Из подъезда навстречу выходят двое. Русские. Старуха и дед с кривой ногой.
--
Ребята! - кричит дед, и падает на колени. Я не знаю как передать его дальнейшие движения - идет на коленях, ползет, волочется по снегу - в общем, перебирается в нашу сторону, вытянув вперед руки, и не переставая кричит:
--
Ребята! Русские! Родные! Пришли! Ребята!
Больше дед ничего сказать не может. Подползает к нам и начинает всех подряд обнимать за ноги, тыкается в штанины лицом, словно собачка или ребенок, который нашел своих родителей.
--
Ребята! Пришли, миленькие! Пришли, родимые! Ребята! Не уходите больше! Не уходите! Ребята!
Старуха тоже плачет, она целует всех по очереди, её слезы холодят кожу.
--
Ребята! - кричит дед. - Они каждую ночь приходили! Семь раз выводили меня расстреливать! Они меня пытали! Ребята, не уходите!
Дед ломается в крике напополам, падает в снег и рыдает. Он в полной невменяемости. Это сложно описать, если сам не видел. Человек годами - годами! - жил в постоянном ожидании расстрела. В тотальном ужасе. В пытках. И теперь все эти годы выплескиваются из него одномоментно.
Концентрация безумия войны.
От меня опять уплывает ощущение реальности. Не может этого быть со мной, москвичом, бакалавром юриспруденции по гражданскому праву, в европейской стране двадцать первого века. Ну, не может! Это кино такое. Хроника Великой отечественной. Освобождение Белоруссии. Освенцим. Но это не со мной. Не здесь. И не сейчас.
Похоже, все испытывают примерно то же самое. Никто не говорит ни слова. Никто не наклоняется и не поднимает деда. Мы тупо стоим и смотрим, как он кричит под ногами и цепляется за штанины. Это не человек - сгусток страха и истерии.
В такие секунды очень остро осознаешь свою собственную... уязвимость, что ли. В общем, понимаешь, что ты не центр Вселенной. То есть, ты это понимал и раньше, а теперь ты это ощущаешь. Ощущаешь каждым атомом своего мочевого пузыря. Превратить в животное можно любого, вопрос лишь времени и желания и ты, оказывается, ни хрена не исключение. Калибр пять сорок пять - это так слабо. Ни в коем случае не попадать в плен.
- Ребята! Русские! Родные! Не уходите больше!
--
Мы не уйдем, отец, - говорит Игорь. Он берет его за плечи и пытается поднять, но старик уже не может стоять. У него больше нет сил - не физических сил, моральных. Человек ушел из его тела, а на его место пришел инстинкт - увидел людей, не вздумай стоять прямо.
--
Не отец я вам, ребята! - кричит он. - Мне двадцать семь лет всего! Двадцать семь!
Этому старику двадцать семь лет...
Мы остаемся с ним недолго, всего несколько минут. Он рассказывает, что выжил только потому, что осколком перебило колено, оно срослось криво и он почти перестал ходить самостоятельно. Поэтому боевики не брали его, как мусор, на рытье траншей и не расстреляли. Старуха - его мать. Хотя выглядят они почти одинаково. Что едят и чем живут вообще он и сам не знает.
Самое паскудное, что с нашим приходом в жизни этого человека не изменится ничего. Мы сейчас уйдем. И все. Русские в ста метрах справа, в ста метрах слева, в ста метрах спереди и в ста метрах сзади, но его подвал все равно принадлежит бородатым отморозкам. Наш взвод обозначает линию фронта только в его голове, и тыла как не было, так и нет.
Не знаю, что с ним стало. Выжил он, или его добили. И если выжил, то сколько прожил после нас. Мне кажется что все равно - недолго.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023