ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Скребцов Геннадий Александрович
Житие станичника Ильи

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 10.00*3  Ваша оценка:

   Этот рассказ написан моим отцом, Скребцовым Александром Яковлевичем, писателем-журналистом, но нигде не публиковался, а пролежал у него в рабочем столе в рукописном виде более двадцати лет. Толи он его не закончил, толи просто потеряны листы - сейчас это уже никто не скажет, но, как мне кажется, этот рассказ может быть интересен для чтения, для представления о людях, живших в те нелёгкие года в одной из многих кубанских станиц.
  
   ЖИТИЕ СТАНИЧНИКА ИЛЬИ
  
   Со Святым Ильёй он ни в каком родстве, понятно, не состоял. Они даже не были знакомы. Да никто бы и не поверил, если бы я стал утверждать, что они за ручку здоровались.
   - Эк, куда хватил, - рассмеялся бы читатель, - да ни в жизнь не поверю. Разве что тёзки.
   И верно. Илья Громовержец носится на своей огненной колеснице по небесам, наводя ужас на чертей и всё их отродье, и ко всему прочему он ещё и пророк. Корче, авторитет космического масштаба и веками незыблемый. А наш Илья Данилович Иноземцев по социальному положению стоял на ступени неизмеримо низкой по сравнению с популярным в русском народе Святым Ильёй. Он был от рождения своего лишь сын потомственного крестьянина Данилы, которого все станичники звали Данилок, и с младых лет член сельхозартели имени Сталина, а затем колхоза "Победа". Он не витал в небесах, а нёс свой тяжёлый крест по земной долине через все её радости и печали, заботился о хлебе насущем для себя и своих домочадцев. Но нёс он свой крест не как вол, угрюмо и безразлично, а с какой-то просветлённостью на лице, с удалью в поступках и верой в светлое будущее в душе.. И несшие рядом с ним такую же ношу станичники, глядя на Илью, черпали в его натуре свою надежду и веру в завтрашний день..
   На девятнадцатом Илюшкином году грянула Великая отечественная война, но с первого захода вместе с его сверстниками его не "зачистили" врачи: засомневались в его годности к строевой, а то и вообще к какой-либо воинской службе.. По станице разнеслась мгновенно весть: " Илюха - сердечник. Не годен
   - Што, Илюшок, отставку табе дали? - насмешливо спрашивали уже какой раз девчата-трактористки в бригаде по возвращению Ильи из райвоенкомата. Опять ноги пухнут? Симулянт ты наш несчастненький.
   - Да мне хоть завтра в бой, но врачи признают с сердцем непорядок, - отбояривался Илья нарочито весело, но на больном сердце было муторно от сознания своей мужской неполноценности.
   То ли совесть, то ли гордость будто нашептывали с издёвкой: годки воюют, а ты с бабами пашешь на своём колёсном тракторе ХТЗ. ( в народе эта аббревиатура расшифровывалась: Хрен Тут Заработаешь ).
   - Ладно тебе, давай-ка лезь и перетяжку вкладышей делай, - миролюбиво приказывала Верка Коннова, - хоть один пока мужик с нами. А то и этого забреют.
   Как в воду глядела Веерка: не прошло и недели, как на кльтстан бригады, по тогдашнему - табор, приехал на двуколке парнишка-пасыльный стансовета и сунул в руки Илюшке бумажку. Адресат прочитал медленно шевеля губами и как-то странно просмотрел на посыльного, потом, потупившись глотнул звучно слюну, вдохнул судорожно в себя воздух. На ряду со всем прочим в коротких стороках повестки предписывалось иметь с собой кружку, ложку, и провианту на трое суток. Это означало дальнюю дорогу, а куда понятно и самому твердолобому.
   - Распишись вот тут, - до смешного строгим мальчишеским десконтом сказал станичный вестовой, - и садись в бедарку, приказано доставить тебя щас же домой для сборов. Илюшка закинул в ящик бедарки вдруг ставшие ватными и без того припухшие в ступках и икрах ноги и сорвавшимся голосом громко крикнул
   - Прощайте девчата!
   Пока девчата сообразили в чем дело, двуколку рванул низкорослый вороной конь по кличке "Лохмач" и тракторист долго еще махал рукрй стайке оставшихся девчат.
   - Вот табе и болезный - переглянулись печально подруги.
   - Там всем места хватит. Война...
   Домашние сборы были недолги. Кстати, Илюша с детских лет любил песню, в которой были и такие слова: "Были сборы недолги. От Кубани до Волги мы коней поднимали в поход". В холщёвый шитый-перешитый мешок были уложены: кружка и ложка, буханка хлеба, да с десяток-полтора яиц. Отец Данил суетился, бестолково командовал, выдавая ненужные, а то и бесполезные указания бабам всех колен родства, чокался небрежно стаканом с самогонкой со всеми присутствующими, охал, сокрушённо бормоча: " Господи, спаси моего Илюшку от смерти". А на прощание молвил такие слова:
   - Сынок, слухай командиров и прящь подальше свой язычок, инаще табе яго отрежуть: дело военное. Понял? Ласковый тялок двух маток сосёть.
   Изрекая сии слова Данилок в прямом и переносном смысле имел в виду врождённую несдержанность и насмешливость своего сына в речах и его привычку высовывать и прикусывать язык при словесных подковырках в адрес ближних.
  
  
   В общем было всё, как у людей, и после месячного путешествия в толчее телячьего вагона через всю необъятную державу, в декабре сорок первого года Илью сгрузили на одной из железнодорожных станций Приморья. За всю небыструю дорогу наиболее сильное впечатление на парня-степняка произвели Уральские горы, многочисленные тоннели у Байкала и вообще все те умопомрачительные и необъятные пространства двух Сибирей и Приамурья. Но самое сильное впечатление, даже в какой-то мере потрясение, его ждало на месте службы, уже после прохождения короткого курса молодого бойца. В часть их привезли глубокой ночью. Но после общего подъёма позоревать не дали и погнали всю их роту бегом по сопкам со склона и на склон с полной боевой выкладкой, а в дополнение в каждую руку всучили по круглой противотанковой мине. Когда рассвело, взорам молодых солдат при восходящем солнце открылась долина на сопредельной китайской стороне. Они увидели струящиеся из-под земли столбы дыма. Много столбов. Поднимаясь невысоко, они таяли и над падью стлалась дымовая пелена, словно туман.
   = Рота стой! - скомандовал худой и длинноногий сержант, - поправить амуницию, перекурить.
   Взмокший от бега по неровностям сопки, Илья осторожно положил мины землю, бросил взгляд на столбики дыма у подножья соседней сопки, сдавленно произнёс:
   - Товарищ сержант, а что это за дымы такие?
   Долговязый командир с некоторой усмешкой ответил:
   - А это япошки жратву утреннюю себе готовят.
   - Как? - вырвалось у Ильи, - так близко, считай рядом с нами.
   = Как, как? Да вот так, - засмеялся сержант, - в любую минуту могу попереть тут на нас.. А штыки у них, что шашки: и рубят и колют.
   - Не пугай, сержант, мы тоже не из робкого десятка , - молвил Илья. При этом кончик его языка скользнул по нижней, потрескавшейся от холода и ветра, губе.
   - О...о! - протянул неопределённо сержант, откуда и кем такой секач призван, если не секрет?
   - Кубанский казак я, товарищ сержант, между прочим, - сурово ответил Илья. И призвал меня, как и всех остальных, товарищ Сталин.
   - Кубанец, значит, - дружелюбно молвил сержант, - а я вятский. Слыхал о таких?
   - А как же ж, - слегка высовывая кончик языка, сказал Илья. Те самые ребята вятские-хватские, что семеро от одного улепётывают.
   - Но это пока нас не рассерчают, - без тени обиды ответил сержант.
   - Вятские и корову огурцом зарезать сумеют, - вступился в разговор стоящий рядом солдат.
   - Что верно, то верно, - поддержал его сержант, - мы в любую щель с намыленными ушами пролезем.
   - Если конечно при этом борщ с мясом, да кашу с маслом лопать, - вставил ещё кто-то из солдат роты.
   - Да, братцы, - вздохнул сержант - вятич, - как раз с этим делом у нас, сами сейчас узнаете, дело гиблое, считай.
   Рота солдат немного передохнула, перекурила, позубоскалила и - снова послышалась команда: " Бегом марш". А на завтрак, верно, подали солдатам такое варево, что на дне чашки попа с кадилом можно было увидеть. Обед и ужин были не сытнее. И так потянулись день за днём.
   Дальневосточная армия стояла на страже границ страны на самом скудном пайке: всё шло на запад сражавшимся там войскам. Туда, на запад, на фронт, в бой, буквально рвались истощённые от недоедания дальневосточные солдаты. Самострелы уже перестали кого-либо удивлять. Все солдаты обо всём об этом говорили только шёпотом, а Илья категорически утверждал:
   - Товарищ Сталин этого всего не знает, а то кое-кому не поздоровилось бы
   Следует подчеркнуть, что отношение Ильи и Сталину можно было выразить одним словом - преклонение, в самом его первозданном значении. Через всю жизнь он пронёс в своём сердце неистребимую веру в вождя, и не было такой на всём белом свете силы, способной поколебать её. Илья был одним из тех, чьего сознания не коснулись ни известный в послевоенные годы доклад Н.С. Хрущёва, ни последующие волны разоблачений преступных деяний вождя со стороны диссидентов и сторонников демократии. Во времена хрущёвской оттепели в своих спорах о Сталине со своими станичными политиками -оппонентами Илья по привычке "играл" кончиком языка на своей нижней губе и, слегка прищурив один глаз, изрекал: "За просто так не сажают, тем более не расстреливают. А если что и было там такое, то товарищ Сталин не знал. Меня же не расстреляли, да и тебя тоже". Возражать ему было бесполезно, ибо он был подобен кремню в своём убеждении. С годами, не смотря ни на какие события, его вера в правоту Сталина только крепла и ещё глубже укоренялась.
   Но мы забежали вперёд. Вернёмся, однако, на Дальний Восток, где в начале войны нёс свою нелёгкую службу наш герой. А здесь продолжаются изнурительные марш-броски и караулы, как говорился, через день - на ремень, и всё это на полупустой и голодный желудок. Многие солдаты уже тайно копались за столовой в кухонных отбросах в надежде найте чего-нибудь съестное. Илья почувствовал, что начал слабеть, появилась одышка, стали припухать ноги. Но Илья крепко держался и не показывал никакого виду, до тех пор пока сам командир роты однажды не спросил;
   - Иноземцев, что-то на тебе лица нет, да и ноги волочишь еле-еле, как-то не по-солдатски. А ну-ка, марш в санчасть.
   Из санчасти рядового Иноземцева Илью Даниловича без какой-либо задержки отправили в военный госпиталь в город Владивосток. с нехорошим, скажем так, диагнозом - "доходяга". Это было летом сорок второго года, а точнее в июле месяце. В госпитале кормили несравненно лучше и он малость ожил. Давний и приобретённый за время службы недуги вроде отступили. Повеселел Илья, да слегка поправился. Но здесь, в госпитале, он узнал, что немцы взяли Сальск, Ставрополь, Краснодар, Тихорецк, Кропоткин, а это означало, что и его горячо любимая, родная станица оккупирована врагом. И когда ему сообщили решение медкомиссии о его полной негодности к военной службе и увольнении подчистую, в глубине своей души он ощутил сложное чувство унижения от осознания своей ненужности даже в столь суровое военное время и горечи от того что у него даже нет возможности вернуться в свой родимый дом. Илья поделился своими горестными думками с рядом лежащими товарищами, медсёстрами, лечащими врачами, но никто ничего путного ему не посоветовал, как быть ему дальше, куда ему деваться, хотя все высказывали ему своё искреннее сочувствие. Так и покинул он госпиталь в августе сорок второго года с теперь уже солдатским вещмешком за спиной и с воинскими перевозочными документами в которых значился его конечный пункт назначения - станция Кавказская, которая на тот момент находилась в руках немцев, и Илья никак не мог представить себе, как ему туда добраться, а если и доберётся, то что он скажет немецкому коменданту, ведь он ни слова по-немецки не знает. Невольно тут задумаешься над извечным вопросом - "Что делать?". И, не зная куда ему теперь идти, побрёл комиссованный подчистую Илья Данилович с грустными думками по Владивостокским набережным, улицам и площадям. И вот, вдруг он уткнулся в здание, на котором красовалась вывеска - "Штаб Тихоокеанского Военно-Морского Флота". Прочел Илья надпись несколько раз к ряду, шевеля губами и облизывая их кончиком языка по привычке. И вдруг в его голове родилась мысль, которую иначе, как дерзкой не назовёшь. за мыслью последовало решительное действие. Резким и безропотным движением он открыл дверь, смело ступил в вестибюль и очутился перед дежурным морским офицером, вытянулся по стойке "Смирно" и отдал честь.
   - Слушаю Вас, товарищ солдат, - строго произнёс офицер-моряк, оценивая взглядом ввалившегося в штаб флота солдата-пехотинца.
   - Мне нужно увидеться с самым главным вашим начальником, - с уверенностью в голосе произнёс Илья.
   - Что, с самим адмиралом Горшковым , - с некоторым удивлением на лице спросил дежурный офицер. А по какому поводу, интересно.
   - Да он мне родня приходится, - твёрдо и уверенно ответил Илюша, впервые в своей жизни услышавший фамилию известного адмирала.
   Простота фамилии командующего даже приободрила Илью, так как его соседями в родной станице была семья Горшечниковых, и в понятии Ильи - разница с Горшковым была минимальная. Такое мысленное сравнение придало ещё одну дополнительную порцию уверенности солдату.
   - Ваши документы, - попросил дежурный офицер.
   Илья достал все имеющиеся у него бумаги и протянул их дежурному. Офицер внимательно их изучил, сделал удивлённое лицо и с некоторым подозрением спросил:
   - Так в каком родстве Вы состоите с командующим флотом? Фамилии у вас разные.
   - Он мой дядя мо матери, - уверенно сбрехал Илья.
   - М-да, - произнёс дежурный. - Заполните тогда эту анкету.
   - Я неграмотный, продолжал уверенно врать Илья: всё ж несколько классов он в школе закончил и кое-как умел читать и писать.
   - В самом деле? - удивился моряк. Странно.
   Он поднял телефонную трубку и с кем-то начал разговаривать: " Товарищ капитан второго ранга, тут такое дело. Родственник к товарищу командующему прибыл. Просится пройти к нему...... Да, вот он здесь, стоит передо мной. Документы? Документы проверил - в полном порядке. Комиссованный, литер ..... Вас Понял, товарищ капитан второго ранга. Есть!"
   - Старшина, - обратился он к матросу, стоящему радом, - сопроводите солдата в приёмную командующего флотом.
   Не прошло и полчаса, как Илья стоял перед адмиралом, сидящим за рабочим столом и с искреннем любопытством рассматривающим посетителя.
   Золото и серебро на погонах и груди адмирала, его взгляд лишили Илью дара речи. Он почувствовал, что что-то огромным комом встало у него в горле и он не может выдавить из себя ни слова. В глазах его появился страх и отчаяние.
   - Ну, солдат, не робей, - легкой улыбкой и совершенно нестрого сказал адмирал, - давай, выкладывай: что, как, откуда ты явился и в каком родстве мы с тобой состоим.
   Дружелюбный тон адмирала растопил комок робости в горле Ильи, и он твердым голосом, по-солдатски выложил командующему флотом всю правду-матку: как его подчистую списали, что в его родной станице уже немцы, что у него безвыходное положение и что всю эту историю с родством он придумал, чтобы попасть сюда.
   - Да уж, - сочувственно протянул адмирал. - Но а я - то, чем смогу тебе помочь?
   - Возьмите меня к себе во флот, - взмолился Илья. - Я уже себя хорошо чувствую, годен хоть куда, хоть сейчас на фронт.
   Адмирал улыбнулся, встал, подошёл вплотную , смерил солдата взглядом, сказал:
   - Зовут - то тебя как, солдатик?
   - Илья.
   - Что ж хорошее имя. Но известно ли тебе, Илья, что служба у нас на флоте не легкая, а может даже ещё тяжелее, чем в пехоте.
   - Но у вас и кормёжка, поговаривают, получше, чем в пехоте, - осмелев молвил Илья, и кончик его языка вновь скользнул по нижней губе, а один глаз слегка прищурился.
   В глазах у адмирала мелькнула искорка смеха. Он прошёлся по кабинету и, как бы размышляя вслух, молвил:
   - Да. Ничего тут не скажешь, отличное пополнение флоту - списанный подчистую из пехоты. Однако и домой ехать тебе нельзя. На работу где-то тут устроить тебя? Тоже - жильё, питание. Ладно, родственник, рискнём. Определим тебя куда-нибудь поближе к камбузу.
   Через три дня Илья в новой морской форме, с, развивающимися на лёгком летнем океанском ветерке, ленточками от бескозырки гордо поднимался по трапу на борт военного корабля. А конечное его место назначения на этом корабле был камбуз, где его ждал весёлый корабельный кок.
  
   Как текла его дальнейшая жизнь на Тихоокеанском флоте, мне неведомо, но достоверно утверждаю, что нёс он там свою морскую службу не много - не мало, а целых пять лет. А болезнь его за эти нелегкие годы, как корова языком слизала, толи морской воздух, толи морские порядки толи ещё что тут ему врачебную помощь оказали, это никому, кроме Господа неведомо.
   Домой со службы вернулся Илья зимой, через два года после войны. Мне тогда было девять лет, и я хорошо помню, как Илья Данилович, одетый в чёрную морскую шинель с двумя рядами отливающих золотом пуговиц шёл, утопая своими черными ботинками и клешами в глубоком пушистом снегу, по родной улице - Кутине. За ним бежали мы - ватага мальчишек и буквально поедали своими глазёнками всю его фигуру, особенно безкозырку с золотой надписью по околышку " Тихоокеанский флот". Из дворов навстречу Илье, торопливо закутываясь в шали, выходили женщины и со слезами на глазах обнимали его.
   - Илюша, там наших нигде не встречал?
   "Наши" - это мужья, отцы, братья, сыновья сгинувшие в пучине войны. Уже будучи взрослыми, мы с друзьями произвели печальный подсчёт. Из пятидесяти мужчин, ушедших на войну с нашей улицы, Кутины, не вернулись домой сорок два. Как тут было удержать слёзы горемыкам-женщинам. Разумеется, что моряку утешить их было нечем. Он только ласково ложил им свои крепкие руки на плечи и тихо говорил:
   - Ну, ну, ладно. Хватя вам плакать....
   - Илюша, ты хоть бы в сани сел - лепетала тётка Маня Азаренко, которую все почему-то звали Кальгачиха,, - в ботинках то, чай нибось холодно по зелме ходить. Хотя у самой на ногах были разбухшие от грязи и от снега и замёрзшие от мороза старые поршни.
   - Ой накатался я уже, - нарочиво весело отвечал Илья, - аж с другого края света еду.
   - Садись, садись, Илья, - продолжал приглашать его, сидящий рядом в санях с Кальгачихой, дядька Сашка Манцуров, при этом он принялся усердно подвигать свою деревянную ногу кольчужку (свою ногу он оставил немцам на войне).
   - Спасибо вам, станишники за доброту, но дайте мне хоть пешком пройтись по своей улице. Шесть лет об этом мечтал..
   Так и дошёл он до своей саманной хаты, крытой камышом, вокруг которой не было ни забора, ни ворот, ни калитки. Навстречу ему причитая на ходу уже бежала его родная сестра Сара. Слезы радости катились из её глаз.
   - Ой, не дождался тебя, братец, наш родимый папаша..... Да чем же я тебя буду потчевать? Братец ты мой милый. Дома нема ни крошки хлеба.
   - Не горюй, сестра. Хватит тебе причитать. Пока я живой с голоду не помрём. Кто у нас тут щас председатель колхоза?
   - Малышев Иван Данилович. С войны пришёл. Парийнай.
   - Я тоже в душе партийнай, значит договоримся. Что ж он мне не сможет найти каких-нибудь пшаничных отходов на лаваши, что ль? Из глотки у него вырву.....
   Илья шагнул в родные сенцы. Кто-то из бежавших следом за ним мальчишек услужливо смёл полынным веником снег с его ботинок и морских клешей. Пригнувшись он вошёл в полутёмную горницу, которая тут же наполнилась разновозрастным людом, в основном женщинами и мальчишками. В хате было весьма прохладно, если не сказать просто холодно. Видимо у сестры Сары для топки грубки не то чтоб дровишек, но и соломы не было вволю.
   - Закройте дверь, а то двор простудите, - шутливо выкрикнул один из мальчишек, Мишка Басенко. На него со всех сторон зашикали, а матрос улыбнулся и громким голосом, покрывая гвалт гостей, весело промолвил:
   - Молодцы, не унываете. Значит скоро заживём хорошо.
   На столе появился глиняный кувшин с домашней квашёнкой и несколько кукурузных лавашей. Эту скудную снедь вытащила из-под шали одна из женщин.
   - Ешь, Илюша, с дороги то небось оголодал.
   - Спасибо, тётя Феня. Потом, дай мне оглядеться. Печка - то , слава Богу на месте. Сейчас что-нибудь придумаем.
   - Печка не мерин - её не увядёшь, - с солидностью в голосе произнёс паренёк лет шестнадцати, которого звали Ванятка Лапшов Маленький. Маленький он был потому, что рядом с ним всегда был и Ванятка Лапшов Большой, худощавый, высокий черноволосый парнишка в отличии от коренастого и со светлыми волосами Ванятки Маленького. Одинакового в их внешности ничего не было, разве что сосульки под носом, которым они то и дело шмыгали, да изорванные на плечах с торчащими в разные стороны кусками ваты фуфайки.
   - Замолкни, ты, Рассея-матушка. У вас там у москалей поди и печек то нема, - дала отпор она из молодух, прибежавших на смотрины потенциального жениха. Она была худощава, но стройна и красива. А на щеках у неё был природный румянец, который Бог даёт не каждой красавице. Звали её Раиса, а по фамилии она была Цыганкова, а то сословию коренная казачка. Вот её казачья кровь и дёрнула её на выпад против юнцов Лапшовых, прибывших на жительство в кубанскую станицу из Липецкой области ещё до начала войны.
   - Чаво злобишься, - только и пробормотали россейские пареньки спокойным тоном.
   - Ну что это вы, земляки, сцепились? - вмешался в разговор Илья. - ведь на вас на всех только вся и надёжа. Я ж вам говорю - не унывайте, и тогда заживём. Хорошо заживём....
   А дальше всё пошло, как было заведено в станице в первые послевоенные годы: женщины на перебой расспрашивали, рассказывали об убитых мужьях и сыновьях, выплакивались, и тут же заводили песни. И в этот день спустя какое-то время из хаты стали разливаться по улице голоса женского хора. По морозному воздуху звенело: "Гнуться верби коли гребли", "Что стоишь качаясь, тонкая рябина?", "Ой, ты, Галя", а потом и другие хорошие песни, но все о трудной женской доле, о несбыточных надеждах на простое человеческое счастье, о войне-разлучнице.
   - Бабы, гляньте, а вот и мужики идут, послышался в хате звонкий голос Натальи Лебедевой, которую все кликали Кутырка. В окнах хаты промелькнули силуэты, с тягучим скрипом, втягивая морозный воздух с улицы, распахнулась дверь, и в хату ввалились трое мужчин, одетые в видавшие виды и изрядно потрёпанные полушубки.
   - Ну, здляствуй, Илюса, соседуска дорогой, - обнял правой рукой матроса мужчина низенького росточка , а левой придерживал шапку, которая едва держалась на забинтованной голове, - с возвласением тебя, родимай.
   Это был сосед, Иван Прохорович Жерёбкин, вернувшийся с войны ещё в соок третьем году по ранению. Вторым шагнул к Илье, скрипя и шурша штанами из телячьей шкуры дед Аггей Дудченко. Он молча, даже как-то робко прикоснулся своей рыжей бородой к морскому бушлату и сверкающие в два ряда медные пуговицы скрылись в её зарослях.
   - И мы тожа служили..... в Персии, - будто б невзначай вымолвил дед Аггей. Немного помолчал, а потом уточнил: " На реке Урмия, недалеко от Тебриза". Дед не стал уточнять дальше, что дело это было ещё при царе-батюшке, Николае Втором.
   Третий из пришедших подался навстречу Илье, подтягивая за собой деревянную кольчужку вместо правой ноги.
   - Здорово, годок, - громко выкрикнул колченогий, - наверное, мы только двое с тобой и остались со всей нашей станицы двадцать второго года рождения.
   - Здорово, Санько, - радостно обнял его Илья, при этом он наклонился, ибо годок его был и так невысокого росточка, а тут его ещё и немцы в степях под Моздоком слегка укоротили: ему отсекло пятки на обоих ногах. На одной больше, а на другой чуть меньше ( Эти раненные пятки не давала ему покоя всю его оставшуюся жизнь. А жить ему пришлось аж до самого конца двадцатого века. И каждый день ему приходилось бинтовать и очищать гной из незаживающих ран - памяти о войне, о своей молодости.)
   Расселись на лавках у стола на котором одиноко стоял глиняный кувшинчик с квашёнкой, да лежало несколько лавашей из кукурузы и пыльных зерновых отходов. Муку, если её можно так именовать, для таких лавашей мололи на ручных домашних мельницах с жерновами, сделанными из насечённых зубилом двух негодных тракторных поршней.
   Папашка Ванька, загадочно улыбаясь, порылся за пазухой, выудил оттуда бутылку с мутной жидкостью и. кашлянув, смущённо молвил:
   - Своя. Чем богаты, тем и рады.
   Дед Аггей между тем возился по полами своего полушубка, при этом бормоча:
   - Ну ж, проклятая, не трепещися.
   Из под полы полушубка раздалось кудахтанье, и в руках у деда затрепетала темно-оранжевая курица.
   - Прости Илюша, - смущённо молвил он, - что только одну принёс тебе на обзаведение. У самого только три осталось.
   А Санько колченогий, слывший страстным курильщиком,, положил на стол туго набитый мешочек с самосадом.
   - Не пожалеешь, годок, горлодёр отменный. Попробуй.
   Илья улыбался, смущённо отнекивался, а в его светло-коричневых глазах вдруг блеснули слезинки.
   Беседа за столом вначале приобрела сдержанный характер, но постепенно становилась всё оживлённее. Папашка Ванька то и дело подносил ладонь левой руки к забинтованной голове, сокрушённо говоря:
   - Чёлт возьми, сам не пойму, как остался живой.
   - И всё ж как дело-то было? - кивнул головой Илья в сторону бинтовой повязки на голове Ивана Прохоровича Жерёбкина.
   - А дело было так. Они, зничит, танки немецкие, пошли на нас на закате солнца. Я - втолой номел плотивотанкового лузья. Пелвый -то номел, наш Иван Балабон, пальнул - да мимо. Я мигом ему длугой патлон подаю. И тут как глохнет..... И ничего больше не помню, хощ убей. Он-то, когда с плену плисол, ласказал мне, шо он сам наклыл мне лицо пилоткой: думал шо я убит.
   - Ну а со мной прям таки потеха была, - встрял в разговор Санько колченогий, - под Моздоком, в сорок втором. Я-то росточку небольшого, винтовка, как ты её ремень не подтягивай, всё бьёт и бьёт меня по пяткам при ходьбе. Идём, значит, август, жара стоит несносная, воды не хватает, пить охота невмоготу. А в небе, как коршуны, парят немецкие самолёты, и своем страшным кидаются на нас вниз. Мы все падаем, а укрыться зараз негде, потому, как степь голая, как двор подметённый у хорошего хозяина. Гибель, да и всё тут тебе. Послал меня командир роты на марше в батальон с донесением. Только я отбежал от своих, совсем ещё не далеко, так вот он, тут как тут, с крестами на крыльях, и , веришь, прямо на меня целит. Да так низко, что я даже морду лётчика хорошо разглядел. В очках, такой. Я упал, и вижу, что впереди от меня, буквально совсем рядом, фонтанчики песка. Это он из пулемёта по мне шарахнул. Когда он пролетел, я подскочил и дёру. А винтовка -то по пяткам, по пяткам так и бьёт своим прикладом. Гляжу а он разворачивается, и за мной , гад. С рёвом накрыл меня свой тенью, и вслед за ним пронзила меня дикая боль в пятках. Всего аж перекорёжило, как током по мозгам шибануло. Я опять подскакиваю и бегу, а ноги, как не мои, как судорогой сводит. Упал я, гляжу на свои ноги, а из пятак кровь ключом бьёт. Потом стал терять сознание. Как подобрали меня свои не помню. А вот теперь ... Но, хоть живой, слава Бог
   0x08 graphic
Санько с наслаждением затянулся свои любимым горлодёром, закашлялся, и не понятно было толи от дыма, толи от воспоминаний. Глаза его заблестели слезами. .........
  
   На этом рукопись к сожалению обрывается, если найду недостающие листы - обязательно перепишу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   10
  
  
  
  
Оценка: 10.00*3  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023