скажи, вышел Дон с трехсотыми. Аликом и Манюней.

     — Мы знаем, — зачастил тот. — Пацанов уже в больничку отправили.

     — А Чечен знает?

     — Нет с ним связи. Только если через Стаханов, по телефону.

     — Мне все равно как. Докладывай.

     Истребитель метнулся в соседнюю комнату и забубнил в рацию. Снова высунулся к нам.

     — Дон, как позывные пацанов?

     — Алик и Манюня.

     — Понял, — нырнула голова обратно.

     Я взял со стола пачку сигарет. Закурил.

     — Чего там в деревне?

     Вьюн насупился.

     — Плохо. На четырнадцать часов у Чечена пять трехсотых. Из семи танчиков, пять подбили. Пытались парней вытащить и сами легли. Сейчас собираем новую бронегруппу. Два танка и две бэхи.

     Он еще чего-то говорил, я не слушал.

     Жизнь кончилась. Из шестерых оставшихся в деревне наших пять трехсотых. И это данные трехчасовой давности!

     Когда же я сдохну-то? Как хорошо и уютно в могилке. Спокойно.

     Вышел, как в тумане. Побрел на ватных ногах к нашему дому. Все. Кончились батарейки.

     У ворот с кем-то разговаривал Бодрый. Заметив меня, изменился в лице. Подбежал, принял стволы.

     Повел в дом.

     — Ну, что там, Дон? — загалдели парни. Я рыхло осел на диван. Хорек открыл банку с кашей, поставил ее на печку греться. Протянул мне кружку с чаем.

     — Не знаю, мужики. Мы с Манюней и Аликом утром выходили. В штабе сказали — у наших пять трехсотых. Насколько тяжелые, не знаю. Собирают им еще одну бронегруппу на выход. Херня это все. Пацанам по темному надо выходить. Пехом. По нашему маршруту. Это если, кроме Камаза, все ходячие.

     А если нет? То там же оэрбэшники оставались. Они куда делись? Хотя, у них самих два двухсотых и три трехсотых. Без учета тех, с нашего поля. Это только то, что я знал на утро. А сейчас сколько? Их кто выносить будет?!

     — Если отсюда техника пойдет, собирайтесь, парни. Кто может. Встанете на исходных, чтобы эти моромои наших на выходе не покосили. Бодрый, проследи.

     Рома, осознав, кивнул и умчался к штабу. Мне помогли рассупониться и сами стали лихорадочно собираться. Я плюхнулся в кресло в комнате и провалился в забытье.

     Краем уха слышал шум движка подъехавшего бэтэра и топанье ног наших парней.

     Потом тишина.

     Увидел на полу брошенный кем-то распотрошенный бинт. Поднял. Подвязал руку. Снова обмяк в безвременье.

     В голове наконец-то заклубились какие-то обрывки мыслей. Лучше бы их не было.

     — Тоха, Фантом, Малой, Камаз, Чечен, Доктор. Где вы, как вы, парни? Живы ли? Кто из вас уже остывает растерзанным кулем, рядом с Ирбисом и Витей?

     Может, пока я сижу здесь, кто-то из вас, выпотрошив последнюю пачку патронов, отстреливается отчаянно, пытаясь выгадать еще минутку-другую жизни для остальных, корчащихся на промерзшей земле от невыносимой боли.

     Господи, за что? Чем я так разгневал Тебя? Как мне оправдаться теперь перед собой? Перед родными наших парней? Ведь единственный целым и невредимым вышел. Как в глаза людям смотреть, Господи?!

     Хлопнула резко и заныла жалобно входная дверь.

     Я подскочил и рванулся к выходу.

     Что?!

     В проеме, оскалившись, стоял растрепанный Доктор. Целый! Живой! За ним Миша. За ним все остальные.

     ЖИВЫЕ!!!

     Я окаменел. Кадык, хрустя, застрял в гортани. Сказать что-либо было невозможно.

     Док, ошпарив меня бешеным взглядом, толкнул ладонью в лоб.

     — Спасибо, Дон. За трехсотых.

     Каким-то чудом я прохрипел.

     — Не за что. Они все сделали сами.

     Дебаль.

     Написал это слово, закрыл глаза...

     И понял.

     Я ничего не хочу забывать. Не могу. Не имею права. Всю свою жизнь буду помнить. И дети мои помнить будут.

     И внуки.

     Дебаль.

     Те, кто пришли после нас, перекрыли все-таки горловину котла.

     Спасибо вам, парни.

     Я не знаю точно, сколько вас осталось лежать на этих мерзлых полях. Знаю только, что много.

     Чувствую...

     Дебаль.

     Сегодня двенадцатое февраля.

     Большие дяди подписали в Минске очередной «вечный мир». Их будет много еще впереди.

     Перемирий, встреч, подписываний, меморандумов.

     Мы это знаем.

     Еще мы знаем, что мир обязательно будет на этой многострадальной земле.

     Вечный.

     Когда мы зайдем в Чоп. А мы зайдем.

     И никак по-другому.

     А пока — «вечный мир». С пятнадцатого февраля.

     Ну что ж. У нас есть еще полных трое суток, чтобы рассчитаться.

     Мы успеем. Мы рассчитаемся.

     За Дебаль...

     Типа — постскриптум.

     Говоря по-русски — послесловие.

     Закончил и дал почитать парням, Доку. Сразу возникли вопросы. Выяснилось, что кое-что они видели по-другому. А что-то я не заметил, о ком-то не написал.

     Док завел свою шарманку, что я сделал из него «лыцаря без страха и упрека», а из себя комплексующего ботана.

     И вообще, неполную я дал картину...

     Ну и так далее.

     Как-то сам по себе возник разговор об объективности.

     Получается, надо объясниться.

     Объясняюсь.

     Поймите, парни. Я не ставил перед собой задачу нарисовать подробнейшую картину боя. И скрупулезный хронометраж событий тоже не был моей целью.

     Главным для меня было — искренность ощущений очевидца. И мысли по поводу.

     Этого самого очевидца.

     А искренность и объективность — разные вещи, кто понимает. Объективность вообще очень субьективная штука.

     Да и не может человек в бою видеть сразу на все 360 градусов и быть в трех местах одновременно.

     И не в бою тоже. Закон природы, елы-палы.

     И я неизбежно многое упустил, решив писать только о том, что видел сам. Своими глазами.

     Хотя тут тоже не все гладко.

     Оказывается, мы одно и то же зачастую видели по-разному. Ну да человеческая психика — штука темная, загадочная и обсуждать ее, с моим IQ, неблагодарное занятие. Бесперспективняк!

     Ну вот как я мог не заметить, что у Манюни на ошметках кожи болтались изувеченные остатки кисти? Значит, и локоть должен был быть. Пусть даже кусками. Док просто скрутил весь этот фарш в комок и примотал к культе. А ведь я Манюню два раза перевязывал.

     Всю эту кашу ему отрезали уже потом, в больничке.

     Вообще-то Вова пытался эту бахрому Женьке сам отпилить. Еще там, у танка.

     Но Манюня не смог вытерпеть. Уж больно тупой у Дока штык-нож оказался.

     Пришлось оставить так.

     Почему в моей памяти засело, что Камаза срубили далеко от грунтовки?

     Вот Док утверждает, что Саня нормально дополз почти до самой дорожки. Поднялся для рывка к гаражу и упал, почуяв близкую очередь.

     И снайпер, уже лежачему, прострелил ему ноги.

     Хотя Фантом зуб дает, что тащил Саню два раза. Сначала сразу после ранения, а потом выпрыгнув из гаража, на последнем участке. И я это видел.

     И таких моментов было много.

     Еще, я многое сгладил. С учетом того, что, возможно, этот рассказ будут читать впечатлительные люди. Может быть женщины, дети...

     И не хотелось бы, чтобы у них осталось впечатление, что они окунулись в кровавую баню. Или что их специально кошмарят, стремясь выдавить побольше сочувственной слезы.

     Те, кто там был, знают — все было гораздо страшнее и безнадежнее, чем описано здесь...

     Еще из рассказа выпал целый пласт о том, как парни весь день отбрыкивались в деревне от укропов. До темноты. С отчаянием отслеживая катастрофически убывающий БК.

     А потом несли раненого Камаза на руках, в кромешной тьме. Три километра. А у того не было сил даже стонать.

     И не положили их «лихие» ополченцы перед крайней зеленкой только потому, что наши пацаны, примчавшиеся от штаба, носились со стволами наизготовку по их «лихим» квадратным головам, надрывая глотки и щедро раздавая плюхи налево-направо.

     А кто напишет о разведчиках? Как бы я ни относился к их начальству, парни из ОРБ, в массе своей — бойцы.

     Настоящие! Упертые!

     Воевать вместе с ними — великая честь! Во всяком случае, для меня.

     Я не стал писать об осколке, что плашмя долбанул Тоху в спину на излете. Сбив того с ног. Слава Богу — позвоночник выдержал. Да и разгрузка хоть чутка, но смягчила удар. Хотя, во что это Черкасу выльется в будущем? Кто знает...

     Я ничего не рассказал о дырявой ноге Фантома. Который молчал, как рыба об лед, весь день. И только в нашей деревне, уже поздним вечером, попросил помочь вытащить осколок.

     Помогли. Вытащили.

     А почему я даже не заикнулся о том, что через день в расположении появился временно одноглазый Алик? Прискакал на двух костылях.

     Выяснилось, что осколок в ноге ему просто побоялись удалять. Этот кусочек металла размером чуть больше ногтя пропорол полбедра и засел в опасной близости от паховой артерии. Сказали — ходи так.

     А пуля, продырявившая стопу, пробила вену. И нога завязла в берце, в спекшейся крови, как в бетоне. Обувку просто пришлось срезать в больничке. Где мы теперь ему новую найдем?

     И вот этот хмырь приперся в располагу, расселся на кухне, и пока Язва, злобно костеря больничных коновалов, меняла ему повязки, стал скандально выяснять у меня, где его автомат. И какая сволочь помылила его рожки...

     Ну вот как он шел по полю почти два километра?!

     Своими ногами!!!

     Пришлось утром отвозить его обратно в больничку.

     Теперь у него новый позывной — Кутузов.

     А Манюня?

     Что я скажу ему при встрече, в госпитале, передавая флягу хорошего коньяка из неисчерпаемых, кажется, своих запасов?

     — Друг! Прости, что не нашлось места в рассказе, чтобы описать каждую минутку их тех гребаных трех часов, что мы с тобой корячились на этом гребаном километре, этого гребаного поля!

     Да нет, конечно. Скажу просто:

     — Жека, привет. Как сам? — и ткну его легонько кулаком в здоровое плечо.

     Не обижайтесь, парни.

     Я не об этом хотел рассказать.

     Люди привыкли к крови и страданиям. Этого добра столько высыпается ежедневно с экранов телевизоров, что чувства людей притупились.

     А души загрубели.

     И это не их вина. Это наша беда.

     Общая.

     Я хотел рассказать о Духе.

     Именно так — с большой буквы.

     Я хотел рассказать о вас — неприметных в обычной жизни, зачастую неказистых человечках. Которые в этом пекле не гнутся и не ломаются, а становятся бойцами. И живут по одному закону — «жизнь товарища дороже моей».

     И плюют на смерть. И эта гадина костлявая отступает, злобно шипя.

     Но и об этом я не написал все, что хотел.

     Из рассказа выпало, как наши парни в расположении роты узнав, что мы в окружении, набились в Газель сверх всякой меры, не дожидаясь приказа. Больше машин на ходу просто не было.

     По-скоренькому передрались между собой за места в салоне и, не надеясь ни на кого, не зная толком дороги, поперли за Стаханов выручать своих.

     И их ничего не интересовало.

     Ни наступающая ночь, ни то, что они вообще не представляют, какая сейчас ситуация на месте и где нас искать в той деревне, ни мнение «мудрых генералов».

     Они знали только одно — своих надо вытаскивать. Любой ценой.

     ЛЮ-БОЙ!!!

     Я хочу хоть какой-то ясности, прежде всего для самого себя...

     Что заставляет вас бросать дом, семью, налаженный быт и мчаться сюда, порой за тридевять земель.

     В Новороссию!

     Что?!

     Ведь иллюзии о красивой войне с яркими победами и охапками подвигов в придачу очень быстро улетучиваются.

     А вы остаетесь.

     Почему?!

     Дома бабы воем воют. Ни мужиков своих, ни их зарплаты который месяц. Да и вернутся ли те мужики? И в какой сохранности? И мотает, мотает это неугомонное бабьё по телефону вам нервы на кулак. Разводы пошли чередой.

     Молчите, смурнеете, скрипите зубами.

     Но не уезжаете.

     Почему?!

     Известно, что ЛНР платит своим военнослужащим вполне приличные деньги. Почти полную зарплату питерской уборщицы.

     Но мы-то казаки. Козицынские мы.

     И зарплата наша — ноль рублей, хрен копеек. А восемьдесят процентов периметра «самопровозглашенной республики» держим именно мы. Казаки.

     И платим за это своими жизнями. Не скупясь.

     Нет, нам тоже что-то обещают. Уж давненько как. И, главное, регулярно. Мы верим.

     Почему вы, парни, не получая даже в минимально необходимых количествах БК, жратву, одежку, медикаменты, не качаете права и не разбегаетесь по домам с гордо поднятой головой?

     И ведь даже висюльки наградные побрякивают, в основном, на пухлых грудях штабных «героев». По-моему, даже на спине.

     Почему для всех вас самым страшным ударом судьбы был и остается свирепый рык Доктора:

     — Ты, урод! Рапорт на стол и пошел отсюда!

     И вы готовы на все. Лишь бы остаться.

     А ведь этим он дарит вам жизнь, парни. Гарантированную жизнь!

     И какое-никакое — будущее.

     Всяко лучше, чем висеть окровавленными лохмотьями мяса на ближайших кустах, угодив ненароком под близкий разрыв стадвадцатимиллиметровой мины.

     Но вам не нужна ни такая жизнь, ни такое будущее.

     Почему?!

     Вас обворовывают интенданты и продают политики.

     А вы глухо материтесь и воюете.

     Воюете так, что у деяний ваших нет никаких шансов остаться в будущем, в разряде реальных событий.

     Все впоследствии будет восприниматься как хвастливые фронтовые байки.

     Окопный фольклор.

     Особенно у никогда не воевавшей аудитории.

     Так будет. Я знаю...

     Вам решать, что у меня получилось в итоге.

     И судить, тоже вам.

     Только вам!

     А я просто хотел написать о силе вашего Духа.

     О том, что не для всех еще понятия — честь, совесть, боевое братство, Земля наша Святая — пустые слова.

     О том, что есть люди, готовые за это умирать.

     Да, мы проиграли этот бой. Но выиграли эту войну.

     Еще до ее начала.

     Просто этого пока многие еще не поняли.

     Ничего, поймут. Мы поможем.

     И по-другому не было никогда в нашей истории.

     Так было и так будет.

     Всегда!

     Не обижайтесь на меня, парни, за ущербность этого рассказа, за сумбурность моего повествования.

     Написал, как умел.

     Хау. Я все сказал. 

     Конец января 2015 г.

     Вот и первые полгода моей войны пролетели, вжикнув злой пулей у виска. Разгар зимы на дворе. Холодно и неуютно. Что в окопе, что в засаде. Мороз и оголтелые ветродуи сменяются оттепелями и обильными снегопадами.

     И наоборот.

     Мы стоим на горе. Мы стоим на блоке, на мосту. Мы стоим на «Ратиборовских дачах», Николаевке, Пионере, Хрящевке, Новокиевке... Максимум семьдесят активных бойцов на двадцать два километра фронта. Да еще и «за речку» ходим регулярно. Чтобы укропы не возомнили о себе невесть чего. Семьдесят — это уже неплохо. Осенью нас было сорок шесть человек. И три попытки прорыва только на моей памяти. Во была веселуха. Но об этом потом как-нибудь.

     «По запросу» разъясняем в Станице нацикам из батальона имени Кульчицкого, в частности, правила хорошего тона. Трофеи идут помаленьку. Джипы там, стволы, БК, кевларовые каски и броники, спешно брошенные при драпе, «священные» флаги майданных сотен... Это у нас.

     У них, преимущественно, черные полиэтиленовые пакеты с двухсотыми и надрывно воющие машины скорой помощи с ранеными. А не хрен, понимаешь, не зная броду и не спросясь у старших. Тут тебе не здесь, елы-палы. «Чернигов» и ВСУшники, практически не скрываясь, откровенно скалятся и злорадствуют по этому поводу. И передают нам через мирных из Станицы огроменный ОК. Такая вот у них «любовь» друг к другу. Фронтовое братство.

     Параллельно отправляем парней в Санжаровку. Потом вторую смену, третью... Возвращающиеся пацаны рассказывают разное. Каждый о своем. Но знаменатель всегда один — мясорубка.

     Что-то зреет под Дебалью. Давит, плющит. Мишу Чечена не видим уже почти месяц. Он плотно прописался в Санжаровке. Что называется — дорвался атаман до бесплатного. В располаге рулит Док. При наборе очередной смены, на утреннем построении, проблема у него только одна — крайне убедительно послать в пешее эротическое путешествие всех желающих пробраться к Чечену без очереди. Это ему с трудом, но пока удается. Пару раз послал и меня. Мне это показалось не толерантным, и в голове начала зреть интрига...

     А как дальше-то рассказывать? С чего начать?!

     Ну, не помню я точно, когда в моей жизни появилась ОНА. Помню только, что нечастые ее приезды (после краткого, но строго обязательного конфетно-букетного периода, тут с этим не шали) никак не нарушали устоявшийся порядок вещей. Днем приехала, рано утром уехала. Скользнула, как наваждение, оставив после себя на подушке податливо исчезающий аромат нездешнего парфюма — и все.

     Была — не была?

     И вдруг.

     — Витя, я тебя люблю. Очень-очень, — оглушительно прошептали ее распахнувшиеся во весь мир глаза. Мое сердечко трепыхнулось испуганно и заскреблось в межреберье, суетно выискивая местечко поукромнее.

     — Глаза не умеют шептать, — долдонила в мозгу несуразная мысль.

     — Люблю! — шептали ее глаза.

     — Я... это... — хриплым клекотом пробивались комки междометий из мгновенно пересохшего горла.

     — Молчи, придурок. Урод! Заткнись! — давили остатки разума идиотские мои попытки тут же что-то ляпнуть в ответ.

     Замычал бессильно, ткнулся носом в разметавшуюся гриву ее волос. Вдохнул всей грудью сносящий чердак напрочь, одурманивающий сладостью своей аромат ее кожи.

     — Что ж теперь делать-то?!

     Тонкие, гибкие змеи ее рук невесомо обвили мою шею.

     — Ви-т-тя-я... — жарко опалило скулу ее дыханием.

     — Лю-би-мый мой...

     — О чем-то я должен был подумать. Чего-то сказать вроде — промямлил из последних сил отключаемый за ненадобностью мозг. И жалобно пискнув напоследок, почил в бозе...

     Ощущение бесконечного счастья и абсолютно незаслуженного наслаждения, клубясь, наполняло хрустальной своей чистотой и прозрачностью каждую клеточку моего несуразного тулова. Медленно и неохотно зашевелились ленивые мысли в голове. И что характерно, сцуко, предельно трезвые. Рациональные.

     Спасительно чиркнул кремень зажигалки в темноте, заалел уголек сигареты. Шумно и глубоко затянулся, выискивая нетравматичные фразы.

     Надо что-то говорить. Что? Варианта всего два — или правду, или приятно. Врать — невозможно. Выдохнул. Ну что, поехали?

     — Солнышко мое, — пробилось на белый свет привычное ёрничание. — Не поверишь, но у меня всего одни запасные штаны в закромах и одна горка. Парадная, для штабов. На этом, с приданым — ФСЁ. Автомат, «Фаготик» и прочее железо не в счет. Вряд ли оно станет серьезным подспорьем в нашей будущей счастливой жизни. Я — нищий. Понимаешь? Пока война — ладно. Не я один такой. А потом? Дальше. И сегодня, и в предыдущие твои приезды не было ни одной ночи, чтобы мы с тобой не замирали настороженно, отслеживая канонаду укроповской арты. В прошлое свидание, в сотне метров от нас, дом разнесло в щебенку. Помнишь? Подожди, не кусайся. Ой, ну честно, больно. Тогда я спал по «полной боевой» и удовольствие от твоего приезда было (для тебя же, в первую очередь) весьма сомнительным. Дальше. Пару раз ты меня уже провожала «в поля» обвешанного с ног до головы всякой военной трихомундией. И мы оба понимали — вернусь ли, нет, — тот еще вопрос. Чего? Да целую, целую. И глазки тоже. Ну, подожди, дай сказать. Война, понимаешь? Война. Ну нет у меня права любить и обещать своей ненаглядной будущее. Какое может быть будущее у птурщика?

     — Я буду молиться за тебя, — колдовским мороком скользнул ее шепот в ухо.

     Я напрягся. Возможно, товарисч не до конца понимает. Ну правильно — в ее-то годы.

     — Наверное, я плохо объясняю, — упрямо наливался радужным тугой горошек желания истины. — Послезавтра в Санжаровку едет очередная смена. Доктор не пускает, гад, но это его проблемы. А я еду по-любому. Ты просто поверь на слово — сейчас я предельно честен. Это — Дебаль. Оттуда, через раз, возвращаются не все. Там что-то очень серьезное затевается.

     — Я буду молиться за тебя, — скользнул по шее теплый ручеек ее слезок. Меня передернуло от несуразности происходящего и от невыразимой нежности к этому удивительно родному, теплому комочку, доверчиво распластавшемуся на моей груди.

     Шмыгнула носом, прильнула вся так, что и вздохнуть стало страшно.

     — А ты? Любишь? — и затаила дыхание, ужасаясь высказанному.

     Мать! Мать! Мать! Да что же это такое-то?! Ну, жил же себе тихо-мирно. Там взорвал че-нить, тут пострелял слегонца — ни забот тебе, ни хлопот. Милое дело. Нет, блин. Нам без гемора скучно. Нам без страстей никак. Ну на. Хавай, дебил, полной ложкой. И чего делать теперь? Кака така любовь в твои-то годы, лишенец?! Ты себя в зеркало-то видел, образина? Ну, вот что ей сказать? Ой, мамочки!

     — Люблю! — с изумлением услышал свой срывающийся, хриплый голос. — Люблю. Сявка ты малолетняя, сопля противотанковая. Ну откуда ты взялась на мою голову?

     — Я знаю, — прошелестело в ответ.

     Я только крякнул обескураженно.

     — Но ты понимаешь, надеюсь, что все наши желания и существующие реалии, это как минимум несовместимые...

     — Молчи, глупый, — легла мне на губы прохладная ее ладошка. — Есть мы. Есть Господь. Он нас любит. Все будет хорошо. И я буду молиться. За нас, за наших будущих малышей. Все будет хорошо. Я так чувствую. Ты что, не понимаешь?

     Ну что тут скажешь? Я сдался и понял — это навсегда. И тут же облегченно заснул. Кысмет, блин. В смысле — судьба.

     Нет, ну вот как ни крути, а дико приятно быть записным алкогольным монополистом. Когда у всех без исключения денег ноль, за любую попытку мародерки фаберже моментально развешивают по противоположным сторонам улицы, а душа требует. И почти все знают, что у Дона — есть.

     Во-первых, потому что он до неприличия малопьющий. А во-вторых, его гадские питерские друганы не упускают ни единой возможности передать этому самому мироеду Дону на удивление качественный продукт. А именно, коньяк и спирт. Причем непосредственно с завода. То есть, ну совершенно неразбодяженный. Причем канистрами. Причем регулярно. Тяжело служить в казачьей сотне с осознанием такого вот жизненного перекоса. И ведь что особенно обидно — в козырных корешах у него ходят одни, а трубы горят, что характерно, совсем у других.

     И хрен ты ему, этому самому Дону, чего объяснишь. Ежели ты не кореш, конечно.

     Камаз числился в корешах.

     Поэтому, периодически покряхтывая от своей недельной давности солидной контузии, полученной в Санжаровке от свалившейся практически прямо на голову ракеты «града» (благо, боеголовка затупила, не сработала), любил он вечерком заглянуть ко мне на огонек. Ну а я друзьям завсегда рад. И этот разговор у нас пошел привычно по накатанной.

     Чего это вдруг «за речкой» укропы движухой озадачились? Когда хотя бы по жратве вопросы устаканятся? Кто у Язвы в очередных фаворитах ходит (бедолага)? Ну и так далее.

     Я коварно, не скупясь, подливал и плавненько подводил вопрос к насущному:

     — На следующую смену как, едешь?

     Камаз обиженно (с трудом, правда) сфокусировал на мне возмущенный взгляд.

     — А то!!!

     — Тебе клево. Ты у Миши в корешах. А меня Док на хер послал. Сказал, что понты колотить в окопах желающих хоть жопой ешь. А здесь говно разгребать тоже кому-то надо. Почему как дерьмо разгребать, так я? Три смены уже мимо пролетели. Как считаешь, справедливо?

     Саня задумчиво задумался и не менее задумчиво опорожнил очередную стопку «шерри бренди».

     — Несправедливо, конечно. Наверное. Но Док, он же командир, — и задумчиво покачал пальцем в воздухе. — Он знает, что говорит. Опять же, Миша. Как скажет, так и будет. Ну, ты же знаешь. Тут, сам понимаешь, все не просто так.

     Я понял, что надо торопиться.

     — Короче, Склифосовский. Завтра утром, на построении, Вова должен назвать мой позывной среди тех, кто едет в Санжаровку. И это — твоя забота. Или ты мне не друг. Цена вопроса — ОДИН ЛИТР КОНЬЯКА! Сразу. Сейчас. Если Доктор этого не сделает, без обид, я тебя не знаю. Вопросы?

     Камаз шумно вздохнул, проникаясь глобальностью предстоящего.

     — Не, ну я поговорю, конечно, — увещевающе забормотал он. — Но ты же знаешь Дока. Миша, опять же. Рулит-то он.

     — Или да, или нет, — поднял я канистру с вожделенным напитком и плавно, с четко обозначенной обескураженностью, стал медленно опускать ее мимо похотливо раскрытой фляги на пол.

     — Стой. Договорились, — резко оживился Саня, явно ощущая себя законодателем сепарского лобби в Верховной Раде. — Сказать скажу. Стой!!! Да сделаю! Сделаю, твою мать!

     Я готовно набулькал обещанную литруху.

     — Только давай так, братан, — значимо закручивая пробку, рассудительно взвесил я емкость в руке. — Пацан сказал, пацан сделал.

     — Да пошел ты, — обиженно поджал губы Камаз.

     — Хорош попусту терки разводить. До утра, короче. Бывай.

     — Ну что, граждане бандиты, алкоголики, тунеядцы. Озвучиваю следующую смену на Санжаровку, — метался осипший Вовин голос на пронизывающей февральской поземке.

     Мы, скособочившись в редком строю и вразнобой скрадывая неуемную утреннюю зевоту, рассеянно внимали.

     — Едут. Таджик, Черкас, Ирбис, Соловей, Бодрый, Хорек, Злат...

     Я, прижмурив глаза от ветра, ждал своего позывного. Тем более, что рядом с Доком, с понтом дела приобщенный, терся Камаз.

     — ...Алик, Малой и Манюня. Это все. Кто в отказе, выйти из строя.

     Сонливость с меня слетела моментально.

     — Литр коньяка! За просто так! Ах ты жопа!!!

     Задымившийся от моего застенчивого взгляда Саня обескуражено повел плечами.

     — Все что мог, брателло. Все, что мог. Вон, Миша приехал, вон Док. Ну, уперлись вглухую, — более чем красноречиво говорил его согбенный силуэт. Меня это как-то не грело, совершенно. Пока Доктор зычно вещал что-то из ежедневного и судьбоносного, я, аккуратно прихватив Камаза за рукав, навис над его посиневшим ухом.

     — Саня. Или я еду, или ты навсегда забыл дорогу в мой кубрик. Зуб даю. Веришь?

     — Отвали, — оскорбленно дернул Камаз щекой и демонстративно пошел напрямик к разглагольствующему Вове. Тот на секунду прервался, с недоумением прислушиваясь к громогласному Саниному бормотанию.

     — Не, ну реально. Пускай Дон едет. У нас там на высотке станков, только брошенных прошлыми ухарями, три штуки. А из птурщиков — один Тоха. Да и тот Донов ученик. Пускай едет. Опять же, обратно какие ракеты домой везти, а какие хлам отказный, металлолом, кто скажет? Мишаня, скажи. Тут, в располаге, по-любому Узбека хватит. Ну че, я не прав?

     — И Дон, — подбил баланс Доктор и хищно уставился на меня. — Но если ты опять начнешь свою бодягу гнать, что все не так и все не то, пинками вышибу обратно. Все. Разойдись.

     — Солнышко мое, ты где? — неестественным сюсюканьем проскреблась по мембране мобилы моя приветственная фраза.

     — Я дома, в Ольховой. Под арестом, — раненой чайкой откликнулся ее голос. — Представляешь, мама сказала приехать на пару дней, а теперь меня вообще на улицу не выпускают. Сказали, что нечего шариться с кем ни попадя, и вообще, обратно в Луганск хода нет. Укропы опять Барбашовку перекрыли. А я не могу без тебя. Я умру.

     — Тихо, тихо. Спокойнее, — отозвался я. — Торопиться тебе по-любому смысла нет. Уезжаю я. Ну, помнишь?

     — Роднулька, роднулька, роднулька, — зачастил, обмирая от ужаса, ее тонкий голосок. — Ну зачем ты лезешь сам? Ну зачем? Все. Все, молчу. Молчу, — наливалась с трудом сдерживаемыми рыданиями трубка в моих руках. — Я не буду. Я помню. Поступай, как считаешь нужным. Только звони мне хотя бы иногда, ладно? — давился сорвавшийся голос наспех сглатываемой слезой.

     — Мы мобилы дома оставляем. Так надо. Вернусь, наберу. Угу? — уже искренне тяготясь, отозвался я.

     — Я буду молиться за тебя, помни. Я — твоя Берегиня. Витя-я-я-я... — рванулось прямо в сердце истовое, бабье половодье.

     — Все. Пока. Целую, — пробормотал, зажмурясь, и нажал отбой. Вот умеют тетки создать нужное настроение, штоб им повылазило. И сплюнув досадливо 

     ...и вот мы снова дома. Черные, грязные, злые. Смертельно уставшие. Неделя прошла — как жизнь. Не все вернулись. Не все. Сука — война. Я не стал ей звонить сразу, понимал — нельзя. Не человек я сейчас — зверь оскаленный. Какие уж тут уси-пуси.

     Ввалился в кубрик, сгрузил железо в угол, сел за стол, уронил башку на руки. Ох, как тошно-то.

     Ночь на дворе. Тихо. Странная тишина какая. Тьфу-тьфу, не накаркать бы. Ладно, спать. Сутки из-под одеяла не вылезу.

     Шагнул к кровати, не разуваясь, не раздеваясь, плюхнулся сверху на покрывало — спа-а-ать.

     Что-то легонько щекотнуло обоняние. Что-то не из этого мира, где только грязь, пот, кровь. И смерть.

     Неземное что-то.

     Ее запах.

     Как током по оголенным нервам, как бабочка на пепелище. Солнышко мое...

     Заворочался, поднимаясь. Лежать в закопченной, драной, пропахшей насквозь войной горке, на кровати, где была Она? Немыслимо!

     Через час чистый, выбритый, благоухающий, я ловил трепещущими ноздрями с подушки, эфемерные струйки Ее аромата. Вот оно, счастье. Скорее бы — завтра.

     — Солнышко мое, здравствуй. Ты как, ты где? — ворковал я в трубку, улыбчиво щурясь от предвкушения ее голоска и от утреннего лучика, игриво щекочущего прикрытые веки.

     — Роднулька, роднулечка, — встревоженным чибисом забился, заголосил телефон. — Ты где? Ты уже дома? У тебя все нормально? Ты не врешь? Честно-честно? А ребята? А вы давно приехали? Чего ты молчишь? Чего ты молчишь?

     — Жду, пока ты дашь мне слово вставить, — ощущая расплывшуюся по всей роже идиотскую улыбку, счастливо выдохнул я. — Женька, я соскучился. Приезжай, а?

     — Я не могу сейчас, роднулька. — всхлипнула горько трубка. — «Торнадо» в Станице, на автостанции блок поставили. Не пускают вообще никого. И мама из дома не выпускает. У нас, из Ольховой, вообще маршрутки никуда не ходят. Завтра в Станицу дядя Коля едет. Я попробую с ним договориться, может подвезет. Говорят, вроде по полям к мосту люди пешком проходят. Я попробую, ладно? Я так соскучилась! Я не могу без тебя больше!

     — Я тебе дам поля! Я тебе попробую! — мигом стряхнуло с меня истому. — Не дай боже, сунешься куда пешкодралом! Только через блок. Только по паспорту. Ты меня хо-ро-шо-по-ня-ла!!!

     — А что случилось, Витя? Люди же ходят. Я аккуратненько, потихонечку.

     — Так, выдра. Слушать меня внимательно. Сидеть дома и не высовываться, пока укропы по-нормальному не станут на мост пропускать. Как поняла? Не слышу!

     — Ну почему, роднулька? Почему? Ты не хочешь меня видеть?

     Я, зажав трубку в кулаке, яростно выматерился в голос «большим боцманским загибом». Потом выдохнул и оч-чень спокойным голосом повторил, давя в телефоне встревоженное чириканье.

     — Же. Ня. Ты сидишь дома и ждешь, пока на Луганск нацики не откроют нормальное движение. Все подробности потом. Как поняла?

     — Хорошо, я постараюсь. Я очень-очень соскучилась. Мне так плохо без тебя. Скажи мне еще что-нибудь?

     Блин, блин, блин!!! Что тебе сказать, глупенькая? Что вчера укропы ясным днем втупую двух теток прямо на насыпи завалили? Они тоже в Луганск хотели.

     — Да не «постараюсь», мымра болотная, а так точно, мой Господин! Я тебя прибью когда-нибудь! Или брошу, на хрен! Нет — прибью!

     — Я все поняла, роднулька мой. Я постараюсь. Ты мне когда позвонишь? Я буду ждать.

     Я подошел к стенке и размеренно стал стучать ею об свой толоконный лоб. Дом встревоженно загудел.

     Две с лишним недели ей было не прорваться ко мне с того берега Донца. Я думал — сдохну. Ежедневная пытка по телефону только усугубляла страдание. Два раза она сбегала из дома и пробовала пробраться к мосту, дожидаясь милости от укропов, в промерзшей до костей толпе мирных на блоке. И искала обходные тропки. А потом горько жаловалась мне, что не получилось. Я покрывался холодной испариной и не знал, кому молиться.

     Но нет худа без добра.

     За это время мы отъелись, отоспались и стали более-менее похожи на человеков. Язва стала реже носиться по всем домам с горстями таблеток и патронташами шприцов крест-накрест на могучей своей груди. Снова пошли боевые дежурства. Мои навыки работы с ПТУРом оказались востребованы в немного неожиданном ракурсе. Но с приятным результатом.

     И тут, наконец-то...

     — Роднулька моя, слышишь меня? — с ликованием зазвенел колокольчиком ее голосок в телефоне. — Я прошла барбашовку. Ты сможешь меня встретить на мосту?

     Через две минуты я уже срезал лысой резиной своей «копейки» пышные сугробы на обочинах поворотов, сроду не чищеной дороги на луганскую трассу. Что там форсаж! Детский сад.

     Я скреб ногтями по заиндевевшему лобовику, прогрызая мизерную смотровую щель, и подвывал от нетерпения. Неужели сбудется?!

     Парни на мосту горохом сдриснули от кубарем скатившегося на них с горы жигуленка.

     — Херня, пацаны, — заорал я, выскакивая и волоча за собой чехол седушки, зацепившийся при «десантировании» за ствол автомата. Тормоза придумали трусы. Ну чего, пошел мирняк?

     О моей проблеме знали все. Мужики, беззлобно ухмыляясь, дружно закивали.

     — Пошел, пошел. Ромео, блин. Иди пока к бочке, грейся.

     Какая на хрен бочка?! Где мое солнышко? Где?! Пять минут — нету. Десять — нету. Блин, сейчас один пойду к укропам и разнесу там все к чертовой матери! Укрыл огонек зажигалки от стылого ветра и нервно прикурил. Затянулся, распрямился... и забыл, что надо выдыхать.

     По мосту ко мне бежала Она!!!

     Я видел только ее глаза. Одни глаза.

     Ребята. Не дай вам Бог такое пережить. Дай вам Боже пережить такое, ребята!

     Ну это если очень повезет!

     Нет слов...

     О ней я могу писать бесконечно.

     Но это эмоции. Отложим пока.

     А по сути. Мне не семнадцать лет. Меня развести — дохлый номер. Что на «люблю до гроба», что на «мы с тобой, одной крови — ранетые, переранетые».

     Тем более в Питере якорёк имеется. Лялька моя. Солнечная девочка, кошмар для окружающих. Мой характер. Кровь с пузыриками. Хочешь узнать, что она будет делать, просто скажи — нельзя. И вызывай МЧС. Кровиночка моя.

     С этим как?!

     По самонадеянности своей, с годами, думалось мне, что я что-то стал понимать в женщинах.

     Ну, это ладно — грабли на все времена для любого мужика.

     Короче. Как я повелся — непонятно. Да уже и не очень интересно. «Это есть факт, месье Дюк».

     А Она -то?

     Ну кого любить? Меня, что ли? Ну за что???

     Сначала все было как у всех.

     — Хочу? Счастья хочу. С любимым. Чтобы на всю жизнь!

     И гримаска, как в каком-то шоу. Типа — Дом-2.

     Попросил сформулировать поконкретнее — задумалась надолго. Подсказал.

      — Штоп фсё в шоколаде? Жить, чтобы жрать?!

     Обиделась, больно ткнула кулачком в... в общем, нашла куда.

     Тут нюанс. Семья — крепко верующая. При всем моем сложном отношении к баптистам — умеют они дать людям смысл в жизни. В противовес власти. В общем, жили, не тужили. И дом — полная чаша, и с пониманием себя все в порядке. Во всяком случае — понятия «грех» и «поступить не по-божески» были основным нравственным стержнем. Хотя, почему — были? И сейчас так живут. Кому как, а для меня этого более чем достаточно. И дальше жили бы.

     Да вот угораздило их оказаться в зоне «АТО».

     А Женька моя православная. Как и я. И опять же, очень осознанно. Формализма — ноль. Пока сам в этом деле до конца не разобрался. Все больше насущное как-то интересовало. Где-то даже нательное. Ну, вы понимаете.

     Опять я отвлекаюсь. Все не о том.

     Два раза за прошлое лето война через их село прокатилась. Только косточки хрустели. Прокатилась и осталась. А лето было — еще то. Это сейчас мы на небо без опаски поглядываем. А тогда... Даже вспоминать не хочется. Укроповские СУшки просто по головам ходили.

     И все равно. Мирные, они и есть мирные. Ну, совсем ведь не при делах. Были.

     Ну да, не устраивало ее, что пришли ВСУ и сказали — будет так.

     Ну да, корежило ее, что старики, женщины, дети гибнут как «побочный эффект» АТО. И что между ее домом — Станицей — и колледжем в Луганске возникла не просто граница — линия фронта. Мало радости, тоже понятно.

     Но! Она одна што ль такая?

     Ну, сиди себе дома, бухти на кухне.

     Так нет, чисто возрастное: «Надо что-то делать». И понятно — ополчение, костры в бочках, стволы на выбор... Романтика, мать ее.

     А может, я ревную? Хотя, где я, а где ревность. Я ж ее дуру люблю!!!

     Ну, в общем — «Но пасаран» — в полный рост, само собой, а только соцсети никто не отменял. Зашла в очередной раз и тут во весь монитор — наглая моя харя.

     С понтом дела — «В виде исключения, познакомлюсь».

     Обалдела слегка. Спросила:

     — А почему «в виде исключения?»

     Ответ — увидимся, узнаешь. Но твоя фигурка уже вызывает у истосковавшегося, кровь мешками проливающего, свирепого ополченца вполне определенные ассоциации.

     Посмотрела фотки, хмыкнула: «Ну, чаем угощу».

     И завертелось.

     Не, я понимаю — любопытство губит кошку. А тетки — те же кошки. Только любопытство ее очень быстро сошло на нет, уступив место чему-то гораздо большему.

     Эх, знал бы, во что вляпываюсь, может, и убежал бы куда подальше. Ну а чего — нормальный рефлекс нормального раздолбая. На фига мне на войне эти запутки с нежностями?

     Очень плавно и незатейливо в моем кубрике прописались ее флакончики-бутылёчки и прочие ажурные тряпочки.

     И вот тут пошли всяческие но.

     Все ее близкие практически единогласно объявили бойкот. Особо в детали не вникали.

     — Или ополчение, или мы.

     И у меня в располаге тоже все не очень гладко. Мои парни здороваются, конечно, но достаточно отстраненно. А что тут скажешь? Кто она им?

     Понятно — слезки. Совсем детские.

     — Я у тебя в доме — чужая.

     Объясняю помягче:

     — Это для меня ты — родная. А для пацанов моих — просто командирская подружка. Хочешь стать другой, своей — сделайся нужной. В идеале — незаменимой.

     — Но я же ничего не умею.

     Обнял, успокоил, привел в пример немногочисленных жен парней, которые смогли найти себя в подразделении. И не только как привычную семейную обузу для бойца, но и как полноценных помощников. На войне все умения — в ёлочку.

     Ободрил душевно.

     — Не умеешь — научим. Не хочешь — заставим. Гы-ы.

     Улыбнулась светло.

     — Конечно, хочу.

     Вот это другой разговор. А с хомутами у нас никогда проблем не было. Была бы шея.

     Весна пришла. Тепло. Птички чирикают. И что-то меняться стало. Она второй месяц от ноута не отлипает. Трясет с меня болванки характеристик, различных справок.

     — Давай, объясняй, роднулька. Ребятам надо.

     Несут парни ЛПР.

     — Жень, поищи в тырнете ТТХ. Чего тут хоть крутить?

     Ночники несут, дневную оптику. Все же — трофейное. Какие тут инструкции?

     — Дон, пристрелочные таблицы пошаришь?

     Киваю на Женьку.

     — Всё к ней, парни. Я ни бум-бум.

     Солнышко возмущенно вскидывает взгляд. Довольно показываю язык.

     — Просила? Работай!

     В гугл-мапс днюет и ночует. Сетка расстояний до целей, маячки, Гаусс-Крюгер...

     Миша зачастил.

     — Короче, Витя. Фотик у тебя видели приличный. Парням надо корочки соорудить. Сделаешь?

     — Сделает, — и охотно киваю на ненаглядную.

     — Угу, лады. Скажу пацанам, пусть подтягиваются фоткаться. И это. Из штаба опять кучу бумаг привезли. Разберетесь?

     Ну а куда мы денемся, если в нашей сотне всего один комп с принтером и один человек с зашкаливающей мотивацией на эту работу. Женька. Все остальные бегут от канцелярщины, как черт от ладана. Включая и Мишу с Доком. И меня, грешного.

     А по ночам прижимается всем телом.

     — Вить, я такая счастливая.

     Хмыкаю довольно.

     — Да нет проблем, солнышко. Этого счастья у тебя теперь будет — выше крыши.

     — Я не об этом, глупенький. Мне с тобой так хорошо! И ребята по-другому относиться стали. И вообще, знаешь, наш взвод самый лучший. Честно-честно. Я, когда из Луганска возвращаюсь, так и думаю — домой еду.

     — Ха! Кто бы спорил! А это чего у нас тут такое? Ну-ка, ну-ка...

     И понеслось по накатанной.

     Конец мая. Вторую неделю тишина непривычная. Очередная ротация прошла у укропов — тихо. Командиры раскидали нас всех по высоткам. Сидим-наблюдаем-ждем. Тихо. За месяц всего два раза станок расчехлял. Ладно хоть не впустую. Ну, ДРГшников пару раз ловили. И все. Это чего, у нас кончилась война, что ли?

     Посидел, наморщил ум, поскреб по сусекам. Небогато весьма, но вроде лепится. Подошел к Мише.

     — Командир, как ситуация на ближайшие две недели? Чего наши генералы говорят?

     Посмотрел удивленно.

     — На предмет чего интересуемся?

     — Да Женьку хочу на море свозить. Отпустишь?

     Ухмыльнулся понимающе.

     — Ну да, ну да. А если бы не девушка, ты бы ни в жизнь, конечно. Так, что ли? Ладно. Две недели хватит?

     — Без проблем, командир.

     — Чего с деньгами?

     — Разберусь.

     — Ну, езжай. Время пошло. Кого за себя оставил?

     — Витю-Браконьера.

     — Годится. Все. Пока. Вернешься, будет разговор. Бумаги пришли на батальон. Расширяемся. Поедешь в Луганск принимать дела. И будешь ты у нас начальником штаба.

     — Не-не-не, Миша. Я — пас. У меня ПТУРы. Пацанов учить надо, то да сё...

     — А кто же тебя, родной, спрашивать будет? Забудь про казачью вольницу. Все, проехали. Кругом-шагом-марш!

     И вот оно — МОРЕ!

     Цены на все не то, чтобы удивили — ошарашили. Это, если снимать жилье, нам через пяток деньков можно будет обратно собираться. Сели, покумекали. Благо, палатка и спальники с собой были. Нашли турбазу со своим спуском к берегу, договорились за денежку невеликую у них лагерем встать и душем пользоваться — все, живем.

     У парня из обслуги, Сани, в домике плита газовая. Можно готовить. Совсем хорошо.

     И полетело времечко.

     Все бы ничего, а только накатывало временами. Ходят люди по улицам. Улыбаются, на солнышко щурятся, проблемки свои решают. А ведь война совсем рядом. Война. Нет, ничего. Никого не плющит. И только чувствовали мы всегда стенку такую при общении. Как кокон прозрачный. Или — река. И на разных мы берегах. На разных. Особенно, когда в камуфле, по вечерней прохладе, в город выбирались. А откуда у меня гражданка возьмется? Шортами разжился, и то ладно. Смотрят на нас с удивлением и понятно — чужие мы здесь.

     Марсиане.

     Или прокаженные.

     Ну и ладно. Сгоняли на рынок, овощами-сыром-вином затарились, и не нужно нам никого. Есть солнце, море. Не стреляют. Что еще надо для счастья?

     Пошел к Сане в очередной раз чайку сварганить. Сижу, жду, пока закипит. Захрюкал телефон в кармане.

     О, Черкас. Никак соскучился?

     С ленивой истомой бормотнул в трубку:

     — Здорово, Тоха! Чем порадуешь?

     — Беда, командир, — тревожно дохнула войной мобила. — Женькин батя и братишка на мину в Станице напоролись. Оба двухсотые.

     Я где стоял, там и сел. Выдохнул резко.

     — Дальше говори.

     — Мы пока сами толком ничего не знаем. Вроде укропы обещали на Троицу через мост народ в Луганск пропустить. Полдня промурыжили и как всегда — отбой. А Женькины родичи втихую, по зеленке, в обход пошли. Тропки-то набитые. Ну и нарвались. Трое их было. Один, младший, вроде целый. Ты Женьку, главное, не пускай сюда. Ей же сейчас звонить начнут. Она сдуру домой на похороны ломанется, там ее и примут по полной схеме. Ну, вроде все пока. Давай командир, держитесь там.

     — Принял, — скривил онемевшие губы в застывшей гримасе.

     Что ж ты творишь, жизнь-паскуда?! Ну неужели мы и капельки спокойного счастья не заслужили?!

     Бесконечные пятьдесят метров грунтовой дорожки к палатке на свинцовых ногах. Взгляд, как приклеенный, уперся в обочину. Что сказать? Как сказать? Где слова-то найти нужные?!

     На подходе напрягся весь, взглянул на нее. Сидит на корнях можжевельника, застывшие глазищи в пол-лица, взгляд в никуда, а по щекам дорожки слез. И молчит. Так молчит, что хоть волком вой.

     Все ясно. Знает уже.

     Страшно мне стало. До жути, до судорог.

     Выдержит ли ее сердечко маленькое? Что там сейчас у нее внутри?

     Подошел, присел рядышком, коснулся плечом невесомо. Тихонько обнял.

     Ткнулась носом в шею, тело мелкой дрожью пошло.

     — Витя-я-я... Папочки больше нет совсем. И Даника. Мама только что звонила.

     И заскулила тихонько, как щеночек брошенный.

     Сжалось все у меня внутри. Спеклось в комок. И вскипела волной в мозгу такая ненависть черная, такая злоба лютая, что ужаснулся самому себе. Такая жажда крови накатила, что глотку спазмом перехватило.

     — Мало я вас, сук рваных, угомонил? Мало?! Ну ничего, дайте только до своего железа добраться. Рассчитаюсь. За все рассчитаюсь. Сполна!

     День прошел, как в тумане. Второй за ним, третий. Вроде как что-то по сторонам замечать стала. На слова реагировать. Мухой метнулся за вином. Посидели. Помянули. А денежки-то уже того, тю-тю. На исходе. И чего делать? Куда ее такую домой везти? Не привязывать же в располаге к кровати, чтобы не сбежала на тот берег. И ведь сбежит. Недельку бы еще здесь пожить, глядишь, и в себя приходить начнет. Надо искать денег. А где? Доброхотов в том же телефоне — пруд пруди, а друзей, таких, чтобы с деньгами, да не взаймы, не на время, считай, что и нет.

     Набираю Луганск, Глеба. Он слушал минуту примерно.

     — Все понял. Держи телефон при себе. Через часок тебе перезвонят. Деньги есть куда перевести?

     Перезвонили. Поздоровался человек, представился, попросил номер карточки. Уточнил сумму.

     Утром я уже снимал деньги в банкомате...

     И вот мы снова во взводе. Зашли к себе, кинули рюкзак на пол. Женька облегченно вздохнула — дома!

     И глядя на меня счастливыми глазами.

     — А мы где венчаться будем? А когда?

     Обвенчались мы примерно через месяц.

     Но сначала похоронили Витю-Браконьера.

     И все у нас было правильно. Смерти назло. И подвенечное платье (правда, из «березки» перешитое), и кольца обручальные (с чекой от эфки), и традиционное шампанское (прямо на позиции, под навесом-дуршлагом от осколков, во дворе раздолбанного в мясо дома).

     Ну, то есть, за что я ее люблю — понятно.

     А меня-то за что?!

     За что любить вахлака, который уводя в ночь с «глазок» всех своих парней, на очередную облаву на ДРГ переправившуюся полусотней лбов с того берега, сунул ей два бушлата, ПМку и, показав на квадратный люк подпола, сказал: «Сидишь здесь, ждешь нас. Любого, кто сунется не обзовясь, валишь сразу».

     Кивнула молча и затаилась в уголке хаты, в наливающихся сумерках. И я знал — сделает, как сказано. Благо, стреляет неплохо. Сам учил. Сказал и увел парней на развилку дорог, что мне Док нарезал. Какие у меня тогда кошки на душе скребли, никто никогда не узнает.

     За что любить урода, который объевшись штабными «коврижками» до рвоты, внаглую свинтил на гору над мостом, к своим парням? И две недели сидел там счастливый, что спихнул на «свое солнышко» все дела с бумажками. И носился со своими ПТУРами по окопам, как дурак с писаной торбой. Мачо, блин. А она звонила по пять раз в день. Горько плакала в трубку, что больше не может. Что у нее ничего не получается. И спрашивала, когда вернусь.

     А я врал, что скоро. Как только приказ — так сразу. А она снова звонила и радостно сообщала, что договорилась с парнями, везущими к нам БК. И ее берут с собой.

     А через час у нас на мосту случился трехсотый. И в больничку его вывозила именно эта машина. Под обстрелом. С невыгруженным БК. И Женька была там, с ними. А от моста, в гору, минимум четыреста метров абсолютно простреливаемого с того берега участка дороги. В тот раз я впервые узнал на своей шкуре, что это такое «хватил кондратий». А она опять звонила и просила прощения, что не получилось до меня доехать. Совсем капельку. И снова хлюпала в трубку.

     Как понять этих теток? Мне кто-нибудь объяснит?!

     А совсем недавно, павой вплывая в нашу комнату, такая загадочная-презагадочная, вся светясь изнутри, сощурилась лукаво и обмирающим от счастья голоском сказала, что, наверное, завтра ей будет чем меня сильно удивить.

     — Тоже мне, бином Ньютона, — хмыкнул про себя.

     — Какой-такой ужасный секрет может сообщить любимая женщина своему недотёпе-мужу?

     И изобразил рукой в районе пуза примерно пятнадцатимесячную беременность.

     Накинулась, почти серьезно молотя кулачками по моей бестолковке. Попыталась обидеться, надув губки. Не получилось, конечно.

     А в следующий полдень, как величайшее сокровище, предъявила мне на ладошке какие-то две полосочки мутно-загадочного цвета.

     Я понял — свершилось! И тут же сгреб ее к себе подмышку.

     Поскреблась, устраиваясь поудобнее, и затихла умиротворенно. В ожидании.

     Я понял, нужен спич.

     — Солнышко мое, — начал, прокашливаясь и собираясь с мыслями. Она высунула носик наружу и смешливо прыснула в кулачок.

     — Ага, солнышко. На сносях.

     — Ну да. А что, клёво. «Солнышко на сносях!» — с наслаждением перекатывал я на языке этимологическую жемчужинку.

     — Короче. Слушай сюда. Теперь мы — бессмертны. Ну что, будем жить?!

     Женька готовно, трубочкой, вытянула губки мне навстречу.

     В груди моей лопнул горячий светлый ком и золотыми светлячками, искрясь, заструился по жилкам.

     БУДЕМ ЖИТЬ!!! 

     А что это, кто знает? С чем это едят? Вот вроде незатейливо все: березки там, осинки... А если вдуматься, то так все непросто. Меня с детства учили, что Родина — это, прежде всего, любовь, и это всегда то, за что отдать не зазорно самое дорогое — жизнь. Так удачно сложилось, что я не родился в микростране типа Люксембурга или Монако. Мне повезло: моя страна — бескрайняя. Раньше, когда на каждой кухне было радио, все слушали как отбивает метроном часовые пояса моей Родины. Я не помню сейчас дословно, но последняя фраза осталась в памяти навсегда: «В Петропавловске-Камчатском — полночь». Одиннадцать часовых поясов из двадцати четырех возможных. Половина планеты.

     Мне повезло — я живу в бескрайней стране. Захочется субтропиков — поеду в Сочи или Абхазию, попросит душа совсем чего-то запредельного — можно махнуть на Камчатку, в Долину гейзеров. А это совсем другая планета. И это тоже моя страна.

     И там же рядышком есть такой остров Сахалин. Ученые уже не в первом поколении бьются в тщетных попытках объяснить: почему на Сахалине все гигантское? Непонятный феномен, но если что-то привезти на остров и посадить, неважно что: боярышник, вишня, картошка — оно обязательно вырастет в каких-то гигантских, ненормальных размерах. И наоборот — брали чистые эндемики сахалинские, везли в тот же Хабаровский край или Урал и высаживали там — вырастал обычного размера фрукт-овощ.

     А многие ли из моих соотечественников не побывали — нет, просто слышали про Ляховские острова, где аметистовые друзы просто валяются под ногами? А мамонтовые бивни и моржовые клыки можно собирать как рыжики где-нибудь на Псковщине? А ведь они есть, эти острова. И это тоже моя Родина.

     Мне повезло родиться в стране с древнейшей историей. Я не верю в то, что норманны дали нам государственность. Пусть Карамзину икнется на том свете, но не верю. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сопоставить даты и просто уразуметь, что в седьмом-восьмом веке те же викинги не имели никакого представления о государственном устройстве, но слух о том, что на севере есть Гардарика, у них почему-то ходил. В дословном переводе это читается как «страна городов». Т. е. не просто заселенная территория, а именно страна городов. Если кто не в курсе, напомню: по переписи, уже, например, XVI века, большой деревней считался населенный пункт, в котором было больше четырех дворов. А здесь — города, т. е. обязательный детинец, кварталы ремесленников, своя дружина, система сбора податей и т. д., и т. п.

     И путь из варяг в греки, по мне, так абсолютный фейк. Ну какого рожна тем же викингам приспичило переться на Константинополь через Свирские и Днепровские пороги, с неизбежной зимовкой, волоками, через территорию с не самым дружелюбным к вооруженным иноземцам населением. Которое, что характерно, очень не слабо могло постоять за себя. Что и демонстрировало с завидной регулярностью и нешуточным прилежанием. Ну и на кой ляд викингам этот гемор? Чем им, данам и остальным прочим шведам, Дунай не угодил?

     Ходить-то ходили, ясен пень. Но — ватаги ушкуйников-новгородцев. И драли они при необходимости этих самых викингов, как Сидоров-старший Сидорова-младшего.

     Мне повезло: шестая часть суши — моя Родина. Я не знаю, что думает бельгиец или португалец, когда осмысливает для себя понятие «Родина». Наверное, у него есть какие-то чувства. Хочется верить, что специальное слово патриотизм им не чуждо. Но все равно их немного жаль: карманные страны неизбежно приводят к карманным чувствам. А я не умею думать по-другому, только бескрайностью, безграничьем.

     Так получилось, что я не бельгиец, и для меня понятие Родина идеально совпадает с масштабами моей страны. И если на тех же Курилах, не дай Бог, случится какая-то беда и нужно будет там немножко повоевать — у меня проблемы выбора вообще стоять не будет. И не имеет никакого значения, что живу я сейчас на крайнем западе. Проблема будет только одна — есть ли вообще рейсы и билет на самолет из Ростова до того же Кунашира, к примеру?

     И как пронести на борт кое-какое барахлишко из тех милых сердцу вещичек, что никогда не бывают лишними при любом бодалове.

     Есть такие понятия — Добро и Зло. Моя Родина далеко не идеальна. В свое время я достаточно попутешествовал, и могу навскидку назвать минимум две-три страны, где жизнь устроена гораздо... ну, рациональней, что ли. Все так. И чисто климатически, в отличие от той же Новой Зеландии, страна моя не самое комфортное место на земле. И жизнь наша здесь напоминает скорее выживание. Все так. Но ведь откуда-то же берется это огромное, всепоглощающее чувство — любовь к Родине? И любовь эта такая же бескрайняя как моя страна.

     И она всегда на стороне добра. Я так чувствую.

     Так получилось, что я женатый человек. Более того, я счастлив в браке и, положа руку на сердце, могу признаться: я люблю свою жену. Так везет не всем, я знаю. Еще говорят, что любят не за что-то, а просто так.

     Наверное, в этом есть своя доля истины, но я могу загибать пальцы, за что мне есть любить свою жену. И первый палец я загну за то, что на сегодня, пожалуй, выбилось в категорию эксклюзива — за верность. Нет, не так — ВЕРНОСТЬ. Но это не та узкая, постельная верность. Это космос. И всё, другие пальцы можно уже не беспокоить. Остальные качества являются просто производными от верности.

     Я часто ей говорю: «Ты единственная». Так и есть. Потому что такого в моей жизни не было никогда. Верность на грани фанатизма. Иррациональная. Запредельная вера в меня, как в своего единственного мужчину. Сказать, что она красива — значит ничего не сказать. Для меня до сих пор загадка, откуда при ее красоте и в ее смешные годы такая женская мудрость.

     Так получилось, что мы живем на территории войны, в ЛНР. Как занесло меня сюда летом 2014-го из славного города Питера, так и завяз. Так вот, несмотря ни на что, я считаю, что мы на правильной стороне. Другое дело, что эта сторона очень далека от совершенства. И еще я знаю, что солнышко мое оценивает все происходящее здесь диаметрально противоположно от меня. Ну местная она, так вот угораздило ее.

     И вот парадокс: имеем в наличии ярко выраженные непримиримые идеологические противоречия, я бы даже сказал — системные. Но если, не дай Бог, случится здесь активизация боевых действий, или как мы говорим, «пойдет движуха», я снова лягу за свой «Фагот» и буду до рези в глазах вышаривать в прицеле укроповскую бронетехнику — за моей спиной, невзирая на все мои проклятья и интенсивно изрыгаемые угрозы самых страшных кар, будет стоять моя жена. Я не знаю, откуда что возьмется, но она снова вымутит непонятно где сумку с ИПэшками и обезболом, кинет ее на плечо, нацепит на бедро неизменную ПМ-ку и, кляня свою горькую девичью, сторожко замрет в соседнем окопе, молясь, чтобы не услышать на протяжении этого боя моего захлебывающегося болью крика. Моего или моих пацанов. Но если не дай бог услышит, рванется навстречу этой боли, стремясь укрыть, защитить, вынести...

     Это все уже было в нашей с ней жизни.

     И мы снова будем хоронить друзей. Или наоборот. Тут уж как повезет.

     Ну какая еще земля может родить таких женщин?

     И это все тоже Родина. И за это стоит драться. По-взрослому, не щадя себя. За землю свою и за право жить по усмотрению своему.

     За будущее всегда стоит драться.

     На том стоим. 

     Привет.

     Я примерно догадываюсь, почему ты решил взять в руки оружие. Выбор вариантов не так уж велик. Но это твой выбор, вопрос твоей совести. И с этим жить — тебе.

     Но кое-что все-таки хотелось бы тебе сказать. Хотя бы потому, что если у человека есть вопросы совести, значит есть и совесть.

     А это дает надежду на то, что обязательно придет время, когда лично тебе станет очень стыдно. Не только тебе одному, разумеется, но и тебе конкретно — тоже.

     Можешь считать меня сколько угодно зомбированным, или безнадежно слепым и абсолютно не разбирающимся в том, что происходит сейчас на Украине. Пусть так.

     Но! Я уверен. Вам всем скоро станет мучительно стыдно. За свою страну, за своих правителей и за себя лично.

     А пока по Украине гуляет глобальный страх. Страх, что все катится в пропасть, и что делать — совершенно непонятно. Именно этот страх заставляет вас кричать друг другу по сто раз в день «Слава Украине». Именно этот страх заставляет вас соревноваться в супер-патриотизме на форумах и вывешивать украинские государственные символы на аватарках и автомобилях, по принципу «чем больше — тем лучше». Этим вы доказываете друг другу свою безграничную любовь к Украине. И очень боитесь, что кто-то сможет заподозрить, что вы любите ее недостаточно сильно. И из-за этого смогут обвинить вас в тайной симпатии к «колорадам».

     А любовь вообще, и к Родине в частности, штука очень интимная. И в ваших доказательствах прохожим зевакам она не нуждается. Любовь — это чувства и поступки, а не лозунги и мантры. Вы, вне зависимости от того, правое дело ваше или нет, абсолютно потеряли способность к трепетности в любви к Родине. И к критическому взгляду на мир и самих себя.

     И то, что сейчас творится на Украине, это не всплеск патриотизма на почве борьбы за свободу, а шабаш.

     Тебе наверняка сейчас очень обидно читать эти строки. Потому что лично ты себя трусом не считаешь. И для этого, вероятно, есть основания. Но ведь я говорю о другом страхе и о другой трусости. Можно абсолютно хладнокровно идти с голыми руками на нож. Можно сохранять спокойствие в ночном бою в окружении, когда вообще непонятно, кто где и что будет через секунду. И в то же время бояться признаться самому себе, что твой народ сходит с ума.

     Что остатки твоей страны цинично распродают оптом и в розницу, и с выбором нового президента ничего не изменилось. И измениться не может в принципе. Что люстрация выродилась в фарс, даже не начавшись. Что правят вами все те же и все так же. А еще одного майдана страна твоя просто не выдержит. И этот твой страх тоже понятен. Иногда проще дать отрубить себе руку, чем впустить в себя правду, которая может раздавить тебя как личность.

     Но это не значит, что отрезвления не будет.

     Будет.

     Обязательно.

     Мне сейчас очень больно и стыдно. За тебя, за других украинцев, за саму страну. А стыдно потому, что как ни крути — а все мы русские, ребята.

     Просто Россия — это не страна. Это Вселенная. И как всякая приличная вселенная, она имеет целое ожерелье созвездий: Киевская Русь, Новая Русь, Белая Русь, Московская Русь, Господин Великий Новгород, Урал, Сибирь, Даурия... Перечислять можно бесконечно. И Русский — это не нация. Это слово прилагательное. Прилагательное к земле своей святой. И бурят из-под Улан-Удэ, и осетин, и пермяк — соленые уши, ничуть не менее русские, чем мы с тобой.

     Украинцы очень остро ощущают свою самобытность. И что? Вы от этого стали эфиопами? Или так понравилось быть «протоукрами»? Или ты думаешь, что сибиряки или уральцы хоть на секунду забыли, что они именно сибиряки и уральцы?

     Все мы русские, ребята. Но именно вы, почему-то, противопоставили себя корням нашим. Это называется — предательство Рода. И земля отвечает вам взаимностью. И поэтому вас корежит и трясет как припадочных. И мечется ваш разум на грани сумасшествия. И больно вам, и тошно. И ненависть к тем, кого вы предали, переполняет вас.

     Отрезвление придет обязательно. И тогда ты вспомнишь эти строки. А мы снова поможем и простим. Так, как делали это всегда. И найдем у себя в душе свою часть вины перед вами. И покаемся. Обязательно.

     Потому что покаяние очищает душу. А нет души — нет русского человека. Но это будет наше решение, а не уступки вашим требованиям.

     Мы — братья. И других братьев на этой планете у нас не было и не будет.

     У вас скоро все будет совсем плохо. Но постарайся, пожалуйста, не решать свои проблемы бессмысленной героической гибелью в бою. Потому что это тоже будет трусость. И поверь мне на слово — скоро твоя жизнь очень понадобится твоей Родине. Просто потому, что подонки, которые сейчас усиленно рядятся в одежды суперпатриотов, способны только рвать от нее и набивать свои защечные мешки. А поднять Украину с колен смогут только настоящие русские люди. Очень надеюсь, что ты из их числа.

     Ты солдат, и ты на войне. Но нажимая на курок, ни на секунду не забывай — это русский стреляет в русских. Сейчас это уже, увы, необратимо. Но не давай ненависти захлестнуть твой разум и превратить тебя в зверя. Ты можешь считать своим врагом человека с автоматом в противоположном окопе. Или меня. Но не беззащитных стариков, женщин и детей.

     Будь солдатом, а не палачом.

     Это все. Живи по совести и пожелай мне того же.

     Дон. 

     Всего два примера. Всего два, которые меня, знающего — что такое война, убили напрочь.

     Первый. Самое крупное танковое сражение Великой Отечественной войны состоялось отнюдь не под Прохоровкой, а в треугольнике Дубно — Луцк — Броды в июне 1941-го. Схлестнулось 2800 наших танков против 585 немецких. Только новейших Т-34 и КВ-1 было под 300 единиц. А у гансов то, что могло называться танками (т. е. калибр орудия больше 20 мм) насчитывалось менее 500. Но наших раздолбали в хлам. Причин этому несколько. Основные: наши накатывались не всей массой сразу, а волнами, по мере поступления, просчеты командиров высшего звена, великолепная тактика и взаимодействие панцеров с противотанкистами и авиацией. Но это все прелюдия. Я не об этом. Прочитал как-то в мемуарах такую историю.

     Летеха-погранец, которому чудом удалось выжить в приграничной бойне и собрать вокруг себя ошметки окруженцев, оставшихся верными присяге, стал невольным свидетелем этой танковой мясорубки. Соваться туда с трехлинейками, понятно, — просто добавить еще могилок на нашей многострадальной земле. Поэтому просто лежали, смотрели и ждали шанса быть полезными в этом аду. И тут к нему привели четырех танкистов пешим строем, без техники. В коротком разговоре выяснилось, что во время выгрузки с эшелона их старательно переработали в фарш просто ходившие по головам Штуки. Эта четверка уцелела и пошла на запад, на звук разгорающегося танкового боя. Обгоревшие, контуженные, без оружия, непростительно молодые с застывшими масками вместо лиц. Летеха махнул рукой — мол, располагайтесь, и снова прилип к биноклю. примерно через час кто-то дернул его за рукав гимнастерки. Оказалось, один из этой четверки. Глядя в упор настойчивым взглядом, попросил оружия, хоть какого. Хотя бы гранат. На вопрос — зачем, просто мотнул подбородком в сторону тесного от горящих танков поля.

     — Нам туда. Надо. Там наши, — и замолчал в ожидании ответа. Лейтенант мог бы сказать многое. И про то, что война — это надолго, и что немец — солдат серьезный (на своей шкуре ощутил), а гусары здесь долго не живут, и еще много всего прочего. Но вместо этого, удивляясь сам себе, приказал выдать парням две бесхозные винтовки и сколько получится гранат. И четверка ушла к этому уставленному горящими танками полю. И полегла вся практически мгновенно.

     — Но знаешь что? — тяжело нависнув над кружкой с разведенным спиртом, разоткровенничался майор (бывший погранец-летеха) в блиндаже под Ольховаткой — с этого дня мои бойцы стали воевать совсем по-другому. Ушла из их мозгов растерянность и неверие в свои силы и мощь родной страны. Зло воевать стали. Ох, как зло. Вот и думай теперь — зря те танкисты полегли, не зря... Такие дела.

     И второй пример (совсем коротко).

     А ведь те бойцы, что пятились от самой границы, зубами цепляясь за каждый метр нашей земли и обильно поливавшие ее своей кровью, те, кто встал хлипкой цепочкой последних защитников Москвы в ноябре 1941-го, платя десятками жизней за каждый сожженный панцер Вермахта, выигрывая часы и дни жизненно необходимого времени для формирования новой, такой же чахлой линии обороны и формирующегося в ближнем тылу всесокрушающего кулака ответного удара полнокровными сибирскими дивизиями... Они ведь не знали и знать не могли в то страшное время, что 2 мая 1945-го года над рейхстагом взметнется алое знамя победы. Они могли только надеяться и верить, что смерть их не будет напрасной.

     А каково это — отдать свою драгоценную жизнь СЕЙЧАС, просто за тень надежды на победу в каком-то отдаленном будущем?

     ДУМАЙТЕ! ДУМАЙТЕ! ДУМАЙТЕ!

     И гордитесь. Гордитесь силой и величием духа наших дедов-прадедов. Они оказались достойными своей великой и могучей РОДИНЫ!

     А МЫ? 

     В. Пасечник. Командир моего отделения. Как ни странно, у меня в памяти не отложилось четко, когда я увидел человека и понял, что это мой командир. Вспоминая сейчас, мне кажется, что он был как-то всегда. И это странно, потому что все, что касается моих первых минут на этой войне — я помню предельно ясно.

     Я помню, что во время разговора с Дедом боялся спросить и сильно переживал на предмет того, когда мне дадут оружие.

     Я помню, что ждал каких-то подначек от ребят по поводу чистки и смазки автомата, потому что последний раз держал его в руках еще в школе. Я знал, что обязательно найдется крутыш, весь закопченный от порохового нагара, и он будет с благожелательной ленцой объяснять мне то, что я забыл в плане сборки-разборки выданного мне железа. И такой человек нашелся. И он был именно таким, каким я его себе представлял.

     Я помню, что он не только разобрал мой автомат (хотя это я мог сделать и без него), но еще для чего-то снял цевьё и, убедившись, что я смогу все это собрать самостоятельно ушел к своей койке, а через минуту вернулся и щедро насыпал мне в шапку патронов.

     Я помню Виталика, который при знакомстве коротко сказал о себе — Виталя Макс, ГРУ, срочка. Наверное, я смогу по минутам разложить первую неделю своей войны: свой ужас, восторг, страх смерти, давящее ощущение полного бессилия при первом минометном обстреле... Но как ни силюсь, не могу вспомнить, когда в моей жизни в первый раз появился В. Пасечник. Поэтому — не будем париться.

     Он просто был. До меня, во время меня, после меня.

     Я помню, что при той, казалось бы, вечной жаре, когда все умирали от зноя и растекались студнем при первой возможности в любом мало-мальском тенечке, он выныривал из ниоткуда, всегда подтянутый, перепоясанный ремнями портупеи. Всегда чисто выбритый, опрятный. Иногда казалось, что от него веет прохладой. И это было приятно. Я смотрел на него и понимал: вот таким мне нужно быть в идеале, — и тут же понимал, что таким я не буду никогда.

     Он был моим командиром примерно две недели. За эти две недели много чего произошло. Уже потом я узнал, что интенсивность боев, непрекращающиеся артобстрелы, то есть то, что я по незнанию своему решил считать нормой, все это было отголосками того самого южного котла — самого первого окружения и разгрома ВСУ в этой войне. Но тогда я этого ничего не знал.

     Мне многое должны были сказать глаза Сани, который чудом прорвался к нам из Краснодона, и у него не было слов — одни междометия и вечное русское мать-мать-мать.

     Но не сказали. Я думал, что это тоже обычка на этой войне.

     Я помню, когда мы, заслышав рев танковых дизелей, в очередной раз рассыпались по нулю, готовясь к отражению атаки укропов, а вместо этого начался изнуряющий минометный обстрел. И я при каждом выстреле сворачивался клубком на дне ячейки, кляня себя за то, что поленился еще хоть чуть-чуть углубить ее в период затишья. А минный вал неотвратимо накатывался на нас, начинаясь от центра Изварино. Он равнодушно и неотвратимо швырял в небо дряхлые стропила сельских хат и крайние разрывы уже попятнали кромку поля, за которым были наши окопы. В двухстах метрах. Пресловутый ноль.

     — Следующий залп наш. — мелькнула в мозгу тоскливая мысль, и распластавшись на дне окопа так, что казалось, стал с ним одним целым, я стал ждать очередных выстрел-свист-разрыв. Недолго ждал. Меньше минуты.

     Выстрел, свист все те же три-четыре секунды, но разрывы почему-то ухнули почти в километре за нашей спиной. На территории РФ. И все. Обстрел прекратился, а атака укропов так и не состоялась. Мины, легшие с солидным перелетом, попали во двор дома в российском Донецке, убив мужчину и ранив двух пожилых женщин. Потом мы узнали, что об этом много писали тогда. Но это было потом. А пока мы чихали от вездесущей пыли, отряхивались, материли укровоинов и гадали, можно ли уже оттягиваться к костровищу, где оставалось прилично-таки незатейливых, но сытных ништяков.

     Если честно, то я вообще ничего не понимал. Я только мечтал, чтобы у меня появилась наконец возможность пристрелять свое «весло», чтобы быть в нем уверенным. Мне было очень по-человечески обидно, что по нам гвоздят круглые сутки непонятно кто и непонятно откуда, а я даже лишен возможности просто хотя бы выстрелить в их сторону — в сторону моих врагов. Ну, т. е. можно, конечно. Но глупо и бессмысленно. Дешевый понт.

     А потом появлялся Витя, который, улыбаясь, расставлял все точки над «и» и объяснял, что происходит вокруг. Что вот эти кусочки крыш, которые мы могли видеть слева внизу, примерно в трех километрах от таможни — птицефабрика. И долбят по нам, в том числе, и оттуда.

     Он искренне сокрушался о том, насколько безмозглые командиры у укропов, потому что семьсот тысяч птиц, которых не кормят уже вторую неделю — это очень большая проблема на ближайшее время. Их нужно хотя бы выпустить из клеток, потому что если пойдет массовый падеж то, скорее всего, опасность эпидемии будет вполне вероятна.

     Я помню, меня это сильно удивило, потому что по моему разумению, командир, в первую очередь, должен думать о том, как сберечь своих бойцов, по которым усердно долбят из этого же курятника.

     Потом, кстати, дня через три, кто-то из нашей разведки зашел на эту птицефабрику, когда оттуда ушли украинские войска и открыл клетки. И это озверевшее стадо курей ломанулось кто куда. Сам не видел, но парни рассказывали, что в российском Донецке этих куриц набивали, как картошку, в мешки. А пару десятков обалдевших от сладкого воздуха свободы птиц на несколько дней оккупировали нашу таможню.

     Они сидели у нас на коленках, мы их стряхивали с минометов, со снарядных ящиков, а они обиженно кудахтали и искали, где бы примоститься. А потом в нашем окопе появлялся Витя и рассказывал, что сейчас должно быть немножко легче, потому что и с птицефабрики укропы ушли, и минометная батарея, которая находилась за ближайшими холмами, кем-то из наших раздолбана в мясо.

     А потом незаметно выяснилось, что я уже прижился и стал своим, и почти все парни успели рассказать мне о себе все, что они считали нужным. А я рассказал про себя.

     А потом очевидно так, тягучим комком повис в воздухе вопрос: «А чего дальше?»

     Ну то есть мы ощутили, поверили, что выстояли. Что еще день-два, и откроется дорога на Краснодон, и война покатится куда надо — на запад. А наша блокада закончится. Было полное ощущение, что мы молодцы — умудрились выжить. И мы стали строить планы — куда дальше двигать на эту войну.

     Если со мной, или Виталиком, или с Коляном Сумраком и еще с парой-тройкой парней, приехавших из России, не было никаких вопросов — мы понимали, что идем дальше, то Витя начинал плыть взглядом и говорил, что ему нужно подумать. Я искренне не понимал в чем проблема, и пытался добиться от него простого, ясного ответа:

      — Ты с нами, командир? Или как? Ну не стоять же тут на шлагбауме вахтером, до самой Победы.

     Тогда первый раз я услышал от него про больную мать, что она инвалид и не может сама даже встать. И это был действительно мощный аргумент, который объяснял все. Поэтому дальше на войну мы ушли без него.

     Потом, через три недели, когда я поимел сломанное во время минометного обстрела ребро и понимание, что то подразделение, куда мы ушли, меня категорически не устраивает, я вернулся на Изварино и вместе с Тюменью попытался сделать то, чего не делал никогда в жизни — собрать свой отряд.

     А Витя так и продолжал служить на таможне. Он уступил мне свой вагончик и сделал все, чтобы мне было легче делать вот эту свою работу. Я рассказывал ему про свои чаяния и объяснял, как мне нужен в подразделении именно местный кадр, то есть такой человек, как он.

     А он снова уплывал взглядом, говорил, что ему надо подумать, и рассказывал про маму. Я видел, что ему муторно от таких разговоров и потихоньку отстал. А потом была Новосветловка, бодалово с батальоном «Айдар», позиции на нашем берегу Донца, знакомство с Вовой Доктором... Ну, в общем, наладилась нормальная жизнь на этой войне.

     Колян Сумрак, хватанув в ноги добрый десяток осколков от ВОГа, надолго застрял в Воронеже в больничке.

     Виталя по пьяному куражу уехал на настоящую войну в Донецк, а через двое суток позвонил мне и сказал, что и там война — говно, и лично он едет домой, в Подмосковье.

     А Витя остался где-то там, сзади, на Изварино. Уже потом, в конце сентября, получая в Краснодоне БК на свой взвод, я столкнулся с ним нос к носу. Мы очень душевно обнялись, поздоровались. Накоротке, в двух словах, рассказали друг другу о своих делах. Витя узнал, что у меня в общем-то все сложилось. Я собрал-таки россиян во взвод имени себя ненаглядного, и мы вроде как нашли свое место на этой войне.

     А я узнал, что у него умерла мама, и он на сегодня уже свободный человек. По моим глазам он понял, что востребованность в нем у меня никуда не исчезла. Скорее наоборот. Вопрос повис в воздухе, и у меня не хватило такта промолчать или дождаться его слов. Я спросил прямо, в лоб.

     — Витя, — сказал я. — Поправь меня, если ошибаюсь. От Санкт-Петербурга до Краснодона две тысячи камэ. Я из Питера приехал сюда, на твою землю, чтобы помочь вам сделать эту большую неподъемную работу. Ты мне нужен, и ты это знаешь. Что скажешь?

     — Я подумаю, — сказал Витя и мы расстались.

     Обид нет. Он, без дураков, классный мужик. Так что никаких обид нет. Все это просто мимолетная встреча на одной из многочисленных тропок этой войны. Просто капелька. Одна из многих.

     Беспощадное солнце лупит прямо в темечко от рассвета и до заката. Вчера, сегодня, всегда. Это не те животворные лучики, которые заставляют луговое разнотравье поворачивать доверчиво раскрывшиеся головки цветков вслед неспешно пересекающему небосвод благодатному небесному светилу. Нет.

     Разъяренный, косматый клубок испепеляющей плазмы хлещет раскаленными плетьми по всему живому в этой степи. И живого, кажется, уже не осталось на поверхности земли. Зной, пыль, хруст пересушенной полыни под ногами, пепел черных холмов, выгоревших от случайных трассеров, раскаленный асфальт, непреходящая сухость в глотке, жестяной скрежет задубевшей от трехслойных соляных разводов «березки»...

     Изварино. Июль 2014 года. Очередь на таможню.

     Идет второй час моей смены. Второй бесконечный час. Солнце в зените, морда в поту, в глазах светлячки, нервы на пределе. Очередь из машин, кажется, не закончится никогда.

     Людям в этой очереди гораздо хуже, чем нам. И от этого еще муторнее на душе. Протянувшийся через все село хвост из скорбных катафалков, преимущественно еще советского автопрома, тих, пришиблен, и бесстрастно покорен своей судьбе.

     Упаси Боже от такой судьбы.

     Туалетов нет, воды нет. Даже тени нет. Мучения женщин и детей ввергают в ступор. Мужики из очереди, здоровенные «шахтеры Донбасса», трусливо прячут глаза, разговаривая с нами. Некоторые, неуклюже пытаются оправдываться.

     Лучше бы они этого не делали.

     Ополченцы из россиян еще туда-сюда, как-то разговаривают с ними. А местные, из наших, в лучшем случае брезгливо смотрят на эти «организмы в штанах» как на тлю, на слизняков непотребных. Их счастье, что практически у каждого в машине семья: жена, детишки, родители. А то запорхали бы их зубы по окрестностям веером.

     Мы так и не приобрели столь привычную для работников таможни, оловянную монументальность и невозмутимость пограничных столбов. Которая заставляет людей суетиться, угодливо лебезить и подобострастно заглядывать под козырек зеленой фуражки.

     У нас и фуражек-то нет. Мы — ополченцы. Мы здесь временно. Наше дело — война. И люди подспудно чувствуют это и тянутся к нам, своим парням, защитникам.

     Вода и туалет есть на территории таможни, за шлагбаумом. Но туда нельзя. Пока не пройден паспортный контроль и не досмотрено транспортное средство. Недавно назначенный начальник таможни Витя Камаз особенно подчеркивал на инструктаже очередность досмотровых процедур и облико морале юной погранслужбы новорожденной республики.

     Порядок прежде всего! За шлагбаум только после проверки.

     Да пошел он в жопу со своим «облико морале».

     И потянулись женщины с детьми и пятилитровыми бутылями для воды к зданию таможни, сопровождаемые распаренной, потихоньку свирепеющей, глыбой-Виталиком. Не думаю, чтобы кто-то из командиров, глядя на него, решился сделать нам замечание. Я бы не рискнул.

     Второй час нашей смены. Резиновый, тягомотный, опустошающий.

     Беру очередные паспорта в руки. Пробегаю тусклым взглядом по лицам, изображаю добросовестную сверку на аутентичность с фотографиями. Реально отслеживаю только прописку. Если местная — вэлкам ту Раша. Там лекарства, еда, ночлег и вездесущее МЧС с неожиданно подоспевшими на подмогу аниматорами из Белоруссии.

     Если люди едут из материковой Украины (Полтава, Днепр, Сумы и прочей), тогда обязательно короткий разговор. Что, почем и почему. Для них Изварино не самый удобный пункт пересечения госграницы. Отсюда вопросы. Были и сюрпризы. Два дня назад ловили Магду (если я правильно помню ее имя). Укроповская корректировщица, абсолютно безбашенная сучка, крутившаяся у всех на виду и даже задружившаяся накоротке с «Волчьей сотней». Свой парень в юбке. Все обстрелы Изварино, включая и последний ночной обстрел гражданских машин в очереди на таможню, на ее совести. Слили ее местные, информация подтвердилась. Откуда-то (вроде от россиян) разжились ксерокопией ее паспорта. Армянка, родившаяся в Азербайджане. Вполне приличная ксерокопия позволяла достаточно уверенно предъявлять фотографию для опознания. Похоже, что почуяла-таки она запах жареного и пропала неведомо куда. Кто-то узнал в ней девицу, отирающуюся сейчас в российском Донецке, в палаточном городке МЧС. Ара, изрыгая все известные ему проклятия на доступных языках, тут же поставил в известность Пасечника о своей увольнительной на неопределенный срок и умчался по направлению к пограничному шлагбауму, бормоча себе под нос.

     — Найду, твар. Суда прывэзу и сдэс рэзат буду.

     Очередная раскаленная крыша очередного жигуленка, повинуясь моему жесту, медленно подплыла к шлагбауму. Открылась водительская дверца, выпуская на белый свет... осанистого, седобородого батюшку в плотной черной рясе, с внушительным крестом на животе.

     Мне конкретно поплохело.

     — Как он до сих пор не сварился в такой одежке — окатило лопатки очередной волной обильного пота. И стало вдруг отчего-то жутко неудобно. Как будто беременной женщине не уступил места в автобусе на виду у всего салона.

     — Что ж вы, батюшка, не подощли сразу, — проскрипел я, отчаянно смущаясь. — Неужели мы бы не пропустили вас без очереди?

     — Ничего, ничего, — пропыхтел он в бороду, открывая багажник для досмотра. — Господь милостив, дал терпения. Ничего, — и протянул ко мне руку с паспортами. Меня как что-то толкнуло в бок.

     — Батюшка. А вы не могли бы это... благословить? — с замиранием выдавил я из глотки. Внимательные его глаза участливо окинули взглядом мой несуразный облик, а левая кисть уже поднималась, приглашая под сень свою.

     Я шагнул навстречу, сдвигая автомат за спину и наклоняясь, зажмурился в ожидании. Теплая, мягкая ладонь коснулась затылка. Я затаил дыхание. Сквозь ватную тишину в мозг проникали только обрывки фраз.

     — ... на ратный подвиг... на защиту твоих ближних, твоего дома, твоего Отечества... Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа...

     Качнулось распятие перед глазами, осеняя крестным знамением. Я неловко ткнулся губами в теплую латунь креста, руку батюшки, и шагнув в сторону, выпрямился. Легкость в теле, ощущение безусловной правильности и одновременно нереальности происходящего заполонило душу. Ой, как дышится-то легко.

     Оглянулся, увидел вереницу наших парней, спешащих к машине и резко притормаживающих в паре метров от нее, стараясь обрести приличествующую моменту несуетливость.

     Замерла очередь. Умолк монотонный и неистребимый ее гул. Вытягивалось ополчение в редкую цепочку за благословлением и отходило поодиночке умиротворенное, просветленное взглядом. Пыхтя несся Виталя от таможни, боясь опоздать.

     Как на нас смотрели женщины... сквозь слезы. Как притихли дети.

     Они уезжали под защиту Матери-Родины.

     Мы оставались.

     Защищать ее же.

     Православные мы.

     Спасибо тебе, батюшка. 

     Они перли как на параде. С четкими интервалами, абсолютно осознавая свою силу, все одиннадцать — полная танковая рота, даже с командирским танком. А я лежал за станком и, осознавая свою тщедушность, считал секунды. Два километра четыреста метров. 13 секунд. А больше мне ничего и не нужно. Только кто же мне их даст? Скорострельность 64-ки — 6-7 выстрелов в минуту, умножаем на 11. Даже пусть три снаряда на ствол — все равно не позиция у меня будет, а вспаханный огород. Шансов — ноль.

     Я не знаю, почему они поперли днем, внаглую. Вроде и Минск-2 работает, и ОБСЕ у них катается. Но они так решили. Я примерно представлял себе, как выглядит моя позиция с их угла зрения. Если совсем просто — то идеально, лучше не бывает. На зеленом холме высоты — два ярко-желтых обрубка мергельных окопов. И ведь все вижу, все орудия направлены на меня — кажется, прямо в переносицу. И ПКТ туда же. Хотя пулеметы на этой дистанции роли не играют — так, чисто для антуража...

     Я лежал и ждал, когда они зайдут в мое окошко, чтобы выстрелить. И мысль была только одна — дайте мне эти тринадцать секунд. Все, что потом — не интересно.

     — Дон — Доку, Дон — Доку

     — На связи.

     — Видишь?

     — Да, могу работать.

     — Даже не вздумай. Это приказ. Как понял?

     — Вова, ты чего несешь? — с огромным облегчением стряхивая с загривка изморозь необходимости принятия решения, буркнул я.

     — Не дай Боже — снова вклинился в эфир Вовин голос.

     Положа руку на сердце, я и так знал, что стрелять нельзя. Дело даже не в том, смелый я, не смелый. Здесь просто тупой расчет. Снаряд из пушки до меня долетит за три секунды. Т. е. по четыре снаряда на ствол за искомые мои 13 секунд. И других целей, кроме двух ярко-желтых шрамов окопов, у них нет.

     Может я и трус, но был приказ. Я подчинился. Малой, влипнув в бинокль, подтвердил мои опасения:

     — Дон, два танчика встали в Болотенном за домами. Дон, ты слышишь? Не стреляй — это по нашу душу. Если что, отработают на раз.

     — Ждем, — тяжко выдохнул я.

     Моя симпатюлечка-прогалинка обесценилась до нуля. Два орудия на постоянку — это серьезно. Никаких тринадцати секунд мне не будет, уроют сразу.

     И тут они пошли. Через тщательно вымеренное мной расстояние, через мою прогалинку, подставляя свой борт — сладкая мечта идиота. Или птурщика. Только с одним но: никто не проскакивал просто так, и никто не выезжал из-под защиты зеленки на шару, все было очень грамотно. Они страховали друг друга.

     Я бы все равно отработал — страшно, ужасно страшно, но это же только один раз. Хотя дурость, конечно, несусветная, две-три секунды против тринадцати, хочешь как хочешь, не пляшут. Но все равно, чисто из вредности я решил попробовать оставить себе маленький шанс.

     — Док — Дону. Давай я сам здесь разберусь, когда работать, а когда нет. Я сказал — это приказ. Все разговоры потом. Как понял?

     — Принял.

     Странное чувство, когда ты получаешь прямой приказ, который не оставляет места для инициативы. И досадно, и горько, и сразу легко.

     Я смотрел в прицел своего «Фаготика», как они попарно проскакивали мою прогалинку, и понимал: ну хоть что-то же нужно сделать. Малой, разочарованно оторвавшись от бинокля, сказал:

     — Все, ушли, — и посмотрел на меня.

     Ох, как же мне стало неуютно. Я откинулся на дно окопа, закрыл глаза и сказал ему:

     — Все, я отдыхаю. Бди.

     Шло время. Солнышко припекало. Потихоньку эмоции сглаживались, я стал дремать.

     — Дон, пошел Урал с какой-то лабудой. Работаем, нет?

     Я нехотя разлепил глаза и приник к прицелу. Да, моя цель. Урал с каким-то прицепом — но точно не полевая кухня, что-то очень специальное — заходил в зеленку.

     — Олег, если поедет обратно по внешней стороне зеленки — скажи, — буркнул на выдохе и снова упал на дно окопа.

     — Дон, пошел. Пошел, отвечаю. Он наш. Работаем?

     Меня как подбросило. В голове включился секундомер. Дистанция, скорость цели, время полета ракеты...

     — Малой, работаем.

     Он хмыкнул и отодвинулся от бруствера, подтаскивая к станку второй тубус со 113-й ракеткой. И снова приник к биноклю.

     А я, вылавливая мелькающий между деревьями силуэт цели, еще раз прогонял в голове расчеты предстоящего выстрела.

     — Так, чистый от подлеска участок проселка берем около 120 метров. Скорость цели на глаз под полтинник км в час, т. е. 14 м/с. Значит, он проскакивает открытую зону примерно за 8 секунд. Дистанция до цели 2400 метров, значит ракетке нужно 12­–13 секунд для долгожданной встречи. Не успеваю. Целовать Урал нужно где-то на середине прогалинки, чтобы снивелировать неизбежные погрешности в расчетах. За 13 секунд Урал намотает где-то 170 метров. То есть за минусом 60 метров середины прогалинки получается у нас 110 метров. Расстояние между линиями электропередач, что на обочине проселка, вроде бы 50 метров. Стало быть, два столба и еще кусманчик до третьего. Получается, надо жать курок, когда цель мелькнет вон за той группой дерев, типа абрикос-яблони-дички. Все. Готов.

     Время думаний закончилось. Теперь только рефлексы. Мои и Малого.

     Урал все ближе к заветным яблонькам. Можно готовиться. Хрипло рыкнул враз просевшим голосом

     — Боевой. Затвор.

     Сам говорю, сам и делаю. Пальцы привычно сдвинули предохранитель на риску «боев» и взвели затвор «Фагота». А говорю я не только своим рукам, но и для Олега. Звучок при выстреле птура настолько неслабый, что у неподготовленного напарника и бинокль может из рук выпасть от неожиданности. Что недопустимо в принципе. Сейчас вся панорама на нем. У меня-то в прицеле угол зрения пять градусов, и кроме цели сейчас ничего в мире не существует. Слепой я, по факту, во время выстрела. То есть беззащитный. И без напарника с хорошей оптикой и крепкими нервами совсем тяжко будет.

     Есть. Морда Урала высунулась из-за крайней яблоньки-рубежа. Палец вдавил курок.

     — Выстрел.

     Злобно зажужжал раскручиваясь в потрохах ракеты проснувшийся гироскоп. От сработавшего пиропатрона отлетела набок передняя крышка тубуса и сразу — ба-бах — знакомо шарахнуло по перепонкам тугим жгутом спрессованного воздуха от рванувшейся к долгожданной свободе ракеты.

     Тут же в прицеле загорелся светодиодный крестик марки. Ну, все, пошел обратный отсчет. Я нежно-нежно, самыми кончиками пальцев, по микрону вращал ручки вертикальной и горизонтальной наводки, совмещая марку с целью.

     — Пошла! Хорошо пошла! — захлебывался слюной предвкушения не отлипающий от бинокля Малой.

     — Давай родная, давай! — шептал я отсчитывающей последние секунды своей жизни, взбесившейся от жажды крови ракете.

     — Бля! Дон, он ускорился. Сильно! Не успеваешь! — проорал Олег в безумной надежде, что я смогу что-то предпринять.

     А что я могу? Догнать ракету и дополнительно замотивировать ее пинком в зад? Сам уже вижу, что не успеваю. И зеленка с этого края прогалинки как назло серьезная. Не прорубиться будет ракетке сквозь нее по-любому. Или сама сдетонирует об ветку или ствол какой, или проволоку оборвет на первых же метрах зарослей.

     Сжав челюсти так, что зубы захрустели, я упрямо держал марку на цели, надеясь на чудо. Чуда не случилось. Урал заполошно нырнул в зеленку и я понял, что промахнулся.

     Взрыв. В зеленке вспух огненный шар.

     — Ох, ну ни хрена ж себе! — удивленно протянул Олег, опустив бинокль, но продолжая смотреть в сторону прогалинки.

     — Ты чего там такое взорвал, Дон?

     Я, тоже оторвавшись от прицела, с недоумением оценивал донесшийся до нас грохот далекого взрыва и нехотя поднимающееся над деревьями у проселка тяжелое черное облако.

     — Не знаю. Потом будем разбираться. Валить надо отсюда по-быстрому. Сейчас ответка будет. Короче. Убирай станок и тубусы в окоп, и чеши по-шустрому наверх, к карьеру. Я пошел к парням, поторопить. Через тридцать секунд на позиции ни одной живой души быть не должно. 

     Мне снится сон — я на войне,

     В крови, в грязи, в поту...

     Все тот же бой — фантом в окне,

     Где я в цепи иду.

     Застыли в ужасе немом

     Промерзшие поля.

     В глазах тоска. Идем? Идем.

     Дебаль, судьба моя.

     И бьется ключиком в висках:

     Отсюда не уйти.

     Надежда, злость, усталость, страх...

     Лети, душа, лети.

     Упал один, за ним второй.

     Когда же мой черед?

     Рвет воздух в клочья надо мной

     Убийца-пулемет.

     И в этом сне я вижу сны,

     Кричу от этих снов,

     От разжиревших от войны

     Дебали сытых псов.

     Я в этом сне еще живой,

     И может быть, вернусь

     Вернусь домой. Но снова — бой.

     Когда же я проснусь?!

     С войны нельзя вернуться.

     Куда ты ни уйдешь

     И где бы ни приткнулся,

     Опять ее найдешь.

     Рюкзак с плеча снимаешь,

     Домашним: «Все, конец».

     И веришь, и мечтаешь,

     И прешься под венец.

     Семью, детей заводишь,

     Все ясно и легко.

     Друзей в «поля» проводишь,

     а сам — футбол, пивко...

     Но тихо и неспешно

     Копится маета.

     И что казалось вечным,

     Всего лишь суета.

     А в снах — за бойней бойня,

     В прицеле пляшет вновь

     Кто друга упокоил.

     И стынет в жилах кровь.

     Твой крик рвет ночь на части,

     В углу в слезах жена.

     Семья, дом — все напрасно

     Твоя жена — война.

     Ревнивая, зараза,

     Ее объятья — смерть.

     Но тянет раз за разом

     Нас в эту круговерть.

     Собраться и обуться

     Быстрей, уж невтерпеж.

     С войны нельзя вернуться,

     Куда с нее уйдешь?

     Бесконечная пустыня,

     Бесконечный сериал,

     У нее своя гордыня,

     у нее свои святыни,

     Кто попал сюда — пропал.

     Пыль, тоска, вода по счету,

     Ожиданье боевых.

     Раскидало нашу роту.

     Калит солнце пулеметы

     На опорниках седых.

     Дни резиновые вьются

     по костям календаря,

     В банке скорпионы бьются,

     Парни над судьбой смеются...

     Ох накаркают, ох зря!

     У войны свои законы,

     Смерти скука не грозит

     И осколок раскаленный,

     Взвизгнув, как умалишенный,

     Сердце теплое пронзит.

     Суждено нам быть врагами

     В этих проклятых песках.

     Ты, пустыня — смерти знамя.

     Что ж ты снишься мне ночами

     На домашних простынях?

     Я хочу к тебе, пустыня.

     Я тебя ночами звал.

     У тебя свои святыни,

     У тебя своя гордыня.

     Кто попал сюда — пропал.

     Плачут жены: — Милый, где ты?

     Без тебя наш мир пустой.

     Уходили «ихтамнеты»

     За вечернею звездой.

     Проскользили по барханам,

     Им кивнула тишина.

     Есть задача, значит — надо.

     Значит все, опять война.

     Есть в погонах и наградах

     У страны стальная рать.

     Так всегда — кому парады,

     А кому-то воевать.

     Спит высотка нервно, чутко.

     Все, пришли. Ну что, штурмим.

     И пошла ночная рубка...

     Павшим — слава, бой — живым.

     Где ж ты Док — от боли роздых?

     Он как все, в раю, в гостях.

     Мир о наших, о «двухсотых»

     Не узнает в новостях.

     Дома — блеск. Вино, красотки...

     Где-то дождик моросит.

     А в пустыне у высотки

     Взвод неназванный лежит.

     Заалел восток рассветом,

     Блекнет яркая звезда.

     Не вернулись «ихтамнеты»...

     Плачут жены неспроста.

     Здесь Киплинг не отметился,

     И Лондон был не тут.

     Здесь на веревке вечности

     Мою судьбу ведут.

     Идет, бредет, шатается

     Увечная моя.

     Об звезды спотыкается

     Хозяина кляня.

     Прости меня, судьбинушка,

     Наверно, я чумной.

     Тебя, свою кровинушку,

     Отдал как на убой.

     Тебе бы травы росные,

     Грибных дождей капель,

     Ты ж русская, эх грусть-тоска...

     Ну, да чего теперь?

     Кто будет путь указывать

     И кто кого ведет?

     Одной веревкой связанных

     Сам черт не разберет.

     Под солнечным сгустком, в жаровне пустыни,

     Бреду как в бреду.

     К тебе — как к мечте, уж какую неделю

     Дойти не могу.

     В мозгу воспаленном, войной обожженным,

     колотится вновь:

     Заманчивей жизни, загадочней смерти

     Любовь...

     И жить буду сколько, и где успокоюсь

     Мне знать не дано...

     Судьбой, как костями, играет Всевышний.

     Ему — все равно.

     И тень ее крыльев злой капелькой пота

     Сползает на бровь...

     Обманчивей жизни, коварнее смерти

     Любовь...

     А память упряма и лик твой нетленный

     Встает миражом,

     Но если ладонь под цевьем автомата,

     Судьба — ни при чем.

     Рвет сердце молитва: «Пусть пули сегодня

     Чужую пьют кровь»,

     Желаннее жизни, безжалостней смерти

     Любовь.