ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Бужор Борис
Горизонт на мушке

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 4.03*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В 2011 году молодой писатель Борис Бужор написал роман с элементами антиутопии "Горизонт на мушке". Тот факт, что события, описанные в романе, начали стремительно и пугающе воплощаться в жизнь, говорит о внимательном и чутком слухе автора, улавливающем отдаленную "сейсмическую активность". Герой романа Захар Егоров, увязнув в безнадежно затянувшихся томительных отношениях с двумя женщинами, сбегает на войну, начавшуюся в сопредельной Украине. Во взводе спецназа внутренних войск он находит друзей, вместе с которыми переживает все ужасы современной гражданской войны. Предательство командования, повлекшее за собой череду нелепых смертей, не только переворачивает представления главного героя о происходящем вокруг него в данный момент, но и вынуждает переоценить события своего недавнего мирного прошлого. Огонь войны, из которой победителем выходит проигравший, беспощадно обнажает все лукавство и привычную подлость и военных, и мирных "игр, в которые играют люди".Неожиданной находкой романа стала сказка, сочиненная героями, ярко и беспристрастно показывающая истинную природу их взаимоотношений.

   Борис Бужор
   ГОРИЗОНТ НА МУШКЕ
  
   Доброжелание
   Затянувшаяся зима осталась справа по карте, далеко-далеко, за тысячу километров.
   Я соскочил с подножки вагона на перрон. "Уф", - выдохнул, расправил плечи и грудь, перетянутую лямками рюкзака. Электронное табло у выхода из гулкого вокзала показывало плюс восемнадцать. Вокзал плавно перетекал в привокзальную площадь, в городскую жизнь со скворечниками киосков, зазывалами-таксистами, закутанными в платки бабульками, скромно торгующими газетами и календариками.
   На привокзальной площади накатила тошнота, живот закрутило. Сказалась неожиданно навалившаяся весна, хронический недосып и рискованное плацкартное застолье с заводными попутчиками. Резво миновав цепь пахучих закусочных и строй кофейных автоматов, я выбрался на просторную улицу и взял курс на гостиницу.
   Умытый город встретил утренней полифонией автомобильных гудков, голосов, гремящих трамваев. Дома вдоль улицы радовали глаз рельефными карнизами и веселыми желтыми балконами. Солнечные блики сонных окон безмятежно лежали на зацветающих каштанах. Я неторопливо брел по гомонящему проспекту, сворачивал в еловые переулки, уворачивался взглядом от вездесущей рекламы. Ну вот, например: целлулоидно-холеный мужик свысока благословляет царственной дланью хлопотливых пешеходов, спешащих по своим делам. Судя по белозубому оскалу, жизнь его удалась. Но, похоже, нам, пешеходам, нет до этого никакого дела. Я свернул за угол и вклинился в разноцветную стайку студентов: пестрые куртки, смех, и забавная, почти понятная полурусская речь.
   Легкий киевский ветерок покачивал деревья, шевелил молодую листву. Я остановился у витрины с плюшевыми медведями. У каждого на груди медалью висел ценник. Грустные медведики глядели сквозь стекло пуговичными глазами, но я отвернулся - денег тратить не хотелось.
   По пути в гостиницу зашел в обменник банка. Вышел через десять минут, озадаченно шелестя жестковатыми разноцветными купюрами, похожими на игрушечные деньги из "Монополии". Прошел пару переулков, миновал перекресток с недорисованной зеброй и обновленным светофором, и за забором красного кирпича увидел небольшую гостиницу, скромно притаившуюся в центре огромного города.
   На крыльце курила невысокая стройная девушка. Нежные пальчики с ярко-алым маникюром аккуратно держали тонкую сигаретку. Барышня улыбнулась, я, на секунду оробев, улыбнулся в ответ. С рекламной наклейки на двери за плечом девушки зазывно улыбалась во весь клюв веселая утка, реклама такси. Надо будет записать номер, пригодится.
   Замок рюкзака лязгнул по косяку, и я оказался внутри. В вестибюле администратор, женщина средних лет, увлеченно смотрела телевизор, исходящий закадровым записанным хохотом. Докатились, уже сами и посмеяться не можем.
   Администратор меня не заметила. Не отрываясь от экрана, она тихо смеялась в ладошку над шуткой телевизионного весельчака. Тот продолжал стараться:
   - Такой вопрос, - юморист говорил почему-то с кавказским акцентом. - Повесит ли Путин портрет Медведева у себя в кабинете?
   Не дождавшись реакции зала, сам и ответил:
   - Конечно, повесит. Но только Медведева, запечатленного на фоне портрета Путина.
   Женщина поморщилась.
   "А она очень даже ничего", - невольная улыбнулся я. "Хорошенькая, аккуратная косичка, черный топик, чуть пухлые щечки. Словно собирается подуть на белый пушистый одуванчик..."
   - Хм, - попытался я привлечь ее внимание. Не получилось.
   Пришлось выслушать очередную "шутку юмора":
   - Вероятный противник, - продолжал тот же гнусный голос, - это страна или группа стран, куда в случае чего сбежит все российское руководство со всеми наворованными деньгами.
   Закадровый хохот взбесил окончательно.
   - Здравствуйте, - громко сказал я, заглушая телевизор.
   - Здравствуйте, - автоматически ответила женщина и повернулась ко мне. - Вы кто? - растерялась, но быстро почувствовала во мне клиента.
   - Вы бронировали у нас номер? - смерила меня оценивающим взглядом.
   А что я? Я растрепан, крепок, невысок, черная куртка, черный рюкзак с расползающимися "молниями" застежек, вздыбленная макушка и красные от недосыпа глаза.
   - Захар Егоров, вот, - я протянул потрепанную в дороге бронь на номер.
   Она быстро пробежала глазами по мятой распечатке, закусила накрашенную губку.
   - У вас уже оплачено, да-да... Извините, тут у нас накладка вышла... Но вы не беспокойтесь, - заюлила женщина, - мы во всем разберемся. Вы пока отдохните. Хотите чаю, кофе?
   Я рухнул на белую кожу дивана, бросил рядом рюкзак. Ноги утомленно ныли, голова принимала квадратную форму. Больше полутора суток без сна. "Какой, к лешему, чай! В койку и спать, спать, спать".
   - Ваш номер сейчас занят, но через час постояльцы выезжают. Я быстренько там уберу, и вы сможете заселиться. Давайте я вам чайку сделаю. А вы завтракали? Хотите, я вам быстренько яишенку пожарю? У нас кухня есть.
   - Валяйте яишенку, - отозвался я, смирившись с ожиданием.
   Веселое возбуждение от Киева осталось за стенами гостиницы.
   Администратор хлопотала у барной стойки.
   А я запрокинул очумевшую голову на спинку дивана и еще раз прокручивал обрывки дорожной панорамы: деревья, указатели, флюгеры, златозубая проводница...
   - Извините, - женщина наклонилась ко мне, - ваш чай, - потом еще раз просмотрев документ на бронь с предоплатой, поинтересовалась. - В ваучере написано, что номер забронирован на имя Марты Мильник. Она вам кто?

1

   - Привет, Захар, - именно так поздоровалась со мной Марта тем вечером - нежно и убедительно.
   Перед этим я долго караулил ее у выхода станции метро "Печерская" и пытался представить, какая она? Чего я жду, почему так волнуюсь? Подойдет сейчас какая-нибудь... особа, скажет: "Привет" и захочется немедленно бежать на вокзал, прыгать в поезд и бегом, бегом в родной город, чтобы никогда больше не встречаться с ней. "Не... погоди", - уговаривал я себя, - "Золотые коронки и вес за центнер - не наш вариант. Я же видел фотки, очень красивая девушка. "Фотошоп"? Ну не до такой же степени..."
   Что знал я о Марте? Замужем, не русская, журналист, католичка, предпочитает красный лак для ногтей. Получается - ничего. Мы долго переписывались в интернете, иногда бестолково, ни о чем, трепались, иногда отчаянно кокетничали, а иногда и философствовали... Кроме Марты знакомых в Киеве у меня не было. И приехал я в Киев именно к ней.
   А сейчас меня мелко потрясывало от полпачки выкуренных сигарет, от затянувшегося похмелья и нервного ожидания. Каждая красивая девушка, вышедшая из метро, заставляла вздрагивать, расправлять грудь колесом и готовить первые, самые важные для знакомства, слова. Но красотки проходили мимо, и я только вздыхал и провожал их взглядом. При появлении девушек категории "обычная" я прятал голову в воротник куртки, сутулился и вспоминал заготовленные отмазки.
   Марта превзошла все мои ожидания - русые волосы, клетчатое пальто, высокие сапоги, стройные ноги, умело подведенные глаза, заманчивый свежий рот... и вся такая девочка-девочка, белокожая, улыбчивая, хрупкая.
   - Привет, Захар! - чуть-чуть, еле уловимо, мягкий тягучий акцент.
   И я отозвался:
   - Привет.
   Но мой зыбкий "привет" растворился в воздухе. Выжженная перцовкой глотка не предназначена для слов. Через нее можно только дышать с трудом. Чертова дорога в плацкарте. Думаешь, что можешь безнаказанно пить всю ночь, смолить в тамбуре сигарету за сигаретой, глядеть в запотевшую муть стекла, провожая взглядом суконные пейзажи обветшалых станций. В сумеречном тамбуре скорого поезда кажешься себе бессмертным. "Эта дорога никогда не закончится", - ты в этом уверен. Ничего плохого никогда не случится, а если и случится, то перекрестимся и переживем.
   Марта... Красива до совершенной простоты. Вот она, рядом. Вокруг вечерний Киев. Зажигаются первые фонари.
   - Ты хоть немного поспал? - нежный акцент. Ее голос возвращает меня в реальность. - Во сколько ты приехал? Голоден?
   - Сон - дело дурное, быстро затягивает, - дождался улыбки Марты и продолжил: - Поужинать бы. Знаешь какое-нибудь кафе поблизости?
   - Это дорогой район, давай проедем пару станций в метро. Есть неплохое место, можно вкусно и дешево поесть.
   - Ты заботливая девушка.
   - Не обольщайся. Просто я не хочу гулять с голодным обессиленным мальчиком.
   - Мальчиком? Знаешь, меня давно уже не называют мальчиком.
   Марта остановилась, задумчиво потеребила верхнюю пуговицу своего пальто и, глядя исподлобья, сказала:
   - Привыкай. Я всех так называю.
   - Девушек тоже?
   В ответ - россыпь смеха и ласковый толчок в бок, как проявление нежности.
   Добрались до кафе. Я жевал резиново-тягучую пиццу. Огарки шампиньонов ссыпались в тарелку, расплавленный сыр предательски тянулся, и сдаваться без боя не собирался. От смущения пришлось глотать неудобные, большие куски, чтоб быстрее справиться с едой и меньше вымазаться кулинарными шедеврами. Не хотелось выглядеть увальнем рядом с Мартой.
   Она посматривала на меня через стол с прохладной, как мне казалось, улыбкой.
  
   В кафе было тихо и почти пусто. За соседним столиком интимно ворковала забавная парочка: худосочный парень в футболке с оранжевой уткой и девица с заметной родинкой на шее.
   Марта покачивала головой в такт напористой музыке. "А ведь она волнуется", - подумал я и понял, что и сам волнуюсь не меньше. Реальная Марта была совсем не той девушкой, которую я рисовал в своих фантазиях, иногда очень откровенных. Да, она была красивой, бесспорно красивой, но - другой.
   На фотографиях в глаза бросалась глянцевая стройность, надменность, опасный, хищный прищур опытной женщины, не сомневающейся в своей власти. А сейчас передо мной сидела сдержанная девушка, стесняющаяся своей бьющей через край сексуальности, но не умеющая ее скрывать. Красота Марты была мягкой, легкой, нежной. Мне казалось, что любое неосторожное слово, моя природная неуклюжесть могут разбить эту хрупкую красоту вдребезги... Красоту живую, пульсирующую, которой нужно наслаждаться здесь и сейчас, не думая о том, какой она станет завтра.
   Мой взгляд то и дело соскальзывал в декольте Марты. Казалось, что взлетная полоса выреза тянется через все платье. Лифчик выгодно подчеркивал грудь, вызывающе круглую, по всем законом эротического жанра... "Второй размер", - я улыбнулся своей догадке. "Интимная геометрия - шары, синусоиды, впадины и выпуклости".
   Марта повернула чашку с латте, и на левом безымянном пальце сверкнуло обручальное кольцо, острым лучиком кольнуло в зрачок.
   "Она венчанная..." - почему-то я знал это совершенно точно. - "Ну и что? Я же ничего от нее не хочу!" Но непонятная досада сдавила горло. Интересно, кто у нее муж? Ученый, спортсмен, дрессировщик уссурийских тигров, продавец "Евросети"? Качок, очкастый заморыш? Псих или спокойный слон? Знает ли он, где сейчас его жена? А она? Зачем она пришла? Потому что мы три года переписывались ни о чем? Неудобно послать? Исключительно для соблюдения приличий?.. Я тут сижу, упражняюсь в резьбе тупым ножом по тупой пицце, а она думает о нем, о муже. Вот опять тайком на часы поглядывает...
  
   - Отведи меня на Майдан, - сказал я Марте, как только мы вышли из кафе.
   Город рассыпался на огоньки, стал шире, просторней. Свежий весенний воздух хотелось пить, как воду.
   - Там сейчас не так, как было раньше, идет подготовка к Евро, все перерыли, мониторов понаставили.
   "А глаза у нее зеленые. Только сейчас разглядел".
   - Хочу на Майдан. Тем более я не знаю, как там было раньше.
   - Да пойдем, Захар, пойдем. Без проблем, как скажешь.
   - "Как скажешь", хорошо звучит, - не удержался я.
   - Я всегда так говорю, чтобы не спорить...
   - "Переведи меня через майдан", - пропел я, не попав ни в одну ноту.
   - Что это? - Марта вопросительно подняла бровь.
   - Песня такая известная. Не слышала?
   - Захар, - Марта вздохнула, - я слушаю другое, ты же знаешь. Не люблю русскую музыку.
   - А русских людей?
   - Ой, не начинай, так и будешь цепляться к словам? Я инопланетянка, для меня вообще нет национальностей.
   - "Переведи меня через майдан"...
   - Какая херня.
   - Ого, да ты еще и ругаться умеешь?
   - А ты что думал?
   - Я думал: "Все хорошо".
   - Тогда пойдем. Нам надо вверх подняться.
   Жетончики, напоминающие пиратскую "черную метку", юрко нырнули в скважину турникета.
   - Круто, - вырвалось у меня, когда мы сели в зеленый трамвайчик, готовый поднять нас в гору.
   Марта села рядом. Соприкоснувшись рукавами, мы замолчали.
   Двери закрылись, загудели шарниры, накручивая тросы. Нас потянуло вверх. Вагончик был пустой. За стеклом маячили неказистые, голые осины и прилипшие к склону елочки. Не хватало берез. Разлапистые кусты, жухлая трава, сучья, которые так и ждали, чтобы хрустнуть под ногой. Я молча провожал взглядом ветвистую тишину, смотрел в окно без единой мысли.
   - Когда я была студенткой, все время на фуникулере каталась, - задумчиво сказала Марта. - У нас был бесплатный студенческий проездной.
   - Веселая жизнь была. А сейчас не катаешься?
   - Одна не катаюсь.
   - Я представлял тебя другой, - резко перевел я тему.
   - Я тоже.
   - Я догадался. Наверное, занудой, с головой, забитой мыслями?
   Марта покачала головой.
   - Примерно.
   - И как? Не совпало?
   - Не совпало. Ты просто зануда.
   - Вот спасибо, Марта.
   - Да без проблем, Захар.
   Людная улица выплеснулась на каменный простор. Я понял, что мы вышли на Майдан.
   Из глубины площади выплывал отель "Украина", подсвеченный тысячей огней. Большой футбольный мяч у перехода, наполовину врытый в землю, оказался крышей магазина. Из густеющих сумерек выступали лавочки с кульками черных урн. Гуляющих становилось все больше. Пестрые туристы сверкали фотовспышками, курлыкали чужой речью. Английское словечко, округлое, как камешек, - слева, жесткие хрустящие на зубах немецкие слова - справа. И повсюду русский с гэканьем, с аканьем, и внезапным, неправдоподобно-чистым: "Извините".
   - Это и есть Майдан?
   Марта улыбнулась.
   - А ты чего хотел? Говорю же, с этим Евро нагромоздили чего ни попадя. Архитекторам руки оторвать не жалко.
   - Жестокая ты.
   - Какая есть...
   С резной колонны, уходящей в сиреневое небо над кипящим огнями Майданом, раскинул крылья Ангел. Он смотрел куда-то поверх суеты, поверх вечерних огней Киева. Я почему-то вспомнил про обручальное кольцо Марты.
   "Да и хрен с ним", - подумал я. "Хотя было бы интересно узнать хоть что-то про ее мужа... А зачем?"
   Действительно... Узнать и про мужа, и про любовника. Марта полунамеками писала о какой-то сильной любви. Ну явно же - не к мужу. Шла бы речь о муже, сказала бы открыто. И если б муж был "большой любовью", то зачем ей с кем-то переписываться? Тем более, со мной. Я вспомнил многочасовые разговоры в "аське" про "роковое влечение, которое ее терзает, изводит, мучает, губит" - всех глаголов не упомнить. Спасибо, что хоть фотографию "влечения" не стала показывать.
   - А Майдан маленький. Ну, в смысле: я думал, что он больше любой другой площади. А тут-то - чего переводить?
   - Да я откуда знаю, - Марта смотрела в зеркальце.
   - Вот так и живешь: представляешь, фантазируешь, придумываешь, а по правде всё совсем не так.
   - По какой правде, Захар?
   - По такой.
   - Да нет никакой правды, это все придумки. У тебя мышление слишком буквальное. Кто тебя научил так думать? Ты еще про "хорошо" и "плохо" расскажи. Люди вечно что-то придумывают, а потом мучаются.
   - А ты умеешь по-другому?
   - Умею. Живи и лови момент!
   - Ну, поймала. А потом?
   - Что "потом"? Потом ты умрешь. И больше уже ничего не поймаешь.
   -А потом?
   - А что потом? Я поэтому и католичка, что ваше... Хотя, не будем об этом.
   Мы прошли между белых опор колонны с Ангелом. Внутри здоровый парень в тугой кожаной куртке фотографировал тоненькую девушку, по-кошачьи прижимавшуюся к мраморному столбу.
   - Да ну тебя, - я легонько толкнул Марту ладонью.
   - Куда меня?
   - Марта, ты все равно меня не переубедишь.
   - Да, как скажешь. Какой обидчивый мальчик, - она язвительно улыбнулась.
   Мы присели на скамейку, я закурил. Стало хорошо, еще бы кофе, и похмельное утро можно забыть.
   - Ну, покури, покури, успокойся, - не унималась Марта.
   - Я спокоен.
   - Да-да, я верю.
   Я закинул руки на спинку скамейки, поднял лицо вверх, и на меня навалилось огромное темное небо, о котором я совсем забыл. Звезды пробивались через вечернее освещение города, блестели далеким светом и растворялись в опрокинутой чаше ночного неба.
   - "Переведи меня через майдан"... - снова пропел я, выдохнув дым.
   - Какая же херня, - поморщилась Марта.
   - Это точно.
   - Русский мальчики все такие забавные?
   - Только я, - заверил я ее, и снова выпустил дым в вечерний мартовский воздух.
   Марта зябко вздрогнула и невольно прижалась ко мне плечом.
   - Что это за ангел? - показал я на крылатую фигуру, подсвеченную легкой позолотой.
   - Архангел Михаил, наш покровитель.
   - И как, защищает?
   - Наверное, - пожала она плечами.

2

   На школьной парте военкомата руки ложатся по старой привычке друг на друга. Только и осталось выбросить вверх правую с молчаливым криком: "Я! Я! Можно мне?". Чувствую себя полным двоечником. Передо мной разложены опросные листы, а я едва удерживаюсь от желания подсмотреть в тетрадь соседа.
   Бровастый, мясистый майор, сверкая багровым родимым пятном на лысине, наблюдает за моим замешательством. Такие, как он, были у нас в армии замполитами или работниками с личным составом. Такие с удовольствие прикармливают десяток-другой стукачей, и всегда бывают в курсе последних событий. Страшные люди.
   Я с трудом улавливаю вопрос, проклинаю свою бестолковость, краснею. Мудак косноязычный, а еще, блин, в институте учился. Старательно писал все лекции по словесности в блокнот с нежной фиолетовой обложкой: ямб, хорей, еще какая-то дребедень.
   Ну вот чего я так волнуюсь? Всего-то дел: написать причину моей командировки в Украину по временному контракту. Нет, теперь уже точно "на Украину"... Ведь дед мой когда-то шел на Берлин. Так и я.
  
   Физические тесты я прошел на "ура". Пробежал, подтянулся, силовой тест Купера выполнил с самым большим количеством повторений, всем бороду утер. На спарринге мне, правда, глаз подсветили, но так и я в долгу не остался, расквасил нос оппоненту, такому же, как и я, бедолаге, по каким-то тайным причинам рвущемуся в бой. Может за деньги, может за идею, а может и еще за что-нибудь.
   Опасение вызывала медкомиссия, точнее окулист, от слов которого: "Присядьте, закройте левый глаз", - всегда бросает в дрожь. У меня с рождения "куриная слепота" - в сумерках плохо вижу, и зрачки от природы расширены. А с возрастом начала развиваться близорукость. Очки не ношу из принципа. Странная загадка, левый глаз видит хуже правого, правый тоже не идеален, но если смотреть сразу двумя, то вполне сойду за зрячего. "Закройте левый глаз рукой", - доктор, сухой и гнутый, как июльская поганка, подошел к таблице проверки зрения, ткнул указкой в четвертую строку снизу. Я четко отбарабанил каждую букву. На третьей строке уже запинался. "Кому сказал, глаз закрой!", - рявкнул кудесник сетчатки и волшебник хрусталика, когда я попытался приоткрыть щель между мизинцем и безымянным пальцем. В конце концов, взмокнув до белья, я услышал спасительное: "0,7 левый, 0,8 правый". Значит, годен.
   Опускаю голову, цепляю взглядом глубоко процарапанную на парте надпись: "Хохлы зло". По ней ползет золотистый луч полуденного солнца. За окном май, пропахший кострами прошлогодней листвы. Но воздух из открытого окна пахнет свежестью, как сохнущая на ветру накрахмаленная рубашка.
   Майор, задумчиво пыхтя, листает толстыми пальцами мое личное дело, оставшееся еще со "срочки". Вопрос: "С какой целью Вы решили добровольно принять участие в боевых операциях на территории Украины?" Буквы напоминают строй бравых солдат на параде: одинаковые, с гордой выправкой. Что же мне написать?
   - Алексей, - окликаю я соседа, здоровенного головастого детину с увесистыми кулаками.
   В ответ тишина.
   - Леха... Страхов, - повторяю я.
   Страх медленно, прямо ленивец на суку, поворачивается ко мне.
   - Ты чего в этом пункте написал? - приподнимаю анкету, показываю вопрос.
   Страх медленно и спокойно подвигается ко мне ближе, скрипит стулом на весь класс. Вспоминаю фильм "Люди в черном". Майор отслеживает шумное передвижение Страха, но не реагирует. Бойцы хихикают в кулак.
   Я, щурясь, разглядываю Лехин ответ под "С какой целью...". Два раза перечитываю каллиграфически выведенное: "Хочу хреновой жизни попробовать". Оставаясь невозмутимым, втягиваю побольше воздуха, им же и давлюсь. Еще раз перечитываю - не показалось ли мне? Нет, не показалось.
   Внутри у меня истерика. Тсс. Не ржать!
   Вопросов к Страху больше нет. Пацан он, как я понял, конкретный и радикальный, да еще, похоже, и поэт в душе, раз такими словесами оперирует.
   Размашисто пишу в анкете: "Хочу участвовать в становлении правопорядка и конституционного строя на территории Украины..." Кое-что подправляю, перечитываю написанное, и остаюсь доволен. Думаю, прокатит.
   Я и Страх скорее всего будем в одном взводе. Повезло нашему командиру. Со Страхом я пару раз успел пообщаться - пацан путевый, с житейской мудростью и деревенской рассудительностью, мне, правда, непонятной.
   А я - не молодой, не старый, застывший во времени человек.
  
   Харьков, Луганск и Донецк не просто так перешли на нашу сторону, там русских много. Проблема в Киеве - несколько отрядов ополченцев обстреливают наши укрепления по ночам. Левый берег еще не взят, вечная перестрелка. Поговаривают, что сначала нас туда и отправят, а что дальше - не известно...
   Мне кажется, что ее муж в ополчении. Я понял это по первому за пять лет смс от Марты. Сообщение, видимо, было и последним. Местная сотовая связь оборвалась.
   Я узнаю его из тысячи украинцев, не зря же предельно внимательно рассматривал фотографии на мобильнике Марты в тот вечер. Длинные волосы в косичку - черные и густые, хотя он, падла, мог и подстричься, жесткая ухмылка, рыхлый подбородок, высокомерный изгиб бровей и бесцветные рыбьи глаза.
   Да бред это! Не хочу я ни в кого стрелять!
   Сдалась мне эта стервозная баба с запредельным самомнением, упорно называющая меня "мальчик". Да еще и добавляющая с эротичным усталым вздохом: "мой русский". Вспомнил, покрылся мурашками, волосы на руках поднялись дыбом. Озноб и гусиная кожа. Нет, не сейчас. Животное возбуждение подкатило к горлу, нервным холодком сползло вниз и затаилось. Кончиком языка провел по губе, почувствовал вкус ее помады, чуть сладковатый, приятный. Марта, Марта... Девочка моя. Сколько же лет прошло? Какая-то чертовщина.
  
   Выбегаю из военкомата, хлопаю тугой дверью. Вот дебил, чего радуюсь-то? Не путевку же на Кипр выиграл. Я и Страх будем в разведвзводе. Мой дед еще во Вторую мировую был разведчиком, на брюхе по Курским болотам ползал, вел разведку боем, девятнадцать раз пересекал линию фронта. Отец служил старшиной разведроты группы советских войск в Австрии. Во время "срочки" я попал в штурмовую группу взвода специального назначения, казалось, что лихая традиция семейства диверсантов на мне и закончится. Но не тут-то было, от судьбы не уйдешь.
   Облезлая двухэтажка военкомата осталась за спиной. Не верю, что я решился на такое. Два дюжих десантника в голубых беретах придурковато и лихо подмигивают с плаката: "Военная служба - дело настоящих мужчин". Пацаны, да ну вас! Херню какую-то гоните. По телеку показывают руины, взорванные здания с торчащими, как кроличьи зубы, кусками арматуры. Всхлипы горожан, патриотическая дремота политиканов, над Днепром - обрушенные мосты, встревоженные чайки заполошно носятся над водой. Плакат сияет мне вслед натужными улыбками двух глянцевых вояк. Я сворачиваю на Петровский бульвар.
   Какое-то глупое любопытство зудит во мне: кто сильнее Россия или США? Мир на ладан дышит, вот-вот - и задохнется. И проблема разлада - гребная Украина. Их президент и наш захотели объединиться, но не весь украинский народ поддержал идею. Америка узнала и пытается вмешаться в наши внутренние дела.
   Я, Захар Егоров, инженер, недавно уволенный "по собственному желанию" из крупного клоповника с тривиальной аббревиатурой "ОАО", усложнивший свою жизнь до предела. Теперь меня, пустившегося во все тяжкие, спасало одно: как только объявили набор добровольцев-контрактников на участие в боевых действиях, я рванут в военкомат. Взяли меня легко, потому что за спиной у меня - срочная служба в спецназе.
   Не знаю, кто это придумал - сократить половину армии. Думали ментами и фээсбешниками ограничиться. Теперь у них дел по горло: митингующих холодной водой поливать и цицеронить с трибуны. А толпу потом унимать, как не крути, ОМОНу придется. Как по телевизору ни посмотришь, так то и дело по Москве народ с плакатами шагает: "Долой режим", или "Россия-2018 - Новая Россия". Вроде война началась, а я сонной мухой по углам летаю, не могу на свет выбраться, осознать трагедию. Правильно кто-то сказал, что пока не решены межличностные конфликты, на глобальные - плевать. Через две недели буду в Киеве. Переобучение сократили до недели, все пацаны во взводе с боевым прошлым. Остальное - поймут по ходу пьесы. Армию сокращали, сокращали, теперь набирают в срочном порядке из головорезов, отставных бойцов, несостоявшихся романтиков, разочаровавшихся в жизни забулдыг с военным прошлым. Я попал под один из этих пунктов. Под какой именно, не задумывался.
   Вдоль улицы тянется вереница чебуречных, гриль-баров и пивных. На улице только огромные, совершенно-цилиндрические тетки - торговки в засаленных фартуках. Воздух пропитан запахом горелого подсолнечного масла и обугленного мяса, едким дымом и могучим перегаром местных "синяков". Пух тополиный повсюду, падает на плечи, липнет к лицу, забивается в трещины асфальта, зависает в воздухе, глубоко вдохнешь - обязательно поперхнешься. У желтой бочки "Живая рыба" в ведре плещутся карпы. Один, слишком шустрый, выпрыгивает из ведра и падает на землю. Я долго смотрю в пустой глаз задыхающейся рыбы, а рыба предсмертно таращится в солнечную сердцевину разломанной пополам тучи.
   К вечеру пойдет дождь.

3

   Сквозь сон я почувствовал, что замерз. Открыл глаза и понял, что мелко дрожу в предчувствии простуды. Нашел скомканное в ногах одеяло, натянул до подбородка и уставился в окно. Угловатые крыши с трубами, с мачтами антенн плыли кораблями в нежной облачной пене. Полоса утреннего солнца медленно двигалась по постели, а я, все еще дрожа под одеялом, представлял, что от этой солнечной полоски мне теплее. Но в комнате было по-прежнему зябко. Я прислушался к медленно согревающемуся телу, и понял, что выбираться наружу в его планы не входит. Очень хотелось горячего чая, но так, чтоб не выбираться из теплой норы одеяла.
   Из открытого на кухне окна ощутимо сквозило. Если не закрыть, то меня окончательно скорчит, согнет, скрутит простудой в морского конька. Какая-то дурашливость подзадоривала мозг, пыталась меня подбодрить. Я отвергал всякую простуду: и грудь не забита, и нос не сопит. Не позволю обломаться своему отдыху. Даже похмелье лучше, чем такое состояние, там знаешь, что к вечеру, если дотянешь, мучения закончатся.
   Вчера Марта провожала меня в метро, махала вслед ладошкой, а я прижимался лбом к своему отражению в стекле вагона.
   Я вспомнил ее ноги от края пальто до голенища сапог. Стройные, туго обтянутые капроном колготок... Невинного воспоминания хватило, чтобы возбуждение вспыхнуло бикфордовым шнуром и побежало трескучим огоньком по позвоночнику вниз. Лед в груди растаял, призрак простуды рассыпался горячим песком. Я запустил руку под одеяло, стало значительно теплее. Острое наслаждение извлекало из моей фантазии все желания, о которых я вчера не догадывался...
   "Какой странный мальчик", - вспомнился нежный шепот на ухо.
   Закинуть на плечи ее ноги, матово-белые, гладкие. Мягкие икры, упругие бедра. Целовать их, целовать, не отрываясь. Облизывать кремовую грудь, пахнущую шалфеем и лимоном. Именно такой я придумал для нее аромат. Замереть. Коснуться. Плавно, медленно, не торопясь двинуться навстречу удовольствию... И нежно выходить. Плавно. Как мерное покачивание лодки на вечерней воде в тихой бухте - с носа на корму, с кормы на нос. Марта станет дышать чаще, обнимет мою вздувшуюся венами шею, сильно сожмет ногами бедра. И - тихое: "Мой мальчик"...
   Ага. Она всех так называет. К обеду, похоже, буду здоров.
   На тумбочке грянул "Турецкий марш", на экране высветилось: "Марта".
   - Да! - прижал "Нокиа" к уху.
   - Привет, Захар, - промурлыкало в трубке, - Проснулся уже?
   - Да, - я попытался выровнять дыхание.
   - Чем занимаешься?
   - Да вот...
   - Голос у тебя какой-то странный.
   - Все хорошо, просто растерялся немного.
   - О, какой ты робкий мальчик, оказывается. А я сегодня рано освободилась.
   Марта вышла из моей фантазии и грациозно вошла в реальность. Попытался совместить ее реальный голос со своими мыслями. Такой же неуловимый акцент, мягкое "А", чеканное "г".
   - Ты, когда с мыслями соберешься, перезвони.
   Я не заметил, что молчу почти минуту.
   - Постой, Марта, постой.
   - Стою.
   - Я по тебе уже соскучился, - сказал я первое пришедшее на ум, лишь бы задержать ее.
   - За ночь?
   - Да! Давай пообедаем вместе?
   Небольшая пауза, автомобильный гудок. Видимо Марта разговаривала на улице или на балконе. "Чтобы не слышал муж", - екнуло в груди. Нет, она же на работе.
   - А я хотела предложить тебе позавтракать, - усмехнулась ласково. - Да-да, и здесь я тебя опередила. Вот такая я ловкая девочка.
   - Давай встретимся в центре? - радостно отозвался я.
   Опередила и славно, мне же приятнее. Марта поймала меня в неловком положении: запыхавшееся, вспотевшее под одеялом восьмидесятикилограммовое тело, откликающееся на имя "Захар".
   - Не-а, я сама к тебе приеду, встреть меня у входа в метро. Там "Макдональдс" рядом. А потом я отведу тебя в парк Победы.
   Через минуту я был под тугими горячими струями, старательно надраивал недавно вставленные зубы. Да, зубы - моя самая большая ценность, весь небольшой капитал я вложил именно в них. Долгое время я ходил со "сквозняком" во рту, и твердо понял, что ничего нет важнее белоснежной улыбки.
   Завернулся в казенное полотенце, выскочил на кухню, впопыхах споткнулся в коридоре о кроссовки, опрокинул горшок с фиалкой, сбил серебристую пепельницу, а в комнате снова гремел "Турецкий марш".
   - Да, - ответил я в мобильник, не взглянув на экран.
   - Захарушка, привет! - доброй, родной нежностью протянулся издалека Улин голос.
   - Ульян, привет.
   - Ты бы хоть сказал, что в Киев уехал. Как ты там?
   - Я же ненадолго, в конце недели уже дома буду.
   - Я страшно по тебе соскучилась.
   - Я тоже.
   - Предложил бы с тобой поехать, - голос Ульяны обрел строгость, - а то мне надоело одной в этом городе киснуть.
   - Ну я тебе говорю, у нас целое лето впереди, куда-нибудь в горы съездим.
   - Обещаешь? - и, не дожидаясь моего ответа. - Все, в следующий отпуск ты едешь со мной.
   - Зуб даю, - отшутился я.
   - Захарушка, когда ты пропадаешь, ты мне таким красивым кажешься. Спина такая - медвежья, руки и кожа гладкая, твой аромат до сих пор на мне.
   - Улечка, - хотел смолчать, но не сдержался, по-дурацки хохотнул мимо динамика, - Пошло звучит как-то.
   - Ты все об одном, Захар. Я же про твой аромат плеч, рук и шеи говорю. Ну что ты такой кабан бестолковый? Тебе лишь бы бежать и топтать.
   - Ну, не совсем и бестолковый.
   - Бестолковый.
   - Слушай, а когда я рядом, то каким тебе кажусь?
   - Отвратительным и гадким, - Уля развеселилась. - Какой-то ты странный. А что так дышишь? Ты себе там никого не нашел? - уверенно, играючи, иронично, подчеркнуто вскользь поинтересовался голос.
   - Да ну тебя.
   - А эта, как там ее зовут, забыла, - немного промолчала, - Марта твоя? Ты с ней виделся?
   Я потрогал пальцами ноги пепел из просыпанной на палас пепельницы. Словно и не врал, я и впрямь сказал почти правду:
   - Девушка как девушка. Вчера с ней виделись, она мне разные места показывает.
   - Какие это места она тебе там показывает? - язвительно засмеялся динамик.
   - Достопримечательности разные, - с трудом выговорил сложное слово.
   - Приедешь и обязательно расскажешь. Ладно, Захарушка, а то деньги кончаются, приезжай скорей и будь осторожнее. Хорошо?
   - Хорошо.
   - И будь хорошим кабаном.
   - Улечка, милая, - попытался ответить.
   - Кабанья спина, кабанья спина, - тихо прозвучало в трубке.
   Связь оборвалась.
   Я поставил пепельницу на место, вернул в нее заскочивший под трюмо окурок. Задержался взглядом на своем отражении: плечистый парень со здоровым румянцем во всю щеку. Это утешило, думал, что все гораздо хуже. Чувствовал себя сопливым и скукоженным, вялым и бледным. Так бывает в начале простуды: состояние ни туда, ни сюда, со стороны кажется, что в норме, а под одеждой весь в мурашках.
   Я лег на кровать и закурил. От мятного табака во рту было терпко. Может, если подымить, то горлу станет чуть легче. Дым лениво зависал в воздухе, тишина комнаты усиливалась белыми обоями. Казалось, что откуда-то дует, но окна были уже закрыты. Из ванной комнаты тянулись мокрые следы, полотенце валялось под ногами. Я же торопился, думал, что это звонит Марта, уточнить подробности встречи.
   Стало стыдно. "Кабанья спина, спина...", - я все еще слышал Улин голос.
   Все хорошо, хорошо. Я что, пофлиртовать с девушкой не могу? И Уля мне еще не жена.
   "Тебе не стоит стыдиться, Захар..."
   "Кабанья спина...."
   Почему-то вспомнил Улечкины волосы, густые и длинные. Вот они заплетены в косу... Вот свободно распущены, и развеваются на ветру, падают на глаза... во время поцелуев скользят по губам.
   Уля, милая Уленька.
   Язвительные словечки, пухлые губы, проворный язычок... Белая грудь, в лунном свете ночного окна - соскальзывающие с плеч бретельки черного лифчика...
   До встречи с Мартой оставалось немного времени, я затушил окурок. Страсть... сожаление, дурная, нарастающая страсть, жалость, умиление... Возбуждение от собственной полулжи. Удовольствие от глупой позы на просторной кровати чужого города.
   "Улечка очень, очень хорошая".
   Все нахлынуло снова. Я нырнул под одеяло. В голове бушевали фантазии, одна одной заманчивей.
   "Опоздаю... Ничего, десять минут Марта подождет, не растает", - промелькнуло в голове.
   Лежал на спине, уставившись в искрящийся потолок. Было хорошо, остро и жарко, пока не показалось, что потолок опять надвигается...
   На встречу с Мартой я пришел на десять минут раньше.

4

   Не случилось ни ядерной войны, ни конца света, жизнь шла своим ходом, обрастая по пути гроздьями пивных и ларьками-магазинчиками, светящимися в ночи надписью: "Круглосуточно". Крупная торговля рухнула, как и спокойствие горожан. Нервозность намертво застыла на весенних улицах.
   Новости по телеку теперь не смотрит только ленивый, хотя толку с этого? Ну, мелькнет невозмутимая ухмылочка премьер-министра, мол, все путём, все под контролем и совсем скоро выйдет указ о прекращении военных действий на территории Украины. Какой-нибудь генерал с неопровержимой правотой заявит, что срочников не будут больше призывать в горячие точки. Ему бы охотно поверили, если бы он сам два года назад не обещал сделать службу полностью контрактной. Обещанью не суждено быть выполненным.
   С Запада сообщения о том, что турецкий спецназ захватил регионы Франции. Диктор в траурном костюме рассказывает об ожесточенных боях. Дежурные фразы каждый божий день сыплются с экрана, как лузга от семечек.
   Сообщение о панихиде по погибшим в Белгороде. На днях там взорвали три крупных гипермаркета. Из скомканных простыней выкапываю пульт, прибавляю громкость.
   Ульяна на кухне возится с чаем.
   Какой-то турок (блин, проклятое зрение, не могу разглядеть фамилию на экране. А еще разведчик!), речь тюркская, значит турок, - кто ж еще? Раздраженно и агрессивно кричит с экрана. Женский голос переводит: "Страны, которые терпят политику отрицания Турции ради своей экономической, политической и стратегической выгоды, должны понять одну вещь. Отрицание является системообразующей категорией. Чтобы понять, почему Турция вступила в войну, хорошо бы вспомнить расистский режим в Южной Африке. За последние время так повелось, что общественные институты, система и менталитет апартеида были основаны на расовых различиях. Пусть отрицание геноцида выходит за рамки защиты нашего государства. Оно также питает продолжающуюся политику агрессии против тех, кто не вписывает себя в доминирующий комитет. Нам уже удалось, вопреки решению саммита, отстоять юго-восток Турции от Курдского движения за независимость...".
   Появляется все тот же траурный диктор, и после традиционного "Как стало известно", зачитывает: "Новые законы Турции запрещают христианство и обращение в другую веру. Христиане часто подвергаются побоям и оскорблениям. Их арестовывают и допрашивают, заводят уголовные дела. В апреле этого года полиция задержала и арестовала около пятисот христиан. На востоке Турции и во многих небольших городах и деревнях, полицейские подходят к людям, имеющим контакты с христианами, чтобы предупредить их не посещать церковные собрания и прекратить какое-либо общение с иноверцами".
   Дальше уже заезженная новость про полковника Исаева, продававшего оружие хохлам. Вскрылись новые факты по его делу. Оказывается, его полк во время операции в Киеве бездействовал, в результате чего осада города затянулась дольше, чем планировалось. Сейчас полковник под следствием, есть подозрения, что он работает на Америку. Странно, лицо у полковника, вроде доброе. Мужик как мужик, ни хитрецы, ни ужимки, роскошные чапаевские усы...
   - Что так телевизор орет? - Уля заходит в полумрак комнаты в одних черных трусиках, покачивая обнаженными бедрами, присаживается рядом со мной, ставит дышащие паром кружки на стул. Выключает телевизор, кидает пульт в темноту.
   В окно смотрит луна.
   - Турки там... - заикаюсь я.
   - Захарушка, я не сомневалась, что ты от меня на войну сбежишь.
   - Ульян, прекрати.
   - А куда тебе деваться? Пять лет на мне жениться обещал, а потом на эту прошмандовку променял. И не вздумай ее защищать, я баба, мне виднее. Все у тебя дела какие-то... Просто видеть меня не хочешь и отмазки лепишь. Захар, я же тебя наизусть знаю. Думаешь, я не понимаю, что ты меня сюда трахаться позвал?
   - Улечка, ну что ты такое говоришь?
   Я теряюсь, ведь все совсем не так. Но как это втолковать упертой Ульяне?
   - Стыдись, стыдись. А знаешь, почему ты злишься? А? Ты накосячил, вот поэтому и места себе не находишь. Не переживай, жертву из себя я строить не буду. Я и не собиралась к тебе приходить, просто... Просто, вдруг я тебя больше не увижу, я же себе этого не прощу...
   Ненавижу такие разговоры... Отвожу глаза в сторону, как провинившийся пацан, упираюсь взглядом в недоеденный молью бабушкин ковер.
   Встаю, прохожу в темноте, включаю настольную лампу, похожую на скелет бронтозавра. Смотрю на свою детскую фотографию: худой подросток, тонкая шейка, стянутая накрахмаленным воротом белой рубашки, ломкие соломенные волосы на пробор. Бабушке это фотография всегда нравилась. Сейчас у нее стало плохо со зрением, и она переехала к моим родителям, оставив мне квартиру. Что-то здесь менять я не решаюсь, ни разу не разбирал шкафы, вдруг бабушка захочет вернуться. Вру. Я почему-то боюсь рыться в ее старых вещах, путаться в пыльных платках, поеденных молью шубах, клетчатых юбках, заношенных рубашонках. Их носили еще мои родственники, которые умерли много лет назад. Весь сваленный в шифоньере хлам уже давно утратил жизнь. Приоткрывая скрипучую дверцу, я чувствую, как на меня веет запахом мертвого счастья. На стене множество икон. И я, проходя мимо них, сутулюсь, пугаясь собственной смертности. Суровые лики мерцают в полумраке. Лампадку после переезда бабушки я так ни разу и не зажег.
   - Что, стыдно?
   - Стыдно, Улечка... Но я не такой мудак, каким кажусь. Честно.
   Уля дотрагивается до кружки, обжегшись, резко отдергивает руку, досадливо кривит губы. Обнаженная, с аккуратными полушариями грудей, пряди черных волос касаются нежных сосков, тонкие плечи слегка подрагивают. Она необыкновенно хороша... Комната наполнена лунным светом, как будто нет в мире никакой войны, только ночной покой и тишина. За окном ходят влюбленные парочки, по аллеям проносятся велосипедисты, в парках людно, в парадных праздно. Таксисты курят в приоткрытые окна своих "Десяток" и "Матисов", у фонтанов молодежь цедит коктейли и пиво, хихикают барышни, заигрывают, флиртуют, кокетливо опускают ресницы, надувают губки... Парни гарцуют перед ними, привлекают внимание. Горизонт легкий, ночной, дымчатый, распускающийся душистыми липами, свежими листьями тополей. Дальше песчаный холм, багряная полоса заката. Наступающая ночь спокойна, как созвездия на колпаке сказочного звездочета.
   Бред. Забыть и не помнить. Такого уже давно нет.
   В городе после одиннадцати комендантский час. Скользящий фонарный свет, натянутые, как нервы, провода. Патрульные в синей форме, чихающие моторами в подворотне "козелки", свистки и сирены.
   После двадцати трех на улице разрешается находиться только рабочим. С паспортом в кармане, можно быстро добежать до круглосуточного магазина, а потом - сразу домой. И делать это лучше украдкой, чтобы не попасться патрулю.
   - Захар, - Уля толкает меня на спину и садится сверху, обхватывая коленями живот. - Если с тобой что-нибудь случится, я этого не переживу. Ты будь, пожалуйста, осторожнее. Береги себя. Кто же меня будет так обнимать и целовать? Ты давно не мой! Но ты для меня самый родной. Я давно тебя не ревную, я просто желаю тебе счастья. Если ты проживешь счастливую жизнь, то и я буду счастлива.
   - Ульян, я вернусь, мы обязательно поженимся. Точно-точно. Зуб даю.
   - И у нас будет трое детей?
   - Будет.
   - И домашняя свинка?
   - И свинка.
   - А когда ты вернешься?
   - Через полгода. Если все будет хорошо. А все обязательно будет хорошо.
   - Кабан вернется, обязательно вернется, - напевает Ульяна.
   Она ложится рядом, с трудом удерживает слезы. Я затылком чувствую, что у нее сжимаются губы, зажмуриваются глаза. Уля всхлипывает и, оттопырив нижнюю губу, дует себе на глаза. Становится немного легче. Она подвигается ближе, обнимает меня за спину, горячо и влажно дышит между лопатками и легонько гладит по шее. Я знаю каждое ее касание, чувствую каждый пальчик - с коротко подстриженными ногтями, покрытыми бесцветным лаком... Нежные, настойчивые, заставляющие сердце удваивать ритм.
   Девочка моя, только ты можешь быть так прекрасна. Разве смогу я отвыкнуть от твоей чуткой заботы?
   - Спина, спина... Уже поздно, Захар, уже поздно. Ты же знаешь, я замужем, и не могу его предать. Почему ты мне изменил? До сих пор не пойму. Ты так долго добивался меня, ты столько вытерпел. Я была такой дурой... Я тоже во многом виновата.
   Хочется мурлыкать, свернуться уютным калачиком и заснуть. И шептать во сне: "Уля, Ульяночка, Улечка".
   Я же любил тебя. Честно-честно! Может быть, и сейчас люблю.
   Я жил без тебя, и что? Пустота.
   Девочка моя, если бы я знал, что делаю, когда бросал тебя.
   Я вернусь, ты будешь моей. Разве ты сможешь мне отказать? Всего и дел, что развестись.
   Я ни за что не огорчу Улю, я буду таким, каким всегда ей нравился.
  
   ...Марту я тоже называл самыми важными словами. Что нашло на меня тогда? Сейчас бы я послал эту вздорную бабу куда подальше. Пусть с мужем своим развлекается... Точно, Мартин муж! Сколько раз я забывал и снова вспоминал о его существовании! Интересно, выпади мне шанс, я бы смог в него выстрелить? Я не против. Если и надо кого-то убить, то его. И ульяниного мужа заодно подстрелить...
   Размечтался... Может меня раньше убьют.
   А вдруг меня действительно убьют?
   Трудно поверить в свою смерть, когда ты силен и молод. Сердце бьется ровно, за окном тишина.
   Господи, а умирать страшно?
   Просыпаюсь среди ночи. Уля во сне крепко держит мою ладонь. Темнота... За окном тяжелая пустота. В такую пору самое время молиться. Но я не знаю молитв. Нащупываю на груди крестик, прижимаю к губам. Греет.
   В комнате прохладно. Окно нараспашку. Над ухом жужжат комары.
   Послезавтра я буду в поезде, двигаться на Дзержинск. Там нас прикрепят к роте разведки внутренних войск, припишут оружие, и мы двинемся в сторону украинского фронта.
  
   ...я убегаю. Огромные руки ловят меня и с силой сжимают. Закричать? - Нет сил. Беззвучно кричу: "Помогите". Чудовище подносит меня к огромной пасти, разжимаются клыки, разит нестерпимой горелой вонью. "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй" подкидывает меня, такого крохотного и безобидного, и я подлетаю высоко-высоко, но приземляться уже не страшно, постепенно сознание оживает, успокаивает: "Это сон"...
  
   Затвердевший воздух припечатывает к кровати. Жгучая волна с треском влетает в комнату, сервант лопается, разлетаются иконы и фотографии.
   Сползаю на четвереньках на что-то твердое.
   Пол жалит стеклянной крошкой, обжигает ладони и ступни.
   Пытаюсь подняться на ноги, и понять что происходит. Больно. Стекло. Сука.
   Визжат сигнализациями припаркованные рядом машины и близко расположенные офисы. Запоздало понимаю: что-то неслабо громыхнуло.
   Гирю с неба уронили? Блин... Дебил. Взорвалось же.
   - Уля, ты в порядке? - не слышу собственного голоса. - Ульяна! - надрываюсь я; получается тихо.
   Тормошу ее сонную, она безучастно всматривается в меня.
   - Что случилось?
   - Все хорошо, все хорошо, - повторяю я как молитву, в первую очередь, похоже, для самого себя. Не могу найти лампу, щелкаю выключателем. Загорается осколок люстры, колючий свет вздрагивает, глаза азиатски щурятся. Кожа на лбу стягивается, напрягая залысины. Лампа валяется на полу, металлическая дуга выгнута. Она еще с вечера была кривая. Выдыхаю. Глупость. Но становится легче.
   В разбитое окно несет горелый и обмякший воздух. Взлетают шторы. Цветочные горшки опрокинуты, палас в комках земли.
   На стене осталась одна икона, мигает свет, и лик святого странно мерцает. Господи, если это Страшный суд, то насколько же я сейчас нелеп! К покаянию не готов - это точно. Стою в дурацких трусах, с разодранными ладонями, сгорбленный в три погибели, маленький человечек. Стискиваю зубы от боли.
   Под ногами осколки, потолок над головой вздрагивает.
   Зеркало серванта треснуто, на полу зеленые таблетки, вата, градусник, сухие ветки вербы, бумажные иконки, детские фотографии. Все, что осыпалось с шифоньера, перемешалось с осколками стекла.
   Ульяна дрожит на кровати, обхватив колени руками, лицо загнанное, рот готов к крику, который осыплется мелкими всхлипами.
   Топот за дверью, мельтешение, вскрики. Вниз по лестнице шаги сбегающих людей. Шум нарастает. Кто-то снаружи бьется в мою дверь.
   - Эй, - демонически и басовито.
   - Да! - дергаю покусанный ржавчиной шпингалет.
   Дед с шестого этажа заваливается в прихожую. Зрачки дурные, косоугольные зубы, лицо без кровинки. На ногах зеленые сланцы и трико, костлявые пальцы теребят обложку паспорта с трафаретом двуглавого орла. Под ним какие-то удостоверения, затертый военник, пенсионное, ворох распечаток в мутном файле.
   - Все на улицу!
   - Что случилось?
   - На улицу! - вскрикивает дед, кривя сухие губы.
   - Ульяна! Одевайся! Быстро! - кричу в комнату, натягивая на ходу джинсы. - Сука, - забыл про стекло.
   Вскрикиваю и падаю на кровать. Ульяна пытается вставить линзы. Руки у нее непослушны и трясутся.
   - Да бля! - истерически вскрикивает она.
   Хорошо, что кожа на пятках толстая, иначе рассекло бы, как зефир.
   Выковыриваю ногтями мелкие и крупные осколки. В правом мизинце засел совсем крохотный, сука! Пытаюсь подцепить его, а он заползает все глубже, словно живой, закапывается в мякоть, уворачивается от моих неловких пальцев. Хрен с ним. Совсем не больно. Совсем... На босу ногу надеваю кроссовки. Кидаю Ульяне ее кофточку и босоножки. Джинсы не могу найти. Да, сука, где они?! Я сам с нее их снимал, куда кинул? Слепо мечусь из стороны в сторону, бестолково кручу головой. Заглядываю под кресло, - у ножки синий комок с блестками - они! Уф.
   - Куда ты его дел?! - орет Ульяна.
   - Кого?
   - Лифчик!!!
   - Без него иди, кому там на тебя смотреть!
   - Захар, что случилось?
   - Не знаю, - развожу руками, как идиот.
   - А что ты на меня кричишь?
   Началось... Не кричу! Только не сейчас. Самое время. Вот поэтому на ней и не женился. Дура!
   - Да на хрена тебе сейчас лифчик?
   Хорошо, что все мои документы дома, подобрав первую попавшуюся иконку, засовываю в задний карман джинсов. Уля семенит следом. Дверь не закрываю, ссыпаемся по лестнице, обгоняем отставших. На лестничных клетках какие-то тряпки, рассыпанная бижутерия, цепочки, велосипед с погнутой рамой. А еще пакеты, бычки, баклажки. Еще вчера это казалось нормальным.
   Давайте, падлы, взрывайте нашу свинскую жизнь! Но мир от этого чище не станет, вы тоже все засрете, пока и вас не взорвут.
   "Блять, а ведь сейчас же был взрыв", - доперло до меня.
   Улица толпится людьми, сонный испуг, безразличие, сквозной гомон. Никто не верит в происходящее. Но, смею заверить, это не сон, это взрыв.
   Ютимся на детской площадке, менты отгоняют народ дальше от подъезда.
   С шумом подъезжает спецтранспорт: пожарка, скорая, кинологи с возбужденными овчарками, мужики в брониках и камуфе, закинутые за спину "калаши" смотрят вниз черном дулом.
   Менты безуспешно пытаются выломать замок в подвал. Стальной резкий звук бьет по ушам. Сигналки замолчали, только завывание сирен прокатывается по взбесившемуся кварталу. Мир грохочет, вспыхивает мигалками. Округу оцепили. У соседних домов тоже мечутся люди, нагрузившие на себя самое необходимое. Смотреть на них тошно, в темноте они единая взволнованная масса. Мы для них выглядим так же. Кто-то панически сжимает документы в синих обложках, кто-то тискает собранную на скорую руку сумку, молнией переехавшую торчащий изнутри пакет, кто-то вообще без майки, только тапки и треники.
   Дети орут. Малыши, недоумевая, ежатся на руках родителей, завернутые в одеяльца и теплые тряпочки. Мальчишечка в комбинезончике сидит на деревянном бордюре песочницы рядом со своей молодой мамой, и ковыряет носком ботинка липкий чернозем. Девушка дрожит от холода и волнения, маникюр обломан. Ноги в синяках. Похоже, муж лупит. Живут рядом на лестничной площадке, имен не знаю, скандалят часто.
   Подлетает мент в бронике, сложенный АКС прыгает по круглому животу. Сорванным голосом просит всех отойти дальше от дома, показывает пальцем в сторону скверика из чахоточных березок и облезлых елок. Угрюмой толпой послушно плетемся в сквер. Огромная чернота над головой, под ногами ломкий асфальт. Бездомное человечество собирается у деревьев и скамеек.
   - Ульяна, - я пытаюсь казаться спокойным. - Езжай домой.
   - Я с тобой!
   - Не упрямься.
   - Я сказала, что буду с тобой. Прекрати тупить.
   - Это я туплю? - завожусь. "Дура!" Яростно отмалчиваюсь, пыхтя носом.
   Нащупываю в кармане сигарету, прислоняюсь к шершавому дереву, закуриваю.
   Вот тебе и напутствие в дорогу. Происходящее начинает доходить, сюжет собирается осколками разрозненных фраз.
   - Это все черножопые, - какая-то женщина, стрельнувшая у меня сигарету.
   - Какой номер дома? - вопит бородатый мужик, трясущимися пальцами стучит по кнопкам мобилы. - Алло, - наконец-то дозвонился. - Слава Богу, да-да, я. Все в порядке. 32-й, девятиэтажку напротив? Слава Богу. Брат у меня в 35-м. Пока дозвониться не могу...
   Ульяна предобморочно спокойна, лицо бледное, без всякого выражения, под глазами осыпавшаяся тушь. Красивая... Иногда я люблю ее так, что почти ненавижу.
   - Ульян, - пытаюсь ее обнять, но она отмахивается.
   - Не лезь. Там люди погибли.
   - Уля...
   - Да что такое творится-то?
   - Сейчас саперы в дома пойдут.
   - Дура, сотовый забыла, - стучит кулачком по ноге. - А, нет, вот он, - из кармана узких джинсов достает телефон, отходит в сторону, но быстро возвращается. - Блять, - неуклюже ругается. - Муж трубку не берет. Значит, спит, утром позвоню. Боюсь я за него. С ума сойдет, будет думать, что со мной случилось. Он же знает, в каком районе я нахожусь.
   - У подруги?
   - Да какая разница. Хоть и у подруги.
   Вдалеке падает что-то тяжелое, глухой грохот железа.
   Толпа вздрагивает, волна страха нарастает, возгласы, жесты, вздохи.
   Продвигаемся дальше.
   Со стороны пустой пятиэтажки несет сухой гарью. Омерзительный запах. Странно... Оказывается, смерть воняет рубероидом, деревом, цементом, бумагой, газом, шашлыком, серой. Чуть дальше размытые силуэты людей, спасатели и полицейские. Я научился за время службы определять их по особой шарнирной походке. Районные лабиринты заканчиваются, в уличном проеме чернеет непривычная пустота. Еще вчера там была желтая девятиэтажка с газончиком у подъезда, клумбами в обрезанных баклажках. Когда я походил мимо, со мной всегда здоровалась какая-то бабуля. Возилась с пакетами, считала мелочь на ладони. Я ее не знал. Теперь и не узнаю. Помню, видел на балконе третьего этажа бодрого деда-спортсмена в красных трусах. Он все ходил из угла в угол. А на первом был круглосуточный магазин с веселой курицей на стеклянной двери. Теперь там неразборчивая темнота. Обломок стены, как остаток недовыбитого зуба, упирается в провисшие небеса...
   Трогаю языком сломанный год назад зуб. Осколок до сих пор царапает язык.
   Утраты начинаются с малого.
   Передо мной вмятое в землю здание. За мной - родной дом с засранными подъездами.
   А я озираюсь по сторонам, понимая, что дальше идти некуда.
   Господи, и мы - осколки... Можем только царапать. Не забудь про нас, спаси нас... Господи?
   Сажусь на траву, Ульяна прижимается к моему плечу. Ее нежный запах успокаивает. Никогда не мог описать его словами. Он прост и до одури приятен. Чувствую, как чуть учащенно бьется ее сердце.
   - Страшно, - говорю в сторону, всматриваясь в руины.
   - Я не переживу если с тобой что-нибудь случится. Не надо тебе никуда ехать. Ну я прошу! Неужели ты меня здесь одну бросишь? Скажи, мы всегда-всегда будем вместе?
   - Всегда-всегда.
   Рядом сидит все тот же малыш в комбинезоне, мама устало наблюдает за ним, ребенок упорно возится в своих многочисленных веревочках на груди. Его крохотные пальчики проворно, со знанием дела распутывают узелки. Мальчик спокоен. И, кажется, что именно он - взрослый, а мы все - суетливая детвора, не понимающая, что делать. В толпе появились медики... Кому-то стало плохо.
   Сквозь десятки ног и спин, я вижу, что на газоне лежит женщина в пижаме, тяжело дышит, давится, плачет, брызжа слюной.
   - Сюда! Сюда! Сюда! Врача, - надрывается склонившийся над ней мужчина.
   Народ расступается перед спешащей на крик группой рослых медбратьев.
   - Мам, - мальчик разгадывает последнее сплетение шнурков. - Это какая-то неправильная весна. Вот скоро наступит другая весна. Мы с тобой будем жить в большом доме, и нам никто не будет нужен. Только тот, кто любит нас, да? Других мы не пустим.
   Я тушу окурок об землю, закуриваю новую сигарету. Над городом проступает утренняя дымка восхода. Май за пару часов стал холодным и бесприютным. Уля, моя Уля, милая девочка, дышит мне в плечо, держится, не плачет. Ее горячее дыхание может растопить меня, как воск.
   Что делать дальше? Никто не знает. Никто никогда и не знал.
   Дома в оцеплении, дальше идти некуда.
   - Мама, - карапуз смотрит на развалины вдалеке. - А наш дом никогда не рухнет, правда? Потому что там все будут любить друг друга.
   Мизинец назойливо ноет. Снова пытаюсь подцепить подлый осколок - бесполезно, глубоко засел, сука.

5

   Мы долго петляли между краснокирпичными заборами, недостроенными коттеджами, сквозящими силикатной пустотой. Обходили холмистые буераки, квадратные ржавые гаражи, исцарапанные русским матом. Дивились виноградным палисадникам вокруг вросших по самые окна в землю домишек. Огородики с комьями свежевскопанной земли чередовались с узкими тропками, вдоль которых зеленели редкие стебельки ржи. Непривычная после черно-белой зимы зелень завораживала, веселила глаза. В моем родном городе на дорогах и бульварах еще лежит сырой снег, чумазые, неказистые сугробы, пожелтевшая песчаная слякоть. А здесь светло и чисто. Мы свернули на извилистую улицу. Вдалеке замаячила бледная макушка "Родины-матери".
   Солнце неторопливо шло к зениту, мелькая золотой лысиной в прогалах рыхлых туч. Теплый воздух заполнял грудь, прогревал легкие, сухой кашель стал влажным. Дела пошли в гору. Хуже, чем сегодня утром уже не будет. Согретый весенними лучами, я забыл про озноб и прочие простудные напасти.
   - Марта, разреши вопрос, - вырвалось у меня. Я слегка одурел от нелепости формулировки. Попытался было перестроить интонацию, спрятаться за шуткой и дурашливо повторил: - Ну, разреши...
   - Вот ты даешь, - Марта толкнула меня в бок, пронзительно хохотнула. - Как на деловой встрече. Что это такое: "Разреши"? Захар, а ты девушкам, случаем, не говоришь: "Разрешите мне с Вами переспать?". Я так поняла, что от тебя всего ожидать можно.
   Марта еще раз толкнула меня локтем в бок и тут же расцвела девчоночьей улыбкой. Потом пошла медленнее, остановилась, подчеркнуто театрально зевнула мне в лицо.
   - Скучно с тобой, Захар. Я тебя бью, бью... А ты даже не отвечаешь.
   - Слушай, а это что за здание? - я показал на огромный коттедж из красного кирпича.
   - Это? - Марта задумалась. - Кажется, мечеть хотели делать.
   - Когда кажется - креститься надо, - хохотнул я. - Ислам и до вас добрался.
   Марта покрутила в тонких пальцах замок своей куртки и медленно расстегнула "молнию". Маникюр ее за ночь сменил цвет на кремовый и полностью гармонировал с одеждой.
   - Жарко, - Марта повесила куртку на руку.
   Из-под облегающей кофточки, чуть обнажившей плечи, выглядывает тонкая кружевная бретелька темного лифчика. Я задержал взгляд на ее груди. "Точно второй", - подумал в очередной раз. Посмотрел ей в глаза - зеленые, бесхитростные, какие-то обреченные.
   - Если я скажу, что ты пытаешься меня соблазнить, - кивнул я на снятую куртку, - то снова получу локтем в бок?
   - Захар-Захар, - протянула Марта и отбежала в сторону.
   "Ой, дурак, - стукнуло в голове, - и на хрена сказал?"
   Я неловко пробормотал какие-то извинения, мол, ты не так поняла.
   "Дебил, - снова шепнул голос внутри. - То "разреши", то "соблазняешь". Как есть дебил!"
   Но тут покралась Марта, и снова чувствительно ткнула меня локтем.
   - Уф, - выдохнул я, схватил ее за плечо, сделал вид, что пытаюсь отбиться. А сам радовался близости. Горячая кожа, гладкая, нежная. Уткнуться бы носом в ямку ключицы и целовать.
   - Захар, ай! Больно!
   Тут же разжал пальцы.
   - У тебя хватка медвежья, - сердито казала Марта. - Блин, теперь синяки останутся.
   - Да ну тебя, - я демонстративно зевнул. - С тобой не поиграешь.
   - Кого, меня "ну"? - Марта со всей силы толкнула меня на пыльную обочину, расстояние между нами исчезло. Она дышала рядом, прижимаясь к моему бедру своим. Нежное тепло, задор гибкого тела, соблазнительного и хрупкого. Неплохая развязка надуманного конфликта. Тем более что Марта не смогла сдвинуть меня ни на сантиметр, на ногах я стоял прочно. Девушка развеселила меня, я заводился... вокруг дышал другой мир, поднимающийся каменными ступеньками к парку. Странно, мир другой, прежде мне неизвестный, но все в нем кажется знакомым. Я приехал в чужую страну, но не трясся сутки в потном плацкарте, таможенник не светил мне в лицо ночью фонариком, требуя какую-то анкету для въезда. Я не заходил в обменник, чтобы поменять валюту, не пересчитывал полученное, подозревая кассиршу в обмане. Нет. Я выскочил из своего подъезда, набросил куртку на ходу, запрыгнул в пустую маршрутку, кинул червонец в окошко водителю. Автобус увез меня в новый район моего города, где теплее, весеннее и чище, и деревья уже зеленые, и урны вазочками, а надписи на чужом языке сделал какой-то шутник-художник.
   Каштаны на склоне неподвижны, укрыты от ветра. Ступени тянутся вверх.
   Мы остановились, оценили крутой подъем, по такому идти и идти. Вздохнули.
   На вершине, по словам Марты, расположена главная площадь.
   - Захар, ты так со всеми девушками в своем городе заигрываешь? Сначала синяк поставишь, потом пошлешь куда подальше? Точно-точно, - Марта улыбнулась. - Робкие русские девочки ведутся на такого сурового мальчика. У вас там свои нравы. Или у вас и девочки такие же, любят грубость? Так, Захар?
   Я поднял гладкий камешек с асфальта.
   - Эй, ты же не собираешься бросить в меня камень?
   Марта побежала вверх по лестнице.
   Я коварно отмолчался.
   - Захар, ну я серьезно, - обернулась Марта.
   - А помнишь, как в школе робкие мальчики проявляли свою любовь к девочкам? - я легко нагнал Марту. Она уже никуда не торопилась, запыхалась, медленно поднималась по ступеням. Из-за каменной стены на вершине вырастал огромный меч и щит "Матери", косматая голова, и атлетический, совсем не женский, торс.
   - За косички дергали. Но у меня их нет, как видишь, - Марта поправила прядь русых волос, и снова поскакала по лестнице.
   Как ей может быть тридцать лет? Да еще и замужем восемь лет. Херня какая-то, думал я.
   Мы поднялись на вершину, к самому подножию "Родины-матери", медленно прошли вокруг.
   Площадь, замощенная темной и светлой плиткой, шахматным узором стекала в парк. Бродили туристы с большими фотоаппаратами наперевес. Из-под ярких курток выпирали толстые животы. Похожи на иностранцев, но я могу и ошибаться.
   Девушки в модных солнечных очках, постукивая каблуками, дефилировали мимо, зазывно покачивая бедрами. Мамы с детьми, папы с расслабленными улыбками отдыхали на лавочках. Корейцы во всем синим, дисциплинированной колонной шли в сторону памятника матросам в шлюпке, идущими на штурм. Врага не было, но по воинственным лицам здоровенных бойцов Советской армии, он явно подразумевался где-то на горизонте.
   Два разрисованных цветочками танка, синий и желтый, стояли друг против друга, скрестив свои дула, но никакой боеготовности в этом не было. Больше всего это напоминало неведомый аттракцион. По одному танку лазили дети. Сорванец на башне пронзительно выкрикивал: "На нас движется миллион вражеских танков и вертолетов, нам нужно подкрепление!" Другой, свесив голову с бронированного крыла, разглядывал выкрашенный черным трак, философски изрекал: "Да где ж его взять?" Воинственный не унимался: "Запрашиваю подкрепление", - проорал он в кулак с оттопыренным пальцем, видимо, изображавшим рацию.
   Вдалеке, за бледной полосой Днепра, под нависшей хмарью, толпились многоэтажкки левого берега. Небо исчезло, мгла застыла над городом, солнце скрылось. Созревал долгожданный весенний дождь. Ветер свистел в ушах, шуршал одеждой туристов, мешая сфокусироваться на пейзаже.
   Марта накинула куртку. Шепотом выругала изменчивую погоду.
   - Круто тут, - я поправил черную шапку, съехавшую на глаза. Было жарко, но я не снимал ее. Думал, что в шапке лицо выглядит выразительнее.
   - Ничего крутого. Не люблю войну и все что с ней связанно, - Марта закусила губу.
   Мы зашли в туннель, ведущий вглубь парка. Там был музей военной техники с артиллерийским орудием, самоходками, танкетками. На стене туннеля - барельефы со сценами сражений Второй мировой. Солдаты смотрели на прохожих суровым взглядом, каменные руки сжимали ППШ. Множество солдатских лиц выступало из мрака, как в фильме ужасов, казалось, что вот-вот все здесь оживет и зашевелится.
   - Я тоже не люблю. Все мои деды воевали, - с гордостью сказал я. - Дед разведчиком был, за линию фронта...
   - Не надо, - перебила Марта.
   - У него вся грудь в наградах была...
   - Захар!
   - Что не так?
   - Я не хочу про это говорить, больная тема. Понимаешь? У меня другие родственники... Мой дедушка на западной Украине жил.
   Я сглотнул едва не слетевшую с губ крылатую фразу из фильма "Брат": "Бандеровец, что ли?"
   Смолчал. Отшутился про себя. Сплюнул в урну. Спасаясь от сквозняка, поднял воротник.
   Марта начала сама:
   - Никакие они не предатели! У них менталитет другой, они же к Польше ближе. А русские их к себе силой присоединили.
   Смолчал еще раз, уже приложив усилие.
   - Русским наплевать, что кто-то может по-другому рассуждать. Вот вы до их пор говорите: "Поехала на Украину". Почему? Правильно же говорить "в".
   Снова не к месту вспомнилась старая армейская шутка: "Кто говорит, что поехал в Украину, тех посылают не на хуй, а в хуй".
   Но и в третий раз смолчал, сжав все мышцы лица до предела.
   - Захар, ты чего так улыбаешься?
   - Все хорошо, Марта.
   - Точно?
   - Совершенно. Все хорошо. Очень даже хорошо.
   Со стен на меня смотрели скульптурные фигуры солдат, а с ними и прошлое моих фронтовых предков. Эх, видел бы меня сейчас дед... Едва ли он обрадовался бы. "Внучок", - послышался его с детства знакомый голос, страшный своим спокойствием. Что бы ни случилось, интонаций дед никогда не менял.
   Слева протянулась широкая площадь с военной техникой. Пушки, разнокалиберные танки, боевые автомобили, самоходки, танкетки, пузатый бомбардировщик, какой-то истребитель, система ГРАД.
   Красотища!
   Во мне заиграло детство. Так захотелось полазить по всему этому бронированному, воинственному, настоящему, когда-то дававшему реальный отпор захватчикам. Это тебе не цветные танки с дурными ромашками на броне.
   - Я, хоть и европейка, - Марта между тем всё заводилась, - ты знаешь: наполовину итальянка, наполовину украинка, но я не причисляю себя ни к одной национальности.
   - Да-да, инопланетянка, я слышал, ты говорила.
   - Давай про другое. Я не хочу про это.
  
   Потом мы долго бродили, уже успокоившись, не цапаясь, не дергая друг друга. Чем дальше мы отходили от центральной площади, тем тише становилось вокруг. А когда спускались в зеленую низину парка, "Родина-мать" безразлично смотрела нам вслед. Прошли по аллеям, миновали женщину, торгующую золотистыми петушками на палочке.
   Хорошо, что народу немного. У выхода попался лоток с мягкими игрушками. Возле него топталась заводная собачка, приводя в восторг стоявшую рядом парочку. "Эф-эф-эф", - раздался электронный лай, девушка повизгивала от умиления.
   - Не люблю плюшевые игрушки, - заметила Марта.
   - Почему?
   - У меня ими завален весь дом. Раньше поклонники постоянно дарили. Медведей всяких, львов, зайцев. Но это еще полбеды. Они же при этом еще и в любви клялись. И чего эти слова стоили? Где они все? Говорили, что будут любить меня всю жизнь. А как только я им отказывала, так они женились. Кто-то, конечно, успокаивался. А вот особо одаренные мне потом, тайком от жен, смс писали. "ВКонтакте" у них выставлен статус "счастливы в браке", фоток любовных полно, все улыбаются. Влюбленно на жен своих глядят... - Марта не на шутку завелась, речь ее стала торопливой. - Один мне из роддома любовное смс писал, когда его жена рожала. И каково это? Все эти игрушки, цветы, смски - пошло, понимаешь? - выдохнула, замолчала. - Пылятся только, выбросить надо. Пора уже!
   - Ты и меня из своей памяти легко и просто выбросишь, - я улыбнулся, закурил.
   - Будешь занудой, выброшу, - усмехнулась Марта.
   - У тебя было много поклонников?
   - Тебе всех по списку?
   - И пофамильно.
   - Ох-ох, - поддразнила Марта. - Точно, ты же ревнивый, - она смотрела пристально, не вскользь, не мимо, как обычно, а глубоко в меня.
   - Я тебе никто, чтобы ревновать. И ты мне... Второй раз в жизни видимся, - я поёжился от холода.
   - Хорошо раз так.
   - Растакалась.
   - Ну так знай: у меня куча друзей-мальчиков и муж. Десяток любовников на разные случаи, - Марта принялась загибать пальцы. - Для грубых отношений, для нежностей, для романтики, еще там для чего-то. По настроению выбираю.
   Я молчал, не желая поддерживать ее глупые фантазии.
   - Захар! - Марта робко взяла меня за руку. Так смирно, так осторожно заглянула в глаза, что все мысли о любовниках мгновенно развеялись. Даже в наличии мужа засомневался. Но золотое кольцо на ее безымянном пальце по-прежнему царапалось колким блеском. - Нет у меня никаких любовников.
   - Я знаю.
   - И все-то ты знаешь. Может, я тебя жалею, успокоить хочу?
   - Ага-ага. Совсем завралась.
   - Каждый думает, как хочет.
   - Не люблю, когда на себя наговаривают.
   На миг представил, что сказанное Мартой - правда. Передернуло. Поморщился и сплюнул.
   - Давай пообедаем? - перевела тему Марта.
   - Только не в Макдональдсе, терпеть их не могу.
   - Хорошо. Ты же у меня русский мальчик, тебе нужны борщи, картошка, и у плиты - жена в бигуди.
   "У меня" для моего уха прозвучало как "ты мне очень нравишься". Во всяком случае, так мне показалось.
   Начал накрапывать дождь, прибивая влажными следами дорожную пыль. Мы свернули на узкую улочку, старались обогнать дождь. Пробежали мимо беспокойных автомобилей и спрятались под полосатым тентом. Марта вспомнила, что рядом есть кафе, и мы снова выбежали под дождь. Проскочили пару переулков, свернули на тротуар среди каштанов, пересекли пустой двор и увидели вывеску: "Кофе-Хаус". Через несколько минут мы уже грелись за столиком.
   Пока ожидали заказ, мы с Мартой шалили - брызгали друг на друга скопившейся на одежде дождевой водой. За окном журчал, барабанил, кружил потоками по узким щелям асфальта, нескончаемо падал и падал на город дождь. Я вспомнил о "Родине-матери", представил ее под ливнем - одинокую и без зонта.
   Официантка подала кофе. Первым мелким глотком обжег губы.
   Сверкнула молния, улица озарилась и задребезжала чайным сервизом в серванте. Сработала сигнализация авто.
   "Подкрепления мальчишки, наверно, так и не дождались", - подумал я и тут же забыл.

6

   Если долго смотреть в потолок, то рано или поздно он начнет на тебя надвигаться. Лежа в мрачной духоте верхней полки плацкарта, я ждал этой минуты до тех пор, пока Страх не дернул меня за ногу.
   - Захар, ты спишь? - прогудел с нижней полки Леха.
   Привстаю, свешиваю босые ноги, словно с рыбацкой мостушки, едва касаясь пятками щекотной реки.
   - Не, Лех. Не спится.
   Леха, он же Страх, он же Головешка, - так его уже успели прозвать пацаны из взвода за большую голову. Без волос башка Страха, кажется еще огромнее, чем когда была украшена "кобзоновским" чубчиком. Такой голове кирпичи нипочем, ею плиты крушить можно.
   - Мне тоже. А наши мужики все уже пьяные.
   Меня добивает его привычка называть нас "мужиками".
   Хотя Леху я знаю всего ничего, какой-то битый час, но своими манерами он успел уже осточертеть.
   - Да плевать на них.
   Капитан, которому поручили нас сопровождать, трезвенник и бывший спортсмен, первое время держался молодцом, строил наши щетинистые, дурно пахнущие тела, потом забил, махнув рукой с изуродованным бицепсом, и ушел спать. Все-таки мы не срочники, не сопляки, а взрослые люди.
   За окном проплывают редуты серого бурелома, рельефный чернозем свежевспаханных полей, на дальнем краю которых мирно багровеет полоса закатного солнца. Граненый стакан в стальном подстаканнике убаюкивающе дзынькает, подрагивая на столике. Тусклая пыль от скрученных трубочкой матрасов с коричневой начинкой подушек медленно спускается с верхних полок.
   Спрыгиваю вниз прямиком в свои шлепки и иду в тамбур курить. Вагонный запах неизменен, куда бы люди ни ехали, на отдых ли, на войну. Спертый воздух, потный воздух, воздух забористый, пропитанный лежалой тканью, пролитым на ковер пивом, окостеневшей чешуей тарани, припорошенный перегарным храпом.
   Солдатье за плацкартными столиками вяло пережевывает домашнюю курицу, орудуя челюстями, как жерновами. Из фольги торчит сочный окорок, его хищно рассматривает пузатый мужик в серой майке. Его усы шевелятся под носом словно живые, надменный взгляд тонет в рыхлых щеках, как у пожилого бассета. Пузатый тип гордо наливает рюмку водки, пьет ее залпом, совершенно уверенный в непогрешимости своих действий. Брезгливо морщится. Усы снова оживают, противно подергиваются, словно волосатая гусеница. Мужик бормочет под нос неразборчивое, запивает соком, давится, кашляет, кажется, что усы вот-вот слетят с его отталкивающей физиономии. Жирной короткопалой рукой он тянется к курице, а я прохожу дальше, спотыкаясь на тюках из жесткой дерюги.
   Противные запахи тянутся за мной, как щупальца спрута, кажется, что одно из них вот-вот изловчится и стеганет меня по лицу, оставив на коже ожог.
   Боже мой, как можно так вонять, глоток бы свежего воздуха.
   Окно у мусорного бака приоткрыто, но почти не спасает, проем не велик.
   По дороге дергаю мокрую ручку туалета, закрыто.
   Тамбур полон стриженых бойцов в тельняшках и майках, дымно, хоть топор вешай. Пару раз вдохнул и накурился. Лампа под потолком перегорела, Дрын подсвечивает фонарем.
   Дрын, имени так и не запомнил, мой земляк, острые скулы и выедающий внимательный взгляд.
   Поезд одуряюще грохочет. Вторая дверь открыта, на межвагонном стыке колотится Дрын, наслаждаясь лязгом и покачиванием. Пацаны веселятся, словно на курорт катят.
   Смерти нет. Если быть острожным, то ничего не случится, успокаиваю сам себя.
   Если пацанам весело, значит, все хорошо будет. Не могу же я один изо всей толпы погибнуть?
   Завтра нас приписывают к Московской дивизии Внутренних Войск, за нами закрепят оружие, мы станем полноценными солдатами. Без автомата за спиной и не верится, что едем воевать. Стрелять я готов! Не до конца, не на поражение, конечно, а вот ранить кого-нибудь - всегда пожалуйста. Захватить "языка" и притащить в штаб. Хорошо бы так. Поймать двух зайцев, - и медаль получить, и перед Богом чистым остаться, смерть чужую на себя не взять.
   Дрын размахивает прозрачной бутылью, играет сухими длинными мышцами под майкой. Его лысая голова - какой-то зловещий череп, если долго смотреть на нее, то может привидеться призрак смерти, вышедший из темноты потрогать тебя костлявой пятерней.
   Жмурюсь. Бред. Лицо как лицо.
   - Э, Захаридзе, - окликает он меня, жонглируя как циркач, бутылкой и фонарем.
   Луч света кружится по задымленной темноте, то слепит, то окунает во мрак.
   - Да?
   - Давай-ка! - протягивает мне бутылку.
   Сворачиваю пластиковую пробку, боязливо нюхаю горлышко, - самогон. Делаю большой глоток не морщась, занюхиваю сигаретой.
   - Не одурей смотри, - Дрын пристально ищет во мне какой-то подвох. - Надо Головешку позвать, а то мы с ним земляки, а он печальный какой-то.
   - Он не пьет просто, - заступаюсь я за Леху.
   - Пусть не выебывается, а то всеку ему разок, он сразу и образумится. Нам печюганы всякие во взводе не нужны.
   Пацаны, посмеявшись, вышли. Остаюсь я, Дрын и Валера, он же Еврей.
   Еврей он или не еврей, не знаю. Просто его при нас какой-то знакомый в военкомате так назвал, ну и пошло-поехало. Закрепилось за Валерой. С виду обычный русский мужик, глубокие залысины и спокойный взгляд, сбитые плечи и крепкие руки, плотный и невысокий.
   Я прижимаюсь к запотевшему окну небритой щекой.
   Над дымчатой степью стелется нежно-фиалковое небо. Солнце зашло, оставив красную полосу на горизонте.
   Тракторная колея тянется вдоль рельсов, постепенно отклоняясь в сумрачную даль селения. Редкие одноглазые домишки луноходами, заплутавшими среди покатых холмов, светятся крохотными окошками, в поисках новой жизни и других цивилизаций.
   Спрашивать у Дрына, страшно ему или нет, стремаюсь. У Валеры можно, он поймет, хотя... Мне кажется ему по фигу чужие загоны, он старше нас всех, Дагестан и Чечню прошел в свое время, матерый вояка, хоть и еврей. Если он и вправду еврей, то что он забыл в России, и на хрена воевать снова едет? Похоже, что умом не только Россию не понять, но и евреев тоже.
   Что же я такой, сука, боязливый?
   С другой стороны: смелость это не отсутствие страха, а умение его преодолеть, перешагнуть. Ну а как объяснить тот факт, что сейчас я испуган раньше времени, ни одного выстрела не услышал, а внутри все сжимается в холодный комок и мелко подрагивает?
   Прячу волнение подальше, завожу надуманный разговор. Вроде того, что вот какой я смелый парень, во всяком случае, именно таким пытаюсь казаться. Немного опьянел.
   - Слушай, а ты был до этого на Украине? - интересуюсь у Дрына.
   - Да с какого хуя, что я там забыл? А что? Хохла во мне увидел, что ли?
   - Бандеровца.
   Дрын медленно улыбается жабьим ртом. Он вообще напоминает боевую жабу-мутанта из старой "дендевской" игры "Battle toads".
   - Да хохлы, что с них взять, уебища. Совсем охренели, давно уже надо было их под себя подмять. Все тянули, сколько лет у нас газ пиздили, а еще выгребывались.
   - Но они тоже люди, - вот надо мне обязательно сказать поперек.
   - Слушай, - Дрын наводит на меня прицельный прищур. - Ты чего дуришь-то? Хули тогда едешь? Денег заработать что ли? А своих пацанов, которых на Майдане расстреляли, тебе не жалко?
   Он взорвался вопросами.
   - Холостыми в небо стрелять собрался? Это их группировки наши дома взрывают, а ты про них говоришь, что люди. Спору нет, есть нормальные, те, кто в России живет или за нас воевать остался.
   - Да не хохлы, - Валера отрывается от окна, на давно небритом лице сухо горят глаза. - По-твоему, это хохлы во всех бедах виноваты? Слышал сегодня новости? Да? Турки всех армян пересажали. Но это нам говорят, что пересажали, а так... Скоро Франция. А кто в Америке взрывает дома, тоже хохлы? Им туда не доплыть, потому как не на чем. Сейчас в мире, как раньше в России с Чечней было, вроде и не война, а люди гибнут, и никто никого не победит и не постреляет. И ядерная бомба не спасет, не знаешь же, на кого скидывать, кто виноват в этом чертоплясе.
   "Валера!" - думаю благодарно, хочется хлопнуть его по плечу, сказать спасибо. От его слов легчает на душе. Теперь не так страшно, ведь так всегда было и будет. И сколько сейчас народу едет воевать, что, все умирать, что ли собрались? Бред же. Не мы первые, не мы последние.
   Но зачем еврею с такой правдой ехать в прокуренном тамбуре добровольцем-контрактником на Украину? Не за деньгами же. За национальную идею? Тоже не стыкуется. А вот присутствие Дрына в вагоне вопросов не вызывает.
   Думаем каждый о своем, курим молча. Бутылка идет по кругу, прозрачная полоска жидкости опускается к донышку.
   - А чего это Страх тоску ловит, унылый какой-то? - Дрын нехотя закуривает очередную сигарету, долго принюхиваясь к ней.
   - Нормальный, просто он старше нас.
   И сдался мне этот Леха, что я его защищаю?
   - Валерон вон вообще дед, - показывает на нашего еврейского товарища, который молча смотрит в окно, положив хер на дрыново остроумие. - И ничего, от коллектива не отрывается.
   - Да что ты к нему цепляешься, он ВДВэшник, это мы с внутренних. Может, западало ему с ментами общаться.
   - Всечь ему разок, заобщается. Я когда срочку тянул, помню, на День ВДВ с омоновцами дежурили, так мы этих десантников херачили, только береты голубые отлетали. Слушай, зацени, - Дрын достает мобильный, щелкает кнопками. Вопреки моим ожиданиям, раздается мелодичная музыка. Начинаются слова, тут же узнаю Гребенщикова:
  
   Жаль, подмога не пришла, подкрепленье не прислали.
   Нас осталось только два, нас с тобою наебали.
  
   Оказывается и лицо Дрына может быть серьезным. Сосредоточенная тишина. Каждый снова уходит в себя. Поезд стучит умеренным ритмом, почти в такт пульсу: "Тук-тук, тук-тук, тук-тук....".
   Слетевшая штукатурка ближайших домов как раскрошившаяся глазурь на булочке. Перед глазами снова встают обугленные развалины соседнего дома, в каменных кусках и щебне краснеют труселя веселого дедка-спортсмена. Брр.
   Вздрагиваю и вываливаюсь из воспоминания.
   Поезд ускоряется, чаще: "Тук-тук, тук-тук, тук-тук...".
   Марта.
   Если бы мне автомат в руки, и... Представляю ее мужа на мушке своего "калаша".
   Прищуриваюсь.
   "Тук..."
  
   Пушка сдохла - все, пиздец, больше нечем отбиваться!
   Что ж, закурим, брат-боец, нам от смерти не съебаться!
   Жаль, подмога не пришла, подкрепленье не прислали.
   Что ж, обычные дела - нас с тобою наебали, - продолжает петь дрожащий голос БГ.
  
   Забираюсь на верхнюю полку, и продолжаю смотреть в потолок.
   Кайфую, чувствуя подступающий сон, уже забытое армейское чувство радости от трудного дня. К Москве подъедем не раньше шести утра, еще целая вечность нормальной жизни. Закрываю глаза - "вертолеты", невесомость, хмельная и искрящаяся дурь.
   Надо завести будильник на телефоне, чтобы проснуться ночью и покурить, ну, еще и пригубить немножко, у меня пол-литра водяры про запас осталось. Выпить и снова уснуть, укутавшись в дорожное одеяло, с наслаждением понимая, что еще можно смело спать и до завтра так далеко.
   Снизу слышу какое-то бормотание, выглядываю - Леха шепчет молитву, то и дело, крестясь тремя перстами. Слов толком не разобрать, но догадываюсь, что это "Отче Наш". Бабка ее часто читала.
   Иконку, что вынес в ту роковую ночь из дома, я взял с собой в дорогу. Зачем-то спрятал в нагрудном кармане. В байки о том, что она может спасти от пули, не верю. Думаю, что у броника это лучше получается.
   Час молитвы закончен, долгожданная тишина. Вагон по-прежнему, как колыбель, нежно покачивается, убаюкивая потные тела.
   - Страх! - неожиданно зовет из-за соседней стены Дрын.
   - А? - отзывается Леха.
   - Хуй на!
   - Страх!
   Леха отмалчивается.
   Но Дрын не теряется и здесь, недолго думая, кричит:
   - Молчишь, в пизде торчишь.
   Вагон оживает легкими смешками.
   - Страх! - не унимается Дрын....
  
   Я невольно хмыкаю, нависший потолок надвигается на меня огромным воспоминанием.
   То лето давно надо было бы забыть, пощадить себя, не рвать нервы, не издеваться над собой. Тот июнь для меня, как детская фотография, с которой, улыбаясь, смотрит малыш, напоминая, что когда-то и я был другим.
   И что с этой пожелтевшей фотографией? Где тот июнь?
   Господи, значит, Тебе так было угодно, да?
   Зачем спрашиваю? Он же не ответит, мол, да, Захар, все хорошо, живи и радуйся, Я так и хотел.
  
   Стоял июнь...
   Тополиный пух, теплый, приятный, кружащийся и невесомый. Важное жужжание шмелей, неутомимое стрекотанье кузнечиков в огромной послеобеденной тишине, клейкие лиловые соцветия городских клумб. В листве парка копошение, жизнь, готовая радовать, шуршать, чирикать, посвистывать.
   Ульяна...
   Жара наконец-то отступила. Улицы остывали. Вечерело. Каждая минута была шоколадной, оставляла на губах сладкий вкус счастья. Белые, словно бивни мамонта, колонны ДК. Синяя-синяя вода фонтанов, параболы тонких звенящих струй. Небо. Если на него долго смотреть, то закружится голова, воздуха так много, что ни вздохнуть, ни выговорить слова, - только запускать улыбки, как воздушных змеев.
   В толпе неформалов, музыкантов местных групп, у парадного входа ДК, я увидел девушку. Среди черных косух с металлическими заклепками, рюкзаков с портретами Кобейна и "Арии", цепей в палец толщиной, проколотых ушей, разнообразной металлической лабудени, девушка была вызывающе притягательна. Кожаная узкая юбка, крошечный черный топик. Стройные, бесконечно длинные ноги, - только на них можно смотреть часами. Сплетение ремешков босоножек эротично подчеркивает узкие белые ступни. Красивая маленькая грудь с нахально торчащими сосками. Тот факт, что она была без лифчика, смущал меня куда больше, чем ее.
   Уля, а это была именно она, вместе со всеми пила пиво, размахивала пластиковым стаканом, объясняя что-то волосатому скопищу. Она была королевой тусовки, я сразу это понял, и оробел еще больше. Улыбка, шуточки, отточенные движения, чуть жесткое лицо и очаровательные губы. Я не слышал ее слов, но догадывался, о чем она говорит. Стоило ей с мягкой улыбкой посмотреть в мою сторону, как я отскочил, словно от гранаты, чуть не рухнув с головой в ремонтную траншею. И тут же меня подбросило к небу, дыхание, кажется, прекратилось. "Уф", - выдохнули я, когда очередная волна бросила меня на растрескавшийся асфальт.
   Она подошла сама. Я сжался, проглотил застрявшее в горле сердце, в панике почесал нос, пригладил ладонью вздыбленные волосы.
   - Чего один стоишь? - твердый и уверенный голос остановил время.
   - Жду начала концерта, - ответил я.
   Тощий подросток с кучей комплексов и загонов, с ранимой и трепетной душой, готовый всем сердцем влюбляться в каждую милую улыбку. Да, это был я...
   - Пива хочешь?
   Я замялся.
   - Давай к нам, - Уля подтолкнула меня в сторону тусовки. - Не стесняйся, концерт еще не скоро. Чего одному-то маяться?
   - Я не один, - попытался возразить. - Я друзей жду.
   - Пошли, пошли, не стесняйся.
  
   - Страх, - сонно доносится из темноты.
   - Да чё?! - взрывается Алексей сочным басом.
   - Хуй в очё!
   Смолкает.
   Тишина оживает, внутри нее сердцем стучат колеса.
   Холодная луна путается в проводах, серебрит подстаканник, нервно вздрагивающий на столе.
  
   В моей жизни появилась Уля, она ручкой написала номер своего телефона на моем запястье. Ей понравилась моя рука, а может быть, и не только рука? Может и я сам? Только чем? Робким молчанием? Всем сердцем на это надеялся. Уля сказала, что будет выступать пятой, и обязательно подмигнет мне со сцены.
   Мои друзья выступали первыми. Они играли легкую, простую, приятную в своей незатейливости музыку. Дальше смотреть концерт я не собирался. Невыносимый блэк-металл и прочая херня всегда раздражали. Но наблюдать за музыкантами, трясущими волосами, словно пытающимися скинуть с себя беспощадно кусачих блох, было забавно. Противно настроенные примочки, агрессивно-занудный гитарный ритм, аритмичные барабаны, заглушенный бас, вопящий вокалист в кожаных штанах в обтяжку, то и дело задирающий вверх тощие руки. Обращение к залу? Попытка изобразить свободное парение хищной птицы? Не знаю. Мне казалось, что в такую позу можно встать лишь для того, чтобы кто-то подкравшийся сзади отвесил смачного пинка. Я всегда втайне надеялся, что найдется такой герой, который волшебным пенделем раз и навсегда прекратит это безобразие. Спихнет-таки косматого демона в дымящуюся пучину с торчащими из нее "козами" беснующихся фанатов. Многое радикально изменилось во мне с тех пор, но глубокое отвращение к тяжелой музыке осталось неизменным.
   Ульяна со сцены мне так и не подмигнула. Наверно забыла. В душе понимал, что ей просто пофигу на меня. Пройдет время, и я это не раз вспомню.
  
   - Слышь, Захар, - интеллигентно будит Валера. Я просыпаюсь.
   Шипят висящие на его шее наушники. Сплошные помехи.
   Чувствую себя польщенным, что такой человек как Валера, решил чем-то поделиться.
   - Чего? - делаю сонный вид, хотя сон сняло как рукой.
   - Америка заявила, что поддержит Украину.
   - В смысле?
   - Теперь точно воевать будем.
   Валера молчит, его эмоций в темноте не видно.
   - Пойдем, покурим? - говорит он с каким-то удовольствием. Мне, хоть убей, не понятным.
   - Пошли, - с полным непониманием происходящего, отвечаю я.
   Спрыгиваю с полки, первый шлепанец нашариваю сразу, второй куда-то уполз...

7

   Воды Днепра безмятежно шлепали о бетонный берег. Сырой воздух уплотнял полумрак пустой набережной. Над свежими зарослями противоположного берега собирался серенький туман. В его дымчатой бороде догорало солнце. Пестрая суета киевских переулков осталась справа. От нее нас отделяла дорога с редкими автомобилями. Опустевший мир стелился мощеной плиткой мостовой, исчезал из вида за пешеходным мостом, истаивал в свежих сумерках.
   Марта, опасаясь поскользнуться или наступить в загустевшую лужу, держалась за мое плечо. Легкие пальцы проминали куртку, трогали мою ладонью, цеплялись за рукав. А я при виде очередной лужицы, самый маленькой и мелкой, обнимал ее, пользуясь поводом, чтобы прижать к себе. Ехидно хихикая, она отталкивала меня, и приближалась снова, утюжила мой бок прикосновениями, то и дело отбрасывала плечами мои ладони. Я снова приближался, Марта ускользала. Когда же отдалялся я, она, с обидою ощутив расстояние, подходила сама.
   Она будоражила, возбуждала меня недоступной красотой. Я знал, что у нас ничего не будет, но от этого хотелось ее еще больше. Марта замужем, но и это меня не останавливало. Это лишь могло оправдать мою неудачу, мол, не больно-то и хотелось чужую семью разрушать. Хотя знал, что потом буду каяться, сотню раз каяться. "Но, - успокаивал я себя снова, - у нас ничего не будет".
   Но... Мне тут же хотелось, чтобы всю набережную покрыло льдом, затопило по пояс, тогда бы Марта меня не сторонилась, а я бы спасал ее от всяческих напастей.
   "Интересно, а она хоть раз изменяла мужу?"
   Я все прокручивал в голове рассказы Марты о любви к кому-то там; о том, как неудержимо тянет ее к этому "кому-то". Вспомнил даже несколько звонких эпитетов, которыми она наградила таинственного возлюбленного: "сверхобаятельный", "целеустремленный", "мужественный". Вспомнил даже характерное тюканье, с которым эти слова вылетали на желтое поле QIP. Тогда было смешно, любопытно и - безразлично. А сейчас я, вспоминая их, чувствую себя ничтожеством. И чувство это растет с каждой минутой. Подумал, что выйди эта ее "любовь" к нам навстречу, я бы, не задумываясь, засадил бы ему боковым в челюсть. Но такого, к сожалению, не случится. Перед глазами каллиграфически-прекрасными иероглифами маячили убийственные слова: "Мужественный", "Целеустремленный", "Сверх...". И вдобавок ко всему - еврей. К этой национальности у меня очень напряженное отношение.
   У черного заборчика, заостренного готическим узором, переливалась бензиновой пленкой небольшая лужа. Казалось, что из глубины проступает розоватое марево млечных путей, серебристое созвездие неведомой третьей Медведицы, нежная и мягкая синева акварельной галактики.
   Я перешагнул через радужную пелену, а Марта, не заметив, наступила каблучком в сердцевину красок моего только что придуманного мира. Вселенная перевернулась и стала просто пятном в грязной луже.
   - Пойдем на Труханов остров, - сказала Марта.
   - Труханов? Чудное название.
   - Там красиво. На тот берег через мост перейдем.
   - О, - я глянул на песчаную насыпь пляжа, - там можно будет искупаться.
   - Захар, - тоном строгой мамы отчетливо отчеканила Марта. - Ты сдурел?
   - Да шучу я, шучу.
   - Кто тебя знает, я уже не понимаю чему верить, чему нет. Через Майдан перешел, может, теперь решишь и Днепр переплыть. Ты же русский, кто знает, что у вас в голове.
   - Через Днепр не плыть, через Днепр лететь надо...
   - Почему это?
   - Не каждая птица долетит до середины Днепра, - процитировал я классика.
   - Ну ты-то уж точно "не каждый", успокойся.
   - Марта, все хорошо.
   Представил себя со стороны. Порадовался своей невозмутимости.
   Я чувствовал себя одним из Тамерлановых камней холма Санташ, - внешне спокоен, а внутри - нестерпимый жар, едва ощущаемый ладонью...
   - Ну-ну-ну, - подразнила Марта.
   Мы зашли на мост. Я положил ладони на холодный влажный парапет, на котором, слезами застыли дождевые капли. Вытер их рукавом, поискал глазами Марту. Она остановилась где-то дальше, в первый раз за все время потерялась из виду. Пройденные улицы, переулки, проспекты остались вдалеке, скрылись за стенами зданий. Отсюда они казались нежилыми, игрушечными, вся их значимость растворилась. Солнце скрылось за холмистым горизонтом. Фиолетовые облака пенились над ним, подсвеченные легким багрянцем заката. Арка Дружбы народов радугой изгибалась над призрачными ветвями парковых деревьев, переливалась вызывающим красным, детским оранжевым, едким желтым, мягким фиолетовым, невинным зеленым, заманчивым голубым цветом. Светящуюся арку окантовывала нежная синева и казалась ее тенью на небе.
   На спокойной воде Днепра недвижимо дремали два маленьких катерка. У пристани вырисовывался кораблик-ресторан с единственным светящимся окошком на корме.
   Река молчала, словно и не текла никуда, словно и не проходила под мостом, не убегала вдаль, - сонно застыла.
   Заслонившись плечом, я достал телефон. Пришло смс от Ули. Быстро пробежал глазами: "Я тебя очень и очень жду, моя спина, приезжай поскорее. И мы сможем снова гулять, и пить чай, и еще кое-что делать". И смайлик в конце.
   Неожиданно я буквально взбесился, сжал трубку в кулаке, пластмассовая панелька жалобно хрустнула. Злой на себя, на Марту с мужьями, охрененными любовниками и еще хер знает с кем, на Ульяну с настойчивой любовью, неуместной нежностью. Скулы свело от пошлости, сжало, ссутулило, свело в комок. Захотел было мысленно отшутиться, но подавился вязкой слюной, тряхнул головой, чтобы поставить на место съехавшие мысли. Если бы тогда меня кто-нибудь о чем-нибудь спросили, то в ответ услышал бы только неразборчивое: "му-у-у". "Уф", - выдохнул с кашлем теснивший грудь воздух, закурил, плюнул с моста в замершую гладь Днепра.
   Ближе к ночи Марте по работе понадобилось в "Кристалл-холл", популярный Киевский клуб. Приезжала какая-то известная группа. Мы прошли вдоль "главного здания страны", как назвала его Марта, вдоль позолоченного отблеском торца. Дорога казалось долгой и прямой.
   Свернули в темноту улицы, но через пару шагов, на горизонте мелькнул огонек и исчез за домами. Появился снова, тут же исчез, но возник следом, ярче прежнего.
   Я приобнял Марту, она испуганно сжалась и одернула руку. Ничего больше я сделать не смог.
   Свет нарастал, становился все ярче и ярче, подрагивая сквозь силуэты деревьев. Мы свернули в поток людей, вынырнули из него в темноту, обогнули дощатую скамейку. Пошли натоптанной дорожкой, хрустя сухой травой, цепляясь за шершавые сучки, спотыкаясь и улыбаясь. Чернильный мрак внезапно распахнулся. Мы оказались на возвышенности, запертой каменным парапетом. На здании "Кристалл-Холла" сияла вывеска. Ступеньки подходили к фиолетовым огням, чуть обжигались холодным электрическим пламенем, бледнели в вышине. Качаясь над ночной пропастью, клуб сверкал звездолетом в кромешном космосе. На другом берегу одиноко желтели огоньки другой жизни.
   - Ну, я пошла, - Марта скользнула по мне кокетливой улыбкой.
   - Ну, иди, - отозвался я.
   В неуютном и многозначительном молчании отодвинулись мы друг от друга, застыли.
   Я понимал, что в такой ситуации надо что-то делать. Но стоял вкопано, безмолвно, проклиная себя на чем свет стоит.
   - До завтра, Захар.
   Марта усмехнулась, легко повернулась и пошла от меня.
   С ясным осознанием собственной придурковатости, я долго смотрел ей вслед. Хотел догнать и все исправить. Потом спустился по ступенькам вниз на зеленый газон, завалился на скамейку и закурил.
   В нагрудном кармане завибрировал телефон. Вырвал его из куртки, судорожно сдавил пальцами.
   Смс от Марты! "Эй, ты там смотри, не влюбись в меня".
   Я усмехнулся и ответил: "Я умею контролировать свои эмоции, не влюблюсь".
   Тут же экран зажегся синим. Снова Марта: "А я за себя не ручаюсь". И круглолобый улыбчивый смайлик.
   На свежей лужайке, опрятной и ровной, как "ежик" на голове американского новобранца, валялась обертка синего "Альпен Гольда". Я добрался бы до нее сразу, но ноги гудели, вставать не хотелось. Докурил и добавил окурок к обертке. Потом второй. И ждал еще одного смс от Марты. Телефон наглухо молчал. Кнопки не загорались, экран погас.
   Стрёмно мусорить, когда кругом так чисто и душистая земля наливается первым весенним теплом.
   Лениво встал, аккуратно шагнул по склону. Ноги разъехались. Я снова собрался, напряг икры и чуть потянулся вперед. Шаг за шагом, как альпинист, вниз по склону. Хорошо, что подошва рифленая. Колено предательски подломилось, подошва с мыска съехала на каблук, от тяжести тела меня шатнуло, и я позорно рухнул в рыхлый чернозем. Кувыркнулся по склону, и затормозил прямо у синей обертки и своего недобитого окурка.
   Взял влажную обертку, смял ее вместе с окурками в кулаке. Что уж терять? Штаны до жопы вымокли. Руки испачканы. "Вот тебе и благое дело", - подумал, сидя в грязи.
   Неожиданно завибрировал телефон. Кулак разжался, мусор выпал.
   Какой же рукой взять трубку? Левая почище. Попробовал залезть в нагрудный карман. Заляпал куртку. Потер друг о друга ладони. Беспомощно покосился по сторонам. Плюнул на все.
   "Уф!", - выдохнул, извлек из кармана мобильник. Марта! Смс.
   Жадно щелкнув "открыть", я впился в синий экран: "Захар, ты такой клевый..."
   Я перечитал сообщение несколько раз, делая акцент на разные слова и выуживая все смыслы фразы. Блаженно улыбнулся, словно юродивый на людной площади. Снова подобрал мусор.
   Заморосил дождь. С реки подул ветер и к горлу подступил кашель.
   Я сидел на газоне, держа в кулаке отсыревший фантик и окурки.

8

   Местные, заметив нас, брезгливо отворачиваются и прячутся. Есть те, кто просто проходит мимо, потупив взгляд. Самые отчаянные бросают в нашу сторону кривые, едкие ухмылки. Но все они, как один, беспощадно прожигают наши спины взглядом, полным обиды и ненависти.
   Какой-то неказистый мужичонка долго косится в нашу сторону. Из зарослей бороды и волос стреляют два желтых глаза. Мне кажется, будь его воля, он взорвал бы всех нас сию секунду. Но в руках у него только бидон. Наверно, идет за водой. А попутно собирает для нас отборный мат.
   Брезентовое небо накрывает обломки городских стен. Сплошная разруха. Стекла выбиты, вокруг всё серое. Перевернутые урны, разбитые окна осиротевших домов, обгоревшие жалюзи офисов. Вывески кафешек и бутиков дырявы, как решето. Асфальт усеян битым стеклом.
   У обрубка пешеходного моста - заброшенные брустверы из плит. При захвате правого берега именно здесь была основная бойня. По телеку говорили, что сопротивление было сломлено за сутки, но штурмовики-старожилы нашего батальона, что осаждали здесь вражеское укрепление, миф развеяли - тупая перестрелка длилась дня три, причем, троих наших на подходе положил свой же пулеметчик. Нет, у него не поехала крыша, - сели аккумуляторы у рации и он не понял в темноте, что ведет огонь по своим.
   Вдоль берега тянутся укрепления и наши блокпосты, зачем-то замаскированные зеленой сеткой. Не лес же.
   Валера презрительно щурится на заслоны из мешков с песком, горы щебня, каменные глыбы, накиданные на скорую руку. Выпуклая дорога перекрыта сваленными деревьями и разносортным хламом. Передвижение гражданского транспорта запрещено. Солдаты крутят головами, чешутся, глядят в бойницы своих маленьких крепостей. Из-за холмов выглядывают пугающие дула орудий, ни хрена в них не разбираюсь. Сразу хроника Второй мировой всплывает перед глазами. Мороз по коже. Не дай Бог увидеть все это железо в деле. Под БТРом, расстелив на земле плащ-палатку, раскинув руки и ноги, спят несколько замученных пацанов. Они похожи на убитых. Но, слава Богу, живые...
   РПК ритмично бьет по бронику. Тупая и неудобная вещь этот жилет, еще с армии помнится. Херня! Это мы так, чтобы никто из офицеров не размахал. Пацаны сказали, что их не надевают, когда что-то серьезное. Хуже броника может быть только сфера. Тяжелит и без того тяжелую от мыслей голову. Ничего, терпимо, человек ко всему привыкает. Чувствую, что шея моя уже неимоверно раскачалась от этого гребанного шлема, подшитого коричневой тканью.
   Мельчайшие капли дождя зависают в воздухе. Почему-то хочется назвать его "детским", так безобидно стучит он по сфере. "Кап-кап-кап" - слышу его ровненький ритм.
   День тихий, но какой-то мрачный, зловещий. Надрывно орут вороны, копошась в опрокинутых мусорных баках. Совсем не видать ласточек - плохая примета.
   Суеверным стал до жути. Встаю только с правой ноги. Если случайно начал день с левой, то снова залезаю на койку и второй раз встаю с правой. Это я только третий день здесь, что будет дальше? Шнурки тройным крестом начну вязать?
   Неделю торчали в Дзержинске, ночевали в санитарном батальоне, проходили курс переподготовки. Расслабившись после изнурительных семидневных занятий, Дрын всю дорогу до Киева блевал в трясущемся толчке поезда, клялся, что больше никогда не будет пить проклятую горькую. Мы с Валерой полночи отпаивали его минералкой. Сквозь беспощадную дрыновскую матерщину прорывалось в наш адрес трогательное: "Пацаны, вы настоящие мужики!" И что-то доброе из детства вспоминал, то ли смородину, то ли рябину.
   Нас поселили на втором этаже гостиницы "Украина", той самой, что на Майдане. Ночевали два дня с полным комфортом, растягивались на мягких кроватях, то и дело нервно курили, слушая байки солдат, которые уже успели здесь обрасти бородой. Говорили, что на том берегу американцы. И что готовятся нанести удар, а у нас БТРы на полпути глохнут, танки, как импотенты, пушки без боеготовности. А что самое странное - до сих пор нет приказа о переправе на тот берег. Все ожидают.
   Сейчас мы организованно двигаемся "домой". Сегодня взвод доформируют новобранцами из Воронежа, а завтра отправят, как сказали саперы, в самую жопу. А чтобы мы не тащились без дела, командир отправил нас прочесывать территорию. Обыскали пару подозрительных зданий. Приведениями блуждали по коридорам каких-то служебных помещений, разбивали прикладом мониторы компов, буцуя берцами процессоры, как футбольные мячики - развлекались одним словом.
   - Пасуй, - закричал Дрын, когда я поддел ногой уцелевший глобус.
   - Лови, - отдал я пас.
   Дрын со всего маха выбил "мячик" в окно и вскинул вверх руки, как заправский бомбардир перед трибуной тиффози.
  
   Высоток поблизости нет, от этого легче. Крыша высотки - зачетная лежка для снайпера. Хотя... какого снайпера, берег же наш? А если с "Трухи" кто пальнет? Залег в густом тальнике на берегу снайпер, смотрит сейчас на нас через оптику прицела, рассматривает оловянных солдатиков, вот-вот шевельнутся губы от беззвучного "Пли". Втягиваю шею, горблюсь, хочется стать ниже ростом. Недавнее веселье рукой сняло.
   Ну, не идиот ли? Идиот, а как же иначе.
   Что делать нормальному человеку в распотрошенном, как свиное брюхо, городе? Идти добровольно в эту разруху? Да ни за что! Думаю, все кроме Дрына, уже пожалели о своем выборе. Может быть, и наш ветеран Валера тоже.
   Я был в Киеве, зацветающем и весеннем. А вот это - мертвое и пустое - вижу впервые. По ночам темень, нет вывесок, нет светящихся реклам, редко в каком окне виднеется подрагивающее пламя свечей. За разбитыми витринами магазинов гробовая тишина, мародеры выгребли все. Мосты, что вели на левый берег, взорваны. Теперь дома по ту сторону реки - другая страна. Между нами мертвая гладь Днепра, изредка тронутого слабой рябью западного ветра.
   Перевернутые киоски лежат спичечными коробками на синих боках, смотрят одноглазыми проемами. Из черных дыр окон несет сквозняком и смертью. Когда-то они блестели промытым стеклом на весеннем солнце, казалось, что там тебе обязательно будут рады. Нас ненавидят здесь...
   А улицы так жутко, пугающе похожи на те, по которым мы гуляли с Мартой. Вот сейчас свернем направо, и будет подъем в гору по ступенькам, дальше аллейка, выше - арка Дружбы народов. Только не та пестрая, сияющая всеми цветами радуги, а серая, бесцветная, готовая вот-вот обрушиться, расстрелянная взбесившимся от пьянки солдатьем.
   О Марте я теперь стараюсь не думать, только изредка. Ну, почти не думать... Мне дышат в спину Дрын, Страх, Валера, два срочника из Пензы. Форма у них синяя, ментовская. Хрен знает, почему им такую выдали. Своей камуфы они не взяли, вот и шастают теперь два клоуна - рыжий и белый, так мы их и зовем, так и различаем. Оба тощие, мелкие, зашуганные, кривоватые, приказы выполняют панически суетясь, но в срок. Замыкает нашу группу подозрительно улыбчивый Рамис. Родом он из Казани, по крови, похоже, татарин, хотя крестик я у него на груди видел.
   - На хрена ноги бить, могли бы и на "бобике" свой участок проехать? - с легкой отдышкой возмущается Дрын, когда мы останавливаемся покурить на небольшой каменистой площадке.
   - Ага, - отвечаю, старательно гася эмоции. - На трамвае.
   Дрын неожиданно щерится, вскидывает автомат, наводит ствол на густую зелень молчаливого острова за Днепром. Зловеще клацает предохранитель.
   - Ты что творишь? - Валера твердеет скулами.
   Дрына уже успели полюбить и возненавидеть все. Сложные вызывает он чувства, смешанные. Все бы хорошо, если бы не его агрессивная вертлявость, и неприятный оскал, не сходящий с лица даже во сне.
   - Слышь, я кого-то там вижу.
   - Не тупи.
   Валера внушительно смотрит на Дрына. Валера - командир отделения, ему положено.
   - Американцы. Они, точно-точно. Половина негров, половина ковбоев в шляпах и с кобурами, - Валера выжидательно щурится на Дрына.
   - Эх, - тот вздыхает, ставит АК-ашку на предохранитель и с бряканьем закидывает на плечо.
   Валера быстро и аккуратно выдергивает магазин из дрыновского автомата и кладет себе в подсумок.
   - Проверь, в затворе ничего не осталось?
   Пока мы курим, Дрын, отвернувшись в сторону, нехотя возится с автоматом, извлекает патрон.
   - Товарищ сержант, - Дрын включает максимум ехидства, - разрешите тоже покурить.
   Валера не реагирует.
   Иерархия нашей группы проста: Валера - сержант, мы с Дрыном ефрейторы, у остальных совесть чиста.
   Дурное марево расплывается над рекой, бесцветная даль тиха.
   Под тонкоствольными осинами курится мирно, нет страха случайной пули. Жить с ощущением внезапной смерти, стоящей рядом, неприятно, доводит до невроза. За три дня я привык жить с оглядкой. Со своей трусостью смирился и уже не считаю, что это стыдно.
   На выдолбленных камнях синеет пакет, Рамис топчет его ногой, пытается подцепить полиэтилен носком, как мячик. Накопившиеся в синих складках капли дождя, стекают в траву.
   Валера курит медленно, глубоко затягиваясь, смакуя каждую минуту отдыха. Дрын - резко, короткими неглубокими затяжками. Рыжий и Белый - ссутулившись, горемычно и жадно, словно это их последняя сигарета. Рамис не курит совсем, молодец, дольше всех жить будет. Он продолжает пинать синий пакет, пытаясь хоть как-то занять себя во время перекура. Страх отстраненно глядит сквозь прозрачную листву в сторону острова.
   - Валер, - я предельно серьезен. - Ведь наши не будут город бомбить? Было бы проще тот берег расхерачить самолетами, вертолетами, артиллерией, все мирные здесь же остались. Чего ждать? Как нам на тот берег перебираться? Это же не Вторая мировая, не взятие Нормандии?
   Валера от бычка прикуривает новую сигарету:
   - Подождем. Бомбить не будут. Знаешь, - он дернул губами. - Мир разделился пополам. На тех, кто воюет и кто - нет. Пока что первые не стреляют во вторых, хотя... Там дома мирных жителей.
   Бррр, представил себя под обстрелом, пробирающимся к вражескому берегу. Лучше уж самолетом, артиллерией, катапультой, чем угодно, все одно - лучше. Где-то там дом Марты... Ее номер телефона остался, чертова ее местная симка нифига не ловит. Ну, а если бы ловила, что бы я ей сказал: "Марта, бери лодку и плыви ко мне на правый берег, только броник не забудь надеть, а то наши стреляют". Да какое, на хрен, ей ополчение? Сидит сейчас, небось, в прохладной кафешке где-нибудь в своей Италии, цедит коктейль из розовой трубочки и кокетливо играет глазками, изредка поглядывая на экран телевизора, где зализанный диктор докладывает последние новости.
   Дура же.
   - Рожок верни, - неожиданно требует Дрын.
   - В штабе отдам.
   - Да я говорю, там американцы. А если перестрелка начнется, мне что, по твоей команде, врага хуями обкладывать? Валер, что-то ты руль раньше времени врубил? Сержантские погоны покоя не дают?
   - Он и есть главный, - вмешивается Страх. - Просто так в армии сержантами не назначают.
   - О, - расширив глаза, надменно удивляется Дрын. - Головешка. И ты тут с нами?
   - Нам с тобой полгода служить, - как-то по-детски обижается Леха.
   Белый и Рыжий затаились. Рамис по-прежнему лыбится. Я вот думаю, что если по нам начнут стрелять, то первое, что он сделает, - тупо и весело рассмеется, шокировав неприятеля своей дурью нафиг.
   - Тебе чего надо, чудовище? - всерьез расходится Дрын.
   - Ничего, - Страх отходит в сторону.
   Валера очень спокойно, с типичным сержантским говорком, с прожеванным "блядь", роняет:
   - Хорош! Идем дальше.
   Поднимаемся колонной в гору, оружие елочкой, я ведущий, Дрын замыкающий. За мной пыхтит Рамис. Чувствую его тяжелые шаги, как хрустят его мышцы, суставы, а главное - его дурацкую улыбку, которая царапает мне спину. Рыжий с Белым путают стороны, куда должны смотреть, Страх тоже. С этими-то щеглами все понятно - зеленые, а ты, Леха, эх, ВДВ твое, блин.
   Даже в серости июньского дня дульник моего РПК хищно поблескивает сквозь копоть. Ремешок туго стягивает плечо, врастает в броник.
   Я горжусь собой, я готов стрелять, руки уверены и сильны.
  
   Прошла долгая неделя закипающего на солнце июня, прежде чем я решился набрать номер Ульяны. Перед тем как смыть его с руки, я переписал номер в блокнот и подчеркнул двумя линиями, как сказуемое в предложении. Переписать оказалось проще, чем набрать. Два раза набирал половину, и сбрасывал. Ближе к вечеру решился: сжал кулаки, сцепил зубы, смирился со своим робким безумием, и набрал номер.
   - Алло, - ответил женский голос.
   Я застыл, растеряв все слова.
   - Здравствуйте, а Ульяну можно? - внезапно пробубнил я.
   - Здорово, - нежная и звонкая резкость ошеломила меня.
   Я выдохнул, взмок, закрыл вспотевшей ладонью пятак телефонной трубки, чтобы Уля не слышала моего дыханья.
   - Это я, Захар, привет. Ты помнишь меня? Ну, ты еще мне номер свой на руке написала...
   - Да-да. Конечно, вспомнила. Слушай, Захар, я сейчас занята, позвони мне лучше завтра вечерком.
   - Хорошо, - голос мой сорвался в пропасть.
   - Вот и договорились. Ну, - играючи протянула Ульяна, - до завтра.
   - До завтра.
   Разбитый вдребезги, я сообразил, что все еще жив.
   Короткие гудки вгрызались в ухо. Я растянулся на диване, презирая себя.
   "Завтра позвоню, - размышлял я, - и будет то же самое. Послала или нет? Ну конечно, послала, а иначе спросила бы, как дела".
   В солнце багровела комната, пламенели шторы.
   "Может, и правда дела у нее, что я себя накручиваю. Все хорошо. Было бы пофигу, телефон не оставила бы", - утешал себя, как мог.
   Мгновенное ощущение счастья сменилось поганой тоской, ревнивой и колючей. Отпустив свое воображение, долго смотрел в потолок, пока не стало казаться, что он надвигается на меня.
   "Кто-то у нее есть по любому, не может же такая бойкая красотка быть одна?", - продолжал я думать.
   К следующему вечеру, отрепетировав сюжеты вероятных разговоров, снова набрал номер.
   Долго слушал треск тонального набора. Пошли гудки. Я мысленно проговорил слова приветствия.
   Уже знакомое "алло" прозвучало в трубке.
   - Здравствуйте, а Ульяну можно? - с прежней бестолковостью выдавил я. И сконфузился, как актер, забывший роль.
   - Здорово! Слушай, - с места в карьер начала она, - мне бежать надо, ко мне друзья приезжают из Москвы. Давай я тебе через неделю сама позвоню. Часов в 11 вечера, хорошо?
   - Хорошо.
   Акцентированное "Ну", обрывистое "Пока", знакомые гудки.
   "Сука", - вспыхнуло внутри и осело. Глубокий озноб и досада.
   "Нет-нет, она тут ни при чем! Все, - твердо решил я, - больше никогда ей не позвоню. Пусть со своими уебками ниферами тусуется. Дура! Ой, какой дурак!"
   Стыдясь своих мыслей, выбрался на балкон из заполненной летним жаром квартиры, отдышаться бы. Чадная летняя дымка расплывалась между кронами пирамидальных тополей, плавно сливаясь с далекими сумерками. Во дворе шумели дети, носились вдоль кудрявой зелени кустов, играли в войнушку. "Ты убит!" - визжал малой с игрушечным маузером. "Нет, ты убит", - возражал ему упитанный крепыш с пластмассовым винчестером.
   Из-за торца соседнего дома выглядывало солнце. Город погружался в вечер, а я стоял над ним, мечтая.
   "Вот свершить бы подвиг, такой, за который тебя сразу все полюбят, и будут тобой гордиться. Спасти ее от десятка насильников, потом галантно проводить до дома и поцеловав строго в щечку, молча раствориться во мраке. И никакие цветы не нужны, ни стихи, ни серенады. Пойти на войну, вернуться в шрамах, назначить ей свидание. Она не откажет. И прижать ее к себе крепкой рукой, пальцы которой совсем недавно нажимали курок автомата. Девушкам нравятся военные. А Уле? Не знаю. Ничего не знаю. Да какая разница, я больше ее никогда не побеспокою. А она, зуб даю, не позвонит ни через неделю, ни через месяц, никогда", - думал я.
   Следующую неделю я хотел прожить как можно быстрее. Потом я еще долго не сводил с телефона глаз, а вдруг Уля одумается и решит позвонить прямо сейчас.
   Она не позвонила.
  
   Пройдя установленный маршрут, возвращаемся на Майдан, переходим его.
   Идем толпой, словно студенты после занятий, покуриваем, обсуждаем прошедшие пары.
   Два огромных омоновца волокут мимо нас кого-то бедолагу, заломив тощие руки за спину. Пленный, наверное, или заподозрили в чем-то. Сморщенное тело горемыки мелькает в прорехах потертой одежды, что мотается на нем, как чехол от дирижабля на велосипеде. Разве террорист может быть так жалок? Да еще эта футболка с дурацким оранжевым утенком.
   Брр! Точно такого же утенка я видел на двери какой-то гостиницы. Реклама не то такси, не то магазина.
   - Давай, быстрей, - пинают его здоровяки.
   - Вы не так поняли, - орет мужик. - Это не мой автомат, не мой.
   - Здорово, пацаны! Что за тип? - интересуется Валера.
   - Считай, - труп. Стоять, мудило! - конвоиры вздергивают тело, словно собаку на поводке.
   - Мужики, - умоляюще лепечет существо, все еще похожее на человека. Бедолага, эх, бедолага.
   - Мужики? - зловеще и повторяет омоновец. - Сука! - и смачно всаживает носком берца в тщедушную грудь страдальца, прямо по клюву нарисованного утенка. Мужчина падает на корячки. Другой здоровяк, с румянцем во всю щеку, буцует пленника под зад. Тело растягивается на взрытой танками площади, хрипло дышит, плачет, извивается червем.
   А мы, здоровые, чистенькие, спокойно смотрим на ничтожество у наших ног, и жалости нет даже у Страха.
   - Да вот, - продолжает омоновец, - Зачистку проводили в развалах на Печере, там наши патрули по ночам частенько обстреливали. И вот, нашли, - снова ткнул мужичка берцем в бок.
   - Да я... - попытался было возразить тот.
   - Молчать, сука! - рявкнул черный страж. - Прикинь, у этой твари автомат нашего пацана нашли, одного из тех пленных, помните, которых расстреляли на Майдане?..
   Помним? Такое трудно забыть. По всем новостям показывали. Даже я, безразличный к политике, негодовал. Фотографии молодых ребят, голос диктора, слезы матерей и выступления министров каких-то. Даже краем глаза глянул какое-то дурацкое шоу, после которого возненавидел не только хохлов, но и наших журналистов.
   - Мы по номеру пробили, - продолжил омоновец. - Все точно: вторая стрелковая рота внутренних войск Зареченского гарнизона. Вот, блядь, - омоновец достал из разгрузки черный айфон, поводил пальцем по экрану. - Сфоткали номер для доказательства. Сейчас "замку" нашему покажем и пизда этому, - еще раз пнул ногой свою жертву. - Прям здесь грохнем, вон у венков и положим.
   Кивком головы омоновец указал на камни с красными размывами пластмассы возле темного провала в подземный переход. Камни, это вроде памятников, там и фамилии солдат, и годы их коротких жизней, а красное - это искусственные розы. 27 марта этого года именно там расстреляли роту солдат-срочников, построив в шеренгу. Они попали в плен к украинским ополченцам. Долго велись переговоры с нашим правительством. Тщетно. Пацанов больше нет.
   Проходя мимо перехода, я всегда кошусь на гильзы, хотя это все мое воображение, их тут валом, это не от тех патронов... Но проклятая фантазия тревожит. Плывут лица наших солдат, закопченные дула смотрят в их сторону мертвыми холодными зрачками. Провисшее синее небо, пожухлое солнце. Люди с оружием стреляют в безоружных людей, пуля пробивает в нагрудном кармане сотовый с недописанной смской домой: "Я скоро..."
   Мировой скандал не разразился. Политики Европы - за Украину. И все упрекают нас в жестокости. Правительство пытается оправдаться, делая из нас, солдат, благородных миротворцев.
   Жалкого рецидивиста сегодня ночью, конечно, убьют, а потом скинут в канаву подальше от штаба и прикопают Ф-кой или РГД-шкой. Из высших чинов, понятно, никто не отдаст приказ на расстрел, да и показывать его им тоже не станут - они обязаны поступить по хрен его знает какому уставу. Может, его еще и судить?
   Меня легонько прёт от зрелости собственных мыслей.
   Уверенность расправляет плечи. Война закончится, и я буду жить долго и счастливо.
   В следующий раз ни ногой сюда. Продлевать контракт нет никакого смысла. Да ну на хрен!
   А Марта?
   Да пусть со своим мужем в землянке ютится. С милым и рай в шалаше. Как она там говорила, мол, русские, дикие. Да, дикие, а ее соотечественники в наших безоружных пацанов стреляют. Дура, какая же она дура! Господи...
   Разглядываю побитый артиллерией простор.
   Косая перспектива Крещатика. Я по нему гулял. Но это был не я - какой-то пацан таращил глаза на "скоромимоходящую красоту". Ловлю себя на мысли, что строю из себя прожженного мудреца. Кривлюсь лицом.
   Колонны театра по-прежнему белоснежны. Такими я их и запомнил. Фасад поколот, стекол нет.
   И нет больше крылатого покровителя на Майдане. Колонна торчит в небо, как обломок карандаша, фигуру Архистратига раскрошило гранатометом. Об этом с гордостью заявляли головорезы из нашего полка. Все, что от него осталось - каменная крошка у обгрызенных пулями колонн. Кусок крыла на ступеньках к подножию постамента. Позолоченные осколки венка вперемешку с коричневыми бычками в пыли. А выпуклый камень, бывший когда-то головой Архангела, кренится у входа в арку, ставшую теперь солдатской курилкой.

9

   - Ну-ну-ну, какой ты сентиментальный, - Марта стояла со мной у кассы Киевского вокзала и всячески старалась держаться особняком. - Хватит уже меня обнимать, Захар, - сказала совсем серьезно. - Веди себя нормально. Ты сегодня совсем странный.
   - Я буду тебе постоянно звонить. И возвращаться, - я послушно отодвинулся от нее, но не отвел взгляда от декольте. Под ее распахнутой курткой таилось возбуждающее и запретное. Руки мои помимо воли продолжали тянуться к ней.
   - Ты какой-то бред несешь.
   - Ну, - я медленно свирепел, Марта насмешливо ускользала от моих касаний. - Почему сразу бред?
   - Я в это не верю. Ничему такому я не верю. Думаешь, ты первый мне это говоришь?
   - А ты меня со всеми не ровняй...
   - А что я могу с собой поделать, если так думаю? Я же не дурочка, чтобы верить обещаниям.
   Еще вчера Марта была весела, добра и в меру язвительна. Расставались с ней на мосту, ожидая поезд метро, и я был уверен, что сегодня ее уже не увижу. Ошибся. Она сбежала с работы и провожала меня снова. Затягивается наше прощание...
   Сухие, бледные губы Марты отрицали все мои слова, словно это не мы с ней гуляли пять дней, не мы веселились, заигрывали друг с другом по смс. Стояла в стороне как чужая, пресекая все мои попытки приблизиться.
   Прошипели динамики, следом раздался короткий мелодичный сигнал, что привлекает внимание отъезжающих. Женский голос объявил, что поезд Одесса-Москва прибывает на вторую платформу. Люди взваливали на себя нехитрый багаж, закидывали рюкзаки, подхватывали чемоданы. Зал мгновенно ожил, засуетился, захрустел недопитыми стаканчиками кофе, переспрашивающий гомон ветром прошелестел над головами ожидающих.
   - Ну, вот ты и уезжаешь, - как-то обиженно сказала Марта.
   Сухое и безразличное "ну" финкой вошло под ребра, я задохнулся от внезапной слабости и пошатнулся. Вчера, когда мы гуляли по парку, она тянулась ко мне, а теперь стоит сухая и безразличная. "Сука! Где же твоя трепетность, когда она так нужна?" Да нигде... И это не с ней вчера я стоял в обнимку до самой ночи, и не она пропускала в метро поезд за поездом, повторяя: "Поеду на следующем".
   - Слушай, - вдруг осенило меня. - Я могу сегодня остаться.
   - Ты уже билеты купил, - холодно ответила Марта.
   - Могу поменять.
   - Как хочешь.
   - Бляя-я, - тихо взревел я, развел беспомощно руки, чуть не толкнув какого-то мужика. - Ненавижу, когда ты так говоришь.
   - А ты это первый раз от меня слышишь. Привыкай. Хотя, зачем тебе привыкать, послезавтра ты будешь дома сидеть. Там местные девочки будут тебя в комплиментах купать, они и так тебя сильно избаловали. Чего ты от меня хочешь?
   - Ничего.
   - Вот и я о том же.
   - Слушай. Подожди меня на улице.
   Она быстро развернулась и остро простучала каблуками на выход. Я подбежал к кассе для возврата, сунул туда розоватые бумажки свежих билетов, задыхаясь от колотящегося в горле сердца бормотал "пожалуйста", сверкал зубами и улыбался, улыбался до ломоты в скулах. Кассир посмотрела на меня, усмехнулась с пониманием и забрала билеты.
   Получилось...
   Вышел из вокзала, хотел было закурить, но...
   ...Марта. Марта быстро подошла и крепко обняла меня, прижалась, почти повисла на шее.
   - Ты же сдал билет, да? - глухо сказала куда-то мне в шею. - Ты сдал этот чертов билет?
   - Сдал. Взял на завтра. Задержусь еще на сутки.
   - Захарка... - низким незнакомым голосом сказала Марта и сильно прижалась сухими губами к моей небритой щеке. Отстранила лицо, коротко и глубоко заглянула мне в глаза, и быстро, осторожно поцеловала, как птица клюнула. Поцеловала еще раз, уже уверенней. Следующий поцелуй соскользнул на мои онемевшие губы, короткими горячими касаниями спустился по подбородку на шею, и снова вернулся к щеке. Нежные, дразнящие губы обжигали меня, а я стоял очумевшим пнём, не веря в происходящее.
   Прохожие не обращали на нас, одуревших, никакого внимания.
   Весна затопила Киев. Теплая, ласковая, немного суматошная от ручейков утреннего дождя, свежая, галдящая, привокзальная, ждущая на перроне, готовая отправить всех желающих в новую жизнь. Чебуречные проплывали в адском дыму, толпа зазывающих таксистов, показалась мне хором веселых жаб у старого пруда. Каменистое, квадратное, румяное, фартучное, зеленоватое, тележечное вращалось за спинами пешеходов. В белом мякише вечерних облаков пульсировало заходящее за крыши солнце. Фасад вокзала пронзал нежную плоть фиалкового неба, готового обрушиться на голову миллионами бабочек.
  
   - Не так... Ну не так, Захар, - шептала Марта, зажатая мною в угол вагона метро.
   Она касалась языком моих губ, надавливая, лаская и делая их до неприличия влажными.
   - Ну надо же, - слегка задыхаясь шептала она,- а ты совсем не умеешь целоваться. Нет, не так. Захар... Захар, повторяй за мной. Ох! Ну что ты такой деревянный... Русские девочки не научили тебя целоваться? Да-да, знаю, у вас же только трахаются, да? У вас не целуются. Нет, не так... Захар.... Губами прикусывай. Вот так уже лучше... Расслабься же ты...
   - Уф, - я едва успевал выдыхать.
   Динамики снова пропели о следующей станции. "Будьте ласковыми", призывно закончил диктор.
   - Марта, Марта, Марта... - шептал я, медленно сходя с ума.
   - Да, мальчик мой, - Марта отстранила лицо, медленно облизала губы. - Тихо, тихо... Потерпи еще немного. Нам скоро выходить. Ты же на "Печерской", да?
   - Да!
   - Ты всю меня зажал. Теперь у меня синяки останутся... Руки у тебя стальные.
   - Марта? - я чуть ослабил хватку: ну не так уж все со мной плохо, я умею быть нежным.
   - Не расстраивайся, не умеешь ты целоваться, не умеешь. У русских это не принято. Я тебя научу, потенциал у тебя есть, - она медленно улыбнулась и подмигнула. - Захар, что ты делаешь?
   Я двумя пальцами взялся за замок ее куртки и неторопливо потянул его вниз, так, чтоб зубчики медленно размыкались, открывая вырез блузки. Марта глубоко вздохнула, податливо изогнулась, обняла за шею, неожиданно укусила за ухо и отстранилась.
   - Ну, потерпи же, горячий мой мальчик, - легкое дыхание снова обожгла мне ухо. - Я сегодня твоя, никуда не денусь. Разожми меня, пожалуйста. Отпусти, я же тебе живая нужна?
   Я поднес к губам ее пальцы и подышал на них, словно хотел отогреть. Безымянный палец без успевшего надоесть золотого кольца. Марта заметила мою наблюдательность и стала серьезной.
   Как мы добрались до моей съемной квартиры, не помню. Сплошное мелькание цветастых вывесок и плакатов, линии перекрестков и огни светофоров. Распахнутые окна, стремящийся в небо асфальт, витрины плюшевых медведей, щекастый клоун Макдональдса.
   Я как-то сообразил на ходу позвонить хозяйке, сказать, что задержусь еще на день. Добрый голос пожилой женщины ответил, что совсем не против такого поворота.
   В лифте нас притянуло друг к другу. Мы на секунду расцепились, и снова сплелись, задели кнопки, уехали не на тот этаж. Сбежали по лестнице и снова припали друг к другу губами.
   Я сходу вынул ключ из-под коврика и, не глядя, не отрываясь от Марты, вошел им в замок. Мы почти упали в прихожую, ударились об тумбочку, зацепились за вешалки, едва не разбили зеркало.
   Огромная сила заполняла меня, мои руки... В приступе огненной нежности я боялся затискать Марту до смерти. Но обошлось...
   "Как хорошо жить! Господи!" - колоколом било в голове; позвякивая в ушах, вторили колокольчики.
   Чередовались поцелуи с объятиями, язык с губами, пальцы с кончиками носов. С жаждой первобытного человека я сдирал куртку с Марты, и чувствовал себя до одурения счастливым. Страсть, огромная, нестерпимая, вытекала из моих рук и пальцев на ее плечи, груди, животик. Я открывал все запретные двери... Двери открывались передо мной.
   "Мы имеем право любить друг друга", - твердил я себе, пытаясь оправдать свое предательство.
  
   Когда ты молод, так остро чувствуешь, какое это счастье - любить. Пытаться заснуть с гулко грохочущим сердцем, уткнуться в подушку, дожидаясь следующего утра. Невозможно лежать, надо куда-то идти, бежать, спешить. Столько нежности и решимости в тебе, что не боишься броситься в омут страсти. Знаешь, что все сойдет с рук. Ты еще невинен - ты искренне думаешь, что влюблен. Вспоминаешь ее глаза; сходишь с ума от желания, представляешь ее обнаженные ноги и грудь. Обнимаешь подушку, которая пахнет ее кожей и духами, и, стесняясь самого себя, целуешь.
   Сухая истина, как старый сухарь - не проглотишь. Какой от нее прок - не наешься, не выживешь...
  
   Ночь бесшумна, лишь изредка аукает филин. Снаряд разрывает бруствер. Землей присыпает солдат, спящих в лагере. Осколками рассекает брезент полевой палатки.
   Один солдат сбрасывает с себя влажную землю, вспоминает давно увиденный сюжет про чернокожего мальчишку без ног, который смотрит, как его сверстники гоняют мяч по вытоптанному полю.
  
   - Мальчик мой. Мальчик... Мой...
   Она чудесна. Никто бы не устоял. Никто!
  
   Разрыв, осколок в горле товарища, его хрип, автоматная очередь бежит по пологим холмам, по степям, по лесам, за деревья, за горизонт...
   Крик, паника, короткие, рваные жесты командиров.
   Угрюмое солдатье вереницей тянется к горизонту. Кто в кузовах машин, кто на БТРах, кто пешком. Их лица хорошо различимы сквозь оптику снайперской винтовки. Смертельно вымотанные вояки отрешенно смотрят вдаль, точно зная, что там нет ничего нового.
   Вечная дорога к горизонту. Но ты не при чем. Тебя среди них нет, ведь совсем скоро все погибнут.
   "Я не убивал, я не воровал, поэтому я выживу".
   Да-да, будешь, мальчик мой.
   Выживешь, обязательно выживешь.
  
   От Марты не пахло шалфеем. Запах был другим, мягким, еле ощутимым. Так пахнет под деревьями старого парка, когда солнце остывает в душистом сумраке лип. Я вдыхал ее запах так жадно, словно хотел вобрать его весь, без остатка, чтоб никто никогда больше не смог его почувствовать.
   Марта выгнулась, потянула к себе, тихо застонала на ухо.
  
   Рушатся города, дома осыпаются карнизами, ненависть захватывает восток, подогревает запад. Но всякая чужая война - лишь бодрый голос диктора с экрана, неуместный репортажик с развалин какого-то Богом забытого города. А мое нежное сердце колотится пионерским барабаном и наивно парит навстречу светлому будущему. Мое место для жизни огромно - снежные и чистые поля родных просторов. Какое мне дело до чужой войны?
  
   Мы ударились о деревянный косяк, пролетели в комнату и рухнули на кровать. Казалось, что огромное покрывало рвется на лоскуты и сливочный шелк простыни сбивается множеством комочков, как масляные сгустки молока.
   - Захар, - шептала Марта. Истаивающий луч солнца высветил ее лицо.
   Я вздрогнул. Поперхнулся сладострастной слюной.
   Ее лицо было чужим, и я замер, как перед привидением в пустом коридоре.
   Чужая, незнакомая девушка вздыхала под моими руками, по-кошачьи выгибала спину и обвивала меня ногами. Еле слышно постанывала, расслабив нижнюю губу и прикрыв глаза. Кто-то внутри меня крикнул: "Кто здесь?" - словно я долго-долго сидел один в темной комнате, и неожиданно кто-то погладил мне плечи.
   Я остановился, откатился в сторону.
   - Захар, ну иди ко мне, куда ты? - умоляюще протянула Марта.
   - Я здесь, здесь.
   А сам смотрел в недоумении на чужого человека, ознобливо съеживался, не понимая, откуда взялась эта девушка, что она делает в моей постели? Чужой взгляд обжигал, ко мне тянулись ласковые, но совершенно чужие руки, чужой голос таинственно повторял: "Мой мальчик, мой русский мальчик".
   Собрав волю в кулак, привел себя в чувство.
   Сорвал с Марты серую блузку, быстро расстегнув податливые пуговички.
   Потянул джинсы вниз, краем глаза заметил смешные фиолетовые носочки. Щелкнул застежкой лифчика, но снимать его не спешил, играл лямками, чуть касаясь кончиками пальцев набухающих сосков.
   Вздрогнул, остановился, уткнулся в горячее женское плечо. Воспрянул духом и снова начал целовать Марту.
   Ее лицо показалось опасным и неприятно красным, с воспаленной кожей. "Это Марта, это она!" - повторял я, безмолвно шевеля губами. Но на меня смотрела незнакомая девушка, я не узнавал ее.
   Протер ладонью глаза, и одурел, почувствовав - Ульяну. Она так же дышит, так же обнимает, но она - родная и теплая. У нее такая же мягкая грудь, она так же заманчиво то прикусывает, то расслабляет губки. Вот! Сейчас она скажет: "Захарушка!"
   - Захарушка!
   - Да, моя девочка!
   - Я влюбилась в тебя. Мне кажется, что я давно-давно с тобой, ты такой родной мне.
   - Милая, я и так давно-давно с тобой.
   - Правда?
   - Правда!
   "Я знаю, сейчас Уля скажет: "Так иди же ко мне".
   - Иди ко мне Захарушка.
   "Сейчас она прикусит губу, попросит быть аккуратнее, потому что она очень хрупкая, и там у нее все чувствительно... Потом она скажет: "Я твоя, бери меня".
   - Захарушка, будь аккуратнее, я такая хрупкая, и там тоже... Я такая.... Я твоя.
   - Я знаю, я все знаю...
   - Чуть повыше.
   - Ага!
   - Нет, Захар, так больно. Я тебе помогу.
   - Да-да-да...
   - Все равно больно!
   Кладу руку ей на живот. Пробую еще раз, плавно и медленно.
   - Так лучше, да.
   - Марточка.
   - А-а-а...
  
   - Мой русский мальчик, красивый русский мальчик, - нежный голос разбудил меня. Так Уля никогда не говорила. Нежный чужой голос вытягивал меня из легкого сна.
   Я лежу взмокший на скомканном одеяле. Открыл затуманенные негой глаза. Марта!
   Она гладила мою грудь, царапая коготками кожу, наклонялась, проводя своей грудью по моему животу, аккуратно целовала, словно боясь сделать больно, нежно прихватывала губами кожу. Неожиданно, с нарочитым рычаньем Марта тигрицей впивалась в бок:
   - Все мое, мое, мое.
   - Твое же.
   - Русские мальчики все такие темпераментные? - поинтересовалась Марта.
   - Только я, - процитировал я фразу из старого боевика.
   - И еще скажи, что ты только со мной такой, ух, блин, страстный. Говори, все равно не поверю.
   - Только с тобой.
   - Ага-ага. Так я и поверила.
   - Зачем тогда спросила?
   - Для приличия.
   - С другими все по-другому.
   Кроме Ули у меня давно никого не было, просто хотел себе набить цену. Получилось неплохо.
   Марта с силой укусила меня за плечо, прорычав снова:
   - Мое, все мое. Сегодня ты мой, Захар, и про твоих девушек не хочу ничего слышать.
   - А я, уважаемая Марта Мильник, - процедил официально-деловым тоном, - сегодня не имею не малейшего желания про них говорить.
   - Вот и не вздумай, - Марта строго посмотрела. - Ох, какой ты можешь быть серьезный, только, давай, не сейчас.
   - Тебе понравилось? - перебил я.
   - На троечку, - Марта ехидно улыбнулась. - Но это не самый худший секс в моей жизни, можешь быть спокоен.
   Такой ответ совсем не обрадовал. Марта это заметила.
   - Захар, ну не переживай. Ты очень-очень нежный. У нас с каждым разом все лучше и лучше будет. Это только в дешевых романах пишут, что первый секс у любовников красивый получается. Это бред. Если ты не знал этого, то девушки тебе просто не рассказывали, льстили.
   Задумался, оставшись собой не доволен.
   Марта потянулась за сумкой и выловила из нее розовый мобильник. Вышла на кухню, видимо, написать мужу смс, что сегодня заночует у подружки.

10

   Четвертый день фронтовой жизни начался в смене. Сижу на четвертом этаже, смотрю на темные закоулки ночи, выпирающие из темноты руины зданий... Изуродованных, угловатых. Пацаны дрыхнут на первом этаже нашей пятизвездочной казармы, а мы со Страхом сторожим свой участок - один из подходов к зданию с Крещатика. На крыше бывшего "Глобуса" шелестят пакеты, пугают тревожной прозрачностью, как привидения. Ветер переносит их из стороны в сторону. Еще несколько солдат из роты кроют окна с другой стороны, два пулеметчика сидят в фойе, снайпер шкерится на верхних этажах, в общем, враг не подкрадется ни под каким углом. Херня, перед нами еще несколько редутов, но лучше было бы обезопаситься. Вдалеке потрескивают автоматные очереди, но как-то совсем не страшно. Такое странное детское спокойствие. Когда ты засыпаешь в уютной кроватке, посапывая, а за окном надрывно лают собаки, а ты знаешь точно, им до тебя никак не добраться.
   Присаживаюсь на колено, шевелю затекшей стопой. Стекло ломается с приятным сахарным хрустом, вызывает аппетит. Сочные обои мерцают из мрака. Уф. Номер для молодоженов. Усмехаюсь. Знаю такие. Раньше здесь трахались всякие и по всякому, вон, прямо на той тумбочке, на полу, в душе. А сейчас Страх трахает здесь мой мозг. Пересказывает избитую байку про крещение Руси Владимиром Красно Солнышко, про то, как к нему пришли представители трех разных религий, а он, как положено мудрому правителю, выбрал самую подходящую для нас - Православие. Про то, как Великого князя смутило обрезание, и потому иудейство он отмел сразу.
   На династии Романовых я Страха останавливаю. Хорош. А то чувствую себя школьником, не удивлюсь, если Леха попросит записать домашнее задание в дневник.
   Алексей, он же Страх, он же Головешка, верзила приторможенный, - учитель истории.
   Хороший пацан, но ученикам его искренне сочувствую. Да и Страха жаль. Ученики его я уверен, на уроках сидят с потухшим взглядом, с дежурным выражением на лице: "А я что? Я не сплю!"
   - Захар, - пошел второй час исторически-религиозной лекции. - Ты ведь верующий, да?
   - Да. А ты? - спрашиваю я, хотя и так знаю ответ.
   - Нельзя отрицать очевидное, Захар. Помню, реставрировал церковь в своем поселке. Так под вечер лик Христа видели над куполом. Все видели, понимаешь?
   - А ты и церковь реставрировал? - пытаюсь переключить Страха с мистической темы.
   - Ну так, помогал вечерами рабочим. Цемент месил, леса собирал, кирпичи таскал.
   - Круто, - безразлично вздыхаю.
   - Да. Я и сейчас помогал бы... И, представь, не я один видел. Я прям помню, волосы Христа, бороду, взгляд такой. А на горизонте солнце такое огненное, кровавое.
   - Я верю, - говорю вслух, но на самом деле ни хрена не верю. - Слышал про такие случаи, - пытаюсь, как-то поддержать Страха в его, как мне кажется, бреде.
   Лекция набирает новые обороты. В азарте Страх нуден, как восьмидесятилетний профессор прикладной лепидоптерологии. Не знаю что это за наука, но судя по названию, страшней нее - только война.
   Тишина покачивается во тьме вместе с Лехой, поскрипывает, шуршит, как пугливая мышь, вот-вот выскочит, метнется, мелькнув хвостом.
   Я смотрю в темноту, кажется, еще немного и усну. Пытаюсь чаще моргать, трясти плечами, хлебаю из фляжки чайную бурду. Бесполезно. Страховские байки срубают меня наповал, перед ними я бессилен. Горизонт всей своей темной массой надвигается на меня, мышцы расслабляются, немеют, дыханье замедляется. Перед глазами всплывает непонятное и цветное. Из пестрой мозаики складывается лицо Лехи Страхова, только другое. Без выпуклой, лысой макушки, с длинными черными волосами, что парусом реют на ветру. Улыбка скрыта порослью бородки, глаза полны печали. Всматриваюсь в глубину зрачков, вижу свое отражение. "Нельзя отрицать очевидное", - басовитым эхом отзывается во мне... "Нельзя". Леха грозит пальцем, проваливаясь в чешуйчатую пучину горящего горизонта.
   Накрывает дремотой, валюсь к стене и бьюсь лбом об обшарпанный подоконник. Раскидываю руки в стороны, словно пловец, готовый прыгнуть с вышки. Лечу в темноту, бьюсь об холодное и жесткое - тумбочку. В закаленные ладони впиваются крошки стекла и краски, РПКашка грохочет по бетону.
   - Поскользнулся, - оправдываюсь перед Страхом.
   Тот, ничего не заметив, рассказывает легенду о самурае и крестьянине, не уступившем дорогу. Дело идет к развязке, крестьянин оборачивается вслед оскорбленному воину и голова его падает с плеч долой.
   - Оружие есть часть тебя, - слышу из-за угла, словно с другого края вселенной. - Древние самураи утверждали, что ты никому не должен позволять владеть своим мечом. А Дрын? Сегодня заставил Белого свой автомат чистить. Дрын не сможет стать хорошим воином, потому что не бережет свое оружие.
   Если бы Страх не прошел кучу тестов, я бы подумал, что он псих. А вдруг у него именно сейчас крыша поехала? Осторожно оглядываюсь. Вроде бы Леха как Леха - головастый, рукастый, спокойный, как и прежде.
   - Лех, дуло из окна не высовывай! - напоминаю ему. Увлекся, лектор, высунул свой "калаш" в проем.
   - Главное оружие воина, знаешь какое?
   Хочется съязвить, но с Лехой такое не прокатит, не поймет.
   - Ну?
   - Спокойствие. Так как это основной залог мудрости. А любой солдат должен быть мудрым.
   - Как Дрын, - не выдерживаю я.
   - Дрын плохой солдат, легко на провокации поддается. Мой отец Афган прошел, много чего повидал. Говорил, что на учениях стрельбу на пятерку сдать надо, а на войне пятерки маловато будет. Надо на шесть, как минимум. Крепкий мужик мой батя, кулаком убить может. Он меня в детстве на борьбу и привел, и к штанге приучил, а стрелять я уж сам в армии научился. А дед, тот вообще, полковником был - командиром танкового полка. Здоровый, как медведь, под два метра ростом. У него на груди китель не застегивался. Строгий, но справедливый, при нем никогда дедовщины в части не было, все про всех знал, он даже ночевал в казармах, ел вместе с солдатами из одного котла. И не приведи Бог, заподозрит, что прапорщики у поваров воруют, солдатам кормежки не хватает. Никому мало не покажется, всех отдрочит, включая офицеров.
   - Ну прямо второй Суворов.
   Спать хочется еще сильнее.
   Смотрю время на мобильном, до конца лекции два часа. Тут же прячу трубку в нагрудный карман, чтобы подсветкой не спалить контору. Когда кладу телефон, в том же кармане нащупываю мятый краешек иконки. Сказать Страху про нее, порадовать.
   Экран телефона не гаснет. Тревожусь. Ложусь на пол. А то вдруг кто шмальнет. Долбоебов полно. Быстрее бы смена и я усну, как барон. Укутаюсь в два одеяла, успев пять минут до сна повспоминать Ульяну. Ужасно по ней соскучился. Каждый раз, забравшись в кровать, чувствую, как она нежно прижимается ко мне теплой упругой грудью и сладко мурлычет: "Спина-спина".
  
   Я ждал до одиннадцати, вертясь у телефона, как привязанный. Смотрел на черную трубку, гипнотизировал, готовый взмолиться, чтобы хоть какой-нибудь крохотный божок помог. Телефон молчал. Тоскливо взглянул на часы, стрелки показывали пять минут двенадцатого. "Забыла, впрочем, как и всегда. А что ты хотел?" - вертелось в голове. Пора спать. Но, до последнего надеясь, проверил и электронные часы, а вдруг настенные спешат. Нет, все верно, десять минут. Нервно вытянул на балконе сигарету, краям уха вслушиваясь в тишину. А вдруг? Двадцать минут. Сам себя успокаивал, мол, да хрен с ней. Не судьба. Есть и другие не глупее, не страшнее, а эту я сам себе понапридумывал.
   "Ульяна? И имя какое-то дурацкое. А все называют ее Уля, как родную свою. Для всех она своя девушка, своя в доску. Твари волосатые. Блин, да у нее таких дурачков, как я, куча, наверное. Я моложе ее, и куда зануднее".
   Прошел мимо зеркала, показался себе тощим мальчишкой.
   Полдвенадцатого меня охватило бешенство, снова покурил, отпустило. Смирился с собственным одиночеством. Успокоился.
   "Тоже мне, уши развесил... Просто номер оставила, дежурно написала, а я себе навоображал"...
   Мысли висели надо мной толстыми тучами, готовясь разразиться грозой. Беспонтовые и одинаковые мысли, отравляющие меня с каждой минутой все больше. Ну да, есть в самобичевании определенное удовольствие.
   Невыносимо хотелось, чтобы рядом была девушка, милая, добрая... Чтобы прижалась ко мне, погладила, утешила. Я, давно готовый влюбиться, рвался и горел страстью к придуманной незнакомке. К той, которую я только что встретил. Ульяна... Я нашел тебя.
   Умелый режиссер в моей голове раз за разом прокручивал случаи, в которых мы с Улей могли стать близки. Например, поход, нам пришлось уснуть в одной палатке, кругом лютый холод. Снаружи вязкая сырость, ветер колышет парусину, в лесу с хрипотцой завывают дикие звери. Мы пытаемся согреться, ложимся ближе друг к другу. Уля обнимает меня - ей страшно. Прижимается ко мне всей своей теплотой, а я ей отдаю все свое. И - неожиданный поцелуй, нежный шепот: "Ты такая...", "Нет, это ты... такой... Я так тебя..." Или, мы оказались вдвоем на необитаемом острове. Я бы защищал и оберегал Улечку от всяких напастей. Сделал бы сруб из стволов пальм, настелил бы пальмовых листьев. И вот тогда у нее не было бы ни единого шанса не влюбиться в меня. А тут-то что? Город, блин, кругом жизнь, толпы парней. Снова помелькал в зеркале, показался себе еще более сутулым и худым. Или, например, случись война...
   Телефон взорвался звонком!
   А я услышал Бетховена, услышал все невероятное музыкальное буйство и нежность Шнитке.
   - Алло, - камнем в колодец сорвалось у меня.
   - Сынок...
   Звонила мама с работы напомнить, чтобы я перед сном не забыл проверить газ.
   На маму я разозлился первый раз в жизни. До сих пор стыдно.
  
   Далекая автоматная очередь, как мерный стук ночного дождя, усыпляет. Да и Страх рад стараться.
   - И, вот... - Леха снова продолжает вещать.
   - А ты контракт хочешь продлить? - перебиваю я, чтобы избежать очередной байки.
   - У меня вся семья военные. Даже мать старший сержант.
   И пошло, поехало. Лехины прибаутки про мать, у которой такие сильные руки, что она пристающим мужикам сопатки сворачивала, гвозди пальцами забивала; здоровых детей нарожала. Да не просто здоровых, я бы сказал: "здоровенных"! И упорных...
   - Лех, - сбиваю его с затянувшейся мысли.- А у тебя девушка есть?
   - Да, - Страх вдохновляется, как никогда. - Она уже не девушка, а взрослая женщина.
   Отлично. Надеюсь, у нее кулаки не по пуду каждый. Говорят же, что девушку по матери выбирают.
   Перед глазами проплыла череда рубенсовских женщин. Ох, Леха ты, Леха.
   - Хорошо, - отвечаю я.
   - Она у меня очень хорошая. Знаешь, как она меня называет? - улыбка Лехи разгоняет темноту своим просветленным безобразием.
   - Ну?
   Как-как, наверное, Головешкой. Главное, сейчас не заржать дурным конем.
   - Алексейка, - с достоинством говорит Леха.
   Хорошо, что во рту пересохло, а то поперхнулся бы.
   - Ты что, смеешься?
   - Нет. Тебе и правда подходит, - сдерживаюсь, чтобы не загоготать. - Ты ее любишь? - не выдержав, спрашиваю напрямую.
   - Да.
   - А она тебя?
   - Очень.
   - Лех, в окно ствол не высовывай, - опять одергиваю его. - Это хорошо, - продолжаю любовную тему. - А меня никто не любит, - прибедняюсь я.
   - Не переживай Захар, все образуется. Ты мужик здоровый, вроде не глупый. Я тоже свою любимую долго искал.
   - А ты ее так и называешь "любимая"?
   - А что?
   - Нет, ничего. Просто как-то звучит пафосно. Но это дело твое, зови, как хочешь.
   - Ничего ты не понимаешь в девушках.
   - Вполне вероятно. А ты, Лех, понимаешь? - лениво подыгрываю я лехиной мудрости.
   - Понимаю!
   - И уверен в своей женщине?
   - На сто процентов.
   - А я не уверен даже, что до завтра доживу.
   Смотрю на мобильник, - третий час. У гостиницы тарахтит "бобик". "Козелок" кашляет, словно болен чахоткой. Ни в какую не заводится.
   Вот тебе и война, блин.
   Калечная ночь, траншейная, перерытая, искореженная, прижатая к земле, как битый котенок. Ржавые арматурины из завала плит и ригелей тянутся к небу, как первые ростки ржи из лопнувшей почвы.
   Стрельба смолкла. В воздухе запах легкой пороховой гари, как от свежеотстреленной гильзы. Сырость помойных ям поднимается, как туман над полем, густеет, устилает прокисшую даль переулков.
   "Тх-х-х-х-х", - все надрываются изношенные легкие машины.
   "Ебать", - восклицает водила, хрипло и удивленно.
   "К-х-х-х-х-х", - предсмертный кашель больного, до которого медсестрам нет никакого дела.
   Чего только человечество не придумало: айфоны и айпады, домашних роботов, какие-то космолеты, луноходы, а мы все по-прежнему палим друг в друга из автоматов все того же калибра. Наши БТРы глохнут, как и двадцать лет назад. Ничего не меняется в мире, так было и так будет.
   "К-х-х-х-х-х", - еще одно усилие.
   У хохлов все так же, если не хуже.
   И какая эта война? Взаимное страданье двух ворчливых старикашек, которые плюют друг в друга сухим пшеном из медных трубок.
   - Ебать! - все тот же крик из нутра двора.
   И снова: "Кх-х-х-х-х!"
   Дряхлое кряхтение пронизывает двор, пустую площадь, весь накренившийся от осады город.
   "Кх-х-х", - взмывает вверх, пролетает над крышами, скрывается за кисельной полосой проступившего горизонта. Проносится над окровавленными клыками нашего мира, кусающими землю, как налитое яблоко.
   "Кх-х-х-х", - выше слов и выше ночи.
   Шифровальни и радиостанции мира ловят этот сигнал, и враги слушают, затаившись, как кашляет давно сгнивший, с провалившийся дном, русский "козелок".
   Ночь начинает оживать.
   "Ебать!"
   Пацаны из автороты проснулись, изысканно подбирают мат, встречая новое утро.
   Замечаю, что Страх все говорит. О чем, не понимаю, да и не хочу. До смены остается полчаса.
   Рассвет совсем скоро.
   "Кх-х-х-х-х...."

11

   После Киева я слег в глухой тоске, перестал отвечать на все звонки. Часами просиживал в своей комнате, глядя то в стены, то в потолок, то на пыльную, бронтозаврово горбатую лампу. Переписывался по аське с Мартой, постоянно внушающей мне неуверенность в ее чувствах. Каждым словом она давала понять, что я не в ее вкусе. Подробно и красочно расписывала мужские качества, которых у меня явно не было. Ну, например, выдержка и успешность.
   Еще она присылала мне фотки своих кумиров. Из всех я узнал двоих: Тореса - футболиста "Челси" и растатуированного Воронина - игрока московского "Динамо". Через абзац повторялось: "Не люблю Россию", "Не люблю русских", "Русские мужчины не могут знать, что такое любовь", "Русские девушки чересчур легкомысленны и доступны". На третий день пришло смс от Ульяны: "Ну, что? Долго ты будешь от меня бегать?"
   Я не мог позволить себе потерять Ульяну, и отчаянно хотел забыть Марту. Нет, я не сравнивал их, но Ульяна мне надоела, как ни стыдно было себе в этом признаться. А Марта мне чужая - важно было это понять. Который раз, выбрыкивая из-под ног одеяло, переворачиваясь на другой бок, водил пальцем по коричневому ромбику обоев, словно рисовал портрет. Только, чей?
   Хотел все бросить, забыть и бежать туда, где нет этой безумной неразберихи. Подписать контракт и валить, куда подальше - воевать. Вот лучший вариант.
   С работы в офисе я решил увольняться. Хватит. Сколько можно просиживать задницу в душном кабинете, бессмысленно вертясь на стуле между кучами бумаг.
   Я устал лгать сам себе, день за днем прокручивал в голове варианты: жениться на Уле, а Марта пусть будет любовницей. Видеться раза три в год, нежные смс раз в месяц, и все... Любить Улечку и тайно развлекаться с Мартой. Или все ж забыть про всех и бежать, бежать, бежать...
   С тех пор, как в моей жизни появилась Ульяна, я точно знал, что делать. Все решалось само собой, мне всегда везло по жизни. Я чувствовал под ногами почву, знал, что быть с ней - самое правильное решение, как может быть иначе?
   В детстве, помню, смотрел бразильские сериалы, а там какой-нибудь герой обязательно метался между двух красоток. Одна безумно влюбленная, другая под вопросом - стервозная и заносчивая. Я бесился, не понимая, что еще нужно этому Педро или Хосе? Женись на той, которая любит, делай ее счастливой, вон, она как к тебе относится, жизнь за тебя готова отдать, а какая красотка - с ума сойти просто. Будь я на месте прихотливого бразильца, то не раздумывал бы.
   Как я ни уворачивался, встреча все-таки состоялась. Уля была безупречно мила. Мы прогуливаясь по парку, она улыбалась, много шутила, говорила:
   - А ты такой кабан, бежишь и всех топчешь. Если кто меня тронет, ты сразу его затопчешь. А потом у нас пойдут детки. Захар, в честь тебя, и Степа, и сестренка Машенька. Если мальчики в тебя пойдут, такие милые будут кабанята. Подрастут и будут тоже бегать и топтать, и Машеньку защищать.
   На фоне отсыревших тополей, я печально разглядывал профиль Ульяны, ее пухлые губы, дурацкий нос, застенчивую челку, нежный румянец. Она была по-русски красива, я в первый раз понял эту красоту. Кроткая Ульяночка, милая моя, готовая вслед за мной бежать хоть на край света, сумевшая полюбить меня, больше чем саму себя. Именно про такую красоту, наверно, писал Достоевский...
   - Ой, - она вскочила на бордюр, чтобы обойти лужу. Раскинула руки и пошла, изящно виляя бедрами, над мутноватой весенней водой.
   Тогда я ей ничего не ответил. Мы закрылись в пустой квартире моей бабушки, и до утра нам не было дела до всего мира. Звенел старый сервант, доламывался диван, скрипела кровать, поспешно закипал чайник. Смолкало, а потом, после легкого смеха, короткой передышки, все начинало оживать снова.
   Прошло время, Ульяна все узнала и ушла. Марта не узнала ничего, но родной так и не стала.
   Я остался один, так и не решившись уволиться с работы.
   Забубенный дурень.
   Так я себя не чувствовал еще никогда.
   Бродя по своему тесному городу, я снова и снова вспоминал о Киеве. О чудесной хозяйке, которая не стала выселять меня из квартиры, когда истек срок аренды, а просто сказала, где спрятать ключ. Фонари провожали меня вдаль, я плелся по парку, надеясь раствориться в сумраке, поселиться в нем. А потом и самому стать сумраком. Каждую ночь расползаться по городу, пеленать высотки, заползать между ветвей и тревожить прохожих дурными предчувствиями. Вместе с ветром угрюмо завывать в шлюзах каменных дамб, туннелях, подворотнях. Накрывать людей безумием. Я сумрак, день рано или поздно закончится, и я вернусь. Даже когда не останется никого, я - буду.
   Дурная фантазия разрушала реальность.
   Я ненавидел Киев за то, что он подразнил меня, увлек, подставил и потом бросил одного в заросшем репьями парке.
   И я все думал про этот сумрак, в надежде отвлечься от самого себя.
   ...Я буду просачиваться в трещины оконных рам, напоминать людям об их смертности. Я не комар, электричеством от меня не отмахнуться.
   И вообще было бы хорошо, чтобы со временем мнительные старушки придумали легенду о несчастной любви, о том, что жил такой парень по имени Захар, который потерял свою возлюбленную, и, потемнев от беспробудной тоски, превратился в сумрак. И теперь не принимает его ни ночь, ни день, и мечется он в поисках своей любимой, проклинает себя. Раскаяние грызет его, но слишком поздно, не видать ему теперь покоя, он обречен на вечный поиск кого-то там... Заползает он в окна, в которых не горит свет, чтобы найти свою любовь, которая давным-давно сидит в одной из комнат города с настежь распахнутой дверью, в надежде, что Захар придет за ней. Так и померла она, его не дождавшись. Позже на этой байке экскурсоводы смогли бы нормально заработать, рассказывая ее обрюзгшим туристам, попивающим кока-колу через пластмассовые трубочки.
   Я понял, что совсем выжил из ума, когда решил, что было бы неплохо запатентовать легенду о сумраке по имени Захар. А вдруг по ней снимут фильм или напишут книгу, вот бы я денег получил. Очухался, поливая голову минералкой.
   Стряхнул воду ладонью с коротко стриженой головы, но так грациозно, словно у меня кудри вились до плеч. Рисоваться перед самим собой надоело быстро. Присел на скамейку и закурил. Капли с головы падали на сигарету, та тлела и не раскуривалась.
   Жизнь не налаживалась.

12

   Наш разведвзвод укомплектован. Прибывшие сегодня утром пацаны из Воронежа носятся, как ошпаренные, с военниками в руках, то и дело заскакивают к ротному в канцелярию.
   Канцелярия наша располагается в бывшей комнате для администраторов, с табличкой у двери на двух языках: "Гостинна розкiш ELOUNDA BAY PALACE".
   Мы режемся в "козла" за дубовым столом просторного холла, утопая камуфляжными телами в толстых кожаных креслах. На ногах шлепки, ноги дышат, пальцы после берц распускаются, как лепестки цветков от свежей росы. Словно матерые старожилы фронта, побывавшие уже не под одним обстрелом и не раз выжившие после разведки боем, окидываем мы снисходительно-оценивающим взглядом вновь прибывшую партию бойцов. Пацаны в легком ошеломлении изредка подбегают, спрашивают: "Ну, типа, как тут? Стреляют?"
   Приходится нехотя отвечать правду, что мы и сами не в курсе, только пятый день здесь... Валера не смущается, он давно уже свое отстрелял и поэтому ему не с руки гордиться четырехдневной командировкой, двумя ночными сменами и патрулированием по завоеванному городу. За его спиной чеченское прошлое, про которое он упорно молчит. Он спокоен, мы чувствуем его уверенную силу, в разы превосходящую нашу. Но от этого не комплексуешь, она не вызывает ни ревности, ни желания конкурировать. Валера, не стремаясь разоблачения, говорит новичкам правду, мол, сами здесь недавно.
   Он аккуратными пальцами раскладывает три "пикушки", словно китайский веер.
   - Еврей, - словно ругательство, тихо сплевывает Дрын.
   - Наше, - говорю я, загребая себе общую взятку. Мы в паре с Валерой, Дрын - с Рамисом. Наш татарин, ставший закадычным товарищем, морщится, постоянно светит мне карты, когда потирает то левую, то правую щеку. Его багровые скулы натянуты, словно Рамис поднимает штангу, а не карты - и на выдохе скидывает нам очередную взятку.
   - Хайван, - бранится он, косясь на меня.
   Я в курсе его татарских ругательств, он это знает.
   Играем на отжимание. Проигравшие толкают от пола "полтинник". Ставить на кон деньги нет смысла, здесь на них все равно купить нечего. Да и зачем, что нам еще надо? Кормят нормально, точнее, мы себя кормим нормально. В столовую полка ходят только срочники, мы сидим на сухпайке и всяких чипсах, "Колах", орешках, которых, благодаря мародерству, навалом на импровизированных складах.
   Полки, в том числе и наш, расположились на Майдане.
   Стало многолюднее, шумнее и суматошнее.
   Омоновцы, ВВ-шники из Дзержинска, танкисты из Кантимировки, еще какое-то понурое солдатье с не разборчивыми шевронами. Срочники в юдашкинской форме, что похожа на застиранный маскхалат, смотрятся убого, кажется, что одевшись на скорую руку, они просто решили выйти покурить на крыльцо своего дома, а тут раз, - и война... Контрактники в старых кителях, "энцефалитках", "горках", "разгрузках", выглядят куда лучше и боевитее.
   Завтра нас кидают на точку. Куда? Еще не в курсе, в нашем доформированном взводе только четыре срочника, видимо, их командир взял для "черной" работы. Остальные ребята, судя по ощетинившимся лицам, готовым и свирепым - контрактники.
   Мы же спецназовцы, твою мать, какими же нам еще быть? Разведка! Хотя спецназовцем я себя чувствую авансом, когда от скуки щелкаю затвором ручного пулемета, воображая врага.
   Рисоваться перед самим собой могу часами. Потом воображаю, как меня, окаменевшего от мужества, спрыгнувшего с перрона поезда, обнимает Улечка, вскрикивая: "Захар". На месте Ули представляю и Марту, тут разницы нет никакой. Речь-то идет не о любви, а о понтах.
   Дрын щеголяет в оливковом берете, на который сдал когда еще служил в армии. У меня тоже такой есть, но я его оставил дома. Собираясь, уже было занес руку, чтобы положить его в отдельный карманчик рюкзака, но вдруг привиделось, что лежу я перед траурной толпой сослуживцев, на голове берет чуть съехавший налево, а пацаны приговаривают: "Путевый парень был, вон, и берет оливковый". Мне что-то так жутко стало, подумал: "Ну это все на хрен". Попросил маму запрятать берет подальше. Вот краповая тельняшка всегда на мне, она счастливая, хоть и не проверял, но мне так кажется. Ее подарила Ульяна. Пусть тельник выцвел, и если летом в нем пробежишься, то семь потов сойдет, а снимать его все равно не собираюсь. Моментами видится, как добрый подарок Ули раздирает красными похотливыми коготками Марта, со страстью обнажая мою грудь.
   Неужели я так жалок, ничтожен, грешен? Нет, ты могуч и велик - в двух бабах не смог разобраться!
   Да, Захар, ты жалок.
   Слабак я, так и не переборол сумасшедшую страсть к этой "иностранке". Я проиграл ей. И тогда волевого и сильного Захара не стало. Вместо него по месту прописки обитало некое аморфное тело, откликающееся на то же имя, бесконечно катающее в голове восхитительную идею запатентовать легенду про сумрак, придуманную от дурного бессилия. И место ему только чучелком на огороде.
   Ага-ага, хоть сто раз на день затвор передергивай, героем не станешь.
   Я так привык жить с ложью, что совсем забыл о честности.
   А когда-то был такой чуткий мальчик, рассуждал про "правильно" и "неправильно".
   Случайная пуля в меня первым делом же полетит. А в кого еще, блин?
   Вот Леху Страхова все беды минуют. Он каждый день молитвы бормочет, словно монах в келье, вот его Бог и сбережет. Да и человек он правильный, аж до раздражения хороший. Такой жену не предаст, друзей не бросит, родителям до старости помогать будет. Дом построит, дерево посадит и сына, если надо, сам родит и воспитает. Такого человека сама жизнь оберегать будет.
   Дрын? По-моему, его Бог и сделал таким, чтобы нам жить страшно весело было. Зачем же ему свое креативное творение убивать...
   Валера, с надменной хитрецой и тотальным равнодушием? Слишком опытен наш сержант, плывет по жизни, как по горной реке, каждый порог за километр видит.
   Рамис бестолков, таким везет, прямо солдат Швейк какой-то!
   Белый и Рыжий еще есть, Гусар их беречь будет до последнего. Никаких рискованных дел им не поручит.
   Гусаром мы прозвали нашего взводного за изящную бородку и бравые усы, кончики которых весело подогнуты к аристократически-горбатому носу.
   - Вот он, - Дрын заходит с четырех червушек. - Давай, Рамзес, - так он кличет Рамиса, - скидывай, не стесняйся, партия наша.
   Я нехотя сбрасываю козырные тятюшки. Рамис тоже, перед этим долго мучает нас своим тугодумством. Валера хмыкает, выдерживает паузу и неожиданно перебивает козырями дрынов расклад из червушек.
   Взятка наша!
   Победа!
   После партии, насмотревшись на то, как Дрын и Рамис отжимаются, выходим курить на улицу. Страх, который до этого весь день жался по углам, постоянно толкуя о чем-то по мобильному, выходит к нам бледной тенью.
   - Сигаретой угостите, - мертвым голосом выговаривает он.
   Валера молча протягивают пачку любимой "Золотой Явы".
   - Ты же не курил никогда, - интересуется Рамис, так как сам не курящий.
   - Кури, Алексей, на здоровье, - Дрын издевательски прикуривает Лехе сигарету, тот неумело затягивается. Кашляет обрывисто и сухо.
   Между нами снова завязывается бестолковый разговор о предстоящем выезде.
   Леха расталкивает нас плечами, обжигает мне ладонь обугленной сигаретой. Спускается по ступенькам, маятником покачиваясь в прозрачных лучах свежего солнца. Перед ним на автостоянке разворачивается небольшой строй танкистов в обвисшей "зеленке". Они шатко движутся к лестничным змейкам бывшего "Глобуса" с дырой на крыше от фугасного снаряда. Грохочут в углу БТРы, кашляют "козелки", смущенно отхаркиваются грузовики. Стекло, осыпавшееся с окрестных зданий, сверкает хищным блеском. По ту сторону площади стальной скелет фасада выгибается из завала, как линия жизни на ладони неудачника. Я такую видел... На своей руке.
   В оставшемся еще от Евро огромном футбольном мяче, под которым прятался магазин, угловатая скважина от снаряда. Дорога изуродована траками танков. Чуть выше, на круто сбегающем к дороге газончике, остались на бывшей клумбе стрелки часов, застывшие на без шести шесть. Снуют туда-сюда срочники. Солдаты, как старательные муравьи, таскают зеленые ящики и камуфляжные кули с боеприпасами. Вдаль простирается чистое небо, на котором весело разгорается солнце, обещая жаркий и долгий день.
   От помойных ям веет гнильцой и могильным запахом, от которого поневоле дрожат пальцы. Ветер прохладен, видимо, с северо-востока, с наших родных просторов.
   Страха сильно накреняет в сторону, как подбитую пушечным ядром бригантину.
   Мы начинаем дружно хохотать. Смолкаем, задумываемся о своем.
   Краем глаза вижу, как огромное тело в тельнике валится лицом в асфальт.
   - Лечь! - толкает нас Валера, пронзая криком, как шпагой.
   Сам лихо прыгает за перила в кирпичную массу.
   - Чего?- стоим остолбенело.
   - Сюда!
   - Валер, ты говна, что ли, въебал? - Дрын хохочет.
   - Прыгай!
   Сержант дергает нас за рукава.
   Нехотя соскакиваем за перила.
   - Вас, евреев, не понять...
   Дошутить Дрыну Валера не дает:
   - Разбегайтесь, - орет он колонне танкистов-срочников.
   Строй танкистов разбегается как тараканы при внезапно зажженном на кухне свете.
   - Снайпер, - чей-то шепот над ухом.
   Рвемся в сторону.
   Скатываюсь с кучи обугленных кирпичей, торчащих из песка обломками кариозных зубов. Сердце в ушах неистово колотится: "Что такое? Что такое? Что такое?" На нас ни броника, ни сферы, и патронов только по рожку.
   Вскидываю автомат в небо, мир высматривает меня тысячью пустых окон. Безжалостный и всесильный. В узловатых трещинах зданий мерещатся дула СВДэшек. В черных прорехах развалин танцуют костлявые силуэты. Задыхаюсь от паники, кажется, что дышу животом.
   Шаткая и гребаная жизнь. Червем прижимаюсь к холодной, словно льдина, плите. Вот-вот, и она начнет таять под моей непреодолимой дрожью.
   Я такой живой, такой весь, такой...
   Ну, пощелкай затвором пулемета, покрасуйся. Ха! Пугало огородное, а не солдат.
   - База, эта Валера, прием.
   Шипение в ответ да кашель динамика... Сквозь помехи пробиваются слова. Но не разобрать...
   - Собрались! - кричу всем.
   Вру. В первую очередь сам себе. Спецназовец Захар от одного выстрела чуть штаны не обмочил. Страшно, блин.
   А обоссысь я, отправят засмеянного домой, вдобавок мокрого и вонючего. Встречай, Ульяна, своего Захара, героя Украинской войны с обвисшими штанами.
   Дрын щерится, изворачивается, выглядывает краешком глаза из-за плиты.
   Рамис ползет к Страху.
   - Стой, - приказывает Валера.
   Тот не слышит и продолжает, словно пловец воду, загребать под себя серые камни асфальта. Замирает. Мы вскрикиваем:
   - Рамис.
   Он резко встает, ускоряется, исполинские шаги стремительны. Подлетает к телу Лехи. Падает, накрывая собой. Возит несколько секунд пальцами по бездыханному корпусу Страха. Вдруг, доведя нас до ярости, спокойно встает, сияя улыбкой идиота.
   - Беги! - кричим мы ему камуфлированным хором, елозя по каменистой куче.
   - Хорош воевать. Отбой, - Рамис набрасывает автомат и поднимает Леху.
   Тот дышит. На ногах держится хоть и неуверенно, но самостоятельно. Никаких ранений на нем нет, только тельник весь в пыли.
   - В глазах что-то помутнело, - оправдывается Леха, виновато склонив большую свою голову.
   "Ох, блин, Страх, Головешка, Алексей", - молча выдыхаем мы.
   Заводим Леху в холл, бросаем на кресло, пока Валера снова что-то сообщает по рации.
   - Что такое, Лех? - спрашиваем хором.
   - Она...
   - Да что она?
   - Она...
   - Да телка его кинула, чего непонятного? - улыбается Рамис, будто говорит о случайно разбитой банке варенья. - Я слышал, как он по телефону с ней весь день трещал, вроде как ссорился.
   - Она, - дополняет потерянный Леха.
   - А ты раньше сказать не мог? - наезжает Дрын на Рамиса.
   - Да откуда я знал, что так получится.
   Вокруг нас скапливается народ.
   - Что смотрите? - гаркает на них Дрын. - Что, любопытство ебет?
   - Ты не дерзи, слышь, ефр! - отзывается Хмырь, наш сапер, мелкий и бородатый, как гном.
   - А то че?
   - Хуй в оче. Ты мне тут, пиздюк, не чёкай.
   Валера приказывает заткнуться, хотя после чудесного спасения Страха, мы осмелели. Кулаки почесываем, уверенно смотрим по сторонам. Все-таки первую боевую практику получили благодаря Алексею.
   Как волнорез море, рассекая нас по сторонам, врывается Гусар.
   - Где он?
   - Все хорошо, - Леха заметно приободрился.
   - Что, Лех, с тобой такое? Здоровенный мужик. Ты завязывай сознание-то терять.
   - Так точно.
   - Ты уж не юнец безусый.
   На слове "безусый" мы краснеем от натуги, борясь со смехом.
   - Так что из-за девушки переживать дома будешь, - "девушки" взводник произнес по-особенному тягуче. - Давай ко мне в канцелярию.
   Страх ломается и отнекивается жестом руки.
   - Давай-давай, по сотке выпьем, тебе разрешаю.
   - А нам? - возмущается Дрын. - Тоже по сотке надо за моральный ущерб. Первое боевое крещение как-никак прошли.
   Недовольный гул проплывает над головами взвода. При первом же знакомстве Гусар заявил, что если кого увидит пьяным, тут же отправит домой. А если это будет срочник, то три литра спирта ему в горло вольет, чтобы на время службы желание пить пропало напрочь.
   - А откуда вы знаете?
   - Да радисты хотели сигналы американцев поймать, а тут слушают - лирика какая-то. Думали, на радиоволну вышли. Прислушались, а это Леха о чем-то там вещает. Стихи какие-то читает, что ли...
   Всем, кроме Лехи, понятно, что Гусар шутит. Похоже, это наш правильный сержант сомнительного еврейского происхождения успел доложить.
   - Давай, Лех, пошли-пошли, по сто грамм, - уводит Страха за рукав и попутно шепчет Валере: - Ты пока за Лехой посматривай, и его рожок с патронами прибери.
   Народ рассасывается по своим делам.
   Мы недоверчиво глядим на Валеру.
   Конечно, понимаю, что он повидал побольше нашего. Но, а если на него подобная блажь во время боя найдет? Привидится танк в кустах, вертолет в небе, а может вообще, заподозрит нас в предательстве и ночью горло перережет. Вот тебе и Валера, еврей, одним словом.
  
   Наевшись до отвала консервов со свининой, запив все это дело кока-колой, курим в холле на уже нагретых нами дутых креслах.
   Таких уютных мест в гостинице полно. Порой забываешь, зачем сюда приехали.
   Знакомство с вновь прибывшими не клеится, Дрын четко обозначил свои позиции, проскрежетав нам:
   - Уебища какие-то, с ними мне западло дело иметь.
   - Как американские солдаты колу пьем, чипсы жрем, - острю я.
   Мои слова пропускают мимо ушей. Все, кроме Валеры, уткнулись в телефоны, курят и строчат смс-ки.
   Рыжий и Белый, как и два срочника из других отделений, убирают после обеда. Собирают в пакет остатки нашей пищи, банки, пачки, чтобы снести к мусорной куче. Нашим "молодым" повезло, никому нет до них дела, питаются от пуза вместе с нами. Курят "Парламент" и "Честер", сигарет, как и прочей дряни, у нас навалом. Мародерство не прошло даром. К тому же у наших срочников нет никаких "дедов", "черпаков", "дембелей".
   Хорошо, что связь сотовую наладили. Писать письма, как бывало на срочной службе, уже совсем в ломы. Я и не вспомню, что когда-то что-то писал от руки.
   Незаметно возникает Страх. Вид такой, словно он неделю провалялся с температурой, а потом жар спал, а болезнь еще осталась. Даже полосы его бело-голубой тельняшки потускнели.
   - О, - отвлекается Дрын, - Обморок пришел, Алеша, - язвит он, - покурить не дать?
   - Отстань. Ты только и можешь, что издеваться.
   - А ты? Тут у Валерона чуть приступ не случился. Кто же знал, что ты своей глупомординой бороздить асфальт любишь. Мы, пока ты коньячок с Гусаром распивал, его валидолом откачивали. Ему после Чечни снайпера везде мерещатся. Да ты не забывай, что он и еврей к тому же. Эх, не жалко тебе командира нашего. А этот, - толкает меня локтем, - автомат в небо направил и по самолетам давай целиться, подумал, что на тебя бомбу скинули. По спутнику американцы вычислили самый опасный объект российской армии - Леху Страхова - и атомную бомбу ему на голову хуяк-с. Но прогадали, твою бестолкову хуем не продолбишь.
   - Да помолчи ты!
   - Слушай, ты в следующий раз, когда тебя телка бросит, повесь себе на грудь табличку предупредительную: "Если вдруг ебанусь в прострацию, не пугайтесь, я просто Леха-обморок".
   Против воли и всякого приличия прорывается гоготание. Леху жалко, но Дрын, сука, все равно рассмешит.
   - Дебил, - скрипит Леха всеми мышцами, выпускает ноздрями пар и резко вцепляется Дрыну в горло.
   - Эй-эй-эй, - кричим мы, оттаскивая Страха.
   В лапищах окаменевшего Лехи Дрын извивается угрем, фонтанирует слюной, и по-змеиному выкручивается из рук взбесившегося товарища. Стол опрокидывается, карты рассыпаются по паркету. В пылу борьбы, Дрын наступает на пиковую даму армейским шлепком, та рвется, словно по шву. Ловко засаживает Страху в глаз, со смачным шлепком лупит боковым в челюсть, бьет лбом в хмурую переносицу. Отскакивает за кресло, выстреливает парой прямых, как автоматной очередью, точно Лехе в лицо. Щеки и лоб у того краснеют, но крови нет. Страх, опрокидывая кресло, проходит в ноги и валит соперника на пол. Как кувалдой долбит сверху Дрынову голову, словно пытается забить гвоздь. Дрын закрывается руками. Выкручивается снова, свирепеет окровавленным лицом. Колкой серией ударов, прямой-боковой-локоть, прижимает Леху к стене.
   Мы с Рамисом укладываем Дрына на пол, Страха останавливает Валера сильным и выверенным ударом в дыхалку.
   - Вы одурели? - разрывается он, привычно глотая мат. - Дыши, дыши, - параллельно советует Страху, прижимая его ладонью к стене.
   - Тебе пизда, - задыхаясь от ярости, кричит Дрын.
   Слова с трудом просачиваются сквозь склеенные кровью губы.
   Глаза Страха стремительно моргают. Лицо налилось, как спелое яблоко. Бешенство ушло. Излом опечаленных бровей. Сочная гематома под глазом вот-вот сползет на лицо мутноватым багрянцем и замарает тельник.
   Инцидент исчерпан.
   Эх, Алексейка.
   Закуриваем. Лехе не предлагаем.
  
   Скоро ужин, я наслаждаюсь тишиной у заднего входа нашего логова, смакую любимый "Честер". Суматошно кучкуются пацаны из Воронежа, приходится знакомиться с ними, обмениваться дежурными фразами, которые за день успели насточертеть.
   Хочется остаться одному и смаковать прошлое, как тающий во рту леденец.
  
   Я взмахнул трубкой, чуть не свалившись со стула. Решил, что сейчас еще покурю, и, обнимая подушку, прокляну себя, всех баб и Ульяну персонально.
   Снова запищал телефон, теперь уже казалось, что громыхают не попадающие в такт литавры.
   - Алло! - процарапал я.
   - Привет! - доброе и женское откликнулось издалека.
   Ульяна! Уля! Улечка!
   Щенячий восторг, оцепенение, безумие!
   Венский вальс или какая-то еще хрень. Но я сумел все-таки сдержаться и не взмыть под потолок.
   - А что ты такой злой-то?
   - Привет, - заиграло внутри.
   Мой "привет" заметался по комнате вылетевшей из клетки канарейкой.
   "Привет" и колыхнулась, казавшаяся мертвой, штора. Легкий сквознячок ознобом обжег меня. Затрещал холодильник, заморгал светильник, на кухне закапал кран. Квартира запульсировала ударами моего заспешившего сердца. "Куда ты, глупое?" - можно было крикнуть ему вдогонку, но все зря. Тук-тук-тук.
   - Извини, что поздно, надеюсь, не разбудила?
   - Нет-нет.
   - Хорошо. Ну, - протянула Уля, - рассказывай, как дела?
   И я рассказывал, говорил все, что лезло в голову. Но, моих слов хватило только минуты на три, дальше я заглох, как в поле трактор. "Косноязычный мудила", - корил я себя. Хорошо, что Уля мне помогла, она говорила куда лучше, речь ее была подвижна, легка, и чертовски остроумна. Тонкая и колючая речь.
   Тогда я услышал о ее парне-гитаристе из группы. Банальная история. Через полчаса Ульяна стала со мной откровенна. Я еще не догадывался, чем это для меня со временем обернется. И для нее тоже. А еще узнал, что Ульяна разошлась с любовником из Москвы, которого я заочно успел возненавидеть, еще больше чем парня. До сих пор вспоминаю, как злобно она бранила этого москвича за пафос, надменность и самолюбие. Я слушал ее с надеждой. Но, концовка и меня раздавила, размазала по полу, как кусок масла. Уля была безжалостна:
   - Хотя, хрен с этим, трахается-то он хорошо!
   Захотелось всадить этому любовнику с правой, боковым, апперкотом, изничтожить, унизить до самой крайней точки.
   Ульяна еще подлила масла в огонь:
   - Но у него есть еще один плюс. Он такой здоровый, ростом метр девяносто, килограмм сто десять весит. Мне не хватает мужской силы, меня с детства обижали много. А знаешь, как приятно почувствовать себя в безопасности? Ну, ты не баба, тебе этого не понять. Мои друзья, если честно, нет, ты не думай, они хорошие люди, но черти. Их любой обидеть может. Мне часто бывает стыдно за них, когда их гопники обижают. И... - видимо снова вернулась к размышлению о своем здоровяке-эстете. - Падла, умеет он с девушками обращаться, знает что делать, что говорить. Хотя бабник он. Это его беда. А вдобавок ко всему еще и еврей. Впрочем, я не националистка, мне дела до этого нет.
   Я в который раз посмотрел в зеркало. Оттуда глянул голубоглазый худощавый мальчик. Размеренно било в голову: "Какой же я дебил, дебил. Какая палатка? Какие поцелуи и обнимание?"
   Ульяна....
   Не было желания даже выругаться.
   "Почему, да почему, почему не я?" - звякало сердце, разрываясь от ревности.
   Разговор мы закончили мило, обещав друг другу в скором времени встретиться.
   - Ну, - сказала Ульяна, - я сообщила своим подружкам, что влюбилась в твои голубые глаза.
   Я засиял придурковатой улыбкой, глянул сотый раз в зеркало и на этот раз остался доволен.
   Уф!
   "Пусть пока что так, пока что так. Пусть, только глаза, пусть только шутливые интонации; я подрасту и еще заявлю о себе".
   С Улей мы проговорили до двух часов ночи, словно старые боевые товарищи. Я запомнил каждое ее лестное слово в свой адрес, готов был записать каждое на бумажке, чтобы ненароком не забыть.
   Потом, забравшись в кровать, долго-долго смотрел в потолок, пока он не начал на меня надвигаться. Я четко и ясно ощущал свое одиночество, чуть-чуть приятное, колючее, вылезающее из темноты женскими образами, стоило только к ним присмотреться, я сразу различал Улю, которая звала меня: "Захар!". Стиснув зубы, смирился - она никогда не будет моей. Ну и флаг ей в руки.
   Плевать. Много раз плевать! Плевать со всех колоколен мира.
   Завтра будет утро, завтра будет иначе.
   ...И было утро, и было иначе.
  
   В холле Валера, Дрын и Рамис по-прежнему рубятся в козла, я чувствую, как мое кресло заманчиво пустует, и присоединяюсь к ним. Интересно, а как они играют без пиковой дамы?

13

   Я пытался уйти в запой вопреки желанию организма. Сначала надо было побороть трусость. Я поборол, правда, не до конца. Начал с кафешек, "Хортицы", рома, немецкого пива, зажевал все это дело маринованными огурчиками, баварскими сосисками и крылышками "Буффало" со свежей зеленью в сырном соусе. Тут же запивал коктейлями, ликерами, прочей сладкой и липкой дрянью. Потом пошли закусочные, надтреснутые рюмки и апельсиновая бодяга из пластика. Полюбилось одно местечко недалеко от дома. Надо пройти сквером, спуститься в подвал серого здания, и, пожалуйста, дешевая "разливуха" и водка по магазинной цене.
   Улыбчивых официанток во всем белоснежном сменили угрюмые продавщицы, недоверчиво косящиеся на меня.
   Маслянистые стойки у пивных бочонков, просаленные фартуки, кривые ухмылки.
   Кокетливый дурман духов посетителей приличных кафешек сошел на нет. Теперь за мной следом тянулся чебуречный смрад, терпкий перегар, запашок пота работяг. Дальше дело пошло куда хуже - дешевая водка, последняя мелочь, систематические прогулы на работе, лишение премий.
   Хотелось все бросить и ехать к Марте, начать жизнь заново. Но этого хотелось недолго, минуту спустя желание послать Марту становилось нестерпимым, и уже хотелось быть прощенным Улей и жить, как прежде. Засыпая каждый вечер, я обещал себе, что завтра приму решение, все-все, только перед этим немножечко посплю. Утро вечера мудренее. А утро закручивало меня, безвольного, в очередное беспонтовое бытие, тащило меня, смирного и похмельного, в офис или, если был выходной, в какую-нибудь пивную. Толком не отошедший от вчерашнего, с невыветренной из головы дурью, я улыбался встречным прохожим. Казаться идиотом у меня получалось на "ура". И хорошо, так меньше спроса. Хотя, что с меня вообще можно было взять?
   Через три недели загула организм меня предал - наотрез отказался принимать любой алкоголь. Уж я хотел его даже коньяком побаловать, но он ни в какую! Выворачивал меня рвотой наизнанку. Перед этим я уже лежал в обнимку с унитазом три дня и три ночи. В смурном похмелье мысли стали тяжелее прежних, а неспособность встать на ноги добивала окончательно. Я ворочался с одного бока на другой. Глаза закроешь, и Ульяна - с одного, Марта - с другого края. Стал подумывать о самоубийстве, надеясь, что за это мне бы все простилось.
   Вздернись я или вскройся, вот понабежало бы народу прощать меня. И среди них была бы Уля. Вместе со всеми и она прощала бы.
   К счастью, все это оказалось лишь пустыми размышлениями. Делать что-либо с собой я боялся. Трус! Трус, и слава Богу.
   Долго плутал по закоулкам и подворотням квартала, лихорадочно озирался. Все мерещились какие-то тени, слышался отчетливый стук каблуков. Призрак Ули шел за мной по пятам, и куда бы я ни свернул, он брел за мною следом. Между ржавью гаражей и сухих репьев я нарвался на черную, корявую надпись на бетонной стене: "Россия для русских!". Какой дебил мог ее написать? В голове щелкнул затвор и, одурев в доску, я остервенело швырнул в надпись булыжник. Громыхнуло. Швырнул еще. Еще и еще... Камни с грохотом бились об бетон, оставляя меловые следы. Меня колотило от бешенства. Я презирал весь мир.
   Я не думал о смысле слов, мне было плевать на Россию, срать на русских, равноценно, как и на все остальные народы. А в первую очередь, мне было глубоко наплевать на себя. Взорви нас всех бомбой, я не пожалел бы никого и не возненавидел бы того, кто это сделал. Улыбнулся бы, глядя как рушится погрязший в ненависти мир. Лучше всего на бомбардировку города смотреть с крыши, упиваясь своим ничтожеством. Я видел бы, как со скрипом слетают с петель двери подъездов. Рушатся миры, делаются едиными, неотличимыми друг от друга. Вонючее гетто, дорогие кварталы, коттеджные поселки. Все развалины смотрятся одинаково.
   Да-да!
   Горизонт кроваво-красен.
   Воздух мутный от дыма.
   Кашель людей, выбирающихся из-под обломков.
   Пусть становятся песком многоэтажки. Роскошные виллы разлетаются в щепки, последние русские избы сгорают дотла.
   Маклеры, брокеры, белые, черные, нацисты, либералы, рецидивисты, любовники, спившиеся мужья, блудливые жены каются в последний час, и не могут найти нужных слов. Вспыхивает фугасный снаряд, леденеют губы в молитве. Все напрасно, никто ее не услышит.
   Ха, а я сижу на крыше, хохочу от лютой радости.
   Среди всех человекоподобных тварей я не чувствовал бы себя одиноко. Господь не разглядел бы мою грязную душонку среди этого с ума сошедшего паноптикума.
   - Уф, - выдыхал я, хватая новый камень.
   Из темноты на меня выдвинулись какие-то пацаны в камуфе. Лысые, высокие и маленькие, толстые и худые, с нелепой шнуровкой берц, неопрятными лысинами, в кепариках, лихо сдвинутых на затылки. Они, оказывается, все время стояли рядом, а я их и не заметил.
   - Эй, - кликнула меня квадратная лысина в омоновском шушуне. - Ты пыл приубавь.
   Я не отозвался.
   - Ты часом не прихуел?
   Нацисты!
   Я их сроду не видел в своем городе, только по телеку на каких-то митингах. Откуда они взялись? Откуда они вообще берутся? Как грибы, что ли, плодятся после дождя на ровном месте?
   - Что?! - я, насколько мог, озверело глянул на них. Сжал скулы, прищурил глаза. Напряг готовые к выпаду руки.
   - Не ты писал... Да и, вообще, какого хуя ты здесь шумишь? Пиздуй отсюда, петух, - не успокаивалась лысина.
   "Я русский, - екнуло у меня в голове, - а это что за кружок очумелых ручек?"
   Я сам не понял, как схватил угловатый камень и засветил им в крикуна. Не целился, но камень угадил ему точно по яйцам. Нацист успел только выпустить звук. Сжал штаны в паху, словно пловец выжимал плавки. Я схватил еще и швырнул в другого, потом понеслось, еще и еще.
   Глаза налились кровью.
   Радостное до безобразия одурение.
   - Ты что? - посыпалось из толпы, - Ебанулся?
   - Бей жидов! - заорал я, словно собрался прыгнуть на амбразуру.
   Пацаны растерялись, мой страх онемел.
   Гранату бы мне в руки, ох, я бы кинул ее в толпу.
   - Кто петух? - срывал я голос.
   Далекие окна домов были готовы треснуть.
   Нацисты притихли, и я смог понять, что парни-то молодые и глупые. А я уже стар, свиреп, беспощаден.
   - Э-э-э!
   Толпа двинулась на меня. Зверь, вселившийся в меня, вырвал из бетонной кучи кусок арматуры, и двинься кто на меня, я бы тут же огрел его этой штуковиной.
   - Пидоры! - вопил я, не узнавая свой голос.
   Все мои тугие нервы порвало. Меня замкнуло, заклинило.
   - Э-э-э. Пизди его! - закричал главарь, продолжая корчиться на траве.
   Никто не сделал ни шага. Увидь я тогда себя в зеркале, сам бы бросил все и пустился наутек.
   Ненависть порождает мир.
   Черное, надтреснутое созвездие горело над моей головой. Я стоял, сжимая кусок арматуры, как тевтонец, грозя мечом некрещеному миру. Героически защищать свою ненависть. Что может быть приятнее?
   - Пидоры!
   - Чурка, блять, - рокотало в лысой камуфлированной толпе.
   Моя подлость не имеет национальности... Я говно мировое, бурлящее, не сломленное.
   Уф!
   Гнев толпы возрастал.
   А я бросил ржавую железяку и двинул подальше, роняя мат, как ягоды из переполненного лукошка.
   - Хай! - Донеслось мне в спину.
   Помню, как молчало над моей головой закипающее небо. Все кружилось вокруг, я вставил наушники и врубил на всю: "Paint In Black". "Роллинги" надрывно хрипели: "I wanna see your face painted black, black as night".
   Я пинком снес штакетник. Порезался в винограднике. Присел на соломенный настил и закурил, долго-долго смотря на ближайший дом, мертвый и без огней.
  
   Спустя месяц Марта приехала ко мне сама. Неожиданно, предупредив всего за день. Я с трудом смог найти номер в гостинице. Пришлось долго терпеть причитания точеной, толстогубой администраторши, что бронировать люкс надо заранее. На все оставшиеся деньги снял лучший номер, других свободных мест не было.
   Я, уже давно не пьющий, снова сияющий румянцем, ждал Марту на вокзале. Утро полыхало во всю июльскую силу, такое счастливое и уютное, впервые за долгое время. Вертикаль вокзального здания уходила в небо, напоминая координату "Y" на математическом графике. Люди пестрели ягодами в плетеных корзинках, шелестели пакетами, торговали желтыми грушами на развес. Шерстяные носки щенятами дремали на прилавке. Вывески наискосок уходили вдаль, спотыкались об кутерьму киосков и троллейбусные столбы.
   Я ожидал удара, и был готов, но...
   - Захар, - вылетела она с криком из рейсового автобуса, влюбленная девочка, ни разу не написавшая мне ни единого обидного слова. - Как я соскучилась!..
   Обняла меня, осыпая лицо мелкими поцелуями.
   - Вот ты и в России, - скупо отозвался я. - Я же русский, не в твоем вкусе.
   - Да-да, все не в моем вкусе. Все, кроме одного. А ты мой русский мальчик.
   Я хотел было спросить про мужа, про любовников, но запнулся.
   Марта заполнила мою пустоту поцелуями, улыбкой, тем как нежно назвала меня: "Захар", и вопросов как-то не осталось.
   Я останусь с ней, отвоюю ее. Тогда мне так казалось. Хотелось снова жить и быть живым.
   Снова закружили улицы детским калейдоскопом. Мы торопливо целовались и летели в номер. Боялись расцепить объятия, уговаривая друг друга поймать такси на следующей стоянке.
  
   - Захар, я люблю тебя. Как только ты уехал, я сразу это поняла.
   Мы лежали на огромной кровати в номере с вишневыми обоями. В зазоре штор сияло солнце, казалось, распахни их и в комнату ворвется сразу столько света, сколько до этого я не видел никогда. Но я боялся пошевелиться, чтобы не потревожить Марту. Изящная и гибкая красота ее, хрупкая, даже чуть болезненная, вся была в моем распоряжении. Красные коготки поглаживали мою грудь. Марта уткнулась головой мне в бок, когда она улыбалась, то мне становилось щекотно.
   - Захар, ты сломал мою строптивость.
   - Я ничего не сделал.
   - Поверь мне.
   Марта села на меня сверху, плотно обхватив бедрами. Луч света лег на ее белоснежную кожу, плечики чуть загорели. Нежная грудь с пятнышками сосков наливалась светом. Марта, как маятник, качнулась в сторону, нежно прорычала, впилась зубами мне в живот. Остался красный след, словно от укуса вампира.
   - Все мое! Мое! Захар, ты будишь во мне глупую самку. Со мной такого ни разу не было. Ты весь такой русский и, казалось бы, совсем не в моем вкусе, но... Что-то в тебе сломало меня и я готова раз за разом становиться твоей и чтобы ты повторял: "Моя, моя, моя".
   - Моя, - улыбнулся я застенчиво.
   - Захар, тебе все равно не понять, что девушкам надо.
   - И что им надо?
   - Много секса, - хихикнула Марта.
   Меня развеселил ее напевный говор, быстрый, чуть-чуть ломанный на стыке согласных звуков.
   Какая же она другая, экзотичная, хоть и русоволосая, как я. Марта чутко реагировала на мои движения: хмурилась, если я делал что-то не так, и закусывала губы, улыбалась, если я все делал правильно. А главное - эти таинственные глаза, внимательно следящие за мною и слегка закрывающиеся только в разгар удовольствия.
   Все в Марте мне казалось ускользающим и преувеличенным.
   - Ты серьезно? - строго спросил я.
   - Конечно, нет. Ох, какой же ты мальчик, Захар. Мой русский мальчик. Девушки любят решимость. Решимость мужчины больше всего заводит и возбуждает девушек.
   - Ну, про это я в курсе.
   - Ох, какой ты умный. Все ты знаешь, блин. Больше тебе ничего не скажу, а то зазнаешься. Тебя и так твои русские девочки избаловали.
   - Что ты тут какой-то национализм разводишь.
   - Ничего я не развожу. Просто русские девушки слишком доступны. У них в Европе плохая репутация.
   Я хмыкнул, покосился на Марту, потом на ее безымянный палец без кольца.
   - Не смотри так на меня, - Марта встала и подошла к окну, распахнула шторы. На меня надвинулась черепичная крыша, багровая от уходящего на запад солнца. - Захар, я это все по любви делаю.
   - И до меня с любовником своим все по любви делала.
   - Захар!
   - Нет, ты уж скажи, мне же интересно, ты меня интригуешь.
   - Это ты - интриган, - Марта тряхнула восковыми плечами, словно на них сели осы. - Тебе неприятно будет слышать. Да, по любви. Я его любила, безумно и сильно. Такая любовь разрушала меня. И от мужа я бы сразу ушла, но... Он только спал со мной. Спать с ним был единственный способ для меня находиться с ним вместе. Хотя бы иногда. Но я забыла его. Честно. В тот день, когда ты приехал, он позвонил мне и позвал встретиться, все как обычно. Я не пошла, я же тебя выбрала, толком тебя не зная. А любовь к тебе меня наоборот делает цельной и сильной. Мне это нравится.
   - Но от мужа из-за меня уходить не собираешься?
   - Ну, ты меня торопишь...
   - Хватит так думать, не тороплю.
   Во мне начала закипать злость, потянулся за сигаретой.
   - Не говори мне "хватит"! Со мной так никто не обращался. "Хватит" звучит для меня, как "заткнись, сучка". Как вы, русские, это не понимаете?! Вас с девушками вообще учили разговаривать?
   - Учили. И не только разговаривать.
   - Вот я и вижу.
   - Ты совсем не в ту степь.
   - Захар. Я знала, что ты ревнивый. Я твоя. Честно. Ты самый лучший мой любовник и единственный. Ты такой страстный, русский, темпераментный, даже слишком, хоть с виду такой спокойный. У меня таких ни разу не было. И хорошо мне так ни с кем не было.
   - А сколько у тебя их было до меня, ну, окромя мужа?

14

   Миновав третий кордон, мы видим в брезентовое окошко "Макдональдс". Крыша перекошена как выбитое плечо. Стены понуры, осыпалась штукатурка, краска облезла. Под окнами перевернутые стулья и столы, ножки, как дула пулеметов, направлены в небо. Оконные глазницы пусты, такое здание-череп с вытекшими глазами.
   Машина резко дергается, автоматы громыхают, я сферой бодаю Страха. Материмся. Наша "телега" тормозит, кашляет мотором и умолкает.
   Мы выбираемся, озираемся по сторонам, закуриваем. Ждем Гусара, задержавшегося по делам на блокпосту.
   Из кабины вылезает тощий водила с зажатым подмышкой "калашом", словно с дипломатом, набитым ценными бумагами. Деловито сплевывает. Тоже закуривает.
   Я вспоминаю место. Точно, узнал: это улица Леси Украинки. Наверняка. Там, правее, где каменная гора, стоял огромный дом, где черная кусковатая земля, был палаточный рынок, левее - перекресток, вход-выход метро. Там я когда-то ждал Марту.
   Дрын поддевает на своем "калаше" предохранитель, щелкает затвором.
   "Трах!"
   Мы рефлекторно приседаем.
   "Тах-тах!", - два-два, еще раз.
   Буква "М" гремит пробитым железом, чуть подрагивает, но не падает.
   Мы взвизгиваем от дурной радости и выстреливаем по рожку в когда-то зазывно светящееся "М". Решетим стены, печки, экраны меню, выглядывающие сквозь пустоту проемов. Ловим звериный кайф, словно крушим не бездушное здание, а саму Америку.
   Пока нет Гусара, у нас веселуха, гильзы падают на асфальт, звеня металлическими пятаками.
   Уф!
   Дрын танцует как пьяный орангутанг, подпевая гнусавым голосом.
   - Гуд бай Америка, о-о-о-о! Где я не был никогда...
   Пацаны лихачат и ржут.
   Валера стоит в стороне. Щурится, молча курит, нас не останавливает. Сморщился, мол, чем бы дети не тешились... Страх по всем правилам садит с плеча, Белый и Рыжий тоже в теме - робко бьют одиночными. Я - два-два, два-два. Уф.
   Трель смолкает, каменная тишина обостряется. Многоэтажки обступают нас, как толпа любопытных зевак, склоняя головы, обступает сбитый на дороге труп.
   Наш взвод везут в какое-то странное место. Оставшиеся в полку пацаны нам посочувствовали. Гусар успокоил, мол, все хорошо будет, не ссыте раньше времени. Хотя на массиве лесного фланга происходит полная вакханалия. Хуже этих новостей может быть только полное их отсутствие.
   Навстречу проехала колонна из трех машин с кузовами набитыми пугающей тишиной.
   Все дальше от Марты, от памяти-памяти. Так страшно, что нет никакого желания видеть эту девушку. Все пережитые страсти кажутся мелкими. И что там было-то в прошлой жизни? Не мог разобраться с бабами, ах, бедняжка Захар. Теперь разберись со всем этим. Рефлекторно закинул карамельку в рот. Сладко! Нету ревности, ничего нет... выгоревшее поле. Закурить бы. Ах, бедняжка...
   Захар, Захар...
  
   Обстановка в мире обостряется, правда, во время пребывания здесь я перестал это отслеживать. Отупел что ли, интересует только конкретное - куда нас отправят дальше, что пожрать на ужин и сколько сигарет осталось в пачке? Поймали ли тех, кто по ночам обстреливает блокпосты? Сколько дадут сухого пайка в дорогу? Какой козырь будет при игре в "козла"? Сколько выпишут премиальных? Когда я ехал сюда, деньги меня не интересовали, теперь хочется о них думать чаще, не потому что скурвился от жадности, а потому что обострилась жизнь. Мы ни на что не претендуем. Постоянная нервозность, даже во сне, не дает нам покоя. Валера самый невозмутимый среди нас, трудно понять боится ли он вообще чего-нибудь. Еврейская кровь его предков дает о себе знать. Видимо, слишком много натерпелись они за историю. Похоже, что каждый еврей давно смирился с постоянным ощущением смерти. Но хитры как черти, этого не отнять. Я кручу в руках блокнот с картой мира на обложке, мерцаю мятой сигаретиной, серая гарь пепла падает на красное пятно Франции. Темнеет, в желудке протяжно урчит, нас оторвали от всех припасов, теперь мы едем хер поймешь куда. Прокручиваю в голове все то, чему обучали в армии на учениях разведки. Думается, что ни хрена не пригодится.
   На кочках подбрасывает, мы гремим, как оловянные солдатики в металлической коробке.
   - Надо мочить хохлов, так же как и грузинов. Тбилиси разгромили, теперь они смирненькие сидят, - разрывается Хмырь.
   В бронике и сфере он как румяная черепашка с продолговатым и гнусным носом.
   - А ты там был? - спрашивает его кто-то.
   - Был. Мы подходы разминировали. Да и потом, эти черножопые много на память заминировали, твари. Откуда у них взрывчатки столько? По-любому, американцы привозили.
   "Ох, Хмырь стреляный тип, по нему видно. Но заносчивый, с безумными глазами, тем и отвратителен".
   Валера невозмутимо смотрит в брезентовое окно, как критик в галерее на неудавшуюся картину.
   Нас мало, очень мало, да и вовсе нет по сравнению с толпами озверевших врагов, что попрятались по всем щелям.
   - Была б моя воля, - продолжает Хмырь, - Я бы всех на кукан понасаживал, и хохлов, и грузинов, и чеченцев.
   - Смотри, сам на него не присядь, - увлеченно язвит Дрын, готовый к любому ответу.
   - Ты что, пиздюк, выступаешь? - Хмырь начинает сразу с наезда.
   - Рот прикрой, а то хуй проглотишь, - тут же парирует Дрын.
   Хорошо, что теснота неимоверная, сдерживаем драчунов. Те, брызжа слюной, тянутся друг к другу с кулаками. Громыхают автоматы, кузов качается. Валера ладонью толкает Хмыря в черепашью голову, тот валится к пацанам на колени. Мат-перемат. Подбрасывает на кочке. Водила бранно орет из кабины, чтобы мы утихли.
   - Вы доиграетесь, разведчики хуевы, - Хмырь внимательно обводит нас взглядом.
   Запоминает, сука. Такая рожа все припомнит, кто бы сомневался.
   Тут уже не знаешь, о чем думать. То ли свои пристрелят, то ли американцы какие-нибудь в войну вступят, сами на кукан всех нас насадят. Бояться можно всего, но начинать надо с малого - с Хмыря, быть с ним осторожнее.
   Ящик с тушенкой прыгает под лавкой, чуть надломлена крышка, из трещины выглядывает этикетка с радостной свиной мордой.
  
   Снимаю сферу, броник, разгрузку, "энцифалитку" и тельняшку. Тело радуется легкости. Чтобы не тащить, пришлось все сразу на себя надевать.
   Наслаждаюсь своим потным и мужским запахом. Пробую в бочке воду - ледяная, в такую жару самое то.
   В лагере уютно и зелено. Войны совсем не чувствуется.
   Мылся у кадушки с водой, поливая на себя из ковшика, другой рукой чистя до неправдоподобной белизны зубы. Сполоснул краповую тельняшку и повесил сушиться. Обсыхаю на просачивающемся сквозь листву солнце, сижу на бревне рядом с Дрыном. Тот сонно почесывает жилистый бицепс, на котором пульсирует свежий комариный укус. В ельнике зеленеет брезентом наша палатка. Чуть дальше, перед просекой, черноземная полоса окопов, блиндаж, накрытый ветками, бруствер из черного щебня. Вечереет. Гусар дал часок-другой, чтобы привести себя в порядок. И на том спасибо. Лесной воздух радует миролюбием, душистый, дурманящий, не тот городской - помойный, всплывающий из недр нужников. Поют птицы, спокойно-спокойно, ничего страшного вокруг. Парят бабочки "траурницы", если присмотреться, копошатся в рытвинах красные муравьи. Крапива такая же, как в детстве. Колется приятным воспоминанием... А может и зря пугали?
   Перечитываю смс от Ули, что сохранились у меня в телефоне. Связь в лесу почти полностью отсутствует.
   Непонятно зачем пишу смс Улечке, знаю же, что оно никогда до нее не дойдет. Она давно сменила этот номер. Но продолжаю настукивать пальцами: "Солнце, я становлюсь твоим лучом, я режу кожу..."
  
   Обещанная встреча с Улечкой не состоялась. Не встретились и на следующей неделе. Свидания не состоялось и через месяц. Она ласково мне отказывала, а я ждал до последнего, искренне верил в ее дела, которые, надо было решать как раз в то время, когда я хотел с ней увидеться. Каждый раз я звонил ей точно в определенное время - после одиннадцати, когда за окнами было темно. Уля загнанно дышала в трубку, впопыхах что-то жевала, но уделяла немного времени. Осмелев, я так и стал называть ее Улей, борясь со своей робостью. Оставался до предела мил, моментами был чуть грубоват, немного наивен. Говоря с ней, я сползал с телефонной трубкой на палас, свободной рукой шуршал по ковру, дергал ногой, вздрагивал от свиста за окном.
   Я читал ей стихи любимых поэтов, шутил, пытался острить, всеми способами намекал на встречу.
   Ульяна закончила филфак и была мне интересна, как человек умный и острый на язык. Она меня понимала, была товарищем, я набивал себе цену, травил ей байки про свои любовные похождения, незатейливые неудачи и грандиозные победы. Уля была объектом моей тайной страсти и желания, но узнав это, она сразу бы пропала. Я тщательно это скрывал. Боялся случайно обмолвиться, проговориться. Ее и так штурмовала толпа поклонников, не хватало еще одного полуночного мальчика. Я безнадежно играл роль друга, она не была против.
   "Захар", - доносилось из трубки, я слышал, как она дует на горячий чай. Я почти видел как ее пухлые губы выдыхают воздух. Не показывая и малейшего вида, я возбуждался, не отрывая от уха трубку, прорывался покурить, нервно громыхая дверями.
   - Ульян, - интересовался я, готовый к болезненным словам. - Как там твой парень, ссоритесь снова?
   - Милые бранятся, только тешатся.
   - Хорошо.
   - А поклонники не достают?
   - Да я уже привыкла, даже тетрадку завела, туда пофамильно всех записываю.
   Я чувствовал ее улыбку, она почти касалась моего уха. Зацепил ногой штекер, в трубке зашипело. "Боже, только бы не оборвалась связь".
   - Ульяна!
   - Да-да, что это ты взволновался?
   - Все хорошо.
   - Ну, - привычно протянула она.
   - А у тебя список большой?
   - Ну, человек сорок. Но он продолжает пополняться.
   "Мою фамилию не забудь вписать", - прогудел про себя, - "И в знак уважения можешь подчеркнуть волнистой линией, как прилагательное".
   Встреча состоялась через год.
   Уля смилостивилась.
   Я вывалился из маршрутки, заплутал на улице, знакомой с детства. Нервно покурил, прячась в зелени. По замысловатой параболе вышел к остановке, где должна была ждать меня Ульяна. Солнечный вечер заходил за крыши, в зеркальных окнах банка горело багровое небо. Барельефные карнизы сверкали венчальным пламенем. Кутерьма у киосков клубилась Сорочинской ярмаркой. Июльская нега была как подтаявшее мороженое, проникала под кожу. Сердце отчаянно билось, в висках пульсировало. Я знал, что это не от жары. Сам себе казался восковым, онемевшей марионеткой, встал перед дорогой, надеясь, что кто-то дернет за ниточки и все решит, все сделает за меня. Там, наверху, уже все продуманно.
   Да как бы ни так.
   "Ульяна! Где ты? Ульяночка".
   Вдруг я понял, что могу ее не узнать. На остановке были люди, среди них несколько стройных девушек.
   Уф. Проклятая куриная слепота.
   Я разглядел девушку в светлом сарафане. Нет. Кажется, не Ульяна, слишком тощая. И ноги не красивые. Другую, чуть пополней, в синеньких джинсах со строгой сумочкой. Вроде бы Уля? Я уж было хотел двинуться и замер снова. К ней подошел какой-то парень с дурацкими дредами.
   Вроде бы нашел ее глазами. Она была в черном топике, коротенькой юбочке, со стройными ножками, утонченно приподнятыми каблуками босоножек. Фонарь над ней мигал, как церковная лампадка. Я жмурился, всматривался, мне казалось, что девушка улыбалась. Она или не она?
   Я метнулся через дорогу, пошел навстречу толпе, зацепил кого-то плечом. Выругался. Споткнулся об развязавшийся шнурок, три раза вспотел и тут же высох.
   Девушка держала в руках толстую книгу.
   Она! Ульяна!
   - Привет, - вырвалось у меня тихо, словно признание в любви.
   - Захар? - девушка хихикнула. - А я боялась тебя не узнать.
   - Я... - чуть не вырвалось. - Я тебя издалека заметил.
   - Врешь же?
   - Нет-нет-нет. Честно.
   - Ну, - привычно уже протянула она и, впрямь как я и представлял, поджала пухлые губки. - Это тебе, - вручила мне обещанную книгу Достоевского.
   - Пойдем гулять, - ляпнул я.
   Ульяна улыбнулась, легонько толкнула в бок, и мы вышли на Дворянскую улицу, краем глаза я смотрел на контуры ее сосков, выступавших сквозь топ. Ульяна опять была без лифчика.
   Нутро встрепенулось.
   Мы шли рядом, нога в ногу, вдвоем.
   В легкой летней юбочке и маленьком топе она казалась мне обнаженной. Я первый раз был с ней наедине. В почти интимной обстановке Ульяночка была еще очаровательней. Ее близость меня смущала, но это было приятное чувство, которое так чудесно перебарывать. Любое, случайное от Ульяны - или шутка, или улыбка, скабрезность, могло меня растрогать до глубины души. Мне уже виделось, что мы лежим с Улей в одной постели, чуть накрывшись простыней, готовые на все. А в открытое окно влетает лето пением утренних птиц, скользящей прохладой, солнечным краешком июльского неба.
  
   Из кармана "энцифалитки", валяющейся рядом, достаю банку сайры, вскрываю ножом. Предлагаю Дрыну.
   - О, Захаридзе, - бодрится мой товарищ. - Шаришь.
   Валера и Страх мыться не стали, но Валера словно и не пачкался, а от Страха откровенно смердит. Рамис даже подушился, аккуратный такой, наутюженный.
   - Эй, Белый, Рыжий! - подзывает Дрын.
   Они тут как тут, словно двое из ларца, одинаковы с...
   - Так, - начинает Дрын, - у меня в рюкзаке, серенький такой в палатке лежит, с надписью "Экспедиция", в боковом кармашке фляжка. Несите, даю минуту. И смотрите, чтобы Гусар не видел.
   - Рискованно, - подцепляю ножом маслянистый кусок.
   - А что делать? Что делать?
   Валера присоединяется третьим, пьем верно и не морщась.
   На построении стоим вольготно, взбодрившиеся, чуть хмельные. Гусар с какой-то сероватой, еденной молью личностью с майорскими погонами, бродит вдоль нас. Личность в новеньком зеленом маскхалате, тощая и сутулая, с обширной, как аэродром, плешью на макушке.
   - Взвод! - командует Гусар.
   Мы выравниваемся, подтягиваемся.
   - Дрищ, - шепчет Дрын, указывая на незнакомца.
   - Так, - Дрищ начинает говорить тихим усыпляющим голоском, изо всех сил изображая важность. - Вы тут люди взрослые и знали, на что шли, когда контракт подписывали. Тесты сдавали, многие из вас проходили срочную службу в спецназе и в ОМОНе, вот. Вам тут наговорили всякой ерунды. Ничего с парнями до вас здесь не случилось. Вон, - поглядел на Гусара, - если чего не знаете, то спросите у вашего взводного. А то фантазия у вас чересчур неправильная.
   Про что он говорит, толком не понимаю, другие, судя по безразличным лицам, тоже.
   Залечивает какую-то хрень. Про что спросить-то?
   - Роту, что до вас была,- продолжает надоедать майор, - переправили в другое место. Там, вон там, да, - указывает камуфляжным щупальцем за проселочную дорогу вдоль просеки, - по ту сторону, вдалеке, где-то украинские националисты засели. Партизаны эти, мать их, блядь.
   Ругается наиграно, совсем не умело, что раздражает гораздо больше всякого занудства.
   - Пидорок какой-то, - тихо неистовствует Дрын.
   - Сегодня ночью, - майор неумолим, - произвести разведку в срочном порядке и доложить своему командиру, он доложит мне. Не забывайте про позиции лагеря. И, вот, я уже сказал вашему ротному...
   - Дебил, какой он тебе ротный? - в полголоса поправляет Дрын. - Взводник.
   - ...что он обязан за любое нарушение дисциплины лишать вас премии, а в случае повторения... Еще раз повторяю, сотовыми не пользоваться, всю нужную информацию будете получать от меня.
   - А как мамке писать, волнуется же? - нахально интересуется Дрын.
   - Письма пиши. Как в уставе сказано, помнишь? - майор фокусируется на нашем отделении.
   Из-за спины майора злобно подмигивает Гусар, чтобы Дрын заткнулся.
   Я ухмыляюсь.
   Дрын затихает.
   - Ваша задача удерживать этот фланг, пока не поступит иного приказа или не приедет ваша смена. Не бойтесь, тут нет ничего страшного, большинство людей всегда гибнут по-дурости или по пьяному делу. Не будете дурить, все хорошо будет. Все зависит от вас. Вот.
   Продержав нас полчаса в строю, серая личность договорила, повторяя щиплющее слух "вот". Чванно покурила, пошепталась с Гусаром, села на переднее сиденье грузовика, что привез нас, пожелала удачи и отправилась восвояси.
   Нам уже было стремновато, лучше бы этот дрищ молчал. Все движения майора казались шаткими, как наша жизнь. Уверенности в его словах никто не почувствовал. Я уже отвык от таких слизняков в погонах, хорошо хоть Гусар с нами, он нас в обиду не даст.
   - Захар, - подозвал меня Страх. - Если я одну смс-ку напишу, как ты думаешь, не запалят?
   - Кому ты собрался писать-то?
   - Девушке. Надо спросить кое-что.
   - Не знаю Лех, не знаю...
   Сам думаю, что кому он на хрен нужен его палить. Может, он и правда верит в байку, что американские шпионы нас по сигналу вычисляют. От Лехи можно всего ожидать, это я уже понял.
   - Ну, я напишу? - не унимается Леха.
   - Как хочешь.
   Я хочу забраться в густые заросли, чтобы оттуда поглядеть вдаль, но Гусар отправляет нас спать, ведь под утро нам выходить в разведку. В большой палатке я вытягиваюсь на деревянных нарах, смакуя прохладу, как Гавайский коктейль. Обнимаю РПК, ни о чем не думаю, только наслаждаюсь ароматом свежей футболки. Веет домом, мятным порошком, детством. Долго-долго не смыкаю глаз, сон не идет, прислушиваюсь к спокойному дыханию сопящего рядом Валеры.
   Как только я закрываю глаза, руины подорванных домов выступают, скалятся на меня из темноты, огромный сквозняк шатает поломанные сваи, скрипят балки и трубы.
   Может быть помолиться? Нет. Не выйдет. Вот еще чего удумал.
   Кошусь на пустой застил Страха, думая про себя, что он там может калякать в смс? Это успокаивает. А может вообще писать не будет, он же дисциплинированный. Да и что толку писать? Девушка от этого к нему не вернется же.
   С улицы доносится хлопотливый шумок, пацаны укрепляют лагерь, что-то таскают и ставят, врывают в землю, иногда кашляют. Посторонняя суета мне кажется родной, так я засыпал в детстве, когда бабушка еще продолжала возиться на кухне.

15

   Дурь прочно поселилась в моем воспаленном мозгу.
   Оцепенение перед каждым зданием, с детства знакомым своей шершавой штукатуркой, каждой отколотой ступенькой. Вдоль подъездов хотелось двигаться перебежками, чтобы остаться незамеченным, вдоль мостовых ползти, шкерясь в кустах шиповника и сирени. Исчезнуть с площади родного города, кануть в какую-нибудь бесцветную муть, как луковое кольцо в картофельный бульон.
   Меня терзали окружающие влюбленные парочки, лето полно любви, все под ручку, аккуратные поцелуи в щеки, причмокивающие - в губы, приторное щебетание на скамейках. Как героев Сэлинджера, меня переполняла ненависть. Морщился, как от лимона, слушая в магазинах у витрин с напитками канцелярские нежности: "Милая, а ты что-нибудь хочешь?" Глядя на продуктовые корзины супермаркетов, в которые ловкая рука девушки-хозяйки или смирного мужа, клала какие-нибудь сырки, пирожные, вино, я испытывал боль предательства. Столько всего кругом счастливого, что человек готов опошлить...
   После долгой и нежной любви мы заходили в кухню вместе, держась за руки, чтобы не упустить друг друга из вида. Ставили чайник, а потом жевали всякое вкусное. Я оставлял Ульяне самый сладкий, последний кусочек. А на завтрак находил его нетронутым на тарелке, она оставляла его мне...
   Сейчас эта парочка придет, будет смотреть телевизор, бездушно жевать все купленное, а перед сном беззвучно трахаться. Потом отвернутся друг от друга и заснут.
   Хайера, розовые маечки, короткие юбочки, полосатые гетры на девушках-подростках, незамысловатые платьица, дурацкие сережки. Усмешки, глазки, губки.
   Женское мяуканье вызывало отвращение, словно плаксивое блеянье расколотого на допросе пленного, сдающего место расположения лагеря своих товарищей. Голосистые всплески мужчин. Что может быть отвратительнее? Только их неопрятные и самовлюбленные жесты, которые затвердевали в воздухе, увековечивая пошлость.
   Улицы казались вульгарными, словно неумело накрашенная и напудренная школьница, что собралась на первую дискотеку. Небо лихорадочное, я почти перестал различать его цвет. Городской простор судорожный - подергивался пешеходами, визгом авто, пляшущими огнями вывесок.
   Картонный город, дунь, и стены домов рухнут, как декорации, по принципу домино.
   Тянулся контуженый июль, заторможено шевеля тополями. Я бродил, хлебая его окоченелый кисельный сумрак, неуклюже переворачиваясь с бока на бок, меняя день и ночь.
   Человек лжив и, видимо, он давно сам с этим смирился!
   Я готов обманывать Ульяну, я готов лгать Марте...
   Готов ли дурачить себя?
  
   ...Премьер-министр заявит, что боевые действия на территории Украины будут кратковременными и миротворческими. Спокойствие не будет нарушено. Это я услышу спустя несколько лет.
   ...Еще раньше я узнаю, что Россия прекратит ввоз украинских кондитерских товаров. Скажут, что он не прошел какой-то там контроль.
   ...Национальный украинский вопрос. Националистические партии. Выборы.
   ...Одна семья. Развал СССР. Оказывается, не все было так хорошо, как думалось.
   ...Киевская Русь! Владимир, как его там, Красное Солнышко. Православие...
  
   Марта уехала так же, как и приехала. Я видел, как она стеснялась своих слез, отворачивалась, когда прощалась. Марта теперь была другой, совсем девочка, славная, податливая, милая. Она повторяла мне на ухо: "Ты мой, Захар, мой, никому тебя не отдам".
   Приступы озлобленной ревности уже поглощали меня, как когда-то это было с Ульяной. Только теперь причин ревновать было больше: муж, бывший любовник, постоянный флирт с друзьями. Марта говорила, что все это прошлое... Глупая, она не знала, что прошлое может быть хуже всякого настоящего.
  
   Пройдет несколько лет и мой начальник скажет, что все у меня хорошо... за день до моего срочного увольнения, которое он сам же и подпишет. Потом я увижу ехидную улыбку девушки, которая войдет и сядет на мое место.
  
   Ульяна долго мне не звонила, но мы с ней все-таки встретились.
   - Ты уже спал с ней? - я ощутил ее прежнюю недоступность, что возбудило меня.
   Я готов был снова кинуться ее обнимать, но она меня оттолкнула.
   - Захар, так ответь: ты спал с ней или нет?
   - Да какая разница!
   Я стоял перед ее подъездом, бестолковый фонарь все также слепил глаза, но я не мог больше к Улечке прикоснуться. Узкие джинсы соблазнительно обтягивали ровные и стройные ножки. Я столько раз их целовал, я их... А теперь мне нельзя. Она больше не моя.
   Пустой двор замер, молчание Ульяны требовало ответа.
   - Ульян, не спал я с ней.
   - Ты врешь!
   - Не вру.
   - Клянись.
   - Поверь так. Почему я должен клясться?
   - Будь хоть раз мужчиной, скажи все честно.
   Ульяна опустила голову, ее поза напоминала вопросительный знак. Когда-то она плакала от счастья, что я целовал ее, а теперь от того, что я последняя гнида. Я не мог с ней спорить, она была права. Ну как жить с чувством предательства? Я вспоминал, что Ульяна любила легкие и обрывистые поцелуи в губы, не затяжные, а детские и простые... Она редко их принимала, только в самые откровенные моменты. Марта целовалась по-другому, как-то напористо, с языком, страстным покусыванием, извиваясь, как дикая кошка, лаская раздирающими объятиями. Всегда смеялась над тем, что русские девушки так не могут, они грубые, потому что очень доступные. Ее напевный говор мне нравился, она говорила чушь, вечно отшучивалась, но возбужденный я принимал весь этот бред. Отвечал улыбкой.
   - Ульян, я спал с ней.
   - Что ты наделал? - Уля отошла в сторону. - Захар, что ты наделал? Она венчанная, она же Богу клятву давала, как ты этого не понимаешь? Что ты натворил? Блин.
   Ульяна расплакалась, но не от ревности, а от обиды. Я это всегда чувствовал. Она умела плакать из-за человеческой глупости, несправедливости, искренне реветь и сочувствовать, повторяя: "Почему все так не правильно? Почему?"
  
   ...Пройдет пять лет, и диктор будет говорить, что ситуация в мире нормализовалась. Северная Корея не будет развязывать войну. В то же время американские войска будут брать Сирию в кольцо.
  
   - Ты ее соблазнил и предал, ты меня предал, ты клятву ее предал. Ты себя предал. Она прошмандовка, с ней и так все понятно, но тебе зачем это надо было? Скажи? Тебе разве плохо со мной?
   Мне казалось, что я теряю сознание, проваливаюсь и лечу в бездну.
   Окоченелые пальцы с трудом выцарапали из пачки сигарету.
   Всякое сущее утратило смысл, земля выскользнула из-под ног.
   Я слышал до этого тысячу раз слово "пустота", но не понимал, что это не отсутствие мыслей, смысла, желаний, а ощущение человеческой вседозволенности.
   Я закоренелая гнида, но не пойдет огненный дождь, не испепелит меня. Что может быть хуже?
  
   - Ульяночка, милая, - выговорил как забытую молитву, - прости меня, пожалуйста, прости.
   - Бог простит...
  
   Кабан выбежал за калитку и помчался прочь. Худенькая девушка, стоявшая на крылечке, ничего не успела крикнуть ему вдогонку. Успокоила себя, что он убежал погулять, мол, похрюкает и скоро вернется.
  
   ...Пройдет пять лет, я пойду добровольцем в отряд специального назначения участвовать в боевых действиях на территории Украины, не зная, что...
  
   Предательски заиграл телефон.
   - Ну, - грубовато бросила Ульяна, - возьми трубку-то. Марточка твоя звонит.
   Я сделал вид, что сбросил, сам краем глаза глянул на смс-ку.
   Марта! "Захар, русский мой мальчик, я ужасно по тебе соскучилась".
   - Ну?
   - Да что "ну"? Это смс от оператора. Денег на счету не осталось.
   - Ага. Верю-верю.
   - Ульяночка, - повторил я снова, - ведь все можно исправить? Да? Ведь я имею право на счастье. Может у меня все хорошо будет?
   - Не будет, вся жизнь наперекосяк у тебя пойдет. И ты сам во всем виноват, дурак ты, такой дурак. Ведь как я тебя никто никогда любить не будет, - новый приступ охватил Ульяну, она склонила голову. - Захар, ну что же ты наделал? Ты же ее не любишь, какой же ты глупый. Мне тебя жаль. Как ты будешь жить с тем, что натворил?
   - Я же могу исправиться, могу?
   - Захар, поздно уже. - Уля оттолкнула меня. - Мне к тебе прикоснуться противно. Ты ее этими руками за всякие места хватал, губами этими говорил то, что когда-то и мне. Ты никогда меня не любил. А я, дура, все ждала, никому не верила, что про тебя говорили. Смеялась, повторяла: "Он меня любит".
   - Я любил тебя. Безумно и страшно. Я подыхал от ревности. Уля. Я сильно-сильно тебя любил. Искренне, преданно, готов был все прощать.
   - Я тебе не верю.
   - Честно-честно, - проговорил и смутился, понимая, что сейчас она мне уж точно не поверит.
   Было до боли обидно, ведь я, впервые за долгое время, действительно не врал.
   - Ты уже нашла себе кого-то? - спросил я с былой ревностью.
   - А это, - отчеканила Ульяна, - тебя уже не касается. Может и нашла, я уже не девочка, и так столько времени тебя прождала. Ты мне теперь ждать прикажешь, пока ты с этой прошмандовкой навеселишься?
   - Нет, - вырвалось из меня, вплотную загнанного в тупик.
   - Какой же ты дурак, - Ульяна прильнула лицом к моему плечу.
   - Улечка.
   - Я так больше не могу, - Уля осторожно поцеловала в щеку, резко отвернулась и подошла к подъездной двери.
   Долго подбирала ключи от домофона.
   Подобрала.
   Дверь открылась. Уля провалилась в темноту.
   Я не поставил ногу в проем, не окликнул, не кинулся догонять.
   Сталь затворилась.
   Я запрокинул голову в небо, черное и беззвездное, как воды Днепра.
   "Господи, если Ты там, прости меня? Я не такой плохой, честно-честно!"
   Непослушными пальцами сжал крестик под футболкой.
   Его мне подарила Улечка. Давным-давно. Подарила, чтобы я верил.
   Ульяночка!
  
   Ничто не будет предвещать войны, но через пять лет скажут, что она давно назревала. Мир лопнет как перезрелый персик и закровоточит спелым соком.
   Призовут к насилию за милосердие.

16

   - Страх, ты воняешь, - ежом фырчит Дрын.
   За нашими спинами темень хоть глаз коли.
   По фронту тянется поле. Рожь изуродованная, клочковатая, как макушка кудрявого клиента после неудачной шутки парикмахера. Мглистый простор плавно переходит в густую ночь. Вдалеке тьма густая и зловещая; ее столько, сколько я до сего дня ни разу не видел. Вот мы и на передовой. Липко и неприятно, как бы я не прижимался к земле и не сокращался головастиком, ощущение, что из мрака кто-то целится, не покидает.
   Наши пацаны дежурят по точкам, позади должно быть все спокойно.
   Всем сердцем хочется в это верить.
   Сверчит неутомимый сверчок. Разве может из такой теплой темноты вылететь пуля?
   Нет. Мы в пионерлагере, сбежали ночью из своих комнат и теперь просто прячемся от вожатых. Ну, что ж я боюсь больше других?
   Смотрим вдаль как в самую суть вселенной. Ничего не разобрать - ни огонька, ни звездочки, ни луны.
   Сейчас придет старший с хворостиной в руках и всех нас погонит в койки.
   Но никого кроме нас нет.
   Тишина надвигается на нас, вот-вот и заглотнет своей пастью.
   Подавится! Размечталась. Мы тоже не лыком шиты.
   Я смотрю в прибор для ночной стрельбы на РПК. Ни зги не видать.
   - Ни черта не вижу, - жалуюсь Валере.
   - Пригнитесь плотней, - наш сержант не обращает внимания, всматривается в темноту. - Рацию не включайте.
   Проверяю, моя выключена.
   За спиной чувствую, словно нож, улыбку Рамиса.
   Холодею.
   - Страх, - шепчет Дрын. - Помойся, ты воняешь.
   - Да помолчи ты, - чуть ли не умоляет Леха.
   - Смотри в обморок не свались, Алексей, а то Валерона нашего удар хватит.
   - Псс... - Валера прижимает палец к губам. Проводит рукой по подбородку с непроходимой щетиной, ладонью стучит по лбу.
   Раскатываемся. Страх пристыл, как вкопанный.
   - Да катись, Лех, - гневно молю его.
   Тот, шурша всеми возможными зарослями, неуклюже отползает.
   Мое дуло смотрит в сторону поля. Слева Страх, справа Валера, Дрын беззвучно отполз к кусту и растворился. Рамис прикрывает тыл.
   Валера украдкой смотрит на часы с подсветкой, потом на горизонт, снова на часы.
   Я с силой сжимаю зубами соломинку, как сигарету. Страшно хочется курить. В "разгрузке" нащупываю пачку, и отдергиваю руку от соблазна.
   Всматриваюсь в поле, там враг! Может Валере снова что-то померещилось, как тогда, когда Леха в обморок падал?
   Господи, конечно померещилось. Кому надо здесь ползать кроме нас? Это же не война, так, фикция.
   Вглядываюсь, растерянно щурюсь.
   И Валера этот, гребаный еврей, страха нагоняет.
   Ночь начинает шевелиться, шуршать, скрипеть, покачиваться.
   Вот-вот, там!
   Нет, это рожь на ветру шелохнулась.
   Вот кто-то между деревцев мелькнул. Тень? Показалось, Господи. Неужели одному мне так менжово? Хочется пошутить, но говорить нельзя. А хорошо бы услышать голоса пацанов, так легче держаться, хуже тишины может быть только этот долбанный сверчок.
   Прекрати сверчать! Слышишь?
   Под легким ветерком оживают деревья. Ослабев до безволия, вслушиваюсь в шелест.
   Совсем рядом ухает сова. Уф! Чуть не подпрыгнул с места.
   Страх гремит карабином на ремешке автомата. Дурак! Ты что творишь? Не знаешь, что их надо изолентой заматывать? Страха я готов пристрелить лично сам.
   Валера, как кот, что увидел мышь, приподнимается на руке, чтобы стебли осоки не мешали целиться. Взгляд его леденеет. Зрачков не видно, но все и так ясно, фантазия дорисует.
   Боже мой... Что ему снова мерещится?
   Проклятая темень, чертова слепая курица. Ненавижу.
   Страх не греми, прошу, милый Страх... Алексейка, мать твою...
   Двигаюсь чуть наискосок, звука ничуть. Снимаю с предохранителя, ставлю на автомат.
   Шмыгаю носом. Бр-р-р.
   Приклад прижимаю к плечу, чтобы меньше трясся.
   Валера снова врастает всем телом в землю, поглядывает на часы.
   Я повторяю за ним нехитрые движения.
   Темноту разрезает пулеметная очередь.
   Сука! А-а-а! Кто это?
   Лицо в землю, я глупый страус. Комья чернозема душисты, теплы, прилипают к щекам, вязнут на губах, трава колется, все тело зудит и чешется.
   Еще одна очередь.
   Я не могу поднять глаз. Страшно, кажется, что вся темнота стреляет по нам.
   Смолкает.
   Верчу головой по сторонам. Ну? Скажите что-нибудь...
   Только теперь понимаю, что стреляли не по нам. Автоматную очередь ветер принес от горизонта.
   Убедить себя в этом не получается.
   С надеждой смотрю на Валеру, мол, скоро-скоро домой? В такую ночь мы же ничего не разведаем.
   Валера резко разгребает траву, как пловец воду. Мгновенно прицелясь, бесшумно стреляет из "Вала" по тихой куще на краю поля.
   В кустах дергается тень, словно запрыгал там какой-то чертенок. Удушливый стон.
   Аукающая сова вспархивает над нами, сверчки замолкают, ветер затихает.
   Инфернальное и понурое пространство уродливых колосьев стелется передо мной, как выгрызенный молью бабушкин ковер.
   Куда бы ни смотрел, не вижу ничего, оцениваю обстановку по Валере. Страх снова шуршит пузом по траве. Подувший слева ветер обдает колким запашком. Лех, тебе, правда, надо бы помыться... Тебя же за километр учуют.
   Кто там был в кустах? Всматриваюсь, но ни черта не вижу.
   Там кто-то живой был?
   Мартин муж?
   Захар, Захар... у тебя паранойя.
   Валера, скоро светает, пошли домой...
   То в жаре, то в холоде, лежим. Первая зарница оживляет мертвое небо, сразу вспомнилась гладь Днепра. Валера жестом дает команду отползать, надо уходить тем же путем, каким и пришли. С радостью дублирую сержантский сигнал для других. Так было, когда в школе раздавался звонок с последнего урока.
   Валера остается прикрывать. По-пластунски движемся по уже примятой траве. Тело ватное и затвердевшее, но адреналин разогревает быстро.
   Метр за метром, кажется, что на двух ногах я никогда и не ходил.
   Ниже... К самому центру земли.
   Передо мной, отклячив жопу, ползет Страх, гремит, сука, как рождественский бубенец в руках ребенка. Его бедро в судороге. Тормозит. Приплыли, блядь.
   - Леха! - чуть ли не взвизгиваю я. - Ползи же.
   Во рту, как в Сахаре, словно за ночь съел килограмм жженого сахара - я же час молчал, когда так хотелось кричать.
   Все тело устало от этих нескончаемых поползновений. Как же хорошо ходить на двух ногах. Сейчас бы на мою любимую улочку... Как я любил по ней побродить, проводив Ульяну до дома. Я бы шел, важно покуривая, счастливый, словно выиграл миллион в лотерею. Улыбался бы встречным лицам, не боясь показаться идиотом. Смотрел бы на витрины бутиков, как на витражи древнего храма, находя в начищенных туфлях на помосте сокровенный смысл.
   Встать в полный рост? Нет! Лучше сразу сдохнуть.
   Левой рукой, правой рукой, сильней толкаться ногами и все будет хорошо.
   - Ползи!
   В густом буреломе мы не смеем подняться, ждем Валеру. Тот с оглядкой подползает к нам.
   Дальше.
   Я, свернувшись гусеницей, сползаю в липкую канаву. Распахиваю лбом теплую землю, ставшую мне за ночь родной, готов прижимать ее к губам и растирать по лицу.
   Дуло РПКашки забивается илистыми комками и мхом. Остановившись, понимаю, как сильно запыхался, легкие, словно жабры выпрыгнувшей из реки рыбы, туда-сюда ходят и лихорадочно дергаются внутри. Воздух ускользает, я не в силах сделать глубокий вдох.
   Сосредотачиваюсь. Заполняю грудь мятной и лесной прохладой. Хвойный аромат сосен, чуть сыроватый оттенок осин, горчинка полыни. Такая одышка бывала в детстве, когда за нами гонялся садовый сторож с заряженной солью берданкой. И уйдя от погони, я дышал в канализационной канаве, слыша сердцебиение своего товарища.
   - Дрын, - чуть охрипло.
   - А!
   - Курим? - достаю пачку, вспотевшую и помятую, долгожданную.
   Валера спускается последним.
   - Пацаны, - к нам подкрадывается наш пулеметчик из земляного прикрытия. - Что видели?
   - Жопу Рамзеса, что передо мной полз, - отшучивается Дрын.
   Рамис лыбится, сильно чешет лоб.
   - Страх, ты воняешь, помойся, - уже не злобно, а раздосадовано и по-детски требует Дрын.
   Небо все прозрачнее, сухой ветер охлаждает потные тела и лица, я поправляю черную шапочку и расстегиваю разгрузку.
   Пацаны! Самые родные мои...
   Шелест листвы убегает вдаль. Сова смолкла, но кто-то звонкий запевает в жасминовом кустарнике. Лес становится приветливым и безобидным. Я прислоняюсь к корням можжевельника, что щупальцами вылезают из стен нашего рва.
   - Вы хоть знаки знаете? - интересуется Валера.
   - Слышь, Головастик, тебя касается, - переводит стрелки Дрын.
   - Там темно было, - пытается оправдаться Леха.
  
   Разложившись на росистой траве, жуем консервы из сайры и прикусываем черствой чернягой. Аппетит зверский. Нет только Валеры; они с Гусаром, разложив карты на дубовой столешнице, что-то нервно обсуждают.
   Дрын с неприсущим ему дружелюбием погоняет Белого, едва отошедшего от детского сна.
   - Давай, братух, принеси фляжку, знаешь же, где лежит?
   Белый покладисто кивает, распахивая глаза сонного школьника, которого с утра будит мама, чтобы тот собирался на первый урок. Маскхалат ему изрядно велик. Белый, в силу возраста, тонковат, но в его жилистых руках чувствуется та мужская сила, которая с годами будет нарастать. Оставлять сослуживца в ментовской синюге было бы явным преступлением, поэтому кто-то из нашего взвода дал ему свою запаску.
   Переодели и Рыжего, хотя этот - совсем другое дело, иной человек, магазин на его автомате гремит, дульник неряшлив - весь масленый и в песке. А Белый постоянно проверяет свое оружие, чтобы не потерять какой-нибудь пенал или магазин. Опасается, что кто-нибудь незаметно вытащит тайком шомпол ради прикола и будет потом мозг компостировать. По своей срочке помню, что мода такая была - над расторопностью молодых издеваться. С наигранной решимостью Белый удаляется к палатке. Автомат за спиной, дулом вниз, при каждом шаге то и дело ритмично ударяется об спину, как секундная стрелка.
   Эх, Белый, Белый.
   Где-то я уже видел такие глаза?
   Этот лучистый взгляд с робким надломом бровей. Зрачки огромные, в них вращается целый мир, по которому бегают кабанчики и мирно вынюхивая корешки, роют рыльцем землю. Из зеленой травки прорастают незабудки, стрекочут кузнечики, а над всем этим - огромное небо.
   Белому восемнадцать.
   И мне когда-то было столько же.
   Далеким летом, под мирно трепещущей листвой на тонких ветвях тополей, я шел по городу, мне было восемнадцать. Беспощадно молод, худощав и влюблен. Набор обычного подростка.
   Нет, я был совсем другой, не похож на Белого.
   Да какая теперь к черту разница на кого я там был или не был похож?
   Сижу на бревне и плюю себе под ноги, мешаю берцем слюну с землей. Вот он, итог развития моей личности. Первые лучи щекочут вспотевшую спину. Зря только свежую футболку надел, уже замаралась. Запоздалая дрожь ломает пальцы.
  
   Я едва прикасался к ее плечам и чуть загорелым запястьям. Уля этого не замечала. Я же предавал значение каждой мелочи, радовался узким тротуарам, которые нас сближали.
   На одном из улечкиных пальцев сияло серебряное колечко с рунической гравировкой, как на волшебном кольце Фродо. Что там написано? Так и не спросил, мне показалось: "Спаси и сохрани". Через несколько лет, когда мы будем купаться ночью в реке, она его потеряет. Расстроенная будет сидеть на берегу и утешать себя, мол, чтобы ни случилось, все к лучшему. Я соглашусь, хотя думать буду совсем иначе.
   - Ульян, - заговорил я, когда мы спустились в тенистый парк с огромными тополями.
   Городской шум стих. Наши голоса окрепли, а слова стали различимы, больше не приходилось ничего переспрашивать.
   - А ты правду говорила про мои глаза?
   - Честно?
   - Конечно, честно.
   - Да. Очень красивые. Такие кроткие и дурацкие.
   Я тут же испуганно переспросил, боясь, что мне все это послышалось:
   - Правда?
   - Да, - Улечка тихонько рассмеялась. - Захар, видел бы ты сейчас себя.
   - А что? - опешил я, словно мне указали на не застегнутую ширинку.
   Может, на радостях у меня выросли крылья, разорвали футболку и вылезли наружу? Вот-вот взмахну ими и улечу к чертовой бабушке...
   - Нет, ничего, просто ты такой смешной.
   - Почему?
   Обиженно остановился и понуро оглядел Ульяну, словно захотел найти в ней какой-нибудь изъян. Не нашел.
   - Это же классно. Ты разве не догоняешь? Знаешь, проблема многих, что они не могут быть смешными. Фильм даже про это такой есть, как он там называется... - задумчиво нахмурила бровки. - Вот клюшка старая, забыла. Но не важно. Просто не парься, это круто, что ты такой забавный. Ты мне, когда первый раз тебя увидела, таким мальчиком показался.
   - И сейчас им кажусь?
   Больше всего на свете не хотелось быть каким-то мальчиком.
   Перестал дышать, понимая, что ответ меня не обрадует.
   - Ты уже извини, - Уля не ответила, перевела тему, - что так долго тянула, все погулять с тобой не могла, времени мало, ей-Богу.
   - Репетиции?
   - Да. Все на мне держится. Пока всех не построишь, никто не слушается. Достали уже. С удовольствием бы все бросила.
   - Бросай.
   - Да коллектив подводить не хочется. Привыкла я к своим пацанам. У нас ударник ездил на какой-то московский конкурс, в тройку лучших вошел. А ты говоришь "бросай". Он у нас клевый, хотя как человек мне не нравится. Баб, как перчатки меняет. Они, дуры, музыкантов любят, не знают, что по своей натуре они люди не очень. Я вот никогда за музыканта замуж не вышла бы.
   - Почему?
   - Потому что, по большему счету, они все закомплексованы и зажаты, их любой обидеть может. И что мне с таким делать?
   - А парень твой тебе не помогает в группе? - ответ уже знал заранее, но как Уля будет его ругать, я готов был слушать снова и снова.
   - Помогает? Шутишь? С ним и так все сложно. Мне тяжело его даже как парня расценивать. Я на него положиться не могу. Все привыкли, что я здоровая лошадь, мне все на шею сели, ножки свесили. А я все тащить должна. Мой парень мне уже даже и не парень. Больше - друг и сотоварищ. Ну, правда, сложно объяснить.
   Вечер начинал налаживаться, я шутливо толкнул Ульяну влево, чтобы мы свернули в карман болотистых зарослей, комариных россыпей и померкших фонарей. Асфальтная дорожка тянулась вдоль свежевыкрашенных скамеек в пчелиный "билайновский" цвет, от них пахло краской и летом.
   "Ульяночка моя, милая", - в моей голове расцветали щедрые комплименты.
   Мои жесты уже не были столь неряшливы, стали уверенней и куда весомей.
  
   Брезентовый вход палатки распахивается, из нее выбирается Белый, бултыхая армейской фляжкой.
   - Давай, - подзывает Дрын, отмахиваясь от комаров.
   Тень от листвы, словно дружеская рука, лежит на его плече.
   Мы жадно хлебаем водку прямо из горлышка, без лишних прелюдий. Хмелеем. Пора бы и на боковую.
   - Слушай, - интересуюсь я, - а в кого Валера стрелял?
   Честно говоря, кроме этого вопроса меня ничего не волнует.
   Рамис, прислонившись к дереву, спит богатырским сном.
   Леха не отвечает, жует, заглатывая куски, как питон жертву. Пить отказывается наотрез. Дисциплинированный, блин.
   - В кого? В кого? - хоть Дрын еще бодр, не залипает. - В снайпера американского из "морских котиков". Ты еще не заметил, что у него враги повсюду. Он в каждый куст всматривается, думает, что там танк спрятан.
   - Ты кого-нибудь видел?
   - Ага, взвод масачусинских рейнджеров и полк казаков из ансамбля песни и пляски. Да не было там ни хрена никого.
   - А кто хрипел?
   - Это у Головешки в животе урчало, вон, видал, как заглатывает. Сейчас ложку сожрет, хуй заметит, - Страх беззлобно косится на Дрына. - Проголодался, бедняга. Кушай, кушай, Алексей. Пережевывай тщательней.
   Леха жует с такой силой и скоростью, что даже скулы выпирают из-под кожи. Напрягаются, словно челюсть перемалывает не консервы, а гвозди.
   - Хорошо кушай, а то не дай Бог в голодный обморок свалишься, - не унимается Дрын.
   - А кто тогда по нам стрелял? - не могу успокоиться я.
   - С чего ты решил, что по нам? Или ты как Леха, в прострации бродишь? Стреляли вдалеке вообще. А кто, да откуда... Я знаю кто? В Киеве по ночам все время стреляют, ну и что? Все, что ли, в нас целятся?
   Допиваем водку и уходим в палатку спать. Страх так и не помылся, запах такой, что даже комары стороной облетают. Обнимаю ручной пулемет, как плюшевого медведя. Возбужден, заснуть быстро не удастся, понимаю сразу, как только закрываю глаза.
  
   Мы выпили купленный в киоске сок и снова двинулись в путь по новенькому мосту через реку, что делила город на левый и правый берег.
   Вода рябила, как чешуя сказочной рыбы, переливалась на еще не угасшем свету. Перед нами вырастали старенькие домишки рабочих кварталов, между ними высилась свечеобразная высотка с крышей, напоминающей причудливый лабиринт из детских кубиков. Трубы завода заполняли небо ватным дымом, дальше алели пятна тех цехов, где плавили агломерат. На одной из металлических башен, как олимпийский огонь, извивался лепесток пламени. Сливовая даль смыкалась с горизонтом.
   - Когда ко мне друзья из Москвы приезжали, - начала Ульяна, - как раз День города был. Мы по этому мосту гуляли. Один из друзей все время смотрел на пьяных гуляк и морщился. Я его все успокоить пыталась. Он просто не может нормально на наш город реагировать, на эти пьяные рожи вокруг. А потом я у него на плечах через весь мост ехала, знаешь, так круто было, я себя такой принцессой чувствовала. Мне так этого не хватает. Эх! И все хорошо бы. Только, как дело до постели дошло, сразу поругались. Так, наверно, всегда бывает?
   Я съежился и сделал вид, что наблюдаю за промчавшемся мимо фиолетовым "Фордом".
   - И что дальше было?
   Больное любопытство разъедало меня, пытливый ум хотел еще и еще новых подробностей. Мазохист во мне проснулся и неумолимо требовал боли.
   "К черту глаза!", - раздалось внутри. - "Лучше бы ты со мной трахалась, а не с ним, раз я для тебя такой хороший".
   - Знаешь, если бы он не был столь пафосным и манерным, я бы до сих пор к нему в Москву ездила. В принципе, с ним хорошо было погулять и потрахаться, отвлечься, никаких обязательств. Больше мне ничего и не надо было. Это он большего захотел, стал давить на меня. Все хотел, чтобы я его девушкой была.
   "Уля, ты же такая прелесть, зачем ты это все говоришь. Зачем? Я тебе не верю! Ты же совсем не такая", - звучало, екало, хрустело.
   - А мне это не надо было. Захар, мне не хватает мужской силы, чтобы заботились обо мне. А с ним можно гулять по улице, он такой большой, может от всего защитить.
   "Глупая. Я тоже могу тебя защитить. Но почему, почему так не честно?"
   - А ты умеешь драться?
   - Умею.
   - А с виду такой милый и приветливый. А у тебя много девушек было?
   - Достаточно, - явно преувеличил я.
   Мост внезапно закончился. Мы свернули во дворы пятиэтажек, перед фасадом которых скрипели качели и пушились лохматые ивы.
   - А как ты своему парню сказала, что изменяешь ему?
   - Тяжело было, но я во всем призналась. Плакала. Меня убивало, что я с двумя мужиками трахаюсь. Слава Богу, что все кончилось, - вдруг вырвалось у Ульяны, она кинула на меня взгляд, ее разгоряченные зеленые глаза жгли меня изнутри. Я внезапно понял, что никогда не смог бы ей ни в чем признаться. Буду жить со своей дурью в себе, хорошо, что это не любовь, я так думал. Просто мужское влечение к девушке, которая глубоко ранит самолюбие.
   - Ты же его не любила? - решившись, все-таки спросил, не знаю, как хватило смелости.
   Ведь ответь она тогда "да", я бы умер на месте...
   И так, живой и приободрившийся, я прошел, касаясь Ули случайными жестами, несколько пыльных районов, сумрачных улиц, березовых скверов.
   К ночи мы оказались на краю города.
   Случайно обмолвился, что у меня растут на груди волосы.
   Уля захихикала, ущипнув меня за бок.
   - Захар, покажи! - краешки ее соблазнительных губ приподнялись, глаза кокетливо заиграли.
   Я лихорадочно отнекивался:
   - Как-то неудобно.
   - Ну, - Уля не унималась, и я понял, какой она бывает, когда ей по-настоящему любопытно. - Давай, давай.
   Я сдался и задрал футболку до подбородка.
   - "И на груди его могучей три волосины вились кучей", - отчеканила Уля, словно девочка считалку. - Захар, - она пальцем легонько провела по моей груди, - ты так классно сложен. Я тебе как баба говорю, классно.
   Приятно застеснявшись, я опустил футболку и заправил ее под ремень.
   Став немного ближе, мы говорили уже обо всем, что приходило на ум. Двигаясь все дальше и дальше к железным каркасам и жерновам завода. Идя вдоль трамвайных рельсов, мы спорили о футболе, соглашались в литературе, делились рецептами блинов и блинчиков, разбирались в трактатах буддизма, обсуждали удобства берцев и сексуальность черных лифчиков.
   Я цитировал все, что приходило в голову, Ульяна веселилась. Я забыл свою беспощадную ревность. Ее смех очаровывал, таял на губах, оживлял упругую грудь, скользил волной по плоскому животику. Улечка при ходьбе не раскачивала бедрами, как многие девушки с красивыми ногами, не делала вызывающих жестов, не стреляла глазами, не флиртовала. Все это могло бы мне показаться, если бы я не успел понять, что она до предела непосредственна, и лишена всяких хитросплетений.
   Несмотря на ее неприкрытую женственность в ней не было ни капли пошлости.
   Я не посмел бы обнять Улю, не сумел бы взять за руку, не смог бы дышать ей над ухом. Она была для меня эфемерна, метафизична, за гранью моих действий и помыслов.
   Стало легко и смиренно. Я точно решил, что никогда ни в чем ей не признаюсь. Ведь это не я, это кто-то другой влюблен вместо меня, и не мне за него решать.
   Я шел, готовый тихо, молча наслаждаться ее смехом. Когда она шутила, играла голосом, неожиданно напевала, язвила, то она была моя. А чего мне еще можно желать? Фонари кончились, наползла темнота, я уже не видел, как торчат через маечку ее соски.
  
   Ворочаясь, слышу мощный храп Рамиса. Да это, блин, не солдат российской армии, а какой-то дракон, который уснул на россыпях сокровищ. Господи, накрой его лицо подушкой. Как же под такой храп выжить-то можно?
   Мне уже кажется, что в щели палатки заглядывают пугливые гномы, боятся войти. У дракона сон глубокий, но чуткий, будь он, сука, неладен.
   Брезент палатки волнист и беспокоен. Поднимается ветер.
   Дрын тихо сопит и что-то гундосо бормочет, резко вздрагивает, посылает кого-то на хуй и, перевернувшись на другой бок, утихает. Страх украдкой молится, смотря с опаской по сторонам.
   - Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим...
   Кажется, что в этом есть какой-то смысл.
   Хотя бы меньше раздражает, чем этот храп гребанного Рамиса.

17

   - Извините, - открываю глаза, передо мной все та же милая женщина. - Вы так быстро заснули, ничего спите-спите, документы можете и попозже оформить. Просто я хотела узнать, а сама Марта Мильник будет сегодня?
   - Будет.
   - Вот и хорошо. Добро.
   - А что с номером? - встрепенулся я, помотал по сторонам головой, чтобы стряхнуть остатки сна.
   - Минутку-минуточку. А давайте я вам еще чаю сделаю? Хотите мороженого? - женщина средних лет выдохнула, словно сдула пушинки с одуванчика. Румянец администраторши вызывал желание чмокнуть ее в душистые щеки, словно сестру или дальнюю родственницу.
   - Хочу, - мрачно протянул я и повернулся на другой бок.
   - Вы во сне ворочались много, все звали кого-то.
   - Кого же?
   - Вроде как Юлю.
   Какую, на хрен, Юлю?
   Недоумевая, перебрал всех знакомых Юль, все они были не настолько важны, чтобы звать во сне.
   Блин, не Юлю, а Улю, с опозданием дошло до меня.
   Мне же снилась Ульяна. И словно обухом огрело по голове. И Марта виделась. Какой-то темный лес, война, разрушенная мечеть, снайперская винтовка. Бред сивой кобылы.
   - А еще, - женщина обаятельно надула щечки и расслабила уголки губ, - кричали про то, что куда-то ползти надо. По вам стреляют... А потом слово "девочка" раз пять повторяли и как-то ругались непонятно.
   - Матом, - устыдился я.
   - Может быть, я толком не поняла.
   Точняк. Да-да, во сне матерился же. Какой-то Леха был, тупил постоянно.
   - Извините меня.
   - Это вы нас извините, - искренне удивилась женщина моей культурности. - Это же из-за нас вам приходится в фойе дремать. Но мы все скоро уладим, просто накладка вышла, меня не предупредили. Но скоро ваш номер освободится, я там проберусь и вас разбужу. А сейчас я вам чай с мороженым принесу.
   Я снова повернулся на другой бок, скрипя кожаной обивкой дивана, словно медведь ветвями в узкой берлоге.
   Через приоткрытые жалюзи проглядывали сочные, как спелый пепин, солнечные лучи. Телевизор продолжал бестолково трещать, запускать слова в холл, путать мои дремотные мысли, надрываться, умолкать. Заработал электрический чайник, хлопнула дверца в холодильнике, что-то зашипело на сковородке, словно рация с плохо отрегулированным шумодавом.

18

   - База, база! Валера, ответьте, прием! - надрывается в рации.
   В ответ гнусное шипение, далекое, словно мы пытаемся вызвать Марс.
   - База, база! Валера, - ответьте, - повторяет наш сержант, как заведенный.
   Лежим в кустах, липкие от хвойного сока и взмокшие от лесной духоты. Где-то впереди вражеский блиндаж, мы его нашли. Точнее я. За что мне хвала и почет. Я увидел в бинокль высунутую из зелени руку, а рядом с ней обрывки веревочек для плетения "зеленки".
   Просека густа травой, неутомимые кузнечики стрекочут и прыгают в лицо. По рукам ползают муравьи, на потный лоб садятся мухи, тело чешется и ноет. Страх по-прежнему вонюч, лежит рядом, кроет тыл. Рамис спокоен, мне так хочется сказать ему что-нибудь приятное за это спокойствие. Дрын зловещ, готов к бою. Вторая разведка. Страшнее, чем в первый раз...
   Валера аккуратно включает "сотик".
   - Гусару надо сообщить, что мы на позиции, готовы атаковать, координаты надо доложить ему, если что, - официальным тоном объясняет Валера.
   От слов "готовы атаковать" и "если что" темнеет в глазах, сердце выпрыгивает из груди и застревает в горле.
   - Приказа не было! - пытаюсь образумить Валеру.
   - Захар, - глаза Валеры сумасшедши, таким я его никогда еще не видел.
   В меня вперивается маниакальный взгляд.
   - Захар, - продолжает сержант, - держи позиции, - с какой-то озлобленной хрипотцой приказывает мне.
   А вдруг ловушка, засада?! Голова, как глобус, весь мир в момент проносится перед глазами. Там же растяжки, блядь. Там пулеметчик.
   - Сейчас я отсылаю смс, - Валера переходит на тревожный шепот, - и у нас минут десять. Потом нас вычислят. Нам надо будет уходить.
   - Да как они по смс-ке вычислят?
   - Большая вероятность что так и будет.
   - Да Гусар тогда прикалывался же просто.
   - Ну, посмейся, - Валера косится на меня, как на говно.
   Глаза наливаются презрением, мне делается противно от самого себя.
   Неотрывно смотрю в бинокль. И угораздило меня обмолвиться про этот блиндаж.
   - Не проще вернуться? - с последней надеждой взмаливаюсь я.
   Валера не обращает никакого внимания, набирает какой-то ребус из букв и цифр, хрен разберешь.
   Смотрю снова в бинокль, руки, сука, дрожат.
   Пацаны, вы хоть образумьте!
   Все молчат. Что мне, больше всех надо?
   - Пошли, - командует Валера.
   Ползем, малейшее шуршание сухой травы, как удар колокола. Кажется, что нас слышит вся вселенная. Господи! Двигаемся шеренгой по двое. Сначала я с Дрыном, замираем, возводим дула по фронту. Дальше Валера с Рамисом. В конце прикрывает Леха. Надеюсь, что прикрывает.
   Ближе и ближе зловещие заросли.
   Растяжка, закрепленная камнями. Обползаю, жестом предупреждаю. Меня никто не видит. Хрен с ним. Метр за метром, кажется, прошла неделя, а мы все продолжаем распахивать лбом зелень травы. Еще растяжка, еще и еще. Обползаю. Поставлено неаккуратно, шнур слишком толст, бросается в глаза.
   Слава Богу, ничего не заминировано. А то мину тут хер найдешь.
   Никогда не было так хуево.
   Непослушное тело и жизнь, как ваза на краю стола, вот-вот ебанется об пол.
   Вдребезги.
   Весь мир - маленький клочок земли, травинки, колосочки, муравьи, кузнечики, круп сухого чернозема и хвойный сор.
   Еще. Дальше. Если закрыть глаза, то я ничего не увижу, а может быть и меня никто не увидит.
   Неба нет. Солнца нет. Но все кругом золотистое до ряби в глазах.
   Замерли!
   Ветки в блиндаже шевелятся, из него выползает здоровенный человек в натовке.
   Нас не засекли?
   Глядит совсем не в нашу сторону.
   Господи, спасибо.
   Мочевой пузырь напрягается.
   Солдат какой-то странный. Новенький камуфляж, сам такой упитанный и здоровый. Черная разгрузка набита до отвала всякой дрянью.
   Блядь...
   Американец!
   Шеврон, словно выеденный молью, с еле видным полосатым флагом. Хоть бы постеснялись, падлы.
   Меняет суть дела? Да ни хрена не меняет.
   Откуда Валера все знал?
   Когда служил срочку, все шутили над беспомощностью американских солдат, мол, они без кока-колы сами врагам сдадутся.
   Иди, Захар, сейчас пошути с ним.
   Внезапный приступ дури: хочется встать в полный рост и рвануть под верный расстрел. Желание быстрой смерти одолевает все сильней и сильней. Помогите-помогите, невозможно себя сдерживать. Кто тебе поможет? Кажется, сейчас вскочу на ноги и улыбнусь, пулеметчик в окопе сломает мушку охреневшим глазом. Не каждый день идиоты по полям скачут.
   Тело не управляемо. Усиленно начинаю сжимать и разжимать кулак.
   Ерзаю, жмурюсь, шевелю носком.
   Американец не спеша и важно оглядывает просеку, словно фермер свое ранчо. Мы лежим, не дышим...
   Сквозь траву я его потерял из вида. Ниже, все ниже к земле.
   Надо смотреть на врага! Я не могу, хочу прижаться к теплой земле, скорчиться эмбрионом и заново родиться. Но только не здесь!
   Приподнимаюсь, кажется, что макушкой цепляю за вершины сосен. Солдат говорит с блиндажом, внутри окопа кто-то смеется и бросает оттуда ответы.
   Речь обрывается быстро.
   Рослый солдат валится на землю. Предсмертная гримаса уродует лицо. Непонимание.
   Валера ловко перекатывается все ближе и ближе к врагу.
   Руки безвольно тянут меня вперед. Я уже не ползу, просто двигаюсь вперед, как червь.
   Замешательство в блиндаже.
   Еще щелчок. Это Валера палит из своего "Вала". Нам приказывает молчать и ломиться вперед, мол, он прикроет. Теперь хер кому он даст высунуться из этого гребного окопа.
   Первая боевая уверенность.
   Напролом, наобум, зажав души в кулаках.
   Я, Дрын, Рамис, Леху не вижу. Сухие ветки трещат под ногами.
   Дрожит все мое существо.
   С Дрыном заглядываем в окоп. Пулеметчик мертв. Его лицо в земле и руки раскинуты. Несколько солдат бессильно сжались в комок. Оживают чувство превосходства и первобытная ярость. Валюсь в окоп, да с приклада засаживаю негру в челюсть, тоже самое делает и Дрын. Хреначит тощего солдата несколько раз, тот бьется об бревенчатые стены тяжелой сферой. Осыпается земля.
   Валера взлетает бабочкой. Легко запархивает к нам, лицо почти безэмоционально свирепо. Солдаты в грязном камуфляже умоляюще глядят на нас, губы красны, как лопнувшие арбузы, носы кровавы и чумазы. На миг их становится жаль... Валера ножом, которым недавно вскрывал консервы, резко пронзает горло негра. Проворачивает лезвие, чтобы наверняка перерезать все артерии. Я с опаской сторонюсь сержанта. Он по самую рукоять засаживает нож второму, точно и выверено, в шейный позвонок.
   Кровь не хлещет во все стороны, но закопченное лезвие ножа помутнело. Еще живые глаза жалобно смотрят на нас, задыхаются жизнью, зрачки наливаются пустотой. Последнее солнце угасает в глазах...
   Тихо. Кажется, что я умираю вместе с ними.
   Рамис подтягивается к нам.
   Где он был раньше?
   Страх остается на прикрытии. Дурак! Блин, его же потом искать придется.
   Скорчившись в захваченном блиндаже, пытаемся понять случившееся.
   - Да хер бы на них. Могли бы оставить?
   Возмущается шепотом Дрын. Я удивлен.
   - Хер бы ты с ними ушел, - Валера пресекает спор.
   Мы вглядываемся в него. Что дальше?
   Стрельба раздается внезапно, рефлекторно валимся к трупам.
   - На хуя нам это все сдалось, - шипит Дрын.
   - Страх! - вспоминает Рамис о нашем отчаянном бойце.
   Миленький Страх. Ну, прикрой нас. Давай. Ну же...
   Снова стрельба и горелый воздух.
   Пара мертвых глаз печально смотрит на нас.
   Валера сталкивает застрявшего пулеметчика. Его мертвая ухмылка словно издевается над нами, мол, сейчас и наш черед грянет.
   Хер мы отсюда выберемся!
   Нет-нет, мы так не договаривались.
   Я шел с хохлами воевать.
   Падлы!
   Да что за фигня кругом?
   Разрыв!
   Нас засыпает землей, могильный и сырой запах.
   Разрыв...
   Стволы деревьев трещат. Смотрю на свою РПКашку, как на детский водяной пистолет.
   Разрыв.
   - Выползаем, - Валера вытягивается удавом из окопа, вползает в зеленые кущи.
   Блять.
   За ним! Вперед! Назад! Куда? Страх. Страх, поддержи нас, прикрой, родимый.
   Грязные человеческие комки пробираются в разрывах. Сердца колотятся, их слышно на расстоянии. Четыре жизни, четыре смерти, крошащийся лес, зелень, как салат в миске. Где оно, небо? Дальше... Только пятки Дрына шевелятся впереди, отталкиваются от душистой почвы. Господи, не потерять бы их из виду.
   Еще...
   Валера, куда ты нас привел?
   Съезжаем с холма.
   Окоп наш разорван.
   Из чего по нам стреляют?
   Из всего оружия в мире. Что-то свистит, клокочет, разрывается.
   По просеке нам не выйти.
   - Страх! - уже в полный голос взрывается Дрын.
   Господи, как хорошо ходить на двух ногах! Люди же не созданы, чтобы ползать. Какое счастье пить пиво на крыльце своего подъезда, какое блаженство курить, мирно следуя привычным маршрутом домой, какое чудо стоять в полный рост и смотреть на летний, трепетный, вечереющий лес.
   - Страх! - Пытаюсь связаться с ним по рации, сжимая кнопку гарнитуры.
   - Захар!
   - Ты нас видишь?
   - Уходи.
   - Ушел...
   Неразбериха.
   С облегчением вздыхаем, скучковавшись в какой-то яме с болотистой жижей. Леха с нами! Добрался до нас. Уф!
   Вымокшие ползем дальше. Все летит вдребезги, из-под обстрела нам не выбраться. Падлы. Потише там!
   Сползаем ниже, ниже.
   Слышу тревожное кваканье лягушек.
   Гром!
   Писк! Кто-то меня задел прикладом. Писк усиливается, ни хрена не слышно. Блять, кто там такой неуклюжий. Рамис лупит меня по щекам. Меня тошнит, выворачивает пустой желудок, оглушило. Только бы сознание не потерять.
   Кажется, что в глазах темнеет. Не, только кажется.
   Мир выворачивается и выталкивает нас на поверхность, но мы изо всех сил пытаемся врыться в него, как блохи в собачью шерсть. Но нас стряхивает, нам не за что уцепиться.
   Ниже!
   Гул в ушах доводит до ужаса.
   Лежим едва дыша. Рамис валяется на боку и смотрит вдаль, выглядывая из-за ствола сосны. Дрын распластался на спине, его лицо искажено безмолвной ненавистью. Стихает. Вдалеке все мирно и зелено, словно и нет никого. Лесной мир оживает, начинает щебетать, стрекотать, шуметь густой зеленью. Теперь снова обычное лето, на грязных пальцах мирно копошатся муравьи, мелкая мошкара нависает над лужайкой сухих ландышей. Макушки корабельных сосен тают в пористом нежно-фиолетовом небе, рябиновая ветка, словно заботливая материнская рука, укрывает нас. В высоте клекочет неведомая птица. Между шершавых крон струится розовый предзакатный свет, к которому хочется прикоснуться рукой. Кажется, что дотронешься и он тут же застынет на пальцах, как кисель.
   ...Когда-то в деревне, я выходил после обеденного сна на вечереющую улицу и остро ощущал лето. Легкое, нежное и душистое, пахнущее, как свежая окрошка с отстоявшимся квасом, заправленная ложкой сметаны. Кололось назойливое комарье, на клумбу с астрами пикировали шмели, и заросли красной смородины стрекотали кузнечиками. Алая, вечереющая улица, носатые водонапорные колонки у дощатого, обвитого вьюном, забора. На измятой паутине вялый паук глядит на тебя печально и перебирает мохнатыми лапами. Большой тополь, словно кисть художника, аккуратно касается небесного полотна острием нежно-зеленой макушки.
   Помню, проходил вдоль наваленных бревен, кленовых посадок, неспешно закуривал, доставая из мятого кармана джинсовки свой первый, такой дорогой мне сотовый.
   В динамике наушника шипит рация.
   За треском хер что разобрать кроме: "Ответьте базе...".
   Нет сил отвечать.
   Нам нужно быть недвижимыми до ночи. Тьма запеленает нас, как младенцев, и вынесет из этого кошмара, словно заботливая мать из горящей избы. А сейчас не дышать...
  
   Я набрал номер Ульяны со своего первого мобильника. Я катил по волнам заката, меня несло мимо березовых рощиц, скамеек, спелых вишен.
  
   - База... ответьте... База...
   Я нащупал в нагрудном кармане разгрузки рацию и вырубил ее...
   Валера кивнул в знак одобрения.
  
   - Алло! - протянула Ульяна, привычно меня ошеломив.
   - Привет. Это я, Захар. Это мой номер!
   - А, Захар... - недоверчиво. - А что у тебя голос такой злой?
   Не злой, а испуганный, улыбнулся я сам себе.
   - Нет-нет, все хорошо, в смысле с голосом все хорошо. Я по тебе соскучился, - выдал я последнюю фразу, словно теорему Эйлера несерьезным студентом с кафедры, ломая слова, путаясь в интонациях, спотыкаясь об собственное заикание.
   - Захар, я тоже, - уверенно и четко получил в ответ.
   - Я в армию ухожу.
   - Поздравляю, круто, - моментально среагировала Уля.
   Шутливый тон меня обидел.
   - Я серьезно, - словно оправдываясь, дополнил.
   - Захар, это же круто будет. Я обожаю мужчин в военной форме. Моя бабская слабость, понимаешь? Тебе к лицу будет военка, и лысым тебе пойдет, ведь у тебя глаза выразительные.
   Улица розовой волной подкинула меня и прибоем вынесла к подножиям сосен, что возвышались на углу перекрестка. Я легко облетел лужу, увернулся от скелета ржавого вагона, миновал буерак, переплетенный колючей проволокой.
   - А ты писать будешь?
   - Конечно, буду. У меня неплохой опыт армейского письма. Я многим в свое время писала активно, так что будь готов получать от меня письма.
   Ни к чему такие слова принимать за чистую монету, это просто ее игривость.
   Я понимал, но верил совсем в другое. В своей фантазии уже хрустел конвертом, аккуратно разрывал его рукой, чтобы случайно не задеть само письмо, не оборвать улечкино слово. Вдруг я его потом не смогу прочитать!
   - Слушай, а давай увидимся, а то мы за три года общения, раза два-три виделись только. Теперь у нас есть веская причина с тобой встретиться. Солдатам нельзя отказывать, - усмехнулся я.
   Я пролистал в голове наши встречи, и отчаянно возмутился, когда понял, что кроме того летнего вечера, нашего первого вечера, у нас ничего и не было. Да-да, было что-то еще. Случайно встретились на концерте, обмолвились, отшутились, попробовали обняться, разошлись. Виделись в кафе, Уля была со своими парнями из группы, я сидел, как идиот, молчал, потел и напрягал плечи, не ловя никаких общих тем с компанией. Когда посиделки закончилась, я вздохнул с облегчением, больше не надо белой вороне никому мозолить глаза. Проводить до дома Уля мне не позволила. Как-то раз рискнул прийти на концерт, дождался свою Улечку за кулисами, она была в готически черном, ей такая одежда шла. Стройна и длинноволоса, с распахнутыми глазами, улыбчива. Такой я ее и видел в мечтах. Иногда и во снах, но это реже. Только заметил, что жесты ее рук стали чуть нервны и немного неопрятны. Я, сгорая от стыда, напрашивался проводить ее, она ласково и играючи отказывала, сделав вид, что даже и не заметила моего предложения. Вспомнил, блин! Словно слон раздавил муравья. Вспомнить можно и что-то еще, но это какие-то мгновения, быстрые, как выстрел, после чего можно долго наслаждаться запахом пороховой гари, пытаясь безуспешно вспомнить сам патрон. Зато сколько было обломов и сорванных встреч. За три года их накопился вагон: то помочь маме, то учеба, то покормить кота...
   Да я все знаю... Знаю!
   - Да по-любому увидимся! - развеселилась Уля.
   - А то мне охота попрощаться с тобой в живую, не по телефону.
   - Да не переживай. Я и на вокзал приду ручкой тебе помахать.
   До армии мы так и не встретились.
   Прощались по телефону вяло, без особого энтузиазма.
   Я уходил в армию с точной мыслью, что никогда ей больше не позвоню, никогда не напишу ей первый, с ощущением, что меня предали. Когда нас, только что переодетых в свежую "военку" солдат, погрузили в электричку, я сжимал в руках сотовый и держался изо всех сил, чтобы не отправить Уле ничего обидного. Кругом маячили лысые головы, упитанный майор, наш сопровождающий, бродил вдоль сидений и толкал в плечо дремавших. Электропоезд, как корабль дальнего следования, нес меня в другие, неведомые просторы. А я, зажав вспотевшей рукой мобилу, прислонялся лбом к холодному стеклу, за которым дышало лето, очередное лето без Улечки. Да какое там лето! Очередная жизнь без нее.
   Уля! Улечка! Уленька! Слишком ласково. Я поклялся, что не буду так ее называть, не заслужила она такого обращения.
   Но держался недолго, написал ей письмо в первый же день по приезду в часть. Сержант кричал над ухом, торопил на построение, а я жадно выцарапывал последние строчки: "...все хорошо... Улечка... Уля...". При первой возможности позвонить я закрылся в бытовке, стиснув телефон, как последнюю гранату:
   - Это Захар, да, я, - орал в трубку.
   - О! Привет, ну, рассказывай, - Уля была, как никогда, нежна со мной.
   Я снова был готов все ей прощать.
   - Знаешь, меня в спецназ отобрали.
   - ВДВ?
   - Да при чем тут ВДВ, ВВ - Внутренние войска.
   - О, ты такой крутой. Я уже горжусь тобой. Прости, что мы с тобой так и не встретились. Вот придешь, честно-честно будем чаще видеться.
   - А я тебе еще письмо отправил.
   - Хорошо-хорошо, а спецназовцы могут писать? - издевательски отшутилась Ульяна.
   - Они все могут.
   - Блин. Знаешь. Вот, как только вернешься из армии, сразу заходи за мной в музыкальный колледж, только ты по военке будь и в берете. Я выйду, такая тоненькая, обниму тебя такого плотного, и мы за ручку гулять пойдем. Все девчонки обзавидуются. Договорились, Захар?
   - Конечно, - я тряс головой на все согласный.
   Я был готов верить каждому ее слову.
   Погладил себя по свежевыбритой голове, хмыкнул, еще раз добавил:
   - Конечно...
   - Вот я дура, - Ульяна неожиданно сосредоточилась. - Вас же воевать могут послать, да?
   - Да нет. Не волнуйся, сейчас не посылают. Нас уже успокоили, просто тренироваться и обучаться будем.
   - Честно?
   - Зуб даю. На войне я не буду.
   - Ну и слава Богу.
   - А то мне по специальности будет положено в самую жопу попадать, - добавил я для понта, зная, что воевать мне по-настоящему никогда не придется.
  
   Вечереет, заросли сгущаются. Просека горит последним отливом заката. За ней проступают первые звезды, бесцветные, как медузы. Смолкают дневные птицы, начинают аукать и вскрикивать ночные хищники.
   Нас не ищут, почему? Почему лес не прочесывают, мы же их пацанов убили?
   - Валер, - шепчу я будто из преисподней. Губы слиплись и непослушны, пробую их языком, неприятны - слишком сухие.
   - Что, - слышу привычное, Валерино чеканное "т".
   - Надо валить же!
   - Захар базарит, - поддерживает меня Дрын.
   Легкий ветер скользит по нашим прилипшим к траве телам, донося до нас, одуревших, запах едкого, все прожигающего, как уксус, пота.
   Леха!
   Дрын зловеще лыбится, в темноте его грязные скулы натягиваются, как тогда в поезде. Силуэт призрака смерти возвращается, белозубит из темноты, щерится.
   - Псс, - затыкает Валера. - Ползем по моей команде, пока лежать.
   Кажется, в лесу кто-то бродит. Слышен хруст сухих веток и кашель.... А может, это случайный зверь? Ага, сейчас поднимешь голову, а тебе в ебло дуло упрется и пиздец: "My war is over".
   Сейчас цепью пойдут. И все, нас из-под земли выроют.
   Усталость лучше, чем паника...
   Валера! Тот все знает, я чувствую. Как-то у него все предусмотрено, деловит наш еврей, хитер, как гидра. Наверно и в магазин ходит, записав прежде в блокнотец перечень нужных товаров, чтобы не забыть ничего важного. Идет такой Валера с авоськой, а в ней кефир, нарезной батон и пакет зеленых яблок, достает из нагрудного кармашка свою выписку, морщится, читает и заходит по пути в киоск за пачкой "Золотой явы". Слюнявит пальчик, отсчитывает купюры и с вязким, но дружелюбным "Спасибо", вручает их продавцу. Валера улыбчив и приветлив, случайный прохожий грубиян может толкнуть его плечом, не зная, что от этого его жизнь может в миг оборваться.
   Что за херня лезет в голову?
   Блин, хочется курить, до боли хочется курить...
   Нащупываю в кармане пачку сигарет просто для успокоения, надеясь, что скоро вернемся домой.

19

   Вечереет.
   Закуриваю.
   Кругом фантастически розово.
   Солнце теплое, но мне, не оттаявшему после долгой и одинокой зимы, еще непривычное.
   Марта должна приехать через час.
   Снова ожидание, раз за разом оно преследует меня, заносит к вокзалам, кафе, вестибюлям, где я всматриваюсь в почти неподвижные стрелки часов, нервно стряхиваю пепел в бочки, урны, коробки и озираюсь по сторонам. Кочевая любовь наша любовников-разведчиков до добра не доведет, я знаю. Мне часто видится, что вместо Марты появляется ее муж. Лицо свирепо, морда, как у экскаватора, и он готов заглотить меня живьем. Поэтому дожидаясь Марту, я стою, словно в боксерской стойке, готовый к любым неожиданностям.
   "Мы могли бы служить в разведке", - вспомнилась фраза известной песни, сам себе улыбнулся.
   Сколько так уже продолжается? Случайные гостиницы, вопросы гостиничных администраторов: "А кто она вам?"
   Достало!
   Но хотел бы я на Марте жениться?
   Ответа не знаю.
   Возле входа курит та же девушка с красными ногтями воинственного оттенка. Наверно, помощница администраторши. В здании напротив пустует контора с вывеской "Нотариус", чуть подальше галдят студенты, легко узнаваемые по легким и веселым жестам, набору канцелярских шуточек на тему сессии. Еще готовые жить парни и девчонки. Стильные, худенькие, кудрявые.
   А я уже совсем не студент. То ли состарился, то ли повзрослел.
   Почти год наши отношения с Мартой - это случайные гостиницы Киева, Харькова, Белгорода, Воронежа, Москвы. Короткие встречи, страстные ночи, в которые мы так боимся не успеть надышаться друг другом. Постоянные расставания с одними и тем же клятвами, что скоро мы снова встретимся... А главное, что скоро-скоро мы будем всегда вместе. Обнявшись и тяжело дыша от возбуждения, мы раз за разом обещаем это друг другу. Но у Марты муж, и, как бы ей ни было плохо, она остается с ним. Где-то в глубине души я об этом помню, но сразу стараюсь забыть. Муж у нее, как я понял, совсем не русский, чистокровный западник. А я чистопородный русский и Марта клянется, что вот-вот все расскажет своему супругу, после чего тут же соберет чемоданы и уйдет от него. Прошел почти год, и я снова стою у фасада казенного отеля и дожидаюсь ее, нервно курю, подсчитываю в голове, сколько часов нам предстоит быть вместе.
   Мысли тянулись угрюмой вереницей. Страшно захотелось с кем-то поговорить, стоять истуканом и молча курить было невыносимо.
   Ненавязчиво навис над девушкой, та сразу же спросила.
   - А вы откуда?
   Голос у нее оказался чуть хрипловатым, но приятным.
   - Из другой страны.
   Девушка окинула меня взглядом с головы до ног, видимо, ожидая увидать перед собой негра с костью над губой и татухой на черном, как копоть, плече.
   - Из какой же? - с любопытством поинтересовалась она.
   - Из России.
   Незнакомка мило хохотнула, совсем не обидев. Ее длинный палец стряхнул пепел, коготком царапнув воздух.
   - Ну, вы меня не пугайте. Россия это же... Так не говорят даже у нас.
   - Ну, меня так научили здесь думать.
   - Здесь? - удивилась девушка.
   - Не, - застеснялся я, смекнув, что чем-то зацепил собеседницу. - В смысле, тут к нам хорошо относятся и люди тут получше наших будут - куда вежливее. Просто человек здесь, ну, к которому я приезжаю, учит четко меня разделять наши государства.
   - Удивительно.
   - Когда таможню проезжаешь, ваши погранцы в "натовке" ходят. Я уж сначала подумал, что американские рейнджеры какие-то.
   - Да Бог с Вами. - Девушка улыбнулась, искрясь глазами, - никому мы не нужны. Ни Америке, ни Европе.
   Говорила с обидой, так вздыхая, словно никому не нужна была не вся Украина, а она лично.
   - Нам нужны, - перебил я.
   - Да только России и нужны. Хотя наши страны скоро рассорятся, все к этому и идет.
   - А Западная Украина? Там нас не любят же.
   - Это все слухи, поверьте мне, ну, честно. Вам просто показывают специально всякую ерунду.
   - Я слышал, что 9 мая западники русских ветеранов избивали.
   - Не знаю... Хотя дураков везде хватает. И у вас, и у нас эти, как их называют, - девушка запнулась и мило прикусила губки, вспоминая забытое слово.
   - Националисты, - подсказал я.
   - Ага, они самые. Тут и политика эта...
   Я захотел, чтобы девушка запнулась снова, но этого уже не случилось. Она быстро сообразила и продолжила:
   - Любят войны развязывать те, кто точно знает, что сам на это войну не попадет.
   Я рефлекторно кивнул, но не умной фразе, а женскому очарованью.
   Докурив, девушка ушла. Стало совсем одиноко.
   Посмотрел время по мобильнику и закурил очередную сигарету.
   Дверь с эмблемой утки на стекле приоткрылась.
   - Хотите чаю? - спросила та же девушка с коготками, видимо вспомнила про мое одиночество.
   - Нет-нет, спасибо, - ответил я, хотя горячего чая выпить хотелось, но боялся прозевать появление Марты.
   Остался ждать. Переминался с ноги на ногу. Марта могла появиться с любой стороны.
   Из-за угла соседнего дома текла гудящая толпа граждан. Марта выскочила из нее нежданно-негаданно, издалека полоснула приветливой улыбкой и засеменила ко мне. Захлебываясь от удовольствия, я в два шага допрыгнул до ее объятий. Разгоряченная Марточка была в том же пальто, что и при первой нашей встрече, тот же аромат, русые распущенные волосы. Тонкая, почти ювелирная улыбка, до которой хочется дотронуться пальчиком и сказать "тсс".
   - Захар! - закричала Марта, вжимаясь в меня.
   - Я тут девочка моя, тут.
   - Так много времени прошло, мне кажется - вечность.
   - Совсем мало.
   - А мне кажется очень и очень много. А что это от тебя женскими духами пахнет?
   Я убрал русую прядь волос с лица Марты.
   - Я тут с девушкой разговаривал, от нее, наверно.
   - Что за девушка? О чем разговаривал?
   - Да администратор, сейчас увидишь. Я разместился. У нас уютно. Даже сауна в номере есть.
   - Ты поспал, Захар?
   - Да-да. Спал в коридоре, сопел и во сне разговаривал, так мне администраторша сказала во всяком случае. Все куда-то ползти хотел.
   - От меня не уползешь, - Марта снова потянула к себе и долго целовала, изредка отрываясь, повторяла, - расслабь губы, Захар. Так лучше, да.
   После таких поцелуев я всегда готов был облизывать сладкое послевкусие помады.
   - Мое, Захар.
   - Ох, душу русскую забрать хочешь, - былинным тоном отозвался я.
   - Мое, все мое, - капризно протянула Марта. - В поцелуях ты уже делаешь успехи. Ты там случайно ни с кем не тренируешься в своей России?
   - Только в теории.
   - Смотри, теоретик, а то дошутишься у меня.
   Марта впилась в меня ногтями. Приятная боль загорелась в боках.
   Мы ворвались в дверь. Марта была налегке, нам ничего не мешало взмыть по винтовой лестнице в номер.
  
   Я пил кофе мелкими глотками и возбуждался, глядя, как Марта касалась губами краешка фарфоровой чашечки. Эх, Марта, знала бы ты, что творится внутри меня, какая граната засела в моей груди, готовая вот-вот разнести меня в пух и прах, ты бы тут же отвернулась от меня и не говорила бы со мной так страстно и ласково, не смотрела бы так ненасытно и нежно. Я паскуда, которой свет не видывал, наступил на сердце милой Ульяночки, когда бежал к тебе. Ради тебя я предал чудесную девушку с глазами, как у плюшевого лося, красивую, безумно красивую, русскую. Когда она глядела на меня, мне казалось, что мое сердце бьется с такой силой, что хрустят ребра. Тогда я становился неуязвимым. Попади я тогда под пулеметную очередь, вышел бы без царапинки. Марта, девочка не моей страны, не знающая слов "пассатижи" и "ухабина". Смейся-смейся над моими просторечиями. Марточка, Ульяна тоже зеленоглаза. У нее теплые руки и длинные пальцы, которые касались моих плеч, гладили живот и двигались ниже...
   Полумрак холла бессовестно накрывал наш уголок, на столике тревожно моргал абажур, словно город бомбили. Жалюзи сомкнуты, а может, за ними умирал целый город? Телек грохотал неистово и бестолково. А я дрожал руками, бледнел щеками, разводил плечи, словно разогревался, чтобы поднять двухпудовую гирю.
   Марта, лучше будь со мной стервой, сукой, язвой, заставь меня облысеть раньше времени, выпить сотню колес "димедрола", спиться, скатиться в тартарары. Мне себя совсем не жалко, может, в этом мое спасение, а иначе жизнь остановилась бы.
   Странно быть беспощадным.
   - Захар, - Марта обожглась кофе. - Ты сейчас такой серьезный, что мне страшно. Знаешь, ты сломал меня, день от дня у меня только одно-единственное желание - быть твоей. Что ты со мной сделал? Когда я о тебе думаю, то голова кружится. Еду в метро, держусь за поручень, чтобы не свалится. Захар, ты негодяй. Так не честно.
   - Знаешь, как часто говорил я эту фразу в своей жизни?
   - Да-да, мудрый мальчик.
   - Еще скажи, что это неправильно.
   - Ну, неправильно. Захар, что ты от меня хочешь?
   - Уже ничего. Все что хотел уже услышал.
   - Пожалуйста, хотя бы сейчас не парь меня. И не вздумай свой "Майдан" петь.
   - Он вообще-то твой.
   - Да не цепляйся к словам.
   - Мы погрязли в страсти. И так, как мы, живет большинство.
   - И что ты этим хочешь сказать?
   - Я хотел бы покаяния, но раскаяться ни в чем не могу. Знаешь, мне даже не стыдно трахать чужую жену.
   - Захар, - Марта надулась и рефлекторно закрыла вырез платья. - Ты иногда как что-нибудь скажешь, так капец просто. Я не знаю, как себя чувствовать.
   Администраторша, она же повар, она же, как оказалась и официант, принесла на деревянном подносе вазочки с тирамису.
   Я почему-то вспомнил небо, лето, детство и бабушку. Какой-то мутный кисель в эмалированной мисочке, прилипшую муху, погрызенный древоточцем наличник, вечер. И кто тогда знал, что я буду сидеть в Киеве и жевать какие-то сладости с влюбленной в меня иностранкой.
   - Марта!
   - Да, Захар! Что еще скажешь? - Марта безразлично ковырялась вилочкой в пирожном.
   Зажатая от обиды, чуть растерянная.
   - Извини... Честно-честно, прости меня.
   - Я не обижаюсь.
   - Я заметил.
   - Я не знаю, что ты себе там напридумывал.
   - Тогда, хорошо. Не напридумывал. Мы ведь сейчас пойдем гулять?
   - Я устала. Хочу полежать. Если хочешь, погуляй один.
   - Блин, - сорвалось. - Я ехал к тебе как-никак. Хватит говорить такое. Один я и дома могу погулять!
   - У нас красиво.
   - Мне плевать.
   Странно, я мгновенно возненавидел целый город. Захотелось никогда его не видеть впредь, быстрее бежать из него сломя голову.
   За окном что-то громыхнуло и стекла задребезжали.
   Женщины, администратор и помощница на ресепшене, насторожились. Брови приподнялись в растерянности, губы озадачились, с лица слетел услужливый лоск.
   Я выскочил на улицу как ошпаренный.
   Над черепичной крышей старого здания разлетались золотые искорки салюта, собираясь на черном небе в большой золотой одуванчик. Я расслабил щеки и дунул вверх.

20

   Вспахав брюхом пару километров земли, перейдя нейтралку, мы ожили - к нам вернулась надежда на счастье.
   Ползем, как черви. Грязны, противны, неказисты, кажется, что наш лагерь совсем близко. Мы двигаемся строго за Валерой. В чернильной тишине деревьев отклячиваем жопы, встаем в полный рост, колонной движемся дальше.
   О, Боже, как радостно ходить, колени не сгибаются, все тело затекло и ломит, но какое же это чудо - ходить на двух ногах. Сержант сообщает по рации, что свои, просит не стрелять. Рация уже хорошо ловит, отлично, мы совсем рядом. Теперь только бы не отстать от своих, не потеряться. Семенит наша угрюмая вереница. Ветки трещат, как порох. Уже плевать.
   Мы вымотаны, мы истощены, нам нужно домой. Бесхозные разведчики войны в просеках украинского леса, затерянные луноходы в холодной и пустой вселенной. Снова ползем, крадемся на корточках, вскакиваем на ноги и трусим за сержантом. Ночь качается, как маятник, звезды танцуют, автоматы наглотались чернозема и холодным дулом свисают вниз. Аукает сова, разлетается долгое эхо. Приминаю чертополох, полынь и репейник. Шишки лопаются под берцами с тихим хрустом, как ореховая скорлупа.
   Кажется, мы на месте.
   Я помню эту погнутую березу. Нет, не эта. А вон ту, что разломлена у пня, точно припоминаю.
   Еще немножечко.
   Меж деревьев мерещится силуэт Хмыря. Что за чертовщина? Припомнил, сука, сторожит. Не американцы, так свои, вот тебе бабушка и Юрьев день, приплыли.
   Галлюцинация.
   Какой Хмырь, Захар?
   Ползи, беги, дыши, шевели конечностями.
   Только бы дожить эту минуту да следующую, в лагере со мной уже ничего не случится.
   Да, вот за этими деревьями просвет...
   Точно, я узнаю подход к нашему лагерю. Сейчас будет блиндаж, там наши пацаны. Ай да Валера, ай да сукин сын, вывел нас все-таки. Сзади сопит Рамис, сейчас мы окажемся дома, и я всех обниму, всех пошлю на хуй и свалю подальше отсюда... Хватит. Хочу в свой настоящий дом.
   - Блять, - Страх цепляет погремухи и машет ногой, словно влетел начищенной туфлей в дерьмо. Колокольчик дзинь да дзинь на весь лес.
   Помогаем ему выпутаться из нашей замысловатой ловушки.
   Обходим растяжки, слава Богу, что про них все в курсе.
   Вот он, свежий воздух! Разрывает грудь!
   Я падаю на дно траншеи перед штабом. Поворачиваюсь на спину, чтобы видеть над собой большое небо. Рамис и Дрын осыпаются следом. Дышим, как загнанные кони. Блаженство, счастье, сладострастный кайф. Такое счастье, что просто смотреть ввысь кажется невыносимым наслаждением. Ух!
   Пацаны обступают нас, хрипят, дают выпить из фляжек, от них пахнет родным, камуфляжным, хозяйственным мылом и потом.
   Мама, спасибо, что родила меня.
   В глазах все кружится, но потерять сознание уже не страшно.
   Я живой!
   Кто-то лупит онемевшего Леху по щекам. Дрын щерится, но уже от удовольствия. Рамис улыбчив и приветлив, словно только что вернулся из театра или кино, где смотрел комедию. Валеры с нами нет. Он пошел докладывать Гусару о нашем дивном возвращении.
   - Курить, - протягиваю я, и тут же в губах оказывается зажженная сигарета. И снова дают хлебать воды, водки, спирта. Не разобрать.
   - Вы охуели? - кричит Гусар у нашей штабной палатки, потом делает жест, типа: хули с нас взять, молодые еще. - Ну ты, Валер, опытный. Ты понимаешь, что ты всех нас подставил? Дан был точный приказ - вести наблюдение. Никакого контакта, тем более такого.
   Я всматриваюсь в Гусара, он измотан не меньше нашего, его бравые усы поникли, под глазами синие мешки то ли от недосыпания, то ли от алкоголя. Из закатанных рукавов торчат огромные руки, в темноте они кажутся необхватными. Только сейчас доходит, на кого похож наш Гусар. На циркового силача времен Царской России, таких еще рисовали на пакетах с молоком, которое недавно рекламировали по телеку.
   - Там не хохлы, - Валера отвратительно спокоен.
   - А кто?
   - Американцы.
   - Вы ебанулись там совсем?
   - Базарит Валера, правда, - вмешивается Дрын, крутя во рту сигарету, - Товарищ лейтенант, как белый день ясно, американцы там.
   Гусар застыл, как статуя атланта, насупив густые брови и сжав рукой подбородок.
   - Ебануться, - только и сказал.
   - Нам надо отходить, - Валера закурил, смотря потухшими глазами на свои ободранные берцы.
   - Нет приказа уходить.
   - Что мы тут вообще делаем? Нас сметут, там у них, как я понял, несколько рот и вооружены они лучше нас.
   - Нам дан приказ быть на точке, пока не последует дальнейших указаний. Этот звонил, майор Молочников.
   - Дрищ этот?- не сдерживается Дрын, - Пусть он сам бы поползал, а потом пиздил.
   - Тихо, - Гусар вполголоса гаркает. - Вы, пацаны, долбоебы, но молодцы, конечно... Жрите и спите, завтра целый день отдыхаете. Усвоили? А ты что лыбишься? - взводник по-отечески бьет Рамиса кулаком в плечо. - В лотерею, что ли выиграл?
   - Выиграл. А как иначе?
   - Да никак.
   Гусар скрывается в кустах. Мы еще долго слышим его рассуждения:
   - Долбоебы? Да, скорее всего. На хер полезли... Повезло же.
   Мы не обижаемся. Гусар нам как отец, ругает только за дело, да и то как-то беззлобно.
   Ему бы самому поспать, а то совсем с лица спал.
   Царская еда уже ждет нас. Консервы из говядины, подогретые на газовом баллончике, килька в томатном соусе, гречка, хлеб, чай, шоколадная паста, желе.
   Мы сидим под толстым дубом, самые счастливые люди в мире. Так спокойно, даже не верится, что совсем недавно нас всех могли перестрелять.
   Небо звездное, просторное, живое, чуть-чуть еловое. В деревьях и зарослях родные шорохи. Вот кто-то закашлял, это смена пошла меняться. Аукнула сова, значит, ночь подошла к середине. Затрещал сверчок, наверно к хорошей погоде, к солнечному деньку, который мог бы для нас не настать.
   Силуэты осин выпирают из темноты, но совсем не страшно.
   Размеренно стучит сердце.
   Мы сидим не на точке среди растяжек и блиндажей, а во дворике своего дома, огороженного забором.
   В зарослях осоки кто-то фырчит. Вздрагиваю.
   Кажется, еж прокрался к нам.
   - Валер, - спрашивает Дрын, закинув в рот очередной кусок. - Ты знал, что все хорошо будет, когда мы блиндаж брали?
   - Знал, - Валера мелкими глотками прихлебывает чай из жестяной кружки.
   - А я и не знал, что вы евреи такие отмороженные.
   Мы дружно покосились на нож в руках у Валеры, тот самый, которым он недавно убивал.
   Дрын привычно бодр, но на удивление степенен.
   - Если Страх не помоется, то я его ночью сам помою, - возвращается он к своей излюбленной теме.
   Леха жует молча, ворочая всеми челюстями, кусая ими с такой силой, словно пережевывает сырое мясо бизона.
   Все мне кажется родным и близким. Пацаны, мои пацаны!И бестолковая улыбка Рамиса, до недавнего времени настораживающая, теперь стала привычной. Даже согревающей.
   - Валер, а ты на Родине своей был? - ехидничает Дрын.
   Нам снова весело! Какое же человек гнусное существо, так быстро привыкает ко всему. У мужчин война, видимо, в крови, многим только кажется, что ползать, бегать, стрелять им не по силам, но надо просто попробовать. Дрожь в пальцах не проходит - это мелочи, к утру пройдет, я знаю.
   - Нет, - Валера закуривает свою "Яву" важно, как кубинскую сигару. - И никогда там не побываю. Я никогда не буду в Париже, в Лондоне и в Рио, если только нас туда не пошлют воевать. Куда бы я ни ездил, все в отрядах: то ОМОНа, то спецназа ВВшного. Не всем же суждено кайфовать да по миру путешествовать. Домой если приеду, жопу прижму, буду жить, как жил.
   - Эй, что это значит "если приеду"? - вдруг пробуждается от жевательной комы Рамис, так удивлен, словно до этих слов не понимал, где находится. - Не знал, что все наши жизни здесь под сомнением.
   Мы не отвечаем, растеряны, в душе холодно отзывается это "если".
   - А я был за границей, - Рамис чешет взмокший лоб.
   - И где же? - прищурился Дрын.
   - В Египте. Отдыхал. Там, помню, шведский стол был, экскурсии всякие. Нас еще возили пирамиды смотреть. Ебать, такие они здоровые. Там хорошо, тепло. А море такое соленое, прикинь, ныряешь, а оно тебя все равно выталкивает. Не утонешь. Как вернусь домой, еще разок туда отдохнуть съезжу.
   - Ну, а кто сомневался бы, не зря же ты Рамзес. Тебя там бедуины остаться жить не уговаривают?
   - Что ты вечно всех доебываешь?
   - А хули делать? С кем воевать отправили? Этот, - показывает на Страха, - Леха-запах, сегодня, как ветер подул, от него так повеяло, что рота американцев задохнулась. К нему же ближе чем на километр не подойдешь. Хорошо хоть сам в обморок не пизданулся, а то я его хуй потащил бы, вон, какое ебало отъел. Командир - еврей, да какой-то неправильный к тому же, вместо того, чтобы деньги лопатой грести, вискарь хлестать в своей синагоге, он с нами по лесам шкерится. Хуевый ты, Валер, еврей. Этим ножом два горла перерезал, а теперь им тушенку вскрывает, и в ус не дует. Слушай, а может ты вампир, Валер, тебе с кровью нравится? Кого укусил Валера, тот становится евреем. Этот, - Дрын показал на меня, - Гамлет какой-то, весь себе. Заладил сегодня "пошли домой, пошли домой".
   - Да не было такого. Ты что собираешь? - защищаю я себя.
   Дрын не унимался, вертляво пытался меня спародировать.
   - Дядь Валер, ну пошли домой, пошли.
   - Да ты пиздишь.
   Самому становится смешно и в тоже время стремно, неужели я и, правда, так себя вел?
   Прокручиваю всю цепочку событий: разрывы, могильный запах земли, долгую-долгую тишину. Фигню собирает Дрын, никто ни о чем не мог догадаться, чего и как я боялся.
   Пусть говорит, пусть.
   Неправда же.
   Почти...
   - А ты сам?
   - А что я? - Дрын подковыривает ложкой жирный кусок мяса. - Нормальный пацан.
   - А как же иначе, - неожиданно подмахивает Валера. - Только футболку наизнанку носить-то зачем?
   Глядим на Дрына, этикетка оттопырилась на спине и несерьезно торчит. Дружно гогочем, сами не поняв, отчего так весело. Даже Страх улыбается, напряженно и сдержано, но улыбается, гад, радуется.
   - Нам надо валить отсюда, - с полной серьезностью рубит Валера. - С тем майором что-то не ладно.
   - Да обычная крыса штабная, - вздыхает Рамис.
   - Да пидор какой-то, - роняет в сердцах Дрын.
   - Да обычный мужик, просто чин у него такой, - защищает Леха.
   Я молчу, все во мне кричит, что Валера прав.
   - Лех, - Дрын явно хочет говорить еще, - а ты, оказывается, еще и звонарь. Ебанись сколько талантов у тебя. И в обморок падаешь, и углекислым газам травишь, и колокольчиками звенеть могишь. Леха Страхов - наш ответ НАТО.
   Дует легонький ветер, веет чертополохом и полынью. Счастье, глупое и звериное; первобытное, крепнущее в нас с каждым глотком.
   Незаметно для себя откупориваем водку, лакаем с чаем и сухарями, без тостов и пожеланий.
   - Ты зачем их убил? - чуть захмелев, хмурится Рамис.- Сдался нам этот блиндаж, это же ты придумал его штурмовать?
   Валера смотрит в ответ пронзительно и внятно.
   - Они не дали бы нам уйти. Там все простреливалось, если бы мы вперед на них не пошли, то... - сержант подбирает слова, - то не было бы тебе больше Египта. Понимаешь?
   Вмешивается раздухаренный Дрын:
   - Пришлось бы тут тебе пирамиду строить, чтобы по всем понятиям египетским тебя хоронить.
   - Почему нас искать не пошли? - Рамис гнет свое.
   Валера разводит плечами.
   - Я думал, пойдут. Может, прикрытия испугались. Или еще чего-то, не знаю.
   - Так ты нас всех подставлял? Из-за тебя... Тебе просто стрелять хочется, вот ты и затеял это. Я про тебя сразу все понял.
   - Что-то Рамзес сегодня разговорился, не к добру, - Дрын выпивает из жестянки свою порцию водки.
   - Да тебе вообще лишь бы ржать. Ты хоть думаешь иногда?
   - Слышь. Ты не пизди.
   - Всем спать, - Валера становится строг, панибратство заканчивается. - А ты, - тыкает он на Рамиса, - в следующий раз здесь останешься. Белый вместо тебя пойдет. Я с Гусаром поговорю.
   - Да пиздец.
   Много говорящий Рамис кажется странным, словно его подменили. Что на него нашло?
   Спать не хочется вовсе, но Рамис встает, ухмыляется. Но какой-то непривычной, словно вывернутой наизнанку улыбкой, жесткой и непримиримой. Вся его сущность, что пряталась за добродушным изгибом губ, выплеснулась наружу.
   Мы молча смотрим вслед нашему товарищу. Огромная тень растворяется в темноте. Слышится колкое шуршание брезента. Рамис собирается спать.
   - Что это с ним, говна въебал, что ли? - искренне удивляется Дрын.
   - Такое бывает, - философски вздыхает Валера. - Рамис толковый парень, завтра как огурчик будет.
   Ночь глубока и пустынна.
   Печально гляжу на часы. На фосфорной подсветке стрелка переваливает за три, скоро наступит утро?
   Страшно.
   Хочу, чтобы ночь длилась вечно. Сейчас на нас никто и ничто не нападет, всем существом верю в это.
   Из нашего брезентового логова выползает Белый, сонно крутит головой по сторонам, не замечая нас, ссыт на ближайшее дерево.
   - Эй, боец! - окликает его Дрын запьянело. - С тылу!
   Белый испуганно озирается, а мы гогочем. Дрын швыряет в него берцом и гонит спать. Валера в приказном порядке, забавы ради, отчитывает нас за пьянку. Мы заливаемся соловьями и заваливаемся на землю. Только Страх сидит молчаливо и копается в своем сотовом.
   - Вот как домой вернусь, - изрекает Дрын, - так месяц спать буду и борщи есть, картошечку там, а то тушняк уже ни в одно горло не лезет.
   - Точняк, - ловлю я мысль и облизываюсь.
   - Я больше всего перец фаршированный люблю. У меня его мамка классно делает.
   - Тема. А ты не женат?
   - Да был бы женатый, думаешь сюда поперся. Да и ты, я гляжу, без кольца.
   - Ну, типа того.
   - А Валера, так он вообще, псих, нормальная баба его испугается. С любовником ее застанет, так обоим горло по-быстрому перережет, чтобы ужин остыть не успел. Так же, Валер?
   Наш сержант угрюмо молчит, от него исходит глубокое и холодное одиночество.
   - А у Страха была. Так и то, пока поехал воевать, с носом остался. Так же, Алексей?
   - Я бы так не сказал, - отнекивается Леха.
   - А как бы ты сказал?
   - Просто конфликт вышел.
   - Ага. Да ладно, признайся уж, ржать не буду. У нас тут клуб разбитых сердец, все мы здесь на хрен никому не нужны. Ни девушек у нас, ни любовниц. Всем за тридцать или "под", а мы, все в грязи и в жопе, как долбоебы. На хуй мы кому такие сдались? Вон, правильно Валерон сказал, нам никогда не побывать ни в ЛондОне, ни во Франциях. Рожей не вышли. Полжизни прошло, а что мы хорошего видели? По телеку рекламу, как телка коктейль из трубочки пьет в тропиках на берегу моря. Подрочить на нее, вот и вся любовь.
   - Отщепенцы, - подыгрываю я.
   - Да, кого-то ждут дома, может жена, друзья, работа хорошая, а у меня ничего хорошего нет. Знаешь, я три года вышибалой в одной харчевне работал, но официально, вроде как ресторан и развлекательный клуб заодно. Там такие рожи лощеные, сучьи, как напьются, так начинают базарить. "Ты кто такой?", - пальцами своими свиными тыкать. Смотрят на тебя, как на говно. Взять бы да нахуярить им, чтобы повоспитаннее были, да не тут-то было. Каждый корочкой тебе тычет, грозится, ты, мол, на кого руку поднять, чернь, хочешь. Кто из налоговой, кто фсбэшник, кто хер какой-то чиновничий, все под защитой. Вот из-за таких дебилов все войны. Сидят, рулят, а жизни не видели, даже и не знают, что по ебалу получать-то больно, а кому-то приходится за них. Знаешь, я сегодня, когда глаза этих американцев видел, так мне их жальче было, чем этих русских. В мирной жизни хуй бы им чего сказал. А окажись на их месте эти фраера наши, что виски чуть выжрут и сидят, горланят, к официанткам пристают, я бы их сам лично пристрелил или прирезал бы, ни один мускул не дрогнул. И спал бы потом спокойно, совесть бы не мучила. И знаешь, у меня нет никакого желания ко всем этим пидорам в галстуках и рубашках возвращаться. Война эта кончатся, а пидоры останутся, их керосином не выведешь, а хороших пацанов постреляют.
   Чувствуется, что пьяная бодрость в нас крепнет. Только бы теперь Гусар не увидел бы. До общего подъема мы уснуть, я думаю, успеем.
   Уже светло, я с трудом заползаю в палатку, голова ватная, пальцы безразличные. Укрываюсь бушлатом и не могу закрыть глаза, тут же налетают "вертолеты" и меня начинает кружить. Переворачиваюсь с бока на бок, бесполезняк. А так хочется поспать. Завистливо кошусь на Рамиса, что щемит округу богатырским храпом. Его руки нежно обнимают автомат, по лицу гусеницей ползает улыбка... Валера чуть подергивается и засыпает, Дрын начинает материться во сне, значит, тоже заснул, падла.
   Что же я такой неудачник, никак не могу забыться?
   В ушах противный писк, хочется прикрыться руками, не поможет, знаю.
   В палатке темно, окна закупорены, рассвет сквозь них не пробьется. В углу импровизированное КХО, там томится несколько автоматов, а возле крепежного пенька ведра с патронами и гранатами. Глаза привыкают к темноте и контуры становятся точнее, узнаваемей.
   Господи, как я хочу заснуть.
   Меня трясет, мутит и колотит.
  
   Ульяна!
   Я вернулся из армии, был декабрь. Когда гости, собравшиеся по поводу моего возвращения, разошлись, позвонил ей. На кухне мылась посуда, за окном хрустела зима, в полумраке подрагивал синеватый экран телевизора. Тем же голосом, что и много-много раз до этого, отчеканил:
   - Здравствуйте, а Ульяну можно?
   На том конце захихикало, заулыбалось, развеселилось.
   - Это же я, Захар. Ну когда ты меня узнавать научишься?
   - Я дома.
   - Круто. Блин. Захарушка. Блин. Круто. Я такая косноязычная стала, аж слов подобрать не могу. А что у тебя голос такой грустный? Ты пьяный? - совсем без упрека спрашивала Ульяна. - Как ты? Говори-говори, рассказывай.
   - Нормально.
   - Блин. А ты когда пришел?
   - Сегодня.
   - Ты еще, видимо, не отошел. Я поняла, вот и голос у тебя такой.
   - Спасибо, Ульян, ты мне так много писала. Больше, чем все. Честно, я не ожидал.
   - Всегда пожалуйста, "рада стараться", или как там у вас в армии принято говорить? - сразу отшутилась она.
   - Тут наш замполит в тебя влюбился просто. Он все наши письма читал, а твои сразу заприметил. Сказал, что завидует мне, такая девушка пишет. И про футбол, и про нежность, и про всякое такое.
   - Да там вроде нежности не особо было?
   - Особо-особо, поверь мне.
   Прособирал в голове обрывки самых лучших фраз, прочитанных в ее письмах. Подкрепил для самого себя же свою правоту.
   - Он, наверно, подумал, что я твоя девушка?
   - Ага.
   Сказал и оробел.
   Но ведь приятно, когда твое тайное, желаемое кто-нибудь считает действительностью.
   Я же не отнекивался, кивал на радостях, как идиот, со всем соглашаясь. Да-да, пусть Ульяна моя девушка, которая ждет и пишет. Да-да! И кому надо знать, что она меня даже на вокзал провожать не пришла.
   - Да уж. Прикольно.
   - Прикольно, - как эхо отозвался я.
   - А я всем-всем своим друзьям понарассказывала про тебя. И как ты на берет сдавал, и что ты скоро придешь, такой суровый и плечистый, и мы с тобой за ручку гулять будем. Всем-всем.
   - И как твой парень на это реагирует?
   - Наверно, ревнует. А что я могу поделать, люблю я военных, особенно спецназовцев в беретах.
   - Ульян, да я себя спецназовцем не считаю. Как же тебе объяснить...
   - Скромность тебя красит, Захар. В общем, не лезь в мои бабские мечты, я сама разберусь.
   Ульяна снова захихикала, повеселела, бодро отхлебнула чай.
   Она, как всегда, пила чай и говорила со мной.
   Я засыпал и блаженствовал, хотя армия мерещилась повсюду, но все это было прошлым. Ульянина радость стоила того, чтобы отслужить. Я не жалел ни о чем.
   Встретил я Ульяну у входа в колледж искусств, как она и хотела. Только на мне не было ни берета, ни военки. Черная куртка, гражданские джинсы и неприметные ботинки.
   Я метался до этого целый день, взад-вперед вытаптывал комнату, не было мне ни угла, ни места. Придирчиво подбирал одежду. Вся она казалась мне неожиданно безвкусной. То ли старой, то ли маленькой, то ли потертой. Отшвыривал на кровать рубашки, свитера и майки. Свернул горло у стоявшего в шкафу пробника дорогих мужских духов, вылил на себя все до донышка. Аромат показался сносным. Почистил три раза зубы, наивно готовился к поцелуям. Запах парфюма быстро осточертел, иронизируя над собой, я залез в ванну и долго намывал голову, руки, пах. Смывал все чужое, чтобы начать прихорашиваться заново.
   "Сам себе казался я таким же кленом", - напевал я.
   До встречи оставалось два часа, а я уже пылал от ожидания и сгорал от нетерпения. Серебристый тюбик бесхозно валялся на помятых тряпках. Его вчера мне подарил кто-то из гостей для рекламы своего товара. Денег мне на оригинальный флакон все равно бы никогда не хватило, а тут хотя бы день думал поблагоухать дороговизной. Не вышло! Ну и слава Богу.
   Влетел из квартиры, как из клети, не было сил усидеть до положенного момента. В модном бутике купил шапку, перед этим долго ее примерял, крутясь перед зеркалом на все изжоги. Скривил лицо посуровее, чтобы соответствовать мифу, что Ульяна про меня сочинила. Молодая, расфуфыренная продавщица сжала губы, чтобы не рассмеяться. Услышал от нее: "Вам идет". Поверил! Продавщица провожала меня улыбкой.
   Долго курил у входа в колледж, морозился в бесснежном декабре. Морозился-морозился, да не мерз. Птицы в городе отзвучали, улетели давно зимовать. Лужи во льду да затвердевшая, зубчатая слякоть. Бесцветное небо клубилось над крышами студенческого дворика. Деревца зябли, пешеходы шли мимо, кутаясь в шарфы и пальто. А я стоял нараспашку всем ветрам открытый, и ждал.
   Время шло. Я вздрагивал на каждый скрип увесистой двери. Она?
   Выскакивала студенточка со скрипичным чехлом или волосатый студент с рюкзаком.
   Боязнь крепла.
   Не в силах отвернуться, глазами выжигал дверь, чтобы Уля не смогла застать меня врасплох.
   Малейшая оплошность не должна была испортить моего триумфа.
   Я продрог и трепетал в ожидании. Не появись Ульяна, я бы разрыдался на месте. Беспомощно и по-детски всхлипывая.
   Но не появлялась Ульяна в моей жизни много раз, и слез не было. Только очередная сигарета да сухой взгляд в потолок.
   Дверь хлопнула, я дернулся...
   Сначала увидел улыбку в цветной круговерти.
   Курточка и джинсы.
   Стряхнул с себя иней, и на онемевших ногах рванул навстречу.
   Ульяна выпорхнула ко мне, расправив руки. И волосы ее развернулись на ветру, словно парус. Желтая короткая курточка, обтягивающие джинсики, счастливые и большие глаза. Черные прядь коснулась моего плеча. Уля прижалась щекой.
   - Захар!
   Душистая кожа! Пухлые губы, вот-вот, осмелей и прикоснись к ним....
   Теплая Улечка. Милая.
   Я отпрянул, я замешкался, я растерялся.
   - Уля.
   - Ух, какой ты стал. Я все боялась тебя не узнать. Я у вахтерши спросила, меня никакой суровый мужчина не спрашивал, та головой покачала. Знаешь, я тебя совсем шкафообразным представляла.
   - А такой не нравлюсь? - я беспомощно развел руками.
   - Очень-очень нравишься, особенно нос, - Ульяна дотронулась до кончика моего носа, словно до ледяного ручья, аккуратно, стесняясь самой себя. - Нет, ты чего, Захар, ты очень хорошо выглядишь. Стройный такой, широкий.
   - Спасибо, что не разочаровалась.
   - Тебе спасибо, что пришел.
   Уля переминалась с ноги на ногу, я незаметно любовался ее упругой стройностью.
   Стало стыдно от нахального взгляда.
   - Мне, что-то холодно Захар, пойдем пройдемся.
   - Конечно-конечно. Но перед девочками ты так и не покрасовалась.
   - В другой раз, ты же меня еще встретишь?
   - И не раз.
   - Вот и отлично. Ох, ну ты такой широкий, с таким дурацким носом.
  
   - Слушай, ты, - противный голос Хмыря узнаваем сквозь любое шипение рации.
   - Чего надо?
   О, и Дрын проснулся. Похоже, Хмырь и его разбудил.
   - Я завтра, как утром с обхода вернусь, поговорим.
   - Ты говна, что ли, въебал? Давай спать, - пьяное кряхтение Дрына.
   - Слышь, и твой сержант тебе не поможет.
   Хочется встать, размахать этого горе-сапера. Но нет сил, мое пространство сейчас далеко от них. Да ебать это завтра!
   - Пошел на хер! - выплевывает Дрын. - Завтра и поговорим. Ты вернись для начала! Там и пизды еще получишь.
   Мой товарищ засыпает, долго бурча себе под нос всякие ругательства.
   - Посмотрим, - хрипит Хмырь.
   Голос трезвый. Вот урод, отдохнуть не дает.
   Да ебись оно все конем.
  
   Мы пошли тихим сквером. Я больше молчал, говорила Уля.
   - Слушай, а пошли пива попьем, я тебя угощаю, - Уля надломила брови и улыбнулась так, что противиться я был не в силах.
   - А ты уже нагулялась, - опечалился я для вида.
   - У меня что-то жопа замерзла, - прямолинейно ответила она.
   Возражений не осталось.
   В тусклой пивной шумела музыка, галдели хмельные гости. А я, ожидая бокала темного пива, неотрывно глядел на Ульяну, такой радостной я видел ее впервые.
   До этого я ее и видел считанное количество раз, но это все уже было не важно. Я теребил салфетки, грыз зубочистки, закуривал и краснел. Влюбленный до умопомрачения, оробевший, еще не опаскудившийся мальчишка. Внутри расцветало и пело, пахло сиренью, а я все рисовал в голове бутоны чертополоха из детства. Звенели незабудки, и лишь в самой глубине щелкали затвором "калаши". К чему это, мне было неизвестно.
   - Блин, так непривычно на тебя смотреть, - Уля мучила прядь волос, затаенно глядела в сторону.
   - А мне-то каково?
   - Не знаю, не знаю.
   - Не страшно со мной сидеть? Гулять? У меня ведь два года девушки не было, - я пошутил, застеснялся, сам же сжался от собственной нелепости.
   - Совсем не страшно.
   - И мне... Хотя я тебя всегда боялся, сам не знаю отчего.
   - Ты такой серьезный стал, сосредоточенный. Мне нравится твоя шапочка, ты в ней такой чудной, суровый при этом. А без нее ты добрый. И чубчик чудной такой.
   - Ну я могу брови супить, смотри, - я состряпал карикатурную физиономию боевика.
   - Класс! - воскликнула Уля. - В такого и влюбиться можно.
   - А как у тебя, ну, это... в личном?
   - Да никак, если честно. В Москву поеду на Новогодние праздники тусить.
   Внутри защемило, желудок подвело холодом.
   - К нему? - резко спросил я.
   - Ну, я хочу у него заночевать, мне больше негде. Хотя страшновато, он сто процентов приставать будет.
   - А ты?
   - Я не хочу ничего такого, даже не собираюсь, все в прошлом. Поэтому думаю, как поступить.
   - А вдруг?
   Я не заметил как мне поставили бокал пива, чуть не сшиб его локтем.
   "Так же не честно, Господи, не честно, - екало в голове. - Все должно было быть хорошо".
   - А честно, - Уля затаилась, - сама боюсь. У меня же мужчины давно-давно не было и не хочется, вроде бы, ничего такого. Со своим парнем я уже два года не сплю. Ну, прям, как у тебя в армии. Такое одиночество внутри меня, пустота. А он умеет его заполнять.
   "А я? А я...", - било в голове, словно кувалдой.
   Ульяна продолжала, я изнемогал, казалось, еще слово, и я сдохну от ненависти ко всему миру. Злость выплывала, как облако из-за горизонта. Ее так много, что любая снайперка была бы бессильна.
   Официантки мне показались проститутками в засаленных фартуках, лица за столиками стали омерзительны.
   Пейте-пейте свое пиво и в ус не дуйте. Какое вам дело до того, что у меня внутри творится.
   Свет осыпался, как штукатурка при взрыве. Музыка долбила в уши, а юродивый администратор корчился и кривился за барной стойкой, смеялся, я знал, что надо мной, таким дураком, который минуту назад еще верил в свой счастливый случай.
   Омерзение.
   Ульяна говорила снова, нутро кровоточило, но не слушать я не мог. Ее слова удавкой обвили шею. Чуть надави и все. Не знаю, почему я не сказал ей: "Помолчи".
   Я слушал с беспощадным любопытством, тряс ногой, шевелил руками, сжимал зубы. Случайное словечко о нем, - словно под ноготь иголка.
   - Он умеет с девушками обращаться, бабник, конечно. Но он всегда знает, что и когда сказать. И если не лезть глубоко в него, то, кажется, что сойдет. Знаешь, если бы он не настаивал, чтобы я все бросила и была с ним всегда, я и сейчас бы с ним тусила. Приезжала бы в Москву, тусила с ним, трахалась, отдыхала и домой. Меня все устраивало.
   Я не мог взять в толк, как мою Ульяночку, на которую я так смотрю, это могло устраивать. Представлял, как какой-то боров залезает на нее, а она под ним стонет, извивается.
   Сдыхал, сдыхал, сдыхал.
   Ульяна просит еще, ей нравится. Он кончает на нее, а она раскрывает для этого свою грудь. Мои картины, что я рисовал в своем воображении, накрывали меня с головой! Галерея ужасов ходила ходуном, как от землетрясения, пошлейшие полотна выпадали из дубовых рам.
   - Не пойму, что в нем может нравиться? - продолжала Уля. - Он некрасив, пафосен и порой бывает так жалок. Он слаб и в нем много женского. Может со слезами вымаливать, чтобы я ему дала. Таким людям проще дать, чем противиться. У него нет характера. Но стоит у меня на него, какая-то тупая женская слабость. Ничего не могу поделать. Хоть на полу с ним трахайся.
   Хватит! Котенок, выброшенный на улицу, не был бы так жалок, как я в тот момент.
   Я сидел, потупившись, клялся, что никогда не буду рядом с Ульяной. И не скажи она тогда нежно: "А ты Захар такой красивый, так охота тебя потискать", я бы пошел и повесился в сортире той дрянной кафешки. Но она сказала:
   - Я так хочу потрогать твой нос. Жалко, что ты не мой сейчас.
  
   Ворочаюсь. Весь в поту и противных мурашках.
   Влажный бушлат, сбился в ногах, смялся, как неуютное одеяло.
   Думаю сходить в туалет, хоть как-то успокоиться. Вылезаю на свежий воздух. Сонно, сыро и ветрено. Надрываются сверчки, вдалеке автоматные трели. Уже не страшно. По тропке дохожу до толчка, вместо стен фанерные доски, а если встать в полный рост, то можно увидать всю округу. Доски предательски скрипят. Снимаю штаны, жамкаю в ладони листы. Набрал в гостинице на все случи жизни, вырывал беспощадно из лежалого скопища книг.
   От не хрена делать подсвечиваю спелеологическом фонариком, пытаясь разобрать буквы.
   "Уинстон Черчилль:
   ...вести войну на море, суше и в воздухе, со всей мощью и силой, какую дает нам Бог; вести войну против чудовищной тирании, превосходящей любое человеческое преступление. Вот наш курс. Вы спросите, какова наша цель? Я могу ответить одним словом: победа, победа любой ценой, победа, не смотря на весь ужас, победа, каким бы долгим и трудным не был путь; потому что без победы не будет жизни. Это важно осознать: если не выживет наша Империя, то не выживет все то, за что мы боролись, не выживет ничто из того, за что человечество борется в течение многих веков. Но я берусь за эту задачу с энергией и надеждой. Я уверен, что нашему делу не суждено потерпеть неудачу. И в этот момент я чувствую себя вправе настаивать на всеобщей поддержке, и я призываю: "Идемте же, идемте вперед единой силой".
  
   Прочитанные слова жалко употреблять по непрямому назначению.
   Прячу листок в нагрудном кармане.
   Пробую найти менее полезную литературу.

21

   Стены в неприятно-ярких обоях надвигались из сумрака, в гостиничном номере было тихо. Марта печально смотрела на меня, молчала и кусала губы. Я раскрыл окно и закурил в просторную Киевскую ночь. Майдан во всей красе, переливается огнями. Город готовился к проведению Евро. Поток туристов сворачивал на Крещатик, там грохотал оркестр, лязгал тарелками, звенел медью литавр. Фотовспышки мигали падающими звездами. Люди весело кричали, позировали, принимая несусветные позы у колонны Архангела Михаила. То так ее обнимут, то этак, то прижмутся, то потрутся, то сядут рядом на корточки.
   Я, обнаглев, сел на подоконник и свесил ноги наружу. Упасть, казалось, не страшно, четвертый этаж.
   - Захар, ты что творишь? - Марта встрепенулась.
   Я не обернулся.
   - Все хорошо.
   Со спины меня обвили нежные руки Марты. Ее обнаженное тело горело и каждый раз трепетно вздрагивало, когда я заводил руку за спину и слегка касался ее твердых сосков.
   Марта осторожно поцеловала меня в щеку.
   - Мне все это надоело, я хочу постоянно быть с тобой! - сказал я.
   Услышал себя со стороны. Понял, что получилось не очень проникновенно.
   Екнуло, хрустнуло и затрепетало.
   Я уже где-то видел или слышал это. Дежавю? Да-да. Почему-то вспомнился улин любовник, про которого она с таким упоением говорила по телефону.
   Блин.
   А сейчас я и есть он! Вспомнил улины рассказы и все сошлось, кроме одного. Я не упрашиваю переспать со мной, еще не докатился до такого. Возгордился. Самодостаточно улыбнулся, от собственной циничности стало приятно.
   Я стал его понимать, но прощать не собирался.
   - Ты будешь со мной. Я и так твоя, Захар, пойми ты это.
   - Ага. У тебя муж и еще любовник какой-то. Помнишь, ты мне про него говорила. Ради него ты была готова все бросить, от мужа бежать. А ради меня только на время, чтобы уединиться? Так?
   Марта сжалась, как провинившийся ребенок, казалось, что она готова заплакать. Взгляд ее стал кроток и печален.
   - Ты что такое говоришь, Захар?
   - Что думаю, то и говорю.
   - Ну, прекрати, мальчик мой, ты же делаешь мне больно. Я давно послала этого, как ты его называешь, любовника. Как только появился ты, так для меня все мужчины перестали существовать. Я не люблю его больше и понимаю теперь, что не любила никогда. Я тебя люблю. И не сплю я с мужем, мы даже спим теперь в разных комнатах.
   - Думаешь, я поверю?
   - Ты сумасшедший, ты ни во что не веришь... И никому... У тебя в голове черт-те что творится. Блин, да если бы я только знала, что когда-нибудь у меня будешь ты, то я бы ни с кем и никогда. Знаешь, как бы я хотела быть у тебя первой. Это было бы правильно, я бы многое за это отдала. И не было бы моего глупого замужества, какой же дурой я была, Господи. Думала, что повенчаемся, и Бог нас сблизит, мы станем родные. Я билась до последнего, но пустота росла. И тут появился он.
   - Кто он?
   - Ну, тот, кого ты называешь любовником. Он был успешным, всеми любимым, взрослым. И я, глупая девочка, повелась. Захар, и что я перед тобой оправдываюсь? Ты меня окончательно сломал.
   - И ты его любила больше меня?
   Я боялся услышать ответ, но обезумевший, уже не мог остановиться. Любопытство и ревность сжигали меня. Любопытство хотело все знать до последнего, до каждой мелочи, а ревность доводила до дрожи в лопатках.
   - Глупый мой мальчик. Я люблю тебя больше, чем кого либо, да пойми ты это, - с обидой выплеснула Марта и отвернулась.
   Я так и не освободился от ревности, что терзала меня так долго, из-за которой я выбегал на улицу, готовый кричать и падать. Из-за которой носила меня ночь по взъерошенным мостовым и проулкам. Слова Ульяны, что уродовали меня, остались, только теперь их говорила Марта.
   А когда-то в душной комнатушке с запотевшими стеклами я тайком просматривал телефон Улечки, презирая себя. Она уходила ставить чай или принять душ. Я косился на лифчик, зависший на спинке кровати, так и не соскользнувший на пол. Оглядывался, вертелся, потел. Шумела вода, Ульяна напевала своим нежным, чуть шутливым голоском, детскую забавную песенку:
  
   "Поросенком одним восхищаются,
   Поросенком другим возмущаются,
   Есть славные, примерные -
   Есть жадные и скверные,
   Разные бывают поросята!"
  
   Я до сих пор помню каждое слово.
   Но меня интересовало прошлое, я боялся, что она хранит смс своего московского любовника. Если хранит, значит, все еще дорожит им. Дорожит - значит любит. Его наглое и упитанное лицо ясно стояло перед моими глазами, я был готов бить его, свирепея с каждым ударом. Неужели ту, что я боготворю, ту, которую целую в губы, трахала эта рожа? Нет закона во вселенной, который мог бы оправдать Улю!
   Вводил в мою красавицу свой еврейский член!
   Ненавижу.
   Всхрапывал, приговаривал что-нибудь пошлое: "Малышка, детка, крошка".
   Следующая мысль не давала мне шанса выжить в этом мире.
   Я отплевывался. Хотел остановить свое воображение, но не мог, оно неслось как с горы кувырком.
   Ненавижу евреев.
   И зачем она об этом говорила! И почему я хотел все это слушать? Узнать, как можно больше узнать.
   Узнал, да? Стало легче. Блядь.
   Ничего не найдя в телефоне, я клал его на место под тем же углом и вздыхал от собственной ничтожности.
   Ничего не изменилось. Я сидел, свесив ноги с подоконника и курил, Марта была близка, ее дыханье согревало мои плечи, а руки скользили по животу и ниже.
   Завтра мне снова уезжать домой. И моя Марта, что сегодня шепчет мне, мол, она со мной навсегда, снова вернется к мужу. Она поправит свое девическое платьице, улыбнется ему, тот не заметив ничего, дежурно поцелует ее в губы, обнимет за плечи, и они пойдут ужинать. А я буду катить в поезде в Россию, в другую страну, в другую жизнь.
   Марта прижалась ко мне вплотную. Я выкинул окурок в искрящуюся темноту. Кто-то снизу выругался. На это мне было плевать. Развернулся к Марте, ноги коснулись холодного пола. Она провела языком по моей груди, покорно посмотрела в глаза. Обожгла поцелуем живот. Свет вывесок, нависших над площадью, освещал русые пряди ее волос. Грудь прижалась к моим коленям, я длинно выдохнул:
   - Уф.
   Марта опять робко посмотрела на меня, словно просила разрешения впервые сделать это. Коснулась коготками моих сосков, нежно царапнула и по-кошачьи впилась в мои бедра.
   - Захар, - шептала она снова и снова. - Я люблю тебя, - повторяла, почти по слогам.
   Марта смотрела влюблено, глаза ее говорили: "Твоя, твоя, я твоя".
   Нет у нее никого окромя меня. И нет в открытом окне ее родной Украины. Нет стран и границ, каких-то таможенников с суконными лицами и оловянными лбами. Нет ничего, что может разделять людей.
   Завтра она придет, чмокнет мужа еще не остывшими от меня губами и скажет: "Дорогой, я дома".
   Я потерял всякое соображение происходящего.
   Ее язык добрался туда, куда стремился... скользнул... Сначала чуточку щекотно, потом до одурения приятно. Влажные губы трубочкой, плавно скользящие вниз, восходящие вверх.
   В глазах искрилось и ничего уже не представлялось, ни о чем не думалось. Только пошлейшая мыслишка, что не Марта, а вся Украина передо мной на коленях.
   Цветные круги расползались, пестрый мир кружился. Тело мое вздрагивало раз за разом.
   Ни стен, ни комнат, ни светильников, ни намалеванных картин, только точные движения губ. Я воздушным шаром взлетал к плюшевым облакам, качался то вперед, то назад. Дышал громко, учащенно, словно в далеком детстве бежал домой.
   Думал, что молчу монолитом, но сквозь мишуру звуков расслышал собственный стон.
   - Ты такой чувствительный, мальчик мой. Так заманчиво стонешь, - останавливаясь, шептала Марта.
   Брала паузу, чтобы отдышаться. Облизывала влажные губы и начинала снова.
   Раз за разом проваливалось сознание, я успевал краем глаза увидеть, как ее щека набухает флюсом. Сдувается и округляется снова.
   Город, погрязший в страсти, глупой и неудержимой страсти.
   Изнутри рвался непослушный звук, я из последних сил сжимал губы, чтобы сдержать его. Запрокинул голову к потолку, на нем вспыхивали отсветы реклам соседних гостиниц. Люстра занозой неудобно торчала из темноты. Словно держала меня за ворот, не давая окончательно покинуть эту реальность.
   Вдруг огненный фейерверк взорвался в темноте, обжег каменную ночь вспышками и осыпался.
   - Марта, - прошептал я, пересохшим ртом.
   Сильнее схватился рукой за подоконник, словно пытался удержаться над бездной. Губы Марты сжимались все сильней и сильней, все ощутимей делалось каждое их движение.
   - Марточка моя! - повторял я, положив свободную руку на ее пушистый затылок, - девочка....
   Скользящие касания ее пальцев. Я леденел. Мурашки сыпались со спины, как облезлая штукатурка.
   Марта замирала, чуть приподнималась, касалась сосками моего живота и продолжала снова.
   То в жар, то в холод кидало меня, и темнота кружилась в разноцветных стеклышках детского калейдоскопа.
   За спиной раздался громкий хлопок. Комната вспыхнула. Догадался - это салют, огни кружат над площадью, образуя огромную оранжевую звезду или серебристый одуванчик, золотистую радугу.
   Я выдохнул, запрокинув голову к самому небу.
   Внутри меня взорвалось так сильно, что в огне можно было бы утопить город.
   Но тонул я сам.
   Мартины губы беспощадно не разжимались, когда казалось, что дальше уже некуда. Она нарочно причмокивала, доводя до безумия.
   Марта не остановится и мысль эта сломила мою сдержанность окончательно.
   - Уф, - пронеслось по комнате выплеснутое мной эхо...
   И дул ветер, и шумела музыка, и гнусил какой-то турист, зазывая фотографироваться.
   Я посмотрел на улицу.
   Вдали спотыкались придорожные фонари, сияя алебастровом светом. Пузатые гостиничные комплексы и стройные жилые высотки окружали Майдан со всех сторон. И каменный Архангел Михаил смотрел из торжествующей ночи безмолвно и печально, готовый спасать заблудшие души, несмотря на все наши пороки...
   Марта нежно и бережно продолжала играть языком, еле уловимым движением водить губами.
   Я успокаивал дыханье, любуясь салютом над площадью.
   Марта поднялась с колен и обняла меня, поцеловала в щеку, прижалась губами к груди. Я попытался ответить поцелуем в губы, она, хихикая, увернулась, подставив гладь щеки.
   - Не надо Захар, мне надо умыться. Я вся в тебе. Даже и не знала, что столько бывает...
   - Чего бывает?
   - А то ты не знаешь...
   Марта извернулась, играючи выскользнула из моих рук и, уходя в ванную, отшутилась:
   - Тебя слишком много для меня, Захар.
   Мгновенно ошпарило жгучее одиночество. Страстно захотелось вырваться на улицу, бежать сломя голову в дышащую весенней прохладой ночь. Покинуть этот чертов отель "Украина". Но перед этим схватить за руки Марту и тащить за собой.
   Неужели я в нее влюбился?
   Конечно, люблю, но неужели также сильно как когда-то Ульяну? Почему нельзя сразу любить двух девушек? Мусульманам разрешено, нам нет. Так не честно. А почему я должен выбирать ту или эту вместо того, чтобы взять обеих сразу. Хорошо иметь двух девушек, тем более, если они при этом в курсе и не против.
   Ага!
   Не против они. Ага. Сам же усмехнулся собственной наивности.
   И что я за херню придумал?
   К черту все это многоженство!
   Уля уже замужем, Марта давно замужем! И трахают их мужья во исполнение супружеского долга. И все они, такие бедненькие, только терпят? Ага, так и поверил. Хорошо им, и так же стонут, как и стонали подо мной.
   Чудовищная рефлексия.
   Злюсь на собственный бред. Ведь наврал самому себе с три короба. Сука я, любят же меня, и что я все докапываюсь? Оправдаться пытаюсь. А ведь это я влез в чужие жизни. Это я всем мешаюсь, а не они мне. Это же я Улю и Марту у всех отбил. Это же меня дружно ненавидеть должны их мужья, любовники, парни.
   - Что ты такой серьезный? - Марта весело забежала в комнату и прижалась ко мне душистой щекой.
   Ее дыханье отдавало мятной пастой и ментоловым "Орбитом".
   Свежие ловкие губы ухватывали мой язык раз за разом.
   - Я хочу, чтобы ты определилась.
   Марта отступила и застыла мраморной кариатидой. Свет с улицы подчеркивал ее идеальную фигуру. Безумно эротичные бедра, полоса света от оранжевого фонаря на груди. Белый, плоский животик.
   За спиной ликовала площадь. В номере царило гробовое молчание.
   - Захар, дай мне время, пожалуйста.
   Я остывал постепенно. Но спокойствие было легким, поверхностным, в любой момент могло накрыть ревностью.
   Марта всегда чувствовала, когда я спокоен и хитро этим пользовалась: звала гулять и вести незатейливые разговоры.
   Мы вышли в ночь, пошататься по мостовым и проулкам Киева.
   - Я не могу смириться, что ты так далеко, - говорила Марта, семеня рядом со мной.
   Тротуары виляли в каменной темноте, то ослепляли нас уличными фонарями, то опрокидывали в кромешную ночь, из которой выступала незатейливая скамейка для двоих.
   Мы садились отдохнуть, но и минуты не могли удержаться, чтобы не целоваться. Разгоряченные, боясь зайти дальше, с трудом останавливались. Потом вставали и снова вытаптывали новый маршрут.
   - Лезут к тебе там всякие, - Марта легонько толкнула в бок.
   - Ты не ревнивая вроде?
   - Не ревнивая, да. Но я собственница, брр, - Марта крепко схватила меня за бедра, прижалась губами к моему уху и томно прошептала:
   - Это все мое, Захар. Ты весь мой от начала до конца. А то будут в твоем городке к тебе еще лезть всякие. Трогать за разные места.
   - Ой, да хватит. Кому я нужен? Вообще, меня не совратить. Неподступный я, понимаешь?
   - Ага, рассказывай мне. Недоступный он. Верю-верю. Приеду в твою Россию и посмотрю, как ты от женских ласк открещиваешься.
   - Пусть лезут, мне-то что?
   - Мне-то что, - ехидно передразнила Марта. - А если у девушки будут очень нежные руки?
   Она провела ладонью по моей ширинке, нежно шепнув на ухо:
   - Молодой человек, можно вас на минуточку?
   Язычком коснулась мочки уха, наглядно облизала бегунок моей куртки и зубами стянула его вниз.
   - О, какая у вас крепкая грудь.
   Ее рука скользнула по джинсам:
   - О, здесь у вас есть что-то покрепче.
   - Девушка, - подыгрывал я. - Вы что делаете?
   - Как что делаю? Я хочу вас.
   - А я нет.
   - Вы уверены? Я так не думаю, - нежная рука Марты оказалась в джинсах.
   Ее пальчики ушли ниже, проворно забирались все глубже и глубже.
   - Вы не в моем вкусе, девушка, - отчеканил я.
   - Да? - не вынимая руки из ширинки, Марта лизнула мои губы. - А вы очень даже в моем. Вы мне подходите.
   - Э-э-э, - возмутился я, понимая, что сдался на милость мартиному произволу.
   Мой член оказался в теплой руке, возбуждение подскочило к горлу и сбило дыханье.
   - Так нечестно. Так ко мне не пристают.
   - А ты уже сдался мой дорогой, да? Тебя так просто соблазнить? - издевалась Марта, лаская пальчиком кончик члена.
   - Ничего не сдался.
   - Тогда продолжим.
   - Продолжим.
   Из темного проулка бесшумно вывернул грузовик и ослепил ядовитым светом. Хмурый водила курил в окно. Увидав меня с такой красавицей, он позавидовал мне. Я прочитал это по его скептической улыбке, так ухмыляются одинокие неудачники, нелюбимые и ненужные. Я знаю это наверняка.
   Грузовик чихнул мотором на углу перекрестка и скрылся, отблеск его фар еще долго отражала сырая стена.

22

   Ядовито-яркий свет врезается в глаза.
   Встревоженное лицо Дрына, жилы напряжены натянутыми канатами.
   - Захар!
   - Ну на хер, - бурчу я слипшимися губами.
   - Просыпайся!
   - Что случилось? - понимая, что просто так от Дрына не отвязаться.
   - Пацаны не вернулись. Подорвались.
   - Какие пацаны? - сонно скрипят нары.
   - Какие-какие? Со второго отделения, чего тупишь-то, Захар?
   - Все?
   Непонятное безразличие.
   - Все, блядь.
   Выползаю из палатки толком не протрезвевший. Лес сумрачен и тих, небо пасмурно, влажная темнота висит меж ветвей.
   Блин, я же только заснул.
   У входа встречают все наши. Валера курит помятую сигарету, Рамис безразлично смотрит в сторону, Леха молчит. Белый и Рыжий бледны, как приведения. Пацаны из других отделений толпятся, нервно курят и сплевывают, громыхая оружием.
   - Так, пацаны, - Гусар непривычно суетлив. - Сейчас должны приехать из штаба.
   - Молочников? - интересуется Валера.
   - Он самый.
   - Так что с Хмырем?
   - Что-что. Вон там громыхнуло, - Гусар показывает рукой хрен поймешь куда. - Растяжка или мина, не проссышь уже.
   - А на хрена они проперлись туда?
   - Я их послал, - Гусар бледнеет, и морщины сыплются с его лица, как старая побелка. - Растяжки и сигналки ставить пошли.
   Эх, Хмырь, так и не помирился ты с Дрыном напоследок.
   Скорый завтрак. Немного непривычное отсутствие уже знакомых лиц. Но не доходит, что их больше нет. Просто их отправили на посты, они скоро вернутся. Им надо оставить немного еды. Они мертвы Захар, а ты дебил. Зато живой. Какой им, на хрен, теперь завтрак?
   Мы все наготове, автоматы, пулеметы, СВДэшки под рукой, "разгрузки" набиты гаранатами. Лица встревожены, глаза пусты, ногти желты от табака.
   Просыпаются птицы, вдалеке квакают жабы. Почти рассвело, но серая хмарь затянула небо. Гремят ложки в котелках, в жестянках парит кофе.
   Перловка сухая в горло не лезет. Болты, одним словом.
   К моему складному ножику с ложкой противно прилипли сухие обжарки. Надо бы помыть, да откладываю до завтра, которого может и не случится. Еда на баллончиках безвкусна и выглядит паршиво, смотрю в котелок на бесчувственную муть. Поташнивает. Голова, как ватой набита. Мысли тупы и понуры. Во рту невыветренный перегар.
   Пацанам из второго отделения завтрак не оставляют. Они не вернутся. Их нет.
   По крышке кастрюли из-под кофе барабанит мелкий дождик.
   Вояки наши пережевывают завтрак с кислыми лицами.
   За кустами, за блиндажами, где просека или чуть поближе, лежит Хмырь и его команда. Уж лучше перловку глотать, чем так...
   Валера, спасибо тебе, что мы еще живы. Ух, нашего еврея на мякине не проведешь.
   Валера подзывает меня и Дрына. При вялом свете хорошо видно, как заляпана его "разгрузка". А совсем недавно был весь такой чистенький. Смотрю на пацанов. Они немного похудевшие, грязные и озадаченные. А я? Да, наверно, такой же. Хотя чувствую себя сильнее, чем раньше, мне даже кажется, что плечи мои стали шире и руки мускулистее.
   Все бы хорошо, если б не похмельная шаткость. Мир буксует под ногами, дождь неприятен, трава холодна. Макушки самых высоких сосен впиваются в жирную тучу, словно пики колют тушу свиньи. Лес на ветру оживает, трещит, словно зол на нас, пришедших сюда незвано, диктующих свои права.
   Повсюду унюхивается запах гари. Мозг начинает оживать. Война! Кругом же смерть!
   Я смертен и ничтожен в этой войне!
   До смерти первого своего товарища ты в войну не веришь.
   Пацаны из кадушек черпают воду и моют в спешке посуду. Мы стоим у пластиковых умывальников - обрезанных баклажек, на одной еще свежа этикетка с беззаботной надписью: "Колокольчик". Молчим и курим.
   - Ну, чего звал-то? - спрашивает у Валеры Дрын.
   - Сомневаюсь я во всем. Не могу понять, для чего мы здесь? Расположились, укрепились, какой толк? Задача, мол, ведите наблюдение - херня полная. За кем? Здесь глушь лесная, нас что слева, что справа так же обойдут если надо. Зачистку не делаем. А то, что мы там доложили про американцев и прочее, всем пофигу.
   - Удерживаем позиции, проводим разведку, вроде, как. Ну, раз сказали, значит с толком мы здесь.
   - Нас один взвод, нас же за минуту сметут, если что начнется. Наше расположение они знают, там не дураки, вычислить не сложно. Про то, что случилась с целой ротой перед нами, тоже молчок. Говорят, мол, перебросили.
   - Сегодня этот Дрищ приедет, пояснит, может, - надеется Дрын.
   - Вот и отдохнули, - вздыхаю я и пытаюсь умыться, хоть как-то привезти себя в порядок. Вода просачивается сквозь приоткрытую пробку тоненькой струйкой. На лице остается запах травы и полевого дурмана.
   - Знаешь, даже в жизни не мог представить, что и впрямь с американцами воевать буду. Понимаю, там, Чечня, Дагестан, Грузия, я это все прошел, теперь Украина вроде как. А тут Америка. Что-то не верится в это, - Валера прикуривает новую сигарету от только что выкуренного бычка. - Какая-то сказочная ситуация.
   - Да ни хуя себе сказка, - заводится Дрын.
   Ловлю себя на мысли, что у нас сдают нервы, и мы все сильно преувеличиваем.
  
   Выстроились по отделениям, как и полагается. Майор Молочников выглаженный, сухой и сморщенный важно вышагивает перед нашим строем, словно таракан из сказки Чуковского. Небо свинцовое, мелкий дождь висит в воздухе. Запах свежей травы и мокрой хвои. Мы стоим на примятой опушке и смотрим на майора так же, как он презрительно смотрит на попадающиеся ему под ногами окурки.
   - Курите? - его голос высок и нестроен. - Гробите свое здоровье, солдаты. Продолжайте. Так скоро все и вымрем.
   Строй молчит.
   - Молчите. Все с вами понятно. Кто вчера ходил в разведку, шаг из строя.
   Я, Валера, Дрын, Страх, Рамис, Белый и Рыжий выходим.
   Ладно, мы, а эти-то что вышли? Белый да Рыжий? Гусар, что ли, им приказал?
   Майор подскакивает к нам, дышит прямо в лицо, от его кителя веет лежалой бумагой и штабным кофе.
   Развел тут официоз, канцелярская крыса, буквоед гребанный.
   - Ну, сержант, - обращается он к Валере, - каких американцев вы вчера видели? Знаете, что бывает за распространение ложной информации?
   Валера невозмутим и чуть надменен, руки его спокойно лежат по швам.
   - Знаю, товарищ майор.
   - Ну. Так какие, к чертям, тебе американцы? Я был ознакомлен с твоим личным делом. Ты, товарищ сержант, вроде человек опытный. Воевал до этого, так что же решил из себя ребенка построить? Панику сеешь? Знаешь, все мы в детстве, когда в войнушку играли, мечтали в американцев пострелять.
   - Я ничего не сею. В войнушку играть не любил.
   - Да?
   - Это не меняет сути дела.
   - Думаешь? Так! - Молочников властно тыкнул в нас крючковатым штабным перстом. - Вы сюда не на пикник приехали, за это вам деньги хорошие государство платит, не забывайте, что в первую очередь вы - солдаты. И здесь война. Что вы тут сопли распустили, я вам не мамочка, чтобы с платочками за вами бегать. Приказ высшего руководства по вашему взводу есть. Ваша задача удерживать данный квадрат. Систематически проводить наблюдение за врагом. Может, кто домой из вас захотел, так и скажите. Взрослые мужики, а ведете себя как бабы. Я, когда в Чечне компания началась, между прочим, полгода в палатке жил, нас каждую ночь басурмане обстреливали.
   - Мы тоже здесь не херней страдаем.
   Я замечаю, что Валера гораздо старше нас, на голове просвечивается седая плешь, а на щеке извилистый шрам. Как я не замечал его раньше?
   Дождь упрям и холоден. Небо густое, непроходимое, без всяких надежд на солнце.
   - Ты как со старшим по званию разговариваешь, сержант? - Майор свирепеет.
   - Извините, товарищ майор, - из уст Валеры "извините" звучит как "пошел на хуй".
   - Я поговорю на счет ваших сержантских погон.
   - Так что насчет американцев? С кем мы вообще воюем?
   - Вы лично не воюете, а учувствуете в контртеррористической операции. Там, - Молочников указал в сторону просеки, - есть небольшое партизанское укрепление вооруженных ополченцев, по нашим данным, украинского происхождения.
   - Я лично видел шевроны с полосатыми флагами. Все мое отделение видело.
   - Вы ослушались приказа, товарищ сержант. Разведку боем вас никто проводить не просил.
   - Но это же не меняет сути.
   - Меняет. Хохлы всю жизнь в натовке ходили, так чего вы удивляетесь?
   - Но...
   - Не нокай, не в конюшне, - майор отходит от нас победителем. - Встать в строй!
   Мы встали.
   Приходят на ум строки из школьной программы:
  
   "Дерзка твоя, как слышу, речь;
   Посмотрим, таково ли дело?
   Тяжел мой щит для детских плеч -
   Зато за ним стою я смело".
  
   За спиной в блиндаже кто-то усиленно кашляет.
   Я с грустью смотрю на обшарпанный "козелок", который привез майора. Водила сыто смотрит на нас в открытое окно, даже не выходит, чем вызывает жутчайшее раздражение. Скоро он отсюда уедет, а мы останемся. Эх, притвориться бы больным и уехать вместе с ним. Какая сладостная мысль, знать, что сегодня будешь спать в теплой кровати какого-нибудь госпиталя. Смотреть в окно, вспоминая своих пацанов, представляя, каково им сейчас.
   Наиподлейшая мысль.
   Прочь, прочь, прочь!
   Просто, так страшно оставаться, когда кто-то уезжает.
   Гусар с майором ушли в нашу палатку шептаться. Серый брезент тревожно трепещет. У вбитых колышков волнуются незабудки, деревья качаются и шумят листвой. Небо просело куда ниже, чем утром.
   - Дрищ ебаный, - негодует Дрын, ходит вокруг нас и повторяет одно и тоже, как заведенный.
   Страх бледнеет, пьяно прислоняется к дереву. Автомат негромко падает в насыпь сосновых иголок.
   - Лех? - подрываюсь я.
   Страх держится за шершавый ствол. Зрачки его враз опустели. На лице ни кровинки.
   - О, - цинично цедит Дрын, - Леха за старое принялся.
   - Леха! - меня прорывает изнутри.
   На подмогу подлетает Валера.
   - Все нормально, пацаны, спасибо, - Леха пихает нас локтями. - Все, все хорошо.
   - Что случилось?
   - Отец умер.
   Я смотрю на горящий экран мобильного в ослабевших лехиных руках.
   Он его все-таки включал.
   Вокруг нас столпились пацаны, дотошно интересуются.
   - Что, любопытство ебет?! - горячится Дрын. - Вон, стояли в сторонке, так и стойте, курите.
   - Э-э-э, - кто-то из третьего отделения вяло протестует.
   Это уже не Хмырь.
   Окажись он, сейчас прохрипел бы: "Ты кому чекаешь, слышь?"
   Но этого не случится.
   Хмырь лежит неподалеку и уже со всем согласен.
  
   Майор и Гусар выходят из палатки. Леха делает вид, что отошел, на ногах стоит, но глаза воспалены от слез, руки ходят ходуном, словно он едет по ухабам на прицепе трактора.
   - Строиться! - объявляет Гусар, кажется, что за эти полчаса он постарел лет на тридцать.
   Молочников паскудно лыбится, достает из кармана жвачку и закидывает белую подушечку в рот.
   - Я поговорил с вашим взводным, - сухой майор похож на колдуна из сказок и нос так же отвратительно крючковат. - Я посоветовал ему быть с вами пожестче, а то слишком много вопросов задаете, товарищи солдаты. Завтра к вам пришлют подкрепление, две стрелковых роты из вашей же дивизии. Надо подготовить площадку для их размещения.
   Кажется, что дождь стих, мы стоим понуро, вслушиваясь в штабной клекот майора. Словно я не "я". В каком-то кино я такое видел, но это было очень давно, видимо, в прошлой жизни. Знаю одно: надо срочно переключить канал.
   Майор уехал, колеса его "козелка" оставили глубокую колею в сыром черноземе. Мы печально смотрим на нее, словно она нас может вывести домой. Лопухи, как локаторы, направили ухо к небу и вслушиваются. Хорошей погоды не предвидится. Птицы замолкли, только ветер и треск сухих деревьев, мы одни на этом свете, брошенные всеми.
   - Что в мире делается? - интересуемся мы почти хором у Гусара.
   - Этот Молочников молчит, все отшучивается да отнекивается. Говорил-говорил, а так ничего толком и не сказал. Все меня жизни учил. Как мне надо правильно взводом руководить. А то я без него не знаю. Мудила.
   - Так, - взводник косится на меня, - что от тебя так перегаром несет?
   - Это еще от вчерашнего.
   Гусар сдвигает брови и вперивается в Валеру. Не меня будет патронить и на том хорошо.
   - Ей Богу, товарищ лейтенант, вчера все было, - Дрын - артист, сука, лицо невинное и жалобное.
   - Ну и хер с вами. Где еще водка?
   Мы пожимаем плечами, хотя у Дрына есть небольшая заначка в рюкзаке.
   Гусар приказывает Белому сбегать в палатку, там под командирской нарой, оказывается, спрятано три бутылки горькой.
   Поминаем пацанов. Стоим угрюмой толпой, шапки, сферы, банданы сняли, пьем из жестянок водку не чокаясь.
   - Хорошие мужики были, - Гусар даже не морщится, стоит, как вкопанный. Странно, что он разрешил всем пить, конечно, за исключением тех, кто на позициях. - Не знаете, у многих дети были?
   - У Хмыря две дочки было, - кто-то не вовремя напоминает.
   Мы толпимся, пьянея, ветер путается в ветвях изогнутых осин и стройных сосен. Буераки с шиповником и чертополохом тусклы, между деревьев застрял дождь. Все вокруг, словно кадры из черно-белого военного фильма, какие я смотрел в детстве. А потом меня звали гулять, я убегал на улицу и шалил с друзьями, в руках держа палку, как автомат, звуками: "тра-та-та" расстреливал придуманных врагов.
   От водки мысли все дурней и тяжелей, хочется завопить, направить свой РПК в сторону просеки и заорать: "Тра-та-та. Вы все убиты!" Но они все живые и мы пока тоже.
   Пока...
   Закуриваю, пытаясь вспомнить про Хмыря что-нибудь хорошее. Ничего на ум не приходит.
   Выпиваем, поминаем, нервничаем.
   Страх тоже пьет с нами большими, но неуверенными глотками. После каждой рюмки кажется, что он, смачно выдохнув, свалится и не встанет.
   - Отец мой, - тянет Леха над ухом, - весь Афган прошел, все в городе его знали. Я за ним всегда по пятам ходил. Так не честно, он же даже не болел никогда.
   - А как честно? - захмелев, спрашиваю я.
   - Значит, Господу так угодно.
   - Что ему угодно? Что? Так можно про все сказать, все что угодно оправдать.
   - Не ссыте, скоро и про нас скажут, - вмешивается в разговор Дрын. - Вон, найдут тебя, Захаридзе, подорванным в канаве, руки в жопу вставлены, ноги - в уши, и кто-нибудь тоже пробубнит, мол, Господу так было угодно, чтобы его так скрутило.
   Наше отделение отходит в сторону. Валера прихватил бутыль и мы, плюхнувшись на мокрую траву, пускаем ее по кругу.
   - Он меня к штанге приучал, к борьбе, - словно ничего не слыша, продолжает Леха. - Истории про русских моряков читал перед сном. А по субботам, помню, после школы я домой со всех ног бежал, чтобы с отцом на рыбалку пойти. Все боялся, что он меня не дождется и без меня уйдет. А раз не успел, прибежал, глянул в прихожую, а там удочки не стоят - отец без меня ушел, не дождался, так я потом плакал полдня. Эх, - Страх вздыхает, - не дождался... Ушел.
   Леха печально улыбается.
   Валера скорбно слушает, ничего не добавляя. Видимо, он четко знает, как себя вести в таких случаях, когда помочь уже не чем.
   - И без покаяния батя умер.
   - Да какая хер разница? - Дрын выпивает и занюхивает горлышком.
   - Большая.
   - Какая же?
   - Грехи ему не отпустили, ему потом придется на небесах за них каяться.
   - Лех, - неожиданно по-человечески обращается Дрын, - давай, выпей, помяни. Если человек хороший, то... - с трудом он подбирает слова, - то и хер со всеми этими покаяниями. Вон, мы вчера могли сдохнуть, и меня не парило, что я, там, не покаялся. На войне, вон, подыхают пацаны и что? Никто покаяться из них не успел. А они, может, геройски сдыхают, прикрывать спины остаются. И что теперь, им дорога в рай закрыта, что ли?
   - Им Господь шанс дает, чтобы они своим подвигом грехи свои искупили. Это Благодать Божия, раз он шанс дал тебе одним поступком все грехи искупить.
   - Да, ебанись какой шанс. Вчера мы под разрывами ползли, как-то никто об этом не думал. Жопы свои спасали. - Дрын делает многозначительную паузу. - А еврей наш что скажет? В какого Бога верит?
   - Ни в какого.
   - Ну, значит, можешь сдыхать. Гореть тебе в аду еврейском.
   - Ад для всех один, - по-учительски поправляет Страх. - Как у Данте, помнишь?
   - Данте? - я в пьяной одури слышу, как ворочаются дрыновы мозги. - Это тот, который Пушкина убил, что ли?
   - Он самый, - хихикаю я.
   - Ну, Пушкин негр, Валера еврей, все люди братья, все в одной жопе окажутся. Мир, труд, май. Господу помолимся, - Дрын значительно запьянел, его уносит. - Валерон, покайся мне, пока не поздно.
   - Да что ты все ржешь? - раздражается до этого молчавший Рамис.
   - О, истеричка проснулась. Мисс Рамзесовна нам сейчас снова скандал закатит. Мы тут про Данте разговариваем, так что не хуй тебе в разговор к умным человекам влазить. Ты с культурными людьми сидишь, вот и молчи.
   - Вьебать бы тебе раз, - Рамис напрягается всем телом.
   - Рискни.
   - Стоять, - Валера резко переходит на командный голос спецназовца.
   Допиваем бутылку молча, только Валера у Дрына успевает спросить:
   - А помнишь, ты с Хмырем поцапался?
   - Ну.
   - Так ты зла на него уже не держишь?
   - Нет, конечно. Но будь он живой, то на хуй послал бы с радостью. И пусть будет земля ему пухом.
   Дрын делает значительный глоток и неуклюже закуривает, его шатает в разные стороны, он вот-вот завалится. Спустя пять минут мы снова находим водку и пьем из горла. Дождь все не кончается, мы вымокли, но в палатку идти не хотим. Нам уже все равно.
   Пью снова и снова, пока не начинаю чувствовать, что меня тащат куда-то под руки. Совсем не холодно, даже жарко, совсем горячо, хочется расстегнуть китель. Не могу, кто-то крепко зажал мои конечности. Пытаются вырвать оружие. Не дам, падлы. Что такое? Это враги, я знаю! Бьют по щекам! Оружие не отпускаю. Что-то сильное и черное врезается в меня и сбивает, я лечу в темное и безысходное.
   Вижу лицо Ульяны, она глядит на меня и все прощает, сжимаюсь калачиком и плачу.
  
   Начался наш счастливый месяц взаимной симпатии. Я таял от каждого улечкиного слова, от ее затаенной ласки. Я надеялся, что это была именно ласка. Мы начали ходить под ручку и не переставали обниматься. Один раз, когда в ночном парке не было никого, я даже прикоснулся к Улечке щекой. Ее нос горел от холода. Говоря без умолку, мы бродили по студеным улицам, вдоль заледеневших домов, когда ни один нормальный человек из дома выйти бы не решился. Дремал заледенелый город, лишь изредка искрил трамвайными бугелями, кренился телеграфными столбами к востоку и тянул окраину к заснеженному горизонту. Мы до смерти замерзали, а потом грелись дешевым кофе в случайных кафешках. Мы садились за плохо убранный столик, Улечка снимала свою цветастую шапку, ее растрепанные волосы умиляли. Я касался их рукой, они электризовались. Она застенчиво просила за это прощения, смущалась и говорила:
   - Я такая кулема. Захар, не смотри на меня. Видишь, к тому же и током бью.
   А я глядел во все глаза, вспоминая правила непрерывного огня из автомата, как нас учили в армии.
   - Уля, ты чудесна, - радостно выплескивалось из меня.
   Отколотый край фарфоровой кружечки, мыльные разводы на столе и черствая физиономия официантки меня не смущали, я был в самом прекрасном месте этого мира. И заскорузлая кафешка была ничуть не хуже роскошного зала ресторана, казалась таинственной и дурманящей. Плохо работала вытяжка и я тонул в дыму, куря одну за одной. Словно туманом застилало нас, я глядел на Улю, почти молясь, и даже взрыв за спиной не заставил бы меня отвлечься.
   - Мне кажется, я такая кочерга, - иронизировала над собой Уля. - Высокая, худая и грудь совсем маленькая. Зато бедра широкие, рожать буду легко.
   - Не-не, ты очень красива.
   - Ты думаешь?
   - Уверен.
   Я хлебал кофе медленно, смакуя каждую каплю. Щеки с холода горели, а руки от мороза были красны, как вареные раки. За окном резвилась метель, билась в стекло снежным хвостом пурги. За окном было белым-бело, снег засыпал зябнущие автомобили, крыши домов и сумрачный проулок, туманил взгляд, леденил окраину в мелкобисерных огоньках многоэтажек. Наконец-то пришла зима, мир стал снежен и девственен. Выходя на улицу, ты ступаешь в него, словно первый раз.
   - Но у меня маленькая грудь.
   - Извини, не видел, - с каждой минутой, проведенной вместе с Ульяной, я набирался уверенности, ведь мы теперь виделись каждый день.
   Ульяна захихикала, краешком пальчика скользнула по моему носу.
   - Захар, мне нравится твой нос.
   - Это что-то из Фрейда?
   - Не-а. Просто в мужчине носы - это моя слабость. Это самое красивое, что в них есть. А так они очень противные.
   Я свесил голову и оперся на стол локтями. В шерстяных ворсинках моего свитера запутались хлебные крошки. В баре лязгнула тарелка.
   - Ну, ты другой, Захар. Ты чудной, словно не испорченный этим миром. Ты так много пережил, а все равно веру в людей не потерял. Мне кажется, ты очень хороший. Я всем друзьям про тебя рассказываю, какой ты классный. Многое, правда, умалчиваю. Я для них образ сурового спецназовца создаю, мне так больше нравится. Мол, умом ты не вышел, зато сильный, сразу хватаешь и в постель тащишь.
   - Да что ты такое говоришь? - слушать ее бред, как ни странно, было приятно.
   - Все мои знакомые думают, что мы с тобой шашни крутим. Вот я и подыгрываю им. Мол, перед тем как трахаться, по спине прикладом автомата бьет.
   Я закатился смехом, чуть не свалившись со стула. Хорошо, что в кафе было пусто, а то бы невесть что подумали бы. Поймал себя на мысли, что при Уле я так громко смеюсь впервые.
   - Улечка, ну у тебя и фантазия. Тебе бы сценарии к эротическим фильмам писать. Цены бы не было.
   - Мы же друзья. Какая разница, что там о нас думают.
   Меня полоснуло ледяным лезвием. Вечер сменился кромешной тьмой. Во рту стало сухо, как после водки; я прожевал застрявшие слова, не произнес, молча сглотнул.
   - Помнишь, как в мультике "Король Лев"?
   - Ну, - протянул я уныло.
   - Львенок говорил про свою подругу, мол, я не могу на ней жениться - она мой друг. Так и у нас. Все что-то про нас придумывают, а мы их за нос водим. Между нами же нет ничего такого. Хотя, мои подруги говорят, что ты в меня по уши влюблен. Глупые. А я на эти выходные в Москву еду.
   Я глянул в кофейную гущу на дне чашки, поморщился и выпил ее до дна. Горечь обожгла горло. Я притаился, словно снайпер в засаде, предчувствуя нехорошие слова. Надо попытаться уловить подтекст, выудить из них хоть что-то утешительное для себя. Это я уже ловко навострился делать. Но ревность скрутила мозг в бараний рог, и сердце заколотилось так, что запульсировало в ушах.
   - Я на выходные только, ненадолго. Правда, придется у него заночевать, но я все уже предусмотрела.
   - Как? - прохрипел я.
   Мне показалось, что я себя выдал.
   - Я с подружкой заночую.
   - Хорошо-хорошо, - придурковато повторял я, про себя матеря вся и всех.
   Ранним воскресным утром я вскочил часов в шесть. Руки дрожали, язык прилип к небу, а тело, противное и липкое, раздражало. Всю ночь видел один и тот же кошмар. Он лез к моей Улечке, целовал ее своими жирными и наглыми губами, а она, сука, на все была согласна.
   Я встряхнул головой, согнал сонливость, встал и настежь распахнул окно. Долго стоял в одних трусах перед зимним утром. Хлопья снега летели из темноты в мою комнату, а я курил и молил всех богов, чтобы у моей любимой девочки в эту ночь ничего не случилось. Схватил сотовый, как последнюю гранату, опомнился, ведь рань несусветная, куда звонить? Швырнул его на скомканную простынь. Еще рано, еще рано. А вдруг она с ним? Сейчас спит в обнимку с этой еврейской мерзкой рожей. Пристрелить обоих да закрыть раз и навсегда это дело. Выскочил из комнаты, в прихожей наткнулся на стены, споткнулся об холодильник, тот задребезжал внутри кастрюлями. На кухне поставил чайник, судорожно кинул в кружку чайный пакетик и туда же набухал три ложки сахара. Чайник свистел, синее пламя конфорки шипело, а я метался меж стен, томясь в квартирной тесноте. От увесистых шагов дребезжал сервант, словно подхихикивал. Из тьмы айсбергом выплывал шкаф, я во что-то врезался, потом споткнулся, поперхнулся зимней мглой, сипло закашлялся, подскочил к распростертому окну. Хотелось кричать дураком на ярмарке, выть псом, высунув из конуры зубастую пасть, но я молчал, стиснув зубы. Внутри меня клокотало, по спине вальсировали мурашки, ноги становились влажными. Обрывки сна переходили в фантазию, я снова и снова думал и представлял всякое. Она ночью была его?
   Улечка, какая же ты глупенькая. Я тебе прощу, все прощу. Да пошла ты на хер!
   Сам себя успокаивал, мол, с ней была подружка, они спали в разных комнатах. Моя хорошая девочка натянула на себя длинную футболку, завернулась, как куколка в одеяльце и мирно дремала. Все было так.
   Ни хера не так!
   Хуяк!
   Стрелки часов, как улитки по стеклу аквариума, ползли к десяти. Я для себя точно решил, что позвоню ровно в десять. Число хорошее, оно не подведет. "Да какое, на хрен, число тебе?" - говорило во мне что-то свирепое и неудержимое. Он ее трахал, мою любимую девочку. Я отчетливо представлял его довольное лицо, когда он кончает моей Улечке на живот или грудь, нарочито произнося: "Детка". Или что-то еще пошлее? Да куда пошлее? Куда катится этот мир? А Улечка податлива, чертова моя фантазия, изгибается под ним, улыбается и, о Боже, гладит его по спине, приговаривая что-то ласковое.
   Украдкой посмотрел на часы. Восемь. За окном светало, хмурая мгла отступала, на подоконнике сырели снежинки. А я уже видел, как Улечка моется в душе и плачет. "Зачем, зачем? - спрашивает она себя, - Что ты, девочка, делаешь?". Ей сейчас больно. Там, внутри, у нее все болит. Я уверен. Она снова не устояла. Бедняжка. Сука. Нет-нет. Я все прощу ей, приму и такую. Хотя, выскажу все ей в глаза, так будет верней.
   Я три раза набирал Улин номер, но, так и не дождавшись гудков, скидывал.
   Решено, я позвоню в десять.
   Дал слово, так держи.
   Когда совсем рассвело, я поглядел на часы. Большая стрелка пересекала назначенный для звонка рубеж. Я не решался, тупо глядел в пол и голыми ногами шарил под диваном тапки. В этом не было никакого смысла, но я его и не искал. Тело - сплошной инстинкт самосохранения. Поднес огонек к сигарете, сказав себе, что как только докурю, тут же позвоню. Выкурил уже вторую, чуть отдышался. И набрал улечкин номер в одиннадцать, когда сигареты закончились вовсе. Безразличный женский голос сухо аргументировал: "На вашем счету недостаточно средств для звонка".
   Надев, что попалось под руку, что налезло на плечи, во что просунулись судорожные конечности, я хлопнул дверью и выскочил коридор. Вызвал лифт, но, не прождав и секунды, ссыпался по ступенькам вниз и вылетел из подъезда, словно в доме была заложена бомба. Ринулся к ближайшему терминалу, прокладывая по рыхлым сугробам свежую колею.
   В ближайшем магазине у терминала стояла какая-то расфуфыренная тетка с нагло подведенными глазами и упрямо засовывала в него жеваный полтинник, тот выплевывал его обратно. Я ерзал, словно хотел в туалет, и нервно сжимал и разжимал ладонь, ведь каждая секунда простоя вела меня к банкротству.
   - Давайте быстрее, - взмолился я перед ней, как перед святыней.
   - Молодой человек, - резко и нахально начала женщина, - вы разве не видите, что я делаю.
   - Херней страдаешь, - гаркнул я как матерый спецназовец и оттолкнул ее рукой.
   - Я тебе потолкаюсь! - женщина попыталась вытеснить меня, но я умеючи пихнул ее локтем так, что она успела только жалобно выдохнуть:
   - Хам.
   Закинув деньги, я выскочил на улицу. Поскользнулся на порожке, скатился по заледеневшему насту. Поднялся, не отряхиваясь, заскочил в тихий проулок, на бегу набирая улечкин номер.
   - Алло, - родным эхом откликнулось в трубке.
   - Привет. Это я, Захар!
   - О, Захарушка. А что ты какой-то встревоженный?
   Голос Улечки был бодр, интонации такие же родные. Окрыляли, летели, легко и привычно переходили в доброе подхихикивание...
   - Что-то спал плохо, вот, решил тебе позвонить, - с выдержкой бывалого конферансье я подбирал слова, произнося их будто по слогам.
   Изнутри меня распирало, вот-вот я готов был взорваться. Неистово гаркнуть в телефон и разразиться: "Ты трахалась с ним? Трахалась?"
   Я выворачивался, как мог, чтобы Улечка не увидела подвоха в моем звонке.
   - Соскучиться по тебе успел, - говорил я твердо. - Когда домой приедешь?
   - О, скоро-скоро. Как приеду, так сразу встретимся. А хочешь, ты меня на вокзале встреть, потом ко мне пойдем. Я тебе своего кота покажу, комнату, чаем напою. Ну? - привычно протянула Улечка
   - Я только "за".
   - Вот и славненько. Завтра часов в одиннадцать утра мой автобус приходит. Я уже билет купила.
   Улечкины слова пролились бальзамом на душу, внутри потеплело, лед треснул, тронулся, скрылся за горизонтом.
   С чего я решил, что все обошлось?
   Но страхи рассеялись.
   Боже, я проснулся.
   Мы попрощались, и я долго стоял под козырьком подъезда, собирая носком ботинка холмик рыхлого снега. Солнце выглядывало издалека, снежная кайма тропки к автостоянке серебрилась, на свежем насте японским иероглифом отпечатывались собачьи следы. Я снова закурил и направился домой, ноги были легки, готовы плясать до одурения, а мысли светлы и прочны, ведь теперь для меня наступала новая эра.
  
   - Захар!
   Я содрогаюсь от крика, нелепыми движениями отмахиваясь от него, как от роя мух.
   - Захар! - крик делается громче, я разжимаю слипшиеся глаза. Передо мной неистовая гримаса Валеры.
   - Подъем!
   - Еще минуточку, сейчас-сейчас, - я переворачиваюсь на другой бок, пытаясь не дышать, чтобы не задохнуться от перегара. Во рту невероятно противно, кажется, что я - канистра с керосином, поднеси спичку, полыхну.
   Меня скидывают с нар, я валюсь на деревянные поддоны, настеленные вместо половиц. Ошалело моргаю, краем глаза вижу, как Страх и Рамис пытаются добудиться Дрына. Безуспешно.
   Тело мое дрожит? Или это не тело?
   Хрен пойми что, снова темнота, снаружи грохот.
   В палатке кроме нас никого нет.
   Где-то вдалеке надрывается Гусар.
   - Валерон, - жалобно протягиваю я. - Что такое?
   - Стреляют.
   Моментальная трезвость бьет в мозг, руки нащупывают пулемет.
   - Где рожки?
   - Вот, - Валера сует длинные рожки от РПК мне за пазуху.
   Я сразу же прицепляю один, другие распределяю по "разгрузке".
   - Дрын! - затягиваю я. - Вставай, падла ты этакая!
   Дрын уже сидит, вращая головой, словно коршун. Ноги его безвольно свисают с нар и непослушно раскачиваются.
   - Эй, есть попить? - вяло спрашивает Дрын.
   - Дебил, пьянь, дебил! - негодует Рамис.
   Внезапный взрыв и темнота обрушивается на нас...
   Я путаюсь в брезенте, давлюсь едкостью старья и пыли. Страшная беспомощность мучительна, кажется, что я рыба в неводе, который волочит меня по камням. Комья земли через брезент бьют по голове, резко наклонив голову, тут же сблевываю.
   Да что это такое?
   Горло горит.
   - Валера! - ору я как сумасшедший. Может, я действительно сошел с ума?
   Дурное видение. Вспоминается то ли реклама, то ли фильм, где чернокожий мальчонка без ноги смотрит, как детвора гоняет мяч.
   Ползу вперед, назад, куда? Не знаю.
   Блюю снова, но не вчерашней закуской, а какой-то вонючей желчью.
   Кашляю и снова зову Валеру.
   Натыкаюсь на чью-то руку. Лбом бьюсь об чью-то голову.
   Это Страх, даже в темноте понимаю, что это он.
   - Леха, ты?
   - Я... Захар?
   - Да.
   Леха!
   Да сделай ты что-нибудь!
   Теперь я не один в этих сетях. Куда ползти, в кого стрелять?
   Снова взрыв. Совсем рядом.
   Где мой броник? Где сфера?
   Вдалеке мелькает просвет. Выход? Ползу к спасению. Проваливаюсь коленом в зазоры между досками поддона. Застреваю. Больно, сука. Мешкаюсь, но прикладом выламываю подцепившую меня деревяшку.
   - Лешечка, давай за мной.
   Сквозь автоматную трель с улицы отчетливо слышу за спиной шепот:
   - Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да придет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе....

23

   - Марта! - кричал я во сне.
   - Да, мой мальчик, - отвечала она нежно. - Я здесь, рядом, - и обнимала меня, как могла крепко.
   Я глядел на нее в полумраке палатки. Сквозь москитную сетку окошка проникал утренний еще не окрепшей свет. Наша мечта сбылась - мы сбежали от всего и от всех в Карелию, на маленький островок, где нас должно было ждать счастье. Так наступало наше следующее лето.
   Целая неделя наша, мы еще никогда не проводили столько времени вдвоем. Сторожились сначала, боясь друг другу наскучить. Опасения не оправдались. Нам было хорошо, как никогда.
   - Мальчик мой, - Марта нежно укутывала меня спальником. - Ты звал меня во сне.
   - Ох, - я протяжно зевнул, - а я даже не помню, что мне снилось.
   - Неважно. Это совсем неважно. Главное, что я рядом. И что я люблю тебя, Захар. - Марта повеселела. - Когда у тебя появится любовница, то ты сам себя выдашь во сне. Будешь звать не меня, а ее.
   - Ох, ты все о своем.
   - О своем.
   Марта привстала, поправив рукава шерстяного свитерка с длинным воротом. Волосы ее были мило растрепаны, глаза обезумевшие, чистые и искрящиеся. Такой она была даже красивее, чем в своих платьицах, кофточках, юбочках, браслетиках и кулончиках. До предела настоящая. Скинув с себя все это женское, блестящее и лукавое, она стала беззащитной и кроткой, до боли любимой.
   Марта в шерстяном свитере, каких-то по-девчачьи надорванных джинсах, с обломанными розовыми ноготками, с глубоким и преданным взглядом. Голос ее лился мягко и проникновенно. На каждое ее слово хотелось улыбаться в ответ.
   С моего края палатки заворочалось снаружи что-то противное.
   - Что это? - затрепетала Марта.
   - Змея, наверно.
   - Захар, я боюсь.
   - Ты такая вся девочка-девочка, - я улыбнулся и привстал, скинув ногами спальник.
   - Ну, да, я такая вся девочка-девочка. Мне страшно. Я надеюсь, это уж?
   - Не знаю, не знаю, - подтравил я.
   - Захар, а вдруг гадюка?
   - Все может быть.
   Шуршание усиливалось, змея, видимо, забилась в мусорный пакет и упрямо шелестела.
   - Захар, ведь ты ее сейчас выкинешь? - с надеждой поглядела Марта.
   Я обвел палатку уверенным взглядом, расстегнул молнию входа и боязливо высунул руку, чтобы нащупать берцы. Стоило мне только выбраться наружу, как пакет тут же замолк, и я уже сам заволновался. Врага надо видеть в лицо, а то куснет сзади эта змеюка, сдохнуть не сдохнешь, а с температурой проваляться весь отдых не охота.
   Под подошвой хрустнул сухой мох, я аккуратно двинулся к пакету, словно змея могла выпрыгнуть из него и вцепиться в горло. Пошевелил пакет попавшимся под руку сучком, осторожно приоткрыл его, там были лишь распоротые баклажки, этикетки, огрызки, окурки да фантики.
   Да черт с этим подлым змием. Уполз, гаденыш.
   Поднял голову и растерялся от красоты вокруг: розовая полоса стелилась над пенистой Ладогой - синей усыпальней с кофейным балдахином облаков. Издалека проступали сосновые побережья, в тумане казавшиеся мохнатыми, словно там, на камнях раскинули сушиться медвежью шкуру. Простор медленно оживал на свежем, еще дурманящем ночной прохладой, ветру.
   - Захар, ты выкинул ее? - глухо донеслось из палатки.
   - Она пропала. Испугалась меня.
   - Так ты уверен, что она уползла далеко?
   - Нет. Не бойся. Все хорошо. Больше никто шуршать не будет.
   Я чуть спустился с каменного холма, на котором зеленела брезентом наша палатка. Вскользь полюбовался тонкими, поросшими серым мхом, березками. Возле них из расщелин вытягивали желтые любопытные головы лютики, словно солдаты из окопов, опасаясь пуль. Ниже к побережью спускалась гряда карликовых елочек, а вверх, наоборот, поднимались тяжелые кроны сосен. В каемках и выемках камней мутнела водянистая жижица, из скалистых трещин настырно пробивалась трава. А на берегу, у самой гальки, проступали редкие космы зеленых водорослей, при одном взгляде на которые, сразу становилось боязно поскользнуться.
   - Захар! - крикнула из палатки Марта. - Точно нет никакой змеи?
   - Зуб даю.
   Марта внутри палатки вздохнула, ворчливо передразнив меня:
   - Зуб он дает. Ух. Достал со своими зубами.
   Марта вылезла из палатки, аккуратно наступая на траву.
   - Ох, как я хочу принять душ. И ради тебя, Захар, я согласилась на все это. Приучил ты меня.
   - Не нравится? Да ну тебя.
   - Меня "ну"?
   Марта бодро подскочила ко мне и толкнула в спину.
   - Э-э-э-э-э-э-э, - вскрикнул я, чуть не соскользнув с камня.
   - Тебя не сдвинешь, тебя не интересно толкать.
   - Змея, глянь! - нарочно крикнул я.
   Марта замерла и прищурилась, как заправский снайпер, выискивая в траве гадюку.
   Я, хихикая, отошел в сторону.
   - Ты пошутил?
   - А ты как думаешь?
   - Да ну тебя. Глупая шутка.
   Марта наигранно надула губки. Обида была ей к лицу.
   Я подошел к ней ближе, молча разводя руками, словно говоря: "Не стреляй".
   - Чего надо? - она сделала шаг назад.
   - Вас на минуточку можно?
   - Нет, нельзя.
   Придвинулся, силой обнял, Марта попыталась оттолкнуть.
   - Совсем-совсем нельзя?
   - Отстань, Захар.
   - Кстати, вы так воинственно прищурились, словно по мишени стрелять собрались.
   - У меня, между прочим, разряд по стрельбе.
   - Не знал.
   - Я, в отличие от некоторых, хвастаться не привыкла.
   Марта попыталась снова меня оттолкнуть. Тщетно.
   - Такая хрупкая девочка, - провел носом по ее груди, коснулся языком мочки уха. - Ни за что бы не поверил.
   - Мне все равно.
   - Да-да-да.
   Марта нежно обвила меня руками. Я пальцами расчесывал ее русые волосы.
   - Девочка моя, моя.
   Она вторила:
   - Твоя, только твоя Захар. Я так люблю тебя, а ты мне тут экаешь. Знай, если ты меня бросишь, то я с мужчинами навсегда завяжу.
   - Станешь лесбиянкой?
   - Почему бы и нет.
   Змея в наших кущах больше не появлялась.
   Ладожский ветер трепал болоньевые куртки, как паруса. Вставало туманное утро. На сером, как чиновничий сюртук, небе, поблескивала серебряная медаль солнца. Счастливое и долгое утро укрывало нас в заповедной тишине маленького ладожского острова.
   Наступило одинокое и горькое полынное лето. Зной плавил металл, а воздух душным облаком зависал на улицах и мостовых. Горожане варились в нем, как ягоды в киселе. Марта бросила работу, я взял безвременный отпуск и мы оказались в каком-то волонтерском лагере. Неважно где и как, главное - вместе. Здесь Марта числилась как иностранка, мне это было непривычно, но некая экзотика в ней мне всегда нравилась. Я приплыл на остров после общего заезда, пришлось перед старшими острова, типа руководителями, выглядеть паинькой. Театр длился целый вечер, иначе никто бы меня не посадил в лодку и не отвез к моей милой девочке. На пристани, ожидая лодку, я внятно объяснил какому-то тощему "клещу" в значительных очках, что я, мол, дисциплинированный и хочу попасть на остров, чтобы помочь в уборке мусора. Как только я разбил палатку, Марта затолкала меня туда с силой и страстью. Я не смел противиться, и мы долго-долго были вместе, пока палатка не нагрелась до предела, и воздух в ней стал спертым и горячим. Всё лицемерие слетело с меня разом, и на утро все старшие лагеря отчетливо поняли по моему сухому и строгому взгляду в каком направлении им стоит двигаться. С работой ко мне никто больше не подходил.
   Мы были счастливы. Веселились и играли. Сбегали с каменистых склонов по вертлявой тропке, держась за руки, как дети. Тропинка виляла вдоль поросших мхом камней и сосен, то терялась в траве, то снова выползала из-под ног, ведя нас в общий лагерь.
   Там над костром парили котлы с кашами, супами и чаем. Рядом на бревнах сидели разносортные люди. Меня они волновали постольку-поскольку. Я брал свой армейский котелок и накладывал себе большие порции. А после завтрака мы лежали с Мартой на горячих камнях и слушали мирный прибой Ладоги.
   - А твой муж ни о чем не догадывается? - любопытство проснулось как всегда, не вовремя.
   - Не знаю, - Марта вздыхала. - Он шутит. А мне от этого страшно делается. Спрашивал, мол, к кому это ты в Карелию собралась? Вроде как не всерьез. Но я не знаю, может, и подозревает.
   - А ты с ним часто спишь?
   - Захар, - тон Марты стал серьезным, - не все же такие темпераментные как ты, некоторым не так часто надо.
   - Но я знаю, что спишь, куда тебе деваться?
   - Редко Захар, очень редко и ничего такого ему не делаю, что делаю тебе, - Марта кокетливо облизала губы.
   - Но ты его целуешь?
   - Захар, блин, зачем тебе все это знать! Там у меня другая жизнь, я не хочу к ней возвращаться.
   - Я хочу знать все.
   - Ты мазохист, что ли? Я вот, не хочу знать, кто до меня у тебя был и кого как ты ласкал. Знаю, что я потом ночами спать не буду, всякую дрянь себе напридумываю, фантазия у меня богатая. Когда ты далеко, мне постоянно такие мысли в голову лезут. Лучше тебе и не знать, какие.
   - Какие?
   - Ты же нравишься девушкам, они сами на тебя вешаются.
   - Ты что, ревнуешь, что ли?
   - Да, ревную! - Марта повысила голос и привстала. - Ревную, да, тебе еще повторить? Я с ума схожу, как представлю, что к тебе какие-то там женские руки лезут. Моментами так крышу рвет. Все, потешила я твое самолюбие, доволен?
   - Не поверишь, но я тоже ревную, - от несвойственной мне слащавой интонации стало неловко.
   Я подкатился к Марте и потерся головой об ее животик, медленно приподнял зубами серый клетчатый топик. Она игриво отмахнулась, оттолкнулась от камней руками и встала, не отрывая взгляда от туманной Ладоги, что вдалеке качала на размеренной волне накренившийся парусник с белым, как застиранная рубашка, гротом.
   Марта снова присела, и я тут же обвил ее руками.
   - Ну-ну, тихо, мальчик мой, мы же только недавно... - и совсем отвлеченно добавила. - Мне приходится тяжелее, ты же у меня такой темпераментный, тебе же каждый день трахаться надо.
   - Ну и словечки у тебя. А вроде воспитанная девушка. Это ты меня так заводишь. Наоборот, хорошо же.
   - Ага. Говори мне тут. Я же не маленькая девочка, чтобы во все верить. Думаешь, я мужчин не знаю?
   - Да что такое?
   Я задним кувырком откатился обратно. Марта медленно обернулась, легкая улыбка смягчила опечаленное лицо.
   - Это кто тут катается такой упитанный? - сказала она весело, словно через силу, переборов в себе ревность.
   Внутри у нее болело, я знал это наверняка, потому что у меня болело тоже. Хроническая ревность разъедает все самое светлое, патология любви, будь она не ладна. С этим можно бороться, пару способов я знаю: закрыться в комнате и резать пальцы, ронять двухпудовую гирю себе на ногу, накалить чайник да прижечь себе жопу, чтобы впредь на ней сиделось ровно.
   На время становится легче, но все вскоре повторится снова. Не будет повода, так пытливый ум непременно их отыщет.
   Улечка клялась мне в любви, она клялась любить всегда, а я не мог ей верить, чувствовал подвох. Придумывал себе ее тайные желания. Ощущение, что ты не самый лучший - убийственно. Как бы она не была нежна со мной, с какой страстью не целовала бы и не стягивала с меня одежду, все это уже не могло растопить те осколки льда, что заледенели во мне. Мне виделось, что когда-то и с кем-то все ее желания были сильнее, искреннее и горячее. И моя девочка полна всяких тайных воспоминаний и страстей.
   Казалось, что я не был способен любить, а только ревновать, подозревать и сомневаться.
   Вечер был тихий, парусник качало у берега. Люди в оранжевых спасательных жилетах ворочали на нем тюки. Дремотное небо сливалось с водой, солнце растекалось за мохнатым островом, как неудавшаяся глазунья.
   Камни остыли, мы пропустили обед, дело шло к ужину.
   - Ты проголодался, мальчик мой? - устало, но трепетно прошептала Марта, надевая топик на голое тело.
   Она осторожно оглядывалась по сторонам, тревожась, что кто-то мог нас увидеть. Но пляж был пуст. А до тех, кто на паруснике и вовсе не было дела, они нас не запомнят.
   - Если честно, то очень-очень.
   Я любовался Мартиными сосками, они все еще были возбуждены и тверды, это было заметно через топик. Волна нового возбуждения накрывала меня.
   - Ну, хватит, - Марта кокетливо отмахнулась от моих объятий. - Слушай, нельзя быть таким страстным, блин. Захар, как тебя девушки выдерживали?
   Страсть лишь способ забыться.
   Я, идиот, уверен, что об этом мне скажет любой психолог, до того, как я успею послать его на хуй. Но легче мне от этого не станет. Меня не спасут беседы с напыщенными специалистами по сексуальному психоанализу, опаскудившему мир. Представляю, как у меня чешутся кулаки от слов гундосого мужичка в очечках с бройлерным лицом: "Расскажите мне о вашем половом партнере". Охладевшей рукой я судорожно сжал под футболкой крестик, он показался непривычно горячим.
   - Захар, - ласково позвала Марта и легла на спину, - у меня живот болит. Наверно, месячные скоро будут.
   - Бедненькая.
   Она положила мою руку себе на живот.
   - Такая ладонь у тебя нежная. Мне уже немного легче.
   - Честно?
   - Честно.
   Парусник причалил неподалеку. Может, чтобы забрать нас?
   - Расскажи, как это у тебя было?
   - Что было?
   - Ты сама знаешь.
   Я нежно поглаживал мартин животик и смотрел на горизонт.
   - Захар, ну что ты хочешь знать, про кого?
   - Про него, твоего любовника еврейского.
   - Зачем?
   - Рассказывай.
   - А почему именно про него? Не про мужа, не про кого-либо еще?
   - Потому что он тебя унизил, как женщину, - совсем радикально сорвались слова.
   - Это было давно, но с тобой я уже переписывалась. Это тебе точно надо? - Марта оторвалась от неба, кротко взглянув на меня.
   - Говори-говори.
   Легкая волна заползла на берег, зажурчали каменистые расщелины.
   - Он был моим начальником. Пришел к нам, весь из себя такой ироничный, брутальный, стильный. Еще говорил, что ругаться матом ему положено, как бывшему военному.
   - Так он еще и военный? - сплюнул я от бессилия.
   - Да. Военный корреспондент.
   - Это разве военный? - с облегчением выдохнул я.
   Самолюбие мое было спасено. "Корреспондент...", - хмыкнул я про себя, тоже мне военный, понты одни.
   - Да неважно. - Марта продолжила, - Мне он поначалу не нравился, хотя все девушки от него без ума были, сильный такой, уверенный. Я подружке проспорила. На желание спорили. Я проиграла. Она загадала, чтобы я его на свидание пригласила. Я пригласила. После этого свидания мне вдруг показалось, что он не такой, каким кажется, что внутри он трепетный и чуткий, не смотря на то, что снаружи груб и суров. Напридумывала, дура, всякого. Но он был таким уверенным и успешным, недосягаемым для меня, богатым, взрослым, популярным. Меня это притягивало. Знаешь, как это бывает, когда внутри пусто? С мужем отношение плохие, для него имеет значение только работа.
   Дежавю! Знакомая история, до боли знакомая, блядь, история.
   Невольно вспомнил Улю. Девушки, да вы ополоумели, что ли?
   - Мы с ним гуляли по паркам, - Марта немного поникла.
   - С ним хорошо было гулять, - дополнила из прошлого Уля.
   - Как-то раз перед работой он позвал меня к себе в гости, я наивная, согласилась. У него жена уехала как раз. Но я подвоха не почувствовала, слишком слепа была. Больше со мной никогда-никогда такого не повторится.
   Он еще и женат был, падла.
   Теперь заговорила Улечка:
   - Мне ночевать у него пришлось. Понимаешь? У него дома как раз никого не было, я, дура, согласилась. Мне больше и негде, по большому счету, было.
   - Работали мы с обеда, я с утра к нему примчалась, - Марта.
   - Нам ночевать пришлось в одной комнате, - Уля.
   - Он сразу на меня налетел. Я растерялась, я не хотела, я испугалась... Я не думала, что он звал меня с намеком. Наивная была. Он же только этого и хотел.
   - Он этого и хотел, - продолжала Уля. - Сразу начал приставать, футболку стягивать.
   Он тебе соски целовал? Конечно, целовал, мог бы и не спрашивать. Тебе было хорошо, еще как хорошо, сука.
   - Я не успела ничего толком понять. Мне было больно, у меня там все было сухо, очень больно, - Марта перекосилась. - Но я его любила, даже не смогла сопротивляться.
   Уля тут же подхватила, вырвавшись из моих воспоминаний.
   - "Дура", говорила я себе, "какая дура". Все пыталась понять, зачем я ведусь на такое. Как бы он хорошо все ни делал, мне было больно, я ничего не чувствовала, кроме боли.
   Почему вы не прекратили все это? Почему?
   - Он даже и не понял, что попросту меня изнасиловал, безвольную.
   - Через силу я это все вытерпела, - вспомнил, как Уля поправляет челочку.
   Марта обхватила мою руку:
   - Я потом плакала в ванной, и у меня сильно болел живот.
   - Зачем? Зачем? Спрашивала я саму себя, и плакала под душем.
   Я видел эти две еврейские самовлюбленные рожи с удовлетворенными ухмылками.
   А девочки плакали, робко одевались, поправляли лифчики. Дуры же! Все бабы - дуры!
   Ни в чем им не признавались, улыбались через силу, ага, мол, все хорошо, насилуйте нас еще и еще, мы ваши. Мы же, блин, такие послушные и покорные.
   Суки!
   - Почему ты не сказала правду?
   Я прикусил зубами мертвую тишину и зажмурился.
   Опустили виновато головы:
   - Не хотели огорчать, - прозвучало хором.
   - Ты изображала удовольствие? - крикнул я с самого дна.
   - Да!
   - И становилась перед ним на колени? Он кончал на тебя?
   Ответа не было. Уля и Марта виновато отмолчались. Вопросов у меня больше не было.
   Только в случайном пассажире с парусника, я вдруг увидел гнусную еврейскую рожу.

24

   Валера вытаскивает меня под руки.
   Он не бросил нас, Господи!
   Лицо сержанта фосфорное, отчетливы в темноте зрачки, глаза воспалены.
   Палят из гранатометов. Деревья трещат, валятся, друг за друга цепляются. Земля в язвах. Ебать, какая-то поверхность луны. Ухабина, воронка, кратер.
   Воздуха не хватает. Я - рыба, вылетевшая из бочки с водой, в отчаянии бьющая плавником по асфальту. Зрачок зрит в небо, но ничегошеньки не видать. Ни единой звездочки, ни кособокого месяца.
   Разрыв!
   Где Леха?
   Где Дрын?
   Валера вытаскивает остальных. Белый и Рыжий придерживают вход завалившейся палатки, расправив пологи, как крылья. За кустами стон. Прижимаюсь к земле, снова тошнит, но блевать уже нечем, с трудом сплевываю слюну.
   РПК под рукой, передергиваю затвор и ставлю на предохранитель. Куда стрелять?
   Снова треск, взрыв в глубине темноты.
   То ли наши, то ли свои, хер разберешь.
   Неподалеку, за толстой сосной сидит Гусар, поливает по фронту свинцом густую пустоту.
   - Назад! - орет он надрывно. - Отползаем!
   Валера передо мной бросает Леху, потом Дрына, от него разит спиртом и рыбой.
   - Блять, - орет он, еще не отошедший от одурения. - Какая сука палатку замарала?
   - Лечь... - приказывает Валерон, - Отползайте.
   Взрывается совсем рядом, палатку режут осколки. Беспощадный треск брезента. Присыпает землей.
   - Рамис! - Валера вертит головой.
   Пацаны перебежками отодвинулись вглубь леса.
   - Вы чего ждете?! - Гусар орет из-за дерева.
   - Рамис! - Валера крутит головой во все стороны.
   - Он там, - злобится Дрын, не дыша.
   Смотрим в провал нашего брезентового лежбища. Дрын срывается быстро, подкатывается к растрепанной парусине и ныряет в брезентовые волны. Мы спешим за ним, но застываем на полпути.
   - Назад! - пуще снаряда разрывает темноту Валера. - Назад!
   - Назад! - вторит ему Гусар по другую сторону.
   Дрын, гремя двумя автоматами на плече, вытаскивает тело.
   Рамис?
   Толком не разглядеть.
   Посмертная маска безумия выглядывает из тьмы. Я подползаю Дрыну на помощь. Страх помогает тоже, хватая Рамиса за "разгрузку".
   Снаряд падает за спиной, нас присыпает сырой землей.
   Могильный запах. Тьфу.
   Наш пост потрошат, как свиное брюхо. Слава Богу, пацаны в блиндажах еще держатся. Вот, вот! Автоматная трель - это они. Хрипят, передергивают затворы и поливают темноту очередями. Спасибо, братишки.
   Привычная рамисова улыбка бестолково растеклась по закоченелому лицу.
   - Не мучился, - выговариваю я, касаясь осколка в голове.
   Кровь течет, но в темноте она, как кисель, не пугает. Только пальцы стали неприятно липкими, как после сладкого.
   Блять!
   Смерть, вот она, рукой подать, как серпом по колосу.
   Снова разрыв.
   Бах! Ебаный аттракцион.
   Крутят-вертят смерти круговерти.
   Прижимаюсь к земле, как червь. Куда мы ползем? Кто нас обстреливает? Из чего?
   Что делать?
   Сейчас бы натянуть броник, что неприятно бьет по спине, падла. Надеть сферу со съехавшей пластиной, за которую меня вечно размахивал Гусар! Все осталось в палатке. Почему я не лег спать в обмундировании?
   - Назад! - Орут хором Гусар и Валера, мелькая меж деревьев.
   Хоронятся во тьме, куда-то стреляют.
   Зачем нам тело Рамиса? На хрена?
   Дебилы.
   Все кто могли, уже отступили, мы запоздалые.
   А пацаны в окопах?
   Блядь.
   Нет больше никаких пацанов.
   Мы тащим тело вниз, падаем в бездну воронки. Грязь сочно и слякотно приминается под нашими телами. Что мы творим? Автоматы стучат по спинам, магазины рвутся из "разгрузки". Мы тащим труп нашего товарища, потому что надо что-то делать. Стрелять не в кого, никого в зарослях мы не видели кроме Валерона и Гусара. Мы волочем Рамиса вместе с его дурацкой улыбкой по свежему кратеру.
   Разрыв и писк в ушах неумолимы.
   Странно. Что за хреновня?
   Землей не присыпает. Выглядываю в тревожное пространство, затылком чувствую небо - чумазое, дымное, противное. Кажется, я подпираю его, согну шею и небосклон рухнет. Ни звездочки, ни месяца кособокого.
   Левый блиндаж стих. Смолк и правый. Все.
   Сползаю обратно. Деревья и кусты полосуют автоматные очереди.
   - Оставим его здесь, - запыхавшись, смотрит Дрын пьяными глазами.
   Его перегар безразличен, засохшая блевота прилипла к губам. Да у меня не лучше, и зеркала не надо, чтобы догадаться. Страх дышит всей своей огромной грудью, хочет заглотнуть весь воздух ночи, не брезгуя запахом крови и горелой кожи.
   Рамис тяжел и огромен, громоздкий до невозможности. Вид у него все такой же бестолковый. Как и раньше хочется закричать ему в ухо: "Да убери ты с лица эту ухмылку!" Ну и ладно, пусть теперь ею чертей в аду злит. А может, ангелов в раю тешит. Я не знаю, где он. Но явно не с нами.
   А где мы?
   В жопе!
   Три чумазых тела отползают назад, в глухомань лесную. У обочины дороги, возле прогнившего столба, перекатываюсь через упавшее на живот тело. Руки немеют и кровавы, но эта далекая боль, словно из детства. Нет сил огибать преграды, все по боку. Тело не мое, и боль, значит, не моя, а душа отвернулась, ей плевать. И нет никакой брезгливости. С каким-то дурным оскалом, со звериной иронией замечаю труп. Рыжий. Рефлекторно пытаюсь тащить его за собой. Не жалко. Никого не жалко. Но не могу бросить. Так страшно, что уже не поймешь, кто из нас мертв.
   Я сейчас контуженный у блиндажа и смотрю в небо: ни звездочки, ни месяца кособокого. Да что за дрянь прилипла к языку? А это все мне снится. Вся моя шкуренка жалкая, которую я волочу по земле, мне только кажется, все это лишь предсмертный бред.
   "Если только можно Авва Отче, чашу эту мимо пронеси...", - не к месту и совсем не вовремя всплывает в голове, как грозовое облако.
   - Псс, - меня подзывает Дрын и хватает за растопыренную, как шлагбаум ногу, хваткой пятерней.
   - Захар...
   Я продолжаю отползать так ничего и не сумев вспомнить про Рыжего живого. Тащу его за "разгрузку", мне показалось, что он шевелится. Будто оживший Рыжий решит исход войны. Хочется ржать сивым мерином, рыдать белугой, а больше всего - сидеть на крыльце своего дома и пить разливное пиво.
   Уф!
   Дорогу обстреливают! Перекрыли.
   Мы зажаты, мы испуганы, мы ничтожны.
   - Брось его! - шепчет Дрын с таким напряжением, что губы его, как перетянутые струны, вот-вот порвутся.
   - Он шевелился.
   - Брось, Захар, не тупи.
   - Брось, Захар, - повторяет Страх, замогильным басом.
   А я вцепился в китель Рыжего, но доходит, что я не хочу никого спасти, я просто боюсь перебраться через дорогу. Оттягиваю этот момент до последнего, возясь с уже мертвым телом.
   - Пошли, - пытаюсь выговорить по слогам.
   Стрекочущая темнота выпирает с дальних точек дороги. Надо перескочить на тот берег любой ценой. Уронив лица в колею, лежат двое наших бойцов, словно хотят услышать, как по рельсам приближается поезд. В кофейной гуще лесной ночи всего не рассмотреть.
   Значит, дорогу простреливают наугад?
   Неожиданный рывок, мы рвемся из всех сухожилий.
   Я не готов, пацаны, постойте!
   Первый подныриваю и, как пловец в воду, вхожу в липкую грязь.
   Прокисшая почва проваливается, руки и ноги пробуксовывают. Еще не потеряв инерции, скручиваюсь в трубочку, обняв автомат, чтобы не запачкать дуло... Немыслимыми перекатами качусь по дороге, мысленно крестясь, умоляя всех святых дать мне шанс, и - слетаю в кювет.
   Оживление нашатырем бьет в почти обескровленный рассудок, закоченелый, как пальцы на морозе, ни в троеперстие сложить, ни кукиш показать. Дрын перебрался, сопит рядом, щерится, дышит, терпит. Надвигается Леха. Лицо его, дышащее, живое, человеческое, летит на меня. Леха застревает в колее, мешкается, на миг теряется, снова находится. Плещется в чертовой ухабине грязью, вырываясь из дорожного капкана, снова застревает. "Леха!" - нутро мое орет, но губы сухи, слиплись как финики. "Выгребай!" Страх полосует лицом дерн, добравшись до нас, кряхтит. Крутит своей обалделой головешкой по сторонам.
   Приплыл!
   Мы хватаем Леху скользкими руками за что попало - китель, "разгрузка", ремень, шея, ноги-руки и вырываем его из размякшего чернозема, все вместе скатываемся в репьи и колючки.
   Закатываемся в репьи, и тут же направляем стволы в клокочущую ненавистную темноту, щелкаем предохранителями и смотрим в бездну, из которой мы только что выбрались. Та ухает, стреляет, кричит.
   Кто-то проскакивает чуть левее, вкатываясь в заросли, как акробат.
   Валера?
   Но раньше мысли из разрывов выскакивает силуэт, прокатывается кубарем в лес. Это наши, наши, живые!
   На миг страх отпускает. Чувство опьянения.
   Да какое опьянение? Охуение. Только бы выжить! Я хороший, я пригожий... Щелкни пальцем, словно подзываешь официанта, тогда выживешь. Откуда эта мысль? Щелк-щелк-шелк. Официант, ко мне.
   Суеверие - херня!
   Я пытаюсь гнать его, но оно назойливо вгрызается в рассудок.
   Как детскую считалочку чеканю в голове: "Рамис труп и Рыжий труп, дальше трупом будешь ты..." Смерть тычет в меня указательным свысока, хихикая, выдавая меня врагу, сдавая с потрохами мою жопу.
   Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана...
   Стреляют. Темнота взбесилась и охотится за мной одним.
   Раз, два, три, выходи из круга ты.
   Громыхает пространство.
   Спустить бы курок, но непослушен палец.
   Шарю по "разгрузке", озадачиваясь каждой выпуклостью кармана. Гранта? Нет. Консервная банка. Гранаты остались там. Рожки с патронами на месте. Чудо! Нащупываю "дым". Выдергиваю днище шашки, макушку выдергиваю тоже. Чиркалка летит в траву вместе с обжижкой, да и хер с ней.
   - Ты что творишь? - Спрашивает Дрын, не отводя глаз от дороги, зорко выслеживая какое-то копошение и шуршание.
   - Сейчас я им все задымлю.
   - Каким хуем?
   - Таким, блядь, хуем.
   Шорох по сторонам, юркаясь за деревьями, надвигается сутулая тень. Валера? Точно! Он!
   Валера падает к нам вплотную. Волосы в репьях, на "разгрузках" комья чернозема, рукав кителя в сосновой смоле. Ее аромат узнаваем с детства, терпкий и навязчивый, так пахла паста из промтоварного магазина и освежающая "елочка" в старой "копейке" моего дяди. Так пахла вся моя юность. Так пахла наша страна. Сейчас так пахнет моя смерть.
   Да о чем я?!
   Шашка пошла разгораться.
   - Не стрелять, - шепчет Валера, умело и быстро вставляя в магазин патроны.
   Глаза сержанта красны. Зрачки лихорадочно мечутся по сторонам, поблескивают кровавым азартом.
   Неужели светает?
   Еловые просветы в вышине.
   Художник нелепой абстракции обвел контур жирным карандашом.
   - Что делать? - давлюсь я на полуслове от собственного перегара. Я же совсем недавно был вусмерть пьян. Уже не вспомнить, предание старины, прошло столетие, как минимум.
   Хочу пить пиво, на крыльце и смотреть на...
   На хрена сдалась мне эта шашка? Дым повалил.
   Взрывается лес и деревья дрожат, словно сейчас стартанут в небо, как ракеты!
   Апокалипсис.
   Пизда!
   Зажмуриваюсь.
   Темнота накрывает нас бесперебойной стрельбой. Пули летят над нами, еле живыми, затихшими, как провинившиеся дети.
   Пули не свистят, пролетая над головой. Какой дебил придумал эту ложь? Пули летят беззвучно. Но каждую ощущаешь всем телом. Пока еще живым телом. Таким хорошим. Таким красивым.
   Господи, дай мне еще пожить. Немножечко. Нет, долго-долго пожить. Сейчас немножечко. А потом долго-долго.
   Вминаемся в землю. Она уходит из-под ладоней, на ощупь как халва.
   Перед лицом земля, ниже некуда, вкопать туда свою голову. И Бог с ним, с этим небом.
   Хочу сидеть на крыльце...
   - Где наши? - это Дрын, да-да, он.
   Не поднимаю глаз.
   - Нет их.
   - А кто раньше ушел?
   - Их нет. Нас в кольцо взяли.
   Кто-то заворочался. Краем глаза пытаюсь подсмотреть. Леха, блин, зачем-то поднимает голову, елозит ногами...
   Леха!!!
   - Где же подмога эта, что Дрищ обещал? Страх, да не дергайся ты... Пиздец... Бестолковку свою в землю врой.
   Валера, выцеливая даль, шепчет.
   - Да никто не придет, вы тупые, что ли? Кинули нас. Впереди тоже жопа. Не проспи вы тревогу, тоже бы сейчас с ними были.
   - А ты что, все знаешь?
   - Не еби мозг. Знаю.
   - Надо куда-то идти, сейчас рассветет. Там подмога...
   - Ничего не будет.
   - Да что делать нам, ты, скажи?
   - Лежите... Как никогда в жизни не лежали, - лежите. Лежите, словно мы уже трупы. Захар, швыряй эту дымовуху подальше.
  
   Уля неумело, но старательно нарезала помидоры на разделочной доске. Неровные дольки оставляли томатные отпечатки и безвольно растекались по занозистому дереву. А я смотрел по сторонам ее уютной кухоньки, прижимая спину к горячему ребру батареи. Из окна дуло, небо за стеклом темнело, сумрачно порошил снежок, стрелки настенных часов стремительно ползли к четырем. На плите закипал пузатый чайник, важно посвистывая на конфорочном синеватом огоньке. Вяленький зимней денек, припудренный рыхлым снегом и колючим морозом, был завершен. Еще с утра я мчал на вокзал, взрывая сугробы, как ледокол. Трясся в ледяной маршрутке, мысленно поторапливал водителя, все казалось, что я не успеваю. На вокзал примчал за полчаса до автобуса, радостно выдохнул, закурил, запулил пару снежков в памятник встречающих - солидные мужчины в цилиндрах с тощими, как циркуль ногами. Их медные, почти рыбьи глаза укоризненно покосились на меня - взъерошенного, озябшего и суетного.
   - Захар, - Уля смахнула ножом нарезанное в фарфоровую тарелку, - выключи чайник, а то у меня руки грязные.
   Я встал, хотя мог и дотянуться рукой, не меняя своего уютного положения, выключил. Сел снова.
   - Захар, - Уля мелко нарезала огурцы, - я такая кочерга неуклюжая. Редко готовлю, надеюсь, что тебе понравится. Ты уж извини, я только с дороги. Я сейчас, быстро.
   - Все хорошо. Хорошо так, что ты даже не представляешь.
   - А что ты тогда такой сердитый сидишь?
   - Я не сердитый, а расслабленный.
   - Ну, Нос, - так меня Ульяна назвала впервые, замерла, посмотрела на меня тоскливо и нежно. Мне стало не по себе, руки мои заметались, чуть не опрокинули чашку с салатом. - У тебя нос такой дурацкий, - она коснулась его пальцем, мягкой подушечкой указательного провела по горбинке, - У тебя внешность немного нерусская.
   - И как это понимать? - иронично хмыкнул я.
   - Обожаю мужчин с восточными чертами лица. У меня друг есть...
   - Проведи еще, - тут же перебил я, - разрешаю.
   Руки мои успокоились, я скрестил их на столе и, как довольный кот, растекся в истоме.
   Неожиданно Уля потрогала мой бицепс и попыталась обхватить его.
   - Круто! Мне с тобой хорошо гулять, я себя в безопасности чувствую. Меня в детстве так много обижали, что ты не поймешь, как круто идти с тобой рядом по улице.
   "Но неужели все это неправда?" - екало внутри меня, - "Взять и поцеловать ее, обнять, чего я жду?"
   Я дотронулся до Улиной руки, обвил ее своими ладонями, словно пытался согреть на морозе, чуть потянул на себя. Я любовался ее пальцами, чудесными пальцами без маникюра и пошлых стразиков, вот бы поцеловать каждый из них. Греть щеками эти красивые руки, а потом уткнуться в ладонь носом и дышать, долго-долго дышать. До одурения доведенный самим собой, я начал гладить улечкины запястья, прижимать их к лицу, вдыхать аромат, тот, который таился за запахом мыла и огурцов. Мне привиделось, что Ульяна вздохнула, отпрянула, но не вырвалась. Кухня пошатнулась, сверху что-то громыхнуло. Видимо, соседи. Или обвалился потолок, какая разница?
   - Это линия жизни, да? - Я провел по длинной полосе улечкиной ладони.
   - Вроде как.
   - Ух, длинная. Ты будешь долго-долго жить.
   - Чушь все это.
   - Знаю. Но ты будешь долго-долго....
  
   В просветах между деревьями появляются солдаты, они тихи и кажутся совсем не злыми. Камуфляжи их грязны и потерты, в каких-то непонятных расплывшися пятнах. Вот тебе и американские боевики из детства, бравое и статное солдатье, стриженное под канадку, не знающее страха и усталости. Как бы не так... Солдаты измучены, как и мы, это чувствуется по их неаккуратным движениям, медленным и сонными. Они идут неровной цепью, сбиваются, кто-то с трудом пробирается через буераки, отстает. Неужели это они и есть, та смертельная, беспощадная темнота, стрелявшая по нам?
   Поднять бы глаза в небо, но вместо этого утыкаюсь снова в землю. Она холодна, сыра и пахнет травой. Замечаю дождевого червя, бестолково извивающегося рядом с моей ладонью. Стать бы сейчас крохотным и исчезнуть. Лучше быть червем, чем таким человеком.
   А вдруг все наши ушли? Валера, Дрын, Страх... Ушли и мне не сказали, а я лежу здесь один, посередине леса, всеми брошенный, никому не нужный. Сейчас меня убьют! Мысль прорезает меня так, что хочется вскочить и бежать, сверкая пятками, к дому. Враг приближается. Все внутри рвется, проситься наружу. Вскочить и драть отсюда со всех ног. На хрена лежать? Меня просто так убьют, лежачего, жалкого.
   Прощай оружие, прощай. Перемен не ожидается. Кажется, запел жаворонок.
   Бежать! Бежать! Бежать!
   Тело отекло, но готово рвануть с места, ломиться по чащобе.
   Я все глубже ухожу в землю лицом. Колотит непреодолимая дрожь, я пытаюсь ее унять, но от этого она только усиливается.
   Доносится нерусская речь.
   Этот сырой запах земли...
  
   - А тебе нравятся мои цветочки?
   На подоконнике толпились коричневые горшочки с ростками, подвязками, аккуратно обстриженными завитками. Ни один цветок не цвел, но вот-вот, я чувствовал, в любую минуту невзрачные бутоны были готовы распуститься переливом лепестков.
   - Нравятся.
   - Да ты даже не посмотрел, а уже говоришь. Тебе что, не нравятся мои цветочки? - Ульяна нарочито строго посмотрела мне в глаза. - А я ими каждую неделю занимаюсь.
   - Нравятся, нравятся, честно. Зуб даю, что нравятся. Ну, как же тебе еще объяснить, чтобы поверила?
   - А что тогда ты сразу так завертелся? А? - с шутливой строгостью, продолжила Улечка.
   - Особенно этот фикус нравится, что вот-вот мне на ноги свалится.
   Я отодвинул горшочек от края, потеснив остальные.
   - Хорошо, что так.
   Я довольный жевал салат: цеплял помидоринки и колесики огурцов погнутыми зубцами вилки и закидывал в рот. Живот урчал. Я и забыл, что целый день провел впроголодь.
   - Вкусно? - смущенная Ульяна попробовала сама свое нехитрое блюдо. - По-моему, соли не хватает. Да?
   - Все хорошо Улечка, честно.
   - Неприхотливый из тебя муж вышел бы, - она захихикала, неосознанно эротично надув губки.
   Я встрепенулся, вскочил со стула. Замер. И снова сел, сделав вид, что обжегся об батарею. Что я хотел, так и не понял. Лишний раз почувствовать себя идиотом?
   - Ты такой чудной, Захар. Милый ты.
   Я готовый слушать дальше, замер с вилкой у рта, но в дверном проеме показался кот, он ревностно посмотрел на меня, важно мяукнул, по-хозяйски вошел в комнату, виляя телом, как гусеница.
   - О, - возрадовалась Улечка, - Моя хрюшка пришла.
   - Ну и кот!
   - Жирный, да?
   - Да не то что...
   - Я его на диету посадила, так ему лучше будет, врач сказал. А раньше, он знаешь, какой толстый был?
   Кот лениво мяукнул, словно понял, что говорят о его важной персоне. Распушился и, нехотя, делая одолжение, прыгнул мне на колени.
   - Это что такое? - по-девчачьи возмутилась Улечка, чуть понизив интонацию. Голос ее нежной волной прокатился по мне, завлекающий, зазывающий. "Ну, надуй снова губки, как ты это обычно делаешь", - желанием охваченный, мысленно просил я. Уля неожиданно привстала из-за стола, чтобы взглянуть на кота, вольготно расположившегося на моих коленях. Наклонилась, коснувшись кончиками волос моих плеч, одурманила ароматом "Шелдерса", я его знаю наверняка - мятный и душистый, как всколыхнувшееся в памяти лето. Я украдкой заглянул в открывшейся вырез домашней маечки. Подсмотрел черную чашечку лифчика, про себя улыбнулся. Заинтригованный замер. Уля ничего не поняла, тронула кота за розовый нос. А я изо всех сил пытался заглянуть дальше, глубже. Холмики грудей заманчиво манили дотронуться, прижаться губами, лизнуть... Оробел от собственных желаний, карикатурно сконфузился, уронил взгляд в салат. Не сорваться бы, утопить бы его в майонезных овощах. Ульяна отпрянула, напоследок обласкав меня непослушными волосами, черничные волны ударили мне в лицо и разлетелись множеством брызг по озаренной светом кухне. Чайка взмахнула в березовом небе крылом, скрылась за чернеющими холмами.
   - Ты ему нравишься, - Улечка улыбнулась.
   - Кому?
   - Моей хрюшке. Но скажи, Захар, мой кот хрюшка? Жабка моя, такая милая. И нос у него такой резиновый и розовый. Я его очень люблю.
   - Так он жабка или хрюшка?
   - Все сразу, а еще гусеница, ты ведь видел, как он попой виляет, когда ходит.
   - Ну, - обратился я к коту, что недовольно замельтешил лапами по моим коленям. В попытке удержать, я ухватил его за мохнатый бок, тот презрительно вперил в меня свой зеленый взгляд, цапнул коготками, мелкими, как мышиные зубы, и спрыгнул на паркет, самодовольно мяуча.
   - Захар, - оживилась Улечка. - Он тебя ужалил? Ну, скажи, правда, мой кот противный?
   - Очень, - встряхнул я оцарапанной рукой, словно ударил по гитарным струнам.
   - Ух, жабка моя, - Ульяна подхватила на руки убегающего кота, тот со смиренным недовольством засел в объятьях хозяйки, лапой упершись в ее небольшую, умело подчеркнутую грудь.
   Дурное, похмельное, сладкое сладострастие подкатило к горлу и поползло вниз.
   Улечка сюсюкала с котом, я молчал. За окном темнело, снег валил и застилал улицу, заметал ножки желтоглазых фонарей, я поглядывал на часы. Стрелки ползли медленно, но верно. Сейчас придут улечкины родители, а так хорошо вдвоем.
   - Жабка моя, ну что ты такая противная, - кот кусал улечкины пальчики, всем видом выражая недовольство. - Ну, что ты такой противный, скотинушка моя, рыбонька?
   Уля отпустила кота, тот важно перебирая мохнатыми лапками, вышел прочь.
   - Ты ведь хочешь чая?
   - Ага, - как-то по-идиотски отреагировал я.
   Вдруг Уля захихикала театральным подловатеньким смехом: "Хи-хи-хи".
   Я почувствовал подвох, загустелый сумрак вплотную прижался к стеклу. Сверху громыхнуло.
   - Захар! - Улечка смахнула накатившую волну черной пряди, не останавливаясь, хихикая.
   Она развела руки, чуть оперлась на гарнитур, по обоям скользнули тени.
   - Да?
   Все закачалось за улечкиной спиной, тени замельтешили, а Уля застыла античной статуей.
   - Захар, у тебя же ширинка расстегнута.
   Я побагровел, как вареный.
   Какая мелочь, но умереть было бы проще, чем опустить руки и чиркнуть молнией джинс.
   Я опустил глаза, почти готовый отшутиться, и заметил, что на улечкиных голубеньких джинсах ширинка расстегнута не меньше моего.
   - А у тебя самой? - чудом избежав позора, заметил я с уверенностью.
   - Ой, - спохватилась Улечка, - точно!
   - Это знак.
   - Какой такой знак, Захар?
   - Ну, ты думаешь, мужчина к девушке только ради чая в гости ходит?
   - Ага. Похоже, там, внизу, все за нас уже решили. Понарасстегивались, блин. А прикольно было бы, если бы мои родители пришли, нас таких увидели - ширинки расстегнуты, сидим на кухне, милуемся, вид довольный. Что бы они подумали?
   - А то ты не знаешь?
   - Знаю. Вот стремно было бы. Привела мужика в гости потрахаться, так получается же? А потом решили чая попить.
   На миг задумался, может так и есть? Мысль покатилась, как снежный ком с поднебесного утеса. Ошалело и фантасмагорично вылезли точные контуры желаний. Я покосился на кресло, представил как я аккуратно, словно в лучших эротических кинолентах, кидаю в него Улечку, дрожу, возбуждаюсь, стягиваю с нее футболку, она помогает мне, податливо поднимает руки, чуть слышно вздыхает от моих прикосновений. А я продолжаю снимать с Улечки джинсы, целую ее пухлые губы. Прижимаюсь щекой к груди, ее сердце взволнованно стучит. Уля вытягивается плавно, шепчет мое имя. Я отвечаю много раз в ответ: "Я хочу тебя девочка моя, я люблю тебя, люблю". Кухня заходится радужными переливами, кожа Улечки горячая и волнующая, руки мои решительны и нежны.
   - Захар, - меня вырывают из живого и яростного мира.
   - Да, - отвечаю, словно бью наотмашь.
   В лицо ударяет желтый полуобморочный электрический свет. Мир возвращается на круги своя, кухня и стол, майонезные остатки салата в тарелке, зима.
   Передо мной смущается Улечка, улыбка чудесна, взгляд теплый и опечаленный.
   - Ты о чем это там задумался?
   - Джинсы у тебя красивые, Улечка.
   - Знаешь, я не люблю всякие нежности. Точнее не любила, ну, точнее, не привыкла.
   - Ты такая милая.
   - Спасибо, - Улечка по-девчачьи застеснялась и отвела взгляд в сторону.
   - И джинсы красивые. Они тебе к лицу.
   - К лицу, да? Я знаю, что у меня попа красивая и ножки ровненькие. Мне бы еще грудь на пол размерчика побольше.
   - Ну, опять ты за старое, - усмехнулся я.
   - Ну, должна же у человека быть какая-нибудь мечта?
   - Хорошая мечта.
   - Ты не баба, тебе не понять.
   - А что ты дома в таких джинсах узких ходишь, неудобно же?
   - Захар?
   - А.
   - Ты всегда такой глупый?
   - Не задумывался.
   - В этом твое спасение, наверное.
   - Ты о чем?
   Мы бестолково застыли посреди кухни, на плите остывал чайник и просыпанные чаинки, как мелкие букашки, мельтешили на краю стола. За окном крепчал сумрак, суетливо кружа над фонарями снежной мишурой. Секундная стрелка постукивала из темного коридора. Где-то там бродил недовольный кот.
   Уля робко прислонилась ко мне, девственно и боязливо, заранее стесняясь случайной неловкости. Погладила меня по голове, нежно-нежно приговаривая:
   - Глупая голова, глупая ты голова! Захар, мне так охота тебя потискать. Я до этого никогда не хотела никого гладить, ну, разве только кота.
   - Почему?
   - Ничего ты в девушках не смыслишь. А ведь ты им нравишься и я даже знаю чем.
   Улечка лукаво улыбнулась.
   "Глупая голова, глупая голова"...
  
   Беда миновала.
   Сколько прошло времени?
   Сердце мое остановилось. Не стучит, схоронилось и никак не дает о себе знать. Телом не пошевелить, затекло, я чучело, набитое ватой. Бессильный, уставший, жалкий. Не поднять РПКашку, не навести прицел, не скривить ухмылку.
   Я не солдат, так, фуфло на ножках.
   Цепочка американцев дала сбой, порвалась на нас, миновала. По сторонам трещали ветки и топтали в шаге от нас берцы иноземных захватчиков, их иноязычный шепот ползал по нам, словно змея по шее, всегда готовая ужалить.
   Сочный хруст сучьев волной прошелся по нам, шевельнув дикую зелень и осоку - оберег наших падших жизней.
   Мы умерли, будь мы живые, то ломанулись бы с криком навстречу и нас бы расстреляли в упор.
   Я смотрел в землю, накрывшись руками, не дыша, и думал, что больше ничего уже не случится. Смерть - ничего больше не видеть, кроме липкой и неприятной темноты. Эта темень хуже всякого ада. Неужели этот кошмар и маскируют словом забвение? Я все дальше и дальше ухожу в темноту...
  
   Смерть отдаляется, унося за собой сухой и хрусткий надлом сушняка и чавканье чернозема. Сквозь пальцы просачивается свежий свет, кажется, что он ароматен. Принюхиваюсь, присматриваюсь, прищуриваюсь. Мое тело начинает оживать, трястись, потеть, плакать. Слез нет, но я давлюсь всхлипами, словно меня тошнит. Штаны мокры, то ли роса, то ли что-то еще. Солнце! Боже мой, солнце. Приветливое солнышко, желтое-желтое, гуашевое, акварельное, улыбчивое, как на детском рисунке. Бестолково стрекочут кузнечики, над головой что-то кружит и важно жужжит. Кажется, мохнатый шмель. На манжет моего кителя залетает божья коровка, яркая и слепящая, она сползает на кисть и, щекоча, пробирается к большому пальцу.
   Вспоминаю далекое-далекое детство. Шепчу маленькой букашке, беззвучно шевеля губами:
   "Божия коровка улети на небо, там твои детки кушают конфетки..."

25

   Все началось с этой паршивой собаки!
   Марта написала мне в "аське": "Мы с мужем хотим завести собаку".
   И я рассвирепел! Откинулся на спинку кресла и остервенело защелкал пальцами. Комната стала тесной, внутри меня лопнул воздушный шарик или замок, а может и целый мир. И начинка, холодная и противная, растеклась по нутру.
   До озноба опротивел мир.
   "Собаку?" - переспросил я.
   Сообщение с мидишным свистом вмиг ушло Марте. Взглядом уперся в монитор, где на экране тревожно желтел фон "аськи". Динамики проквакали, мерзковато и грубо. Ответ: "Да. Захар, а что в этом такого?"
   "Что? Ничего". После паузы дописал и отправил: "А больше вы никого завести не хотите? Раз собаку, то, может, и детей тогда?"
   "Зачем ты меня обижаешь? Я тебе больше ничего говорить не буду, раз ты так реагируешь".
   "Да, нет уж, ты говори, говори".
   "Что говорить?"
   Я чувствовал, что где-то далеко, за границей моей Родины, чужая мне Марта сидит в полурасстегнутом домашнем халатике. В другой комнате или на кухне дышит ее муж, живой, совсем близкий. Он говорит, ходит, принимает душ, напевая какую-нибудь дурную песню, завтракает, обедает, ужинает, кидает в угол шкафа носки. Он гладит Марту по плечам, а она интересуется его новым ароматом. Я придумал запах его парфюма - это смесь "Old Spice" и одеколона "Дембельский". Я его хорошо знал по армии, некоторые наши солдаты мазали руки и ноги одеколоном "Дембельский", а интимные места и шею прыскали "Old Spice". И все это за день переваривалось под вспотевшим кителем и штанами и когда бойцы снимали форму перед сном, вонь стояла сногсшибательная. Спустя много лет, встречая какого-нибудь мудака по жизни, я сразу вспоминал тот едкий проспиртованный запах казармы после отбоя.
   Про мужа я все выдумал. Ничего про него я не знал. И тем более никаких его одеколонов.
   "Говори-говори!"
   "Да что, Захар, говорить?"
   "Все у вас с мужем хорошо, да? Уют создаете, собаку завести хотите, да?"
   "Нет".
   Я настежь распахнул окно, достал из стола сигареты и закурил. Тюль колыхалась на осеннем ветру, словно фата невесты. В голове поплыли кадры Мартиной свадьбы, руки судорожно нащупали мышку и курсор повел меня по фоткам ее "ЖЖ". Ага, вот она с мужем в салоне машины над чем-то хохочет, а тут танцует в белом платье.
   Я листал чужую жизнь и униженный, смакуя свою униженность, продолжал щелкать мышкой. А вот и фото венчальных колец - небесные путы на века.
   "Только собаку, - от Марты пришло новое сообщение. - И что тебя это так взбесило?"
   "Кто я тебе, любовник?"
   "Ты не любовник".
   "А кто же тогда?"
   "Ты мой любимый мужчина".
   "Охотно верю".
   "Не верь".
   Сигарета ушла в три затяжки. Окурок воробьем метнулся в окно. Я встал и оперся о подоконник, ноябрьский холодок побежал по голове, плечам, прыгнул на спину. Листва рвалась, колки фонарей вязли в слякоти, в садике скрипели качели, сосед снизу сверкал лысиной и с кем-то матерился.
   Воздуха не хватало, грудь переполняла злость. Я вспомнил Улечку, сейчас она погладила бы меня, приговаривая нежно: "Глупая голова, глупая голова".
   Как, интересно, поживает ее гадкий кот? Я бы сейчас потрогал его розовый нос.
   Одиночество. Аська аукнула новым сообщением.
   "Почему ты молчишь, Захар?"
   "Я устал, что у нас все неправильно".
   "А как правильно?"
   "Приезжай ко мне!"
   "Я не хочу жить в России, я не хочу, чтобы мои дети росли в России, я не люблю Россию".
   "А чего ты вообще хочешь? Завести собаку и жить с мужем, которого не любишь еще больше, чем Россию?"
   "Да отстань ты от этой собаки".
   "Если бы любила, то бросила бы все..."
   "Ты эгоист".
   "А ты националистка. Скрытая. Ты врала, когда говорила, что для тебя национальностей не существует. Ты до сих пор относишься ко мне снисходительно потому, что я русский. Словно я какой-то варвар неотесанный. Мои слова для тебя пустой звук. А может, потому что я моложе? А может, мне надо быть евреем?"
   Я замер в ожидании ответа, но сообщения не последовало и я с новой силой начал набивать на клавиатуре продолжение.
   "Если тебя возраст мой не устраивает, то найди себе любовника постарше. Если национальность, то трахайся со своим евреем ебанным. Тем более что у тебя уже и опыт хороший есть".
   Я дописал и калачом согнулся, до безумия стало жалко Улечку, которую предал... До одурения Марту. Немножечко себя.
   Желудок сжался, показалось, что меня вот-вот вырвет. Душа живет где-то в животе, я знаю. Там всегда становится дрожательно, когда заходит речь о любви. А сейчас меня просто выворачивает.
   Я окостенел в квартирной пыли, ставшей для меня привычной, как воздух. Настенный календарь говорил, что уже ноябрь, я пялился на желтое "окошко" аськи, кляня свою сущность. Марта молчала, и я точно знал, что это тишина будет долгой.
   Ули уже не было, она вышла замуж. Конечно, не по любви, от безысходности, я это ощущал где-то в животе. Последнее, что я слышал от нее: "Я всегда буду за тебя молиться, Захар. И тебя никто так уже любить не будет". Я помню свои слезы, больше я уже не заплачу. Никогда.
   Страшное безразличие сковало меня, я вырубил монитор, выключил светильник, зашторил окна. Стало совсем пустынно. Осталась одна огромная вселенная, я лег прямо на пол, на спину. Чернота вселенной шумела и шевелилась. Я закрыл глаза, но разницы не было, темень не поменялась. Чиркнул попавшейся под руку зажигалкой, вызвал маленькое пламя, оно сверкнуло и тут же погасло. Крутанул колесико огнива еще раз, закурил томившуюся за ухом сигарету. Дыма в темноте не было видно, я только чувствовал, что выдыхаю его. Не существовало времени и пространства, никакого ориентира. Только где-то на дне бездны билось сердце, закаленное и немое. Что-то защекотало лицо - тюль, я закашлялся, стряхнул пепел в пустоту. Тюль? Нет, это млечный путь, такая дурная галактика. Разные солнечные системы, планеты зеленые, красные, синие, меж ними туда-сюда снуют астероиды, кометы, крохотные метеоритики пересекаются в радиантах - бьются вдрызг друг об друга. И среди всей этой атласной дребедени есть планета Земля, там много-много земли, а еще больше воды, и бродит по этой планете Захар Егоров. Думает, что чувства прячутся в животе. А для вселенной он какой-нибудь войд, и как его не наращивай любовью, сердцевина останется пустой. "Вселенная гниет с головы", - громыхнуло у меня где-то внутри. Одна дурная мысль страшна и чем она мельче, тем хуже, мы ее не разглядим, как постельного клопа, а она будет сжигать наше нутро, кусать, пить кровь, заражать невежеством. Господи, где Ты есть среди всей этой страсти?
   Не хотелось вставать, так бы лежать и лежать. Я знал, что Марта мне уже не ответит. Она звонила на сотовый, я видел, как загорался синим экран несколько раз, освещая вселенную. Жужжал в вышине и снова гас. Теперь замолчал и он.
   Второе окно раскрылось легко, в него выветрилась вся моя придуманная вселенная. Я взгромоздился на подоконник и снова закурил. Фонари горели тускло и неуверенно, готовые вот-вот погаснуть. Улица казалась голой и каменной, выйди на такую и крикни, тебя тут же оглушит звонкое эхо собственной ошалелости. Забор корявился ржавой арматурой, а каркас от снесенной голубятни походил на погнутый крест. Взрытая под осень клумба, напоминала свежую могилу. Вспомнился фильм "Оно", веселый клоун копает могильную яму, скалится белыми клыками и приговаривает: "Ты следующий..."
   Осень казалась громоздкой и неуклюжей. Желтая листва, желтые окна, желтое пятно на штанах. В черной вышине проступили настоящие звезды, как прыщи на лице подростка, хаотично и неряшливо. Прозрачным перламутром за трубами заводов выворачивалась небо, казалось, что у него ангина.
   Улечки не было. Провороненным счастьем скользнул по небу метеор, задумал желание, послал все на хер. Какая-то бесовщина. Вспомнил Марточку, "Мой мальчик, мой русский мальчик". Сплюнул густую слюну в сквозящий проем окна. Следом пустил окурок и остался совсем один, ни к чему непричастный.
   У помойки зашевелилась лохматая псина, огромная, как медведь. Она усердно терзала какую-то картонную коробину со склеенными, как конверт уголками, так солдат дрожащими руками пытается открыть полученное из дома письмо.
  
   Через несколько лет случится война, я тогда об этом еще не знал. И на месте девятиэтажки с желтыми окнами из руин будет выпирать лишь каменный клык, готовый с силой вонзиться в небо, тая в себе обиду на страсти человеческие.

26

   Мы идем молча, только Дрын бранится шепотом. Посмотрит по сторонам, сплюнет и снова матерится. "Разгрузка" его растянулась, болтается как застиранная жилетка на спившемся интеллигенте. Леха в какой-то прострации, с трудом поспевает за нами. Валера останавливается, прислушивается и смотрит на свой старый компас, я такой видел только в черно-белых фильмах про полярников. Мы следуем за нашим сержантом, как дети за вожатым, уповая на его уверенность.
   Воздух до одурения свеж, хвоен и легок.
   Распогодилось.
   Макушки сосен прозрачны, меж деревьев струятся розовые лучи утреннего солнца. Трава поблескивает росой, ветер веселится в листьях, шуршит. Мы от этого веселья то и дело валимся плашмя, опасаясь засады.
   Мы скрюченные, изуродованные усталостью и непониманием происходящего, плетемся по траве и ломким репьям, сухие ветки обходим стороной, - трескучие, падлы.
   Грязь прилипает к берцам огромными шматками. Шаги становятся все тяжелее.
   Опустошение, беспамятство, глухое предчувствие страшного. Страх засел глубоко, теперь его не вытравишь. Помню, как мы геройски вышагивали по Киеву - браво, мощно, зрело. Опрятные, в брониках, со сверкающими дулами стволов. Теперь замызганные и раздавленные, просто потерявшиеся в лесу туристы, убежавшие впопыхах от медведя, бросив все свое добро. И только Валерон держится как обычно, по-прежнему готов стрелять. Его твердые пальцы уверенно сжимают ВАЛ, глаза хищника, а не жертвы.
   Три безоружных трупа лежат под соснами. "Разгрузок" нет, кителя рваны, шевроны содраны, на лице посмертное изумление. Кажется, что с бескровных губ готово сорваться: "Так быстро..."
   - Не подходим, - шепчет Валерон.
   - Наши! - вырывается у Дрына.
   Я узнаю тела, пацаны из нашей роты. Воронежские. В одной машине сюда ехали, блядь. Только вчера с ними Хмыря поминали.
   Так быстро?
   Трупы лежат ровненько в зеленой люльке трав, пальцы оттопырены и указывают в сторону ржаной просеки, что уже разливается в прорехах редеющих деревьев.
   - Напичканы могут быть, не трогать, - повторяется Валера.
   Леха крестится и что-то шепчет. Дрын ругается. Я отвожу взгляд.
   Мгновенная реакция. Валюсь в кусты, накрываю собой Дрына.
   Автоматная очередь бьет с фронта из зарослей цветущего шалфея. Фиолетовые стебелюшки врезаются в глаза.
   Бью по кустам одиночными.
   Завалившийся справа Валерон выцеливается тщательно.
   Из кустов тишина.
   Дрын крошит очередью кусты, кромсая за ними все живое. От деревьев отлетают безобразные куски плоти. Гильзы воинственно отщелкиваются из "калаша", разлетаются по сторонам, как лузга от семечек.
   Очередь смолкает, Дрын хватает новый рожок. Блядь, вот кому надо было быть пулеметчиком.
   - Это я! - вдруг раздается сквозь трель знакомый голос.
   Я еще на два-два посылаю короткую очередь в небо для усмирения.
   Увлечен чужой паникой. Чувство превосходства над врагом чудесно.
   Валера усмиряет нас развернутой ладонью.
   - Белый, бля буду, он, - заикается Дрын.
   Точняк. Чуть левее из кустов взмаливается тот же голос:
   - Не стреляйте, товар... - запнулось, - Валера!
   Застывает убийственная пауза, густая, как овсяный кисель.
   - Брось оружие и выходи, - отзывается сержант, нам приказывает не шевелиться.
   Из кустов в рваных штанах и юдашкинской майке выбирается Белый. Господи, он самый. Наш Белый! Лицо чумазо, взгляд взгальный, плечи грязны, на гладкой лысине комки грязи, как смоляные клочья бывшей прически. Видно, что своей бестолковкой не один метр земли вспахал.
   Зачуханный оборвыш, рядовой Белый, сука. Спотыкаясь об сухожилия корневищ, он ковыляет к нам, прихрамывая сразу на обе ноги. Как гадюку, отшвыривает от себя автомат, по-поросячьи всхлипывает, падает перед нами на колени, как лютый грешник пред святым ликом.
   - Один? - Валера спрашивает вполголоса, внимательно озираясь по сторонам.
   Белый кивает и заводит за голову свои жилистые, но еще пацанские ручонки. Кисти содраны, под ногтями земля.
   - Ты долб... - запинается и Дрын.
   Мы смолкаем, потом резко, как один, подлетаем к Белому, трогаем за плечи, словно не веря, что перед нами живой человек. Он дергано шевелит руками, не зная, что можно с ними сделать.
   Дрын неожиданно всаживает Белому смачный подзатыльник, что тот припадает к земле, словно хочет отбить поклон.
   Привычная гримаса Дрына ломается, преображается в нечто новое, ни нам, ни ему доселе не знакомое. Точеные скулы размягчаются в дурной улыбке, глаза, одуревшие и яростные, широко раскрываются. Губы расползаются в улыбке.
   Дрын отворачивается, делая вид, что пытается высморкаться. Автомат безвольно обвисает на ремне. Мы дружно не замечаем, что он плачет.
   Странная эйфория проходит, как опьянение, постепенно. Раз жив Белый, может, кто-нибудь еще остался. Не может быть, что б все, кроме нас, погибли. Лежат где-то живехонькие и ждут своего счастья, что их мы подберем. А мы и рады стараться.
   Про Рамиса и Рыжего молчим. Нельзя о них думать.
   И Хмырь лежит, но уже ничего не ждет.
   Обходим поле вдоль посадок, по молодым колосьям пробегают волны и отползают к чернопахотному горизонту. Лес редеет, солнца все больше и больше, спокойное, мирное небо распахивается над головой. Уже нет этой горелой вони, а если кто и смрадит, то только мы.
   Штаны мокры, до последнего надеюсь, что от росы. Принюхиваюсь, вроде ничего такого - просто вымок, отсырел в этой траве. Никто же не косится?
   - Ты где прятался? - спрашиваю я Белого.
   - Я, это, - Белый еще не отошел, - не знаю. Не помню. Со мной еще трое было.
   - Ну, я видел три трупа.
   - Передохнем, раз такое дело, - как-то по-домашнему говорит Валерон и мы заходим вглубь посадок и со старческим кряхтением плюхаемся на траву в уютную тень осиновой рощицы.
   - Это, дайте сигаретку, - просит Белый, лицо его оживает, детские щеки наливаются румянцем. Движения становятся осмысленными и плавными. Я замечаю, как забавно у него под разбухшим носом проклевываются юношеские усики и совсем не зрелая щетина на подбородке. Как у бабки под мышкой, вспоминается, как шутили у нас в школе над учениками с первым проявлением тестостерона.
   Я понимаю, что первый раз разговариваю с Белым за все время, как и все остальные. Он нам интересен, словно родной, хотя, разве он чужой нам?
   Белый торопливо продолжает:
   - Это я положил солдат этих.
   - Ты чуть нас не положил, - Дрын ищет по всем карманам сигареты.
   - Не-не. Их американцы убили. Я не видел, слышал только. Сам я в нору какую-то залез и землей присыпался. Они надо мной ходили, чуть ли не наступали на меня. А как выбрался, так и потерялся. В цветках и залег, думал, так не видно будет.
   - Сигареты промокли, у кого курить есть? - я печалюсь, сжимая отсыревшую пачку, потрошу ее, мечтая найти целиковую сигаретину. Ни хрена, сигареты поломаны, табак противно прилипает к пальцам. Достаю одну, с виду путевую, она тут же переламывается. В руках остается мизинчиковый обрубок фильтра.
   Валера красуется своей "Явой".
   Протягивает нам пачку с предупреждением:
   - По сторонам смотрите в оба и дым высоко не выдыхайте.
   - Заботливая мамочка прям, - я беру на себя роль Дрына, отшучиваясь.
   - У тебя сколько патронов осталось? - Валера толкает Белого в бок.
   - Не знаю, рожок в автомате и все.
   - Заебись, - философски вздыхает Валерон и затягивается, укрыв сигарету ладонью.
   - А у тебя, Захар?
   - До фига еще. Шесть рожков, и в пулемете еще есть.
   - Хорошо.
   - У меня, - не дожидаясь вопроса, встревает Дрын, - четыре рожка.
   - Да если ты так строчить будешь, то к ночи из пальца стрелять придется.
   Опустеет! Это слово екает внутри меня.
   А ведь мы не спасены, еще ничего не кончилось. Произошедшее, как кадры фильма, начинает плыть перед глазами. Чернота, горелый воздух, сырые куски земли и трупы, трупы, трупы.
   Полная жопа.
   Но привычной дрожи нет, приходит обреченное смирение. Пальцы уверенно держат сигарету, глаза не ходят по сторонам, а прицельно высматривают даль.
   Смерти нет...
   - А ты, Лех, чем порадуешь? - Дрын парадирует Валеру, чуть картавя на еврейский лад.
   Страх виновато опускает голову, как когда-то его ученики, которым он ставил двойки.
   - У меня все рожки пусты.
   - Так хули ты их с собой таскаешь, для устрашения?
   - Дай ему свой рожок, - вмешивается по-сержантски наш командир.
   Нехотя, но непривычно послушно Дрын достает из "разгрузки" перевязанный синей лентой рожок и протягивает его Лехе, словно волшебник в колпаке вручает волшебную палочку своему способному ученику.
   - Возьмите, Алексей, пользуйтесь на здоровье.
   - По глотку, - Валера протягивает мне плоскую фляжку. За наших...
   Хочется осушить флягу до дна и уснуть дурным сном, не двигаться с места, пускать слюни, и не знать, что будет дальше. Но глотки даются тяжело, спирт встает в горле, выжигает пищевод, никак не хочет мирно проскользнуть внутрь.
   - Э-э-э-э, не присасывайся.
   Дрын вырывает у меня флягу.
   - Ты бы лучше стрелял так, как пьешь. А то, как по воробьям из рогатки.
   - А ты...
   Гул мотора перебивает мое возражение. А наготове уже была острота. Издалека нарастает жужжание, надвигается, как морская волна. Из наших пушистых зеленей не видать.
   Окурки тут же тонут в земле, мы сливаемся с чахлыми деревцами, сторожимся. Только Валерон на этот раз не торопится, курит, смакуя горечь дыма и выдыхает, не сторонясь обстрела.
   - Вертушки.
   По-гусиному вытягиваю шею, встаю, разгребаю рукой ветки со звенящими каплями листвы. Гул мотора становится нестерпимо тревожным. Руки не хватаются за пулемет, они непослушны, пальцы загипсованы паникой. Все дальше и дальше я выхожу к панораме.
   Шурша лопухами и щелкая колючим сором, пробираюсь к просеке.
   Гул все еще силен, я сторонюсь, выскакиваю, словно он меня зазывает.
   Это не вертолет...
   Множество...
   Я зайцем отскакиваю в кусты.
   - Дрын, - шепчу я. - Видишь?
   - Ебать, - растягивает он каждую гласную.
   Страшно и любопытно. Не зря же говорят: "Страшно любопытно". Я в детстве смотрел фильмы ужасов, во время самых кровавых моментов отворачивался от экрана, закрывал уши, чтобы не слышать крики, но уйти в другую комнату не мог, потому что любопытство каждый раз побеждало страх.
   С выпученными зелеными глазами навозных мух из-за дремотного горизонта плывут черные косяки гудящих вертушек. Они тевтонской свиньей надвигаются на нас, делая небо после себя потрепанным, как старая простыня. Рубают ватные облака лопастями и надвигаются. Кажется, они идут на посадку.
   Вертолеты становятся отчетливей, громаднее, страшнее.
   По бокам торчат пулеметы, словно выглядывают на земле дичь.
   Мы шкеримся в кустах, спотыкаемся, щебнем ссыпаемся с пригорка, влетаем вглубь чащи, снова валимся наземь.
   - Валер, видал? - я смотрю на спокойного сержанта, уже ко всему готового.
   - И что теперь? - своим вопросом Дрын исчерпывает мой.
   Валера, не туша сигареты, нехотя откатывается в кусты. По нам пробегают тени стальных машин. Вертолеты явно.
   - Это за нами? - неестественно ловко Леха снимает с плеча автомат.
   - Ага, - как дирижер, Дрын раскидывает по разгрузке рожки автоматов в какой-то своей, удобной для него, последовательности.
   - Вы воевать собрались, что ли? - с недоумением смотрит на нас Валера.
   - А хули? - бойко отзывается Дрын, начинает чистить автомат от грязи драной ветошью.
   - А ты, Захар?
   Сложнее слов в жизни я еще не произносил:
   - А то!
  
   И мы снова гуляли с Улечкой, и мы снова мерзли. Но мороз тщетно леденил наши пылкие сердца, и, раздосадованный, отступал, когда мы прижимались другу к другу в заснеженных парках.
   - А можно я буду всегда тебя обнимать? - срывалось у меня с языка.
   - Можно, - отвечала Улечка, кутая лицо в меховой воротник шубы.
   Заскакивали в последние троллейбусы - пустые и мрачные, садились рядышком на дальние места и разговаривали без умолку.
   - Знаешь, - Улечка положила мне на плечо голову. - Я не поеду в Москву.
   - А ты собиралась? - тут же встревожился я.
   - Ну, там, на концерт сходить.
   Я увидел в стекле наши отражения. Нет, в них не было никакого сомнения, мы близки друг другу. А за окном город медленно и романтично тянулся вереницей цветастых афиш и вывесок. На кучерявых пластиковых пальмах у дома на Ворошиловской сидели клювастые плюшевые попугаи. Дальше троллейбус шел на подъем по бульвару Гаврилова, мимо администрации и череды красно-кирпичных домов. А мы сидели, счастливые.
   - И почему ты так решила?
   - Ну, он сказал, что не может со мной просто быть, ему обязательно надо спать со мной.
   - И? - взмолился я вслед ускользающему счастью.
   - А мне этого не надо.
   - Ну, ты говорила.
   - Да мало, что я могла говорить. Ты меньше слушай, что девушки говорят.
   - А что мне слушать?
   - Делай, как считаешь нужным, а всяких баб не слушай.
   - И тебя?
   - И меня.
   Улечка отвернулась к обмороженному стеклу и аккуратно принялась царапать на нем буковку "З".
   - А дальше, - заинтриговано взмолился я.
   Хихикнув, тряхнув волосами, Уля повернулась ко мне. Ее дурацкая шапочка сползла на глаза, челка растрепалась, губки поджались.
   Я смотрел куда-то мимо. За стеклом проплывали тротуары в огнях гирлянд.
   Что-то надо было делать я знал, и - не мог. Как истукан, одеревенело наблюдал, как проплывает мимо долгожданный момент. Вот он этот час, настал, а я не верил. Ждал целую вечность своего счастливого мгновения и с испугу проворонил его. Идиот.
   Троллейбус подскочил, сделал крутое пике, нас подбросило от удара об дорогу, отодвинуло друг от друга.
   Я провожал Улечку до дома, то и дело прижимался щеками к ее ладоням, надеясь согреть. И согревал. Хотелось все исправить, вернуться на несколько минут назад и сделать задуманное много лет назад. Я юлил, чувствуя себя виноватым перед Улечкой.
   "Ты мне..."
   "Я тебя..."
   Каждый мой жест кричал.
   Уля не хмурилась, была на редкость мила, бодро семенила по хрустящему насту. Стылые переулки сменялись витринами с лакированной обувью, какой-то напыщенной тканью, безликими манекенами в атласных платьях. Светили звезды, в окнах многоэтажек гасли огни, трепетали знамена у какого-то административного здания - то ли правовых исков, то ли приисков. Охранник на крыльце курил, следя за нами, словно бдительный страж нашего спокойствия. Колышки забора проглядывали из сугробов, как первые ростки. Маслянистая луна скользила в зазоре крыш, готовая скрыться за поворотом.
   "Ты мне..."
   Я впопыхах поспевал за Улей. Готовый канючить, просить еще один шанс, снова обнимал ее...
   - Ну, - Улечка замерла у своего подъезда. - Вот и пришли.
   - Разреши я покурю?
   - Кури-кури.
   Фонарь над железной дверью бил светом в лицо.
   Я сел на лавочку при входе в подъезд, замерзшей рукой нашарил сигареты и зажигалку.
   Щелкнул. Искра вылетала, пламени не последовало.
   - Замерзла, гадина.
   Выругался.
   Улечка плюхнулась ко мне на колени.
   - Не горит? - она посмотрела на меня распахнуто, в ее зеленых глазах я увидел себя, такого дурацкого.
   - Ну, жаль.
   - Жаль, - зачем-то повторил я.
   - Ох, как у меня жопа замерзла.
   - Ты как всегда в своем репертуаре.
   - Ну, если правда замерзла.
   Уля прижалась ко мне как котенок, уткнувшись в мой ворот.
   Пальцы мои разжали никчемную зажигалку, та полетела вниз. Может и замерла в полете, стука об плитку я не слышал. Смял рукой сигарету, ловким щелчком запулил в урну. Прижал Улечку с силой, шерсть шубы была промерзшей, щеки моей девочки холодны и румяны.
   Как все произошло, я не помню, только цветные обрывки, радужные стеклышки калейдоскопа, желтоглазый фонарь...
   Лента драповых следов по снежной опушке, сказки, небылицы, присказки.
   Уля строго посмотрела на меня, казалось, что с ее уст сорвалось: "Нет. Я так больше не могу..."
   Но мне это могло привидеться.
   Скорее привиделось. Но каждое слово я слышал отчетливо. Разве она могла так не сказать?
   Улечка закрыла глаза, поджала пухлые губы и потянулась ко мне.
   Себя в тот момент мне не вспомнить, если только острый свет фонаря, что бил в лицо, и то видение, как плавно закрывались улечкины глаза.
   Кто кого первый поцеловал? Спустя время я говорил Уле, что именно она. Улечка же говорила обратное - я.
   Тело мое забылось, только одна мысль на всю вселенную - только бы не сбиться или не сделать что-нибудь не так. Ведь все девушки до этого заявляли, что поцелуи мои никудышные.
   Нутро клокотало, то зябло, то разгоралась пламенем.
   Я облизывал языком улины губы, чуть прикусывал их. Они волновали меня, увлекали за собой. Я так долго любовался ими, а теперь могу ласкать их, как мне заблагорассудится. Но я действительно не умел целоваться.
   Улавливал улины движения, подыгрывал им, хотел быть ведомым, решаться вести сам, но не понимал ничего. И унылый фонарь продолжал бить в глаза.
   Поцелуй, слава Богу, был недолгим.
   Сто лет грезить улиным поцелуем, целовать ее в мечтах ночи напролет, а теперь радовался тому, что все прекратилось. Как так? Где подвох?
   Я просто неуклюжий увалень, голем, блин, окаменелый, вот тебе и ответ.
   Мне показалось, что ей не понравилось.
   Кажется, я все сделал не так.
   Мы отпрянули друг от друга. По-детски взялись за руки, словно секунду назад ничего и не было. Как мог, хотел нежностью рук компенсировать одеревенелость губ.
   Улечка поправила сползающую шапочку. Мы страстно любовались смущенностью друг друга и не решались ничего предпринять дальше.
   Я тревожился, что слетит дурная фраза: "Ну как, тебе понравилось?"
   Но язык размяк от ласк и говорить ничего не хотел.
   Уля облизнула губы и как-то по-будничному сказала:
   - Теперь обветрятся.
   - Бывает, - неожиданно спокойно, протянул я.
   - Ты такой красивый...
   - И ты. И очень-очень милая.
   - А ты гадкий. Всю меня помял, - привычно захихикала Улечка.
   - А...
   - Захарушка, - перебила Уля, вставая с моих колен, - я домой пойду, а то совсем заледенела.
   - Конечно, - я подобрал зажигалку и на этот раз закурил удачно.
   Руки забыли про холод. Поднося зажигалку, я вдохнул шерстяной запах со своих пальцев - улечкина шуба.
   - А я тебе сильно нравлюсь?
   - А то! - громко вырвалось у меня.
   - У тебя такой нос красивый, - Уля снова прижалась ко мне, - и лицо мужественное, глаза такие большие и шапочка дурацкая. Ну и пусть, что я целоваться не умею, зато тебя могу нежно погладить.
   Она и погладила меня по черной шапке - аккуратно и медленно, приговаривая:
   - Глупая голова, глупая голова.
   Я попробовал ее поцеловать снова, но не вышло, Уля отступила в сторону.
   - Пока, длинный нос, - уходя, хихикнула она. - Не грусти, Захарушка, я, честно, не люблю целоваться.
   - Я тоже, не поверишь.
   - И, как и я, не умеешь. Вот мы и нашли друг друга.
   - И правда.
   - Пока, Захарушка. Ведь завтра вечером ты меня встретишь?
   - Конечно, милая.
   Дверь хлопнула.
   Стал слышен ветер.
   Фонарь продолжал неистовствовать и слепить.
   Я с минуту ошарашенно глядел на темные окна дома, не веря свершившемуся счастью.
   На втором этаже зажегся свет. Уля уже поднялась и ставит на кухне чайник, ей уже тепло, с мороза ее щеки горят румянцем, в такой момент их надо обязательно целовать. Скоро засвистит пузатый чайник...
   Милая девочка, черноволосая, худенькая, моя девочка, с пухлыми губами, которые я только что целовал. И она сделает глоток крепкого чая и согреется, кутаясь в теплый плед, как недавно в мои объятия. Толстый кот запрыгнет ей на колени. От этой мысли стало тепло и мне. Я еще долго курил у улечкиного подъезда, и не боялся опоздать на последний троллейбус.

27

   Путаемся в кустах. Мягкое травяное ложе. Над нами в листве поют птахи. Свежо и душисто.
   Мы ползем к врагу. Часть вертолетов приземлилась совсем рядом, на зеленой поляне. Другая часть пролетела дальше.
   Я слышу громкую иностранную речь.
   Я вижу людей!
   Да какие они люди, враги!
   Вру!
   Нет, люди как люди.
   Ага, люди! Изрешетят, в труху измусолят. Захар, с гуманизмом пора кончать.
   Одни солдаты что-то грузят, носят, другие озираются по сторонам. Но стоят бестолково, свесив свое оружие дулом вниз. Пальни мы сейчас из гранатомета, шороха навели бы конкретного. Мы самонадеянны, другого выхода нет, иначе страх сожрет нас с потрохами, не тот Страх, что ползет рядом, фырчит, как еж и умопомрачительно воняет. А холодный и костлявый страх, который поджидает ребенка, заглянувшего в старый бабушкин шкаф. Только приоткрой дверцу, как тут же выскочит оттуда черное и необъятное. Единственная проблема - конец, перемелет вражина в своих свинцовых жерновах, и останемся мы на земле только в качестве удобрения.
   Солнце на небе золотистое, радостное, не предвещающее беды, как в детской книжке про Незнайку. И что я вечно смотрю на небо? Не к добру, блин. Да чтобы я ни сделал, все не к добру. "Небо, я обнимаю тебя", - в голове закручивается какая-то песня из прошлого.
   Ебанись, я сам сейчас как Незнайка.
   Тогда ему кусок небесного светила откололся и попал в голову. А нам сейчас в голову может попасть кусок свинца или осколка разрывной. И вряд ли мы отделаемся легкой шишкой и упреком в невежестве от окружающих.
   - Псс, - подзывает Валера.
   Я знал, что прокляну себя со своей отвагой, но не знал, что настолько.
   Какие-то высокие чернокожие бойцы глядят в нашу сторону. Сердце замирает. Только бы без резких движений. Кажется, что они всматриваются в меня, видят меня всего, такого Захара, русского солдата болотистых троп, когда-то влюбленного мальчика и законченного негодяя. Солдаты о чем-то переговариваются, кивают, направляются в нашу сторону. Еще новички, уверенные и сытые, форма выглаженная, хоть на парад в ней иди. Снисходительно улыбаюсь.
   Ну что, попробуйте одолейте нас, русских червей, у которых брюхо уже до дыр протерлось.
   Снимаю свой ручной пулемет с предохранителя.
   Страх молится.
   Дрын свирепеет.
   Валера ухмыляется.
   Белый...
   Где он, падла? Вожу глазами по сторонам.
   А, вот он родной, в зарослях чертополоха. Готовый к бою.
   - Не стрелять, - шепчет Валерон.
   Негры закидывают на плечи свои стволы, расстегивают ширинки, начинают мочиться. Хихикают и куражатся, переговариваясь в процессе мочеиспускания.
   День заливается и поет многоголосой трелью.
   Первый солдат падает с улыбкой, так и не поняв, как можно погибнуть в столь радостный и светлый час. Второй с хрипом. Третий успевает суетливо дернуться, но валится вслед за товарищами.
   - Давай, - командует Валерон, отводя глаз от прицела своего Вала.
   Бью очередью по толпе, мушка прыгает по сторонам. Пальцы давят на курок и не могут расслабиться. Солдаты разбегаются, как тараканы. Рассыпаются семечками по асфальту.
   В ушах противно пищит.
   Что-то дымит, кто-то вопит.
   Пришел наш час. До этого мы убегали и прятались. Теперь мы готовы мстить.
   Двинули танки на запад!
   Умоляющее лицо молодого солдата, выпускаю в него все оставшиеся в рожке патроны. Никого не жалко! Боец валится на землю, как оловянный солдатик.
   Магазин пуст. Дрожащей рукой скидываю его, прицепляю новый.
   Бью по броне вертолета, по ящикам, кулькам, мешкам, телам. В кричащее месиво человеческой паники.
   Глохну окончательно.
   Где пацаны? Они еще тут, со мной.
   Слышу, как Страх стреляет одиночными, экономя последнее.
   Целюсь в какого-то бородача, что пытается добежать до вертолета, пули потрошат его, как вилка наливной голубец.
   - Уходим, - шепчет Валера. - Уходим.
   Я не могу остановиться.
   Стрельба, стрельба, стрельба.
   Как в тире, когда выбиваешь все мишени в преддверии подарка - плюшевого медвежонка.
   Пулемет замолкает, Дрын выдергивает меня из кровавого азарта.
   Валера все еще щелкает из своего Вала, указательный палец плавно надавливает на курок. Глаза нашего сержанта яростны и ненасытны: "Еще, еще".
   - Отходите. Прикрываю.
   - Уходим, Валер, - Дрын хватает его за плечо цепкими, грязными пальцами. Тянет на себя так, что ему приходиться привстать.
   Тут же стволы деревьев разлетаются, как скорлупа. Воздух сотрясается над нами, свежая кора и пушистые ветки присыпают сверху. Пытаюсь помочь Дрыну. Валера приходит в себя на миг, чтобы сменить магазин.
   - Отходите, постреляют вас.
   Страха и Белого за зеленью уже не видать.
   Кубарем, ползками, рывками, прыжками отлетаем в укромную глубину чащи.
   Разрыв где-то сбоку, накрывает землей.
   Граник!
   Снова мы ползем на брюхе, как насекомые, снова запах могилы. Наша минута славы закончена, сиюминутная победа растворилась в горечи и страхе. Мы, как и прежде, ползем от врага, разрывая на себе замызганные кители и "разгрузки", торопливо орудуем исхудавшими конечностями. И нет сил встать... Нет смысла вставать. Небо загрохотало. Я проклинаю себя. Зачем нам надо было стрелять.
   Наша дурь, прихоть, невежество.
   Дрын, ты дебил, вояка хуев.
   Сейчас нас догонят, нас расстреляют из пулеметов, автоматов, пистолетов, нам вырежут языки, нас свяжут и кинут крысам. Боже! Что-то мелькнуло между деревьев. Межа ржаного поля? Показалось. Просто трава, небольшие прогалы леса.
   Хриплю, вот-вот закричу: "Помогите!". Я тону в этой проклятой земле, как в бездонном океане, тело в судороге. Дрын хрипит, сопит, лязгает зубами, но бьется за свою жизнь. Белый и Страх впереди.
   Валера нас прикрывает...
   Если его убьют, то нам не выбраться. Не пойму, кого жальче - себя или русского еврея. Господи, прости мне все, что можно.
   Валерон догоняет нас, поднимает с земли криком:
   - Бегом, бегом.
   Тело немое, сучья хлещут по лицу, колкая крапива обжигает, плевать. Сердце работает на всю, что грязь, что кровь, что смола - все едино. Душа вот-вот вылетит из тела, чтобы спастись. Кажется, в глазах сейчас потемнеет.
   Удирать от смерти - страшное дело, причем, обманчивое. Кажется, что ты ползешь по земле, как жирная гусеница, а на самом деле ты мчишься как лань, так быстро, как никогда до этого не бегал.
   Бежим неутомимо, долго.
   Стрельба все дальше и дальше.
   Пропадает совсем.
   Или пропала уже давно, просто мне кажется.
   Но надо мчать дальше. За Валерой! Он знает куда ведет.
   Эти негры стоят перед глазами и улыбаются. Мотаю головой. А они все улыбаются и улыбаются, как когда-то Рамис.
   Первым падает Страх.
   - Леша! - жалобно шепчем мы, давясь воздухом, который медным привкусом застревает в горле, - Вставай, Лех!
   Алексей молчит, его большая голова валяется на земле, как брошенный Сизифом камень.
   - Леха, вставай! - срывается Дрын, - Вставай, Лешечка, - повторяет, почти умоляя.
   Валера бьет по щекам обессилевшего Страха.
   Бесполезно.
   Со дна сознания, как из колодца, доносится с гулким эхом:
   - Давай, потащили.
   Страх отвратительно тяжел.
   Я и Дрын несем его на себе, по очереди, автоматы отдали Белому. Валера постоянно сверяется с компасом, ведет нас, перебираемся через болотистый ров. Вода по пояс, ноги заплетаются.
   Нас догонят! В голове стучит одна и та же мысль.
   - Лех, - таща на себе Страха, вопрошает Дрын, - можешь сам идти?
   - Ноги свело, - скулит наш "раненый". - Брось меня, - непонятно зачем говорит Леха.
   - Да хуй тебе по рылу, - скрипит зубами Дрын, волоча на себе товарища.
   Лучи солнца меж веток, как сдобное тесто, только что вынутое из печи.
   Смачно хрустим ветками, уже забыв, что надо скрываться. Силы покидают. Леха все тяжелее и тяжелее.
   Падаем на траву, хрипим, сопим, дышим; яростно и жадно дышим. Надо курить, сдохнуть, но надо...
   Сердце возмущенно бьется в китель, я измотал его пьянкой и войной.
   - Леха, - говорю я, - давай сам уж.
   - Да-да. Я смогу. Если что, бросайте меня.
   - Хорош! - взрывается Дрын.
   - Тихо, - успокаивает сержант, протягивает нам сигареты.
   Курим нервно, прислушиваемся к шорохам.
   - Куда мы бежим? - Дрын снимает магазин, добавляет туда пару патронов.
   - Выберемся к нашему посту, - Валера разминает плечо, вращает им, как гимнаст на зарядке.
   - А если его уже нет?
   - Если бы у бабушки был хуй, то... Сам знаешь.
   - Нас догонят, блин, догонят, - вскакивает Белый. - Блин.
   - А ты сразу в нору лезь, тебе не привыкать, - иронизирует Дрын. - Потом только наши тела аккуратно сложить не забудь.
   - Вы толковые бойцы, - непонятно к чему начинает наш еврейский сержант, - толковые. Все хорошо будет. Если погибнуть, давно погибли бы. А так все хорошо.
   Мы иссякли, выжаты, как лимон. Ничего не хочется, кроме как заснуть. Плюнуть на все, завалится в зеленую колыбель трав и лиловых соцветий, задремать. А дальше - будь что будет. Но не проходит и пяти минут, мы двигаемся дальше, дыханье глубокое, Страх ожил, не отстает от нас.
   В лесу вечереет раньше положенного, веселая трель и звонкое ауканье, стук дятла, медовое жужжанье сменяются шорохом, шуршанием, хрустом сухого хвороста.
   - Блин... - я задыхаюсь, вот-вот рухну, ноги бьются друг о друга. Гляжу с надеждой на развязавшийся шнурок - мое спасение, повод остановиться на лишние секунды, набраться сил. - Бля! - еще раз выругался в спину Валеры.
   - Давай, Захар, ты-то держись.
   - Дурацкая война какая-то... Непонятно куда бежим, непонятно почему ползем, всегда грязные, потные и голодные. При каждом скрипе вздрагиваем, как неврастеники, при стрекотании кузнечика в тишине от радости в штаны ссымся.
   - А ты что думал, солдаты ходят нарядные, в одной руке автомат в другой пулемет, во рту сигара? Враг, едва завидя, наутек пускается, а ему остается только в воздух для устрашения палить? - Валера перешагивает через трухлявое, распотрошенное муравьями бревно. - Зато на войне быстро к смерти приучаешься. На войне все исповедания чище, никакой священник не нужен, во всем сам себе признаешься, когда очко от страха сжимается.
   - О, Валерон, ты что, грехи замаливать собрался? - подрывается Дрын. - Ты маньяк, вот что я тебе скажу, товарищ сержант. Тебе бы только патронов ведро да пулемет, вот тогда бы ты вдоволь настрелялся. Тебе вся эта херня нравится, так жить тебе нравится, тебе Парижы и Лондоны на хуй не нужны.
   Густо-щетинистые щеки сержанта надуваются от скользкой ухмылки. Валерино лицо простецкое, грязное, небритое, с хитрым прищуром еврея, не разглядеть за такой маскировкой. Но это не лицемерие, не маскарадная маска, а окопная сажа прожитых лет.
   - Все, - стонет Белый и прижимается к дряхлому пеньку, валится вместе с ним в кусты крапивы.
   - Надо еще... - возражаем мы, дыша как загнанные кони. - Еще, Белый.
   - Не могу, слышите, - он кашляет, пытается сплюнуть, но слюна лишь свисает с губы.
   - Можешь! Или в нору лезь, мы тебя закопаем, - Дрын злится, он сам держится из последних сил. - Нас накроют сейчас. Надо еще.
   Валера закидывает ствол за спину, поднимает Белого, просунув ему под подмышку голову, мешком закидывает на плечо.
   - Нам немного осталось. Немного. Захар?
   - Я!
   - Когда устану, сменишь меня.
   - Ты меня-то раньше времени не списывай, - возмущается Дрын.
   - Ты сам еле волочишься.
   Блин, а я полон сил и энергии. Тихо-тихо. В животе урчит, сбоку колет, в груди тесно. Хотя бы глоток воды, но по моей собственной дурости фляжка осталась в лагере. Мы прозевали, проебали все, что только можно. Только у Валеры есть спирт, но это не то, что сейчас нужно.
   В прорезе леса мелькает дорога, чувствую, что осталось совсем немного до чего-то хорошего. Какой-то весточки бы. Знака!
   Дороги не оказалось, очередная лесная прореха.
   Вечерний лес сохранит нас. Укроет ночной темнотой, убаюкает травами. Сосновые тени скроют наше отступление, спрячут наши следы. Нас не найдут.
   Глоток холодной воды, можно и теплой, сгодилась бы и тухлая с водорослями. Я тогда бы восстал, как феникс из пепла. Нет, куда эффектнее!
   С одной стороны наши, с другой - чужие. А кто "наши", кто "чужие"? С кем я воюю, с солдатами, что ходят в кусты ссать? С вертолетами? Хохлами? Турками? С самим собой, своей совестью? Наш еле живой взвод бредет по границе чьего-то сознания, меркнущей границе добра и зла. Ни виноватых, ни правых, ни плохих, ни хороших - деревья, ветки, частокол обгоревшей просеки.
   Сквозь грузные макушки деревьев небес не видно.
   Мы - дурная мысль, заблудившася в голове человека. Блуждает, ходит вокруг да около, не гибнет и наружу вылезти боится. Наипошлейшая идея человечества в дебрях украинского леса. Пять человеческих пороков с автоматами наперевес.
   Пара шагов, выходим к просеке, сухая трава по пояс волнуется на вечернем ветру, проходит по нам, как морские волны. Впереди гряда тряпичных туч, словно их пришил наспех портной, замарав и смяв до складок сиреневое полотно.
   - Перекур, - Валерон скидывает Белого, тот позеленел, словно вот-вот проблюется.
   Курим валерины сигареты. Где-то аукает кукушка. Смотрим вдаль долгожданного неба. Вот-вот, еще немного и мы спасемся.
   - Жрать хочется, - вырубаясь, проговаривает Страх.
   Валера включает рацию, та пусто и бессмысленно шипит.
   - Отдыхаем, - Валера, пытается зацепиться хоть за какой-то радиосигнал - бесполезно. Раскладывает на коленях помятую карту.
   - Валерон, дай еще сигареточку, - прошу я.
   - У меня две осталось, про запас пусть будут.
   Я достаю смятую пачку. Хорошо, что не выкинул. Табак подсох, из него можно соорудить самокрутки. Пытаюсь раскурить сигаретный обломок без фильтра. Угощаю ими всех жаждущих - Дрына и Белого.
   - Где мы на карте? - Дрын затягивается и ложится на спину.
   - В жопе, - резко отвечаю я.
   Сержант привычно ухмыляется, чиркает колесиком зажигалки, сизый лепесток пламени освещает карту. Подсаживаюсь рядом и хочу хоть что-то разобрать в этих зеленых квадратах, схемах, стрелках, знаках - где мы среди всей этой геометрии? Но мозг в отключке, лишь чехарда мыслей и впечатлений, голова тяжела, как свинцовая туча. Сил больше нет. Реальность уплывает, глаза слипаются, глубоко внутри колотится сердце. Успеваю спросить:
   - Валер, мы ведь выживем?
   Не дожидаясь ответа, засыпаю.
   Сигаретный обрубок тлеет в губах. На щеке становится горячо. Это звезда сорвалась с неба и обожгла мне лицо.
  
   - Захар...
   Кто-то толкает в бок, может мама, чтобы разбудить меня, свое чадушко, в школу.
   - Захар...
   Глаза раскрываются с трудом, солнце обжигает зрачки, хочется перевернуться на бок:
   "Мам, первых уроков не будет".
   - Захар.
   Тыкают сильнее. Уже наполовину проснувшись знаю, что это Валерон.
   Я вытягиваюсь, прижимаюсь спиной к шершавой коре дерева.
   Хмурые лесные тени отступили. Лес снова звенит зеленым глянцем хвои и листвы. В вышине заливается жаворонок. Впереди синее-синее небо, только сейчас понимаю, что мы сидим на обрыве, внизу фиолетовые поросли клевера, ниже сухие листы дикой клубники. Перед глазами поплыли наливные ягоды в сетчатом лукошке, потом почудился вкус жареной картошки, которую так приятно закусить ломтиком копченого сала.
   - Захар, - снова толкнул меня в бок Валерон.
   - Да, - вздрогнул я. Блин, снова задремал.
   Рука тянется в "разгрузку" за сигаретами. Тоскливо любуюсь последним сигаретным обрубком, поскреб ногтем по донышку пачки, собрал последний табак. Утрамбовал его в распотрошенный сигаретный обломок.
   Первая затяжка идет вхолостую, вторая отзывается кашлем, от третьей щекочет в горле и разум крепнет.
   - Валерон, ты спал? - кошусь на мирно посапывающего Дрына, спящего Леху, нежно обнимающего автомат, Белого, червячком свернувшегося в сухой траве.
   - Нет.
   - Все скурил, небось?
   - Одну вам оставил.
   - Валер, ты и вправду хуевый еврей.
   Мы дружно ржем, как два дурака. Солнечные зайчики ошалело запрыгали перед глазами. Тени деревьев зашатались. Смех разбудил сонную лощину, застрекотали кузнечики, взвилась назойливая мошкара, беспечная багряная бабочка закружила над нами и, барражируя, исчезла за поросшим склоном.
   Я хлопаю Валерона по крепкому плечу с потускневшими лычками, одолеваемый новыми приступами смеха.
   - А с бабами у тебя как было? - почему-то спросил я.
   - Угомонись, Захар.
   - Не. Ну, скажи. А то знаешь, я ненавижу евреев. Они всех моих баб трахали. Понимаешь? А русские не могли?
   - И много у тебя их было?
   - Знаешь, две. Точнее, больше, но это - так. А две такие классные. Так, блин, я сдыхал от ревности. И все к вам, евреям, ревновал.
   - И что, ты до сих пор не можешь простить?
   Я запнулся, замялся. Валера продолжил:
   - Может, один из них, такому как ты, сейчас жизнь спасает и не парится, что ты у него бабу отбил.
   Я кошусь на своего сержанта. Он глядит на меня устало, снимает с головы маскировочную шапочку, трет мозолистой ладонью потный ежик волос, зевает, глубокие морщины на лбу на миг разглаживаются.
   Молчу.
   Валерон не из Москвы, и не из Киева. Ничего общего с мужьями-любовниками Марты и Ульяны иметь не может, так думалось мне. Хотя в груди похолодело. Гоню дурные мысли. Валера же братан мой, такие люди живут совсем по-другому, не так, как эти.
   - Валерон, - сонно тянет Дрын, - Валерон!
   - А?
   - Мы еще живые?
   - Относительно.
   - Блять! - лихо поднимается Дрын, трет тыльной стороной ладоней заплывшие веки. - Пожрать бы не мешало. Дайте кто-нибудь курить.
   Дрын смачно зевает.
   Я оставляю ему добить бычок, который можно курить вечность - хрен растянешь.
   - Тут грибов полно, - Дрын садится, скрестив ноги по-турецки. - О! - оглядывается на спящего Страха. - Вот Алексей на массу давит-то, наверно, ему сейчас курятина жаренная снится, чавкает лежит, слюни пускает. Дома, наверно, любитель пожрать был.
   - Я тоже, - сознаюсь.
   - А Валерон, - Дрын сплевывает попавший в рот табак, - киборг. Ты, это, и с бабой всю ночь можешь или как?
   Сержант сосредоточено смотрит в синюю полосу карты.
   - Скажи, Валер. А? Можешь?
   - Да отстань ты от него, - вмешиваюсь я.
   - Не, ну меня любопытство ебет. Мог Валер, а? Ты, вообще, женат был?
   - Что было, то прошло. Ефрейтор, поднимай взвод, - командует Валера.
   Непонятно почему вспоминаю Хмыря.
  
   Кажется, что пошел уже третий день, желудок стонет от стебельков, сырых грибов и ягод. То и дело крутит живот, мышцы постоянно в напряжении, чтобы не дать слабину. Мы останавливаемся каждые полчаса, чтобы облегчиться. Валера приказывает зарывать наши испражнения по всем законам разведки, не нарушая лесной гармонии и красоты. Нас пошатывает, но мы движемся вперед... или назад, нет ни малейшего желания выяснять. Время от времени пытаюсь наскрести хлебные крошки в карманах, где когда-то лежали сухари. Что-то находится, режет подушечку указательного. Подношу к языку, вперемешку с нитками и табачной крошкой, глотаю, различаю вкус хлеба. Долго верчу сдобное на языке, не проглотив, сплевываю. Гортань суха, сейчас начнет темнеть, проявится роса, мы прильнем к траве и будем упиваться влагой.
   По ночам жутко, мертвая тишина, даже сверчки умолкают, только филин упорно аукает в потаенной глуши.
   Снова скрутило живот. Все тело напрягается, боясь случайного послабления. Не дай Бог чихнуть.
   - Постойте, - жалобно стонаю.
   - О, еще один раненый, - тут же реагирует Дрын.
   Залетаю в колючие кусты, пулемет кидаю перед собой, без промедления стягиваю штаны. Дрын и Страх тоже расходятся по своим углам.
   - Вот уж подсобил Алексей грибочками, - Дрын сидит напротив под мохнатой гривой можжевельника.
   - Это сыроежки были, - раздается откуда-то с боку голос Страха.
   - Сыроежки, блядь. Я когда пернул, мне чуть ноги не оторвало от твоих сыроежек.
   - Говорю же, - сыроежки.
   Я высматриваю парочку широких листиков, тоскливо смотрю на Дрына в хвойнике.
   Главные герои прочитанных мною книг всегда страдали бессонницей или мигренью, прочими благородными болезнями. "Ой, у меня разболелась голова, мне надо отойти ко сну". Но никто никогда не писал про то, как главный герой или героиня страдают поносом, терпят, чтобы не наложить в штаны, а ведь это куда актуальнее, нежели мигрень.
   Только бы не застал враг врасплох... Не хотелось бы помереть сконфуженным и без штанов.
   Валера при каждой остановке разворачивает карту, словно думает, на ней что-то успело поменяться. Понос его не берет, может евреев диарея не мучает?
   - Знаете первое правило разведчика в отсутствии еды? - спрашивает он.
   - Ну?
   - Голодать. Нельзя жрать все, что ни попадя.
   - Валерон, это ты во время сказал! - Дрын вертит головой в поисках листвы. - Захаридзе, есть что почитать?
   Ничего у меня нет, кроме природных даров. Для вида шарю по "разгрузке".
   Что-то шелестнуло.
   Смятый лист, забытый, точно. Разворачиваю.
   Уинстон Черчилль:
   "...вести войну на море, суше и в воздухе, со всей мощью и силой, какую дает нам Бог; вести войну против чудовищной тирании, превосходящей любое человеческое преступление. Вот наш курс. Вы спросите, какова наша цель? Я могу ответить одним словом: победа, победа любой ценой".
   Комкаю, кидаю Дрыну.
   - Читай!
   - Благодарю, - почтительно отзывается мой товарищ. - Толковая литература.
   Дрын разворачивает листок и использует его по назначению.
  
   Небо сливовое, затянуто тучами, даль загустела серой рябью, наша грунтовка виляет вдоль непролазных буреломов. В зелени замолкают птицы, попрятались назойливые кузнечики, упорхнули бабочки. Воздух горяч и противен, как жженое вино - ни напиться, ни надышаться. Курева нет, ягоды не попадались, прочую зелень жевать беспонтово, эффект один - ранение на вылет. Ничего. Еще пару минут и начнется - дождь ливанет, как из ведра. Запрокинуть голову к небу и глотать влагу, орошать высохшее, как Сахара, горло.
   Что за дурные мысли?
   Пытаюсь сосредоточиться. Зря.
   Уже вижу себя, как я раскрылил руки, а по мне тугими струнами бьет холодный дождь. Господи, прошу я, низвергни злословящих. Какие-то корзины плывут перед глазами. Улечка улыбается, ласково шепчет: "Держись кабан, держись, пожалуйста". Снова вижу себя под дождем, голого и кричащего.
   - С фронта! - толкает меня Дрын в кусты.
   Слетаем в поросшую крапивой обочину.
   Таимся.
   Стоит отвлечься, как тут же случается непредвиденное. Словно оно и ждет самого неподходящего момента. Следим за дорогой. Приближаются люди. Их немного. Походка понурая, отчаявшаяся.
   Оружие у нас наготове.
   В горле сухо, пальцы тяжелы, глаза воспалены и слезятся.
   Среди них можно различить тонкую женщину в серых джинсах и длинной сермяжной рубахе с застиранными узорами. Мужики молчаливы, угрюмы, небриты. Оружия нет. Вот оно! Держитесь.
   А может, это наши?
   Сверкает витиеватая молния.
   Мир озаряется синим пламенем.
   Тишина.
   В пунцовом поднебесье взрывается гром. Земля трясется. Трава оживает тревожной судорогой, легкий ветерок спускается с покатых холмов горизонта.
   Толпа людей, тварей страждущих, все ближе и ближе.
   Рослый стручковатый мужчина с гнедой бородой тащит какой-то мешок. Женщина - и не женщина вовсе, а девушка, замученная и испуганная, с наивным изломом бровей.
   - Тссс, - тянет Валерон.
   Снова слепящая синь, раскат грома, словно по днищу перевернутого небесного котла со всего размаха ударили поварешкой. Земля подпрыгивает. Ветер захлестывает поле и верхушки деревьев, пыль вздымается с дороги, кленовые семена кружат вертолетиками над нами.
   "Не выходить", - жестикулирует наш сержант.
   Унылый караван проходит мимо.
   Валера почесывает грязным ногтем цевье своего Вала, глаза сосредоточены до предела, на черством лице ни ярости, ни жалости, только расчет простейших военных формул...
   - Страх, Белый, - продолжает он. - Кройте тылы, страхуйте. Захар, Дрын, за мной ползите, не спеша...
   Снова раскат, следом взрывается гроза. Ветер - не ветер, легкий ураган. Столпы пыли, душистой пыльцы, жухлой стружки сухих соцветий.
   Толпа останавливается. Ветер приносит обрывки слов.
   - Там их лагерь, - слышится женский голос.
   А дальше неразборчивое и быстрое.
   Так говорила Марта, точно помню, не перепутать. Значит это хохлы. Так в Украине все девушки разговаривают.
   - К американцам идут же! - скрипит челюстями Дрын. - Хохлы, суки.
   - Тсс, - остерегает Валера.
   Небо сверкает синим, словно зажженная в темной кухне конфорка, над головой взрывается гром, сотрясая сердца. Легкая морось осыпается на нас, прибивая дорожную пыль. Снова гром! Кажется, небо фарфорово треснуло. Толпа слетает с дороги за обочину, не видя нас, девушка бежит в нашу сторону укрыться под деревьями.
   Ливень обрушивается, как кара Божья, нещадно хлещет наши замученные тела, словно нагайкой.
   Я вытягиваю язык, глотаю каплю за каплей. Вода холодная, такая долгожданная, что кажется сладкой.
   - Сюда! - кричит девушка толпе.
   Отдаляется и теряется в проливном дожде.
   - За мной, - приказывает Валера.
   Пригнувшись, мы движемся на женский крик.
   Она совсем рядом, промокшая и хрупкая, незадачливо путается в кустах. Ей бы подать голос! Не успевает, Валерон бьет ее в грудь, девушка, жалобно хмыкнув, валится на землю, но мы ловко подхватываем ее под руки и вместе с Дрыном тащим вглубь леса.
   - Заткни ей рот, - шепчет наш сержант и сигнализирует рукой, оставшимся в засаде пацанам.
   Мы уходим буреломом, скользя по влажной земле.
   Молния бьет в макушки сосен, озаряя окрестность.
   Успеваю разглядеть лицо пленницы. Да боли знакомые глаза.
   Лес трещит с надрывом и злобой. С луга веет запахом опилок и мяты.
   Белый и Страх нас быстро догоняют.
   Скрываемся в мутном дожде, струящимся меж перебитых переносиц сухих коряг и деревьев, чья кора кажется розовой, как первая зарница весны.

28

   Я шел чуть ли ни вприпрыжку по утренним потемкам сырого марта. Руки тряслись, с трудом прикуривали помятые сигареты. Я оглядел свои ладони при тусклом свете уличного фонаря: мозоли, линии жизни и судьбы, шершавая кожа пальцев. Но мне все в них казалось красивым, я любил свои руки, любил их за то, что они касались моей Улечки, за то, что они делали ее счастливой. Да-да! Она так часто дышала, клялась, что никогда ей не было так хорошо. Я уважал за это свои руки, не смел даже ради шутки обозвать их "заготовками" или "культями". Я любил себя, а следовательно, и весь мир.
   Сократив дорогу снежным проулком, меж серых пятиэтажек, я выбрался к дороге. За крышей новой высотки слабо розовело небо. Но неважно. Скоро рассветет и будет много-много света.
   Я пошарил по карману, выудил оттуда пачку презервативов, которые так и не пригодились. С сиреневой коробочки на меня смотрела обнаженная девица с притягательной улыбкой и пошлыми глазами. Сделалось противно от самого себя, от этой девицы, от всепоглощающей межполовой дурости. Я швырнул гондоны в ближайшую урну, матеря свою блядскую сущность. Как я мог идти с ними к Улечке, моей нежной Улечке? Зачем мне они?
   - И не стыдно ли вам, батенька? - спросил я сам себя. - Стыдно, стыдно, стыдно, - тут же ответил себе. Но прервал диалог сразу, пока не дошел до крайности и помешательства.
   Мы лежали обнаженные и счастливые, Улечка гладила меня по голове, приговаривая: "Захар, ты такой красивый, такой цельный и хороший, я всю жизнь такого ждала". А все время в кармане куртки у меня лежали эти проклятые презервативы, которые люди покупают, заскочив в аптеку, перед тем как посетить очередную девицу. Грезя сексом на скорую руку, мечтая оттрахать ее и свалить домой.
   Стыдно!
   Я же шел совсем за другим. Чтобы любить и быть любимым!
   Улечка, извини, я так долго желал стать для тебя лучшим и любимым.
   Я ревновал мою девочку.
   Дурак!
   Ненавязчиво пытался расспросить о прошлом, выудить слова, говорящие о том, что я самый лучший и прекрасный.
   Глупец.
   Улечка шептала их и так, дыша рядом со мной всей жизнью.
   Какие же, все-таки, у меня хорошие руки.
   Я свернул и широкими шагами двинулся по искрящейся огоньками мостовой.
   На дороге появились первые автомобили. И чего людям не спится в такое доброе воскресное утро?
   Хотя, они правы, грех спать, когда можно идти по улице и вбирать всей грудью первый весенний воздух.
   Как же все-таки уютна Улечкина комната. Там есть плюшевый кабан и сумка-медвежонок, плакат Семака и Рональдо, а на полках - тонны детских книжек.
   Только надо обязательно пойти вверх по улице Гагарина пешком, у перекрестка свернуть на излом рельефной возвышенности, обойти стороной круглосуточные пивные и выйти на улицу Сиреневую.
   Не садитесь в предрассветный час ни в маршрутку, ни в трамвай, ни в такси. Идите пешком, довертись своим ногам. Иначе вы пропустите все самое интересное.
   Глядя с высоты холма, видно как медленно истончается ночная бахрома последних заморозков. Как в расщелинах тротуарных плиток тонет в луже последняя полярная звезда. Прислушайтесь, как капля за каплей звенит март. Как в неведомой дали грохочут колокола.
   Небесный багрянец крыш западных высоток наливается новой жизнью, которая непременно настанет, как только над городом взойдет солнце.
   Ходите пешком, встречайте рассветы, выбросьте все гондоны из ваших карманов.
   Я самый лучший для нее!
   Боже. Спасибо!
   В нагрудном кармане заиграл мобильный.
   Смс. Улечка: "Кабанья спина, у тебя такая кабанья спина..."
   Я хотел тут же написать, что она самая красивая и чудесная, что я уже давным-давно влюбился в нее по уши, но почему-то вспомнил про семенящие ножки, когда видел, как Уля торопилась ко мне на встречу. Я говорил, мол, ты так забавно кишишь, в смысле ходишь. Назвал Улю Кишкой, а она меня Огромным Кабаном. Так появилась сказка о Кабане пекариевой породы и милой Кишке-хозяюшке, что приютила неряшливое животное несмотря на всю его гнусную и злобную сущность.
   Я всегда писал Улечке стишки-смски о том, какой кабан хороший и полезный, она, наоборот, уличала его в гнусности.
   Казалось, что прошло много-много лет, мы стали едиными и родными.
   - Кабан хороший, - утверждал я.
   Мы лежали, прижавшись друг к другу, взмокшие и довольные, счастливые и влюбленные.
   - Кабан мерзкий, - отрицала Улечка.
   - Он прыток и силен!
   - Нет. Он грязен и вонюч, - хихикала Улечка.
   - А почему тогда Кишка приютила его? Она влюбилась в него, да?
   - Из жалости, потому что Кишка милосердная. И кабана она вовсе не любит, а ждет прекрасного принца.
   - А кабан прознает, вынюхает и от ревности его затопчет.
   - Тогда он получит хворостинкой. Ать-ать! - Улечка показала, как кабана будут лупить, не больно похлопав меня по спине.
   - Так не честно!
   - Преогромнейший кабан,
   Попа словно барабан.
   Брюки в клеточку купил -
   Хворостинкой получил.
   Уля захохотала от собственной выдумки. Напев свой новый экспромт на мотив "Крылатых качелей", рассмеялась пуще прежнего, дополнила:
   - А Кишка ждет прекрасного принца, а кабан вонюч и злобен.
   Я ответил незамедлительно, нарочито горячась, напел собственный стишок на мелодию "Кончились все мои сроки":
   - А у КишкИ хворостинка,
   Будь всегда под рукою,
   Чтобы ударить по спинке,
   Ведь может выйти такое:
   Кабан прикинется принцем.
   - Круто мы придумали, - Уля расцвела, прижалась к моему плечу, ласково приговаривая: - Кабан, кабан, толстый кабан, огромный кабан.
   - Улечка...
   - Зато теперь у нас есть чудесная сказка, будем ее нашим детям рассказывать. Круто же, да?
   - А то.
   - Мне кажется, - начала Уля, - Кабан прибежал из леса, так как ему там стало скучно, или даже по своей бестолковости - бежал-бежал и выбежал на поселение, где в своем уютном домике мило и спокойно поживала Кишка, пекла пирожки, сажала незабудки, звала по вечерам на чай Сардель.
   - А это кто такая?
   - А это ее подружка.
   - Откуда ты ее взяла? - восхищенный фантазией Ули, недоумевал я.
   - Она сама появилась. Госпожа Сардель, такая гламурная и стильная девица, целыми днями читает модные журнальчики, а по вечерам ходит сплетничать к Кишке.
   - Улечка, - который раз влюблено протянул я.
   - Да-да. И кабан поселился в рощице у Кишечного домика. Но в деревне узнали про это и собрали ополчение, чтобы гнать глупого пекаря из селения. Пришли с вилами, били в кастрюли, кричали: "Убирайся, злое животное!"
   - А за что его сразу так? - заступился я за кабана.
   - Потому что он успел уже выесть с огородов тыквы и сломать заборы.
   - И сразу так невзлюбили?
   - Ну, все же знают, что от кабана нет никакой радости, одни горести. И давай его ополчение гнать в три шеи.
   - А кабан мог их всех растоптать?
   - Мог. Но он презрительно хрюкнул и пошел прочь, удивляясь людской злобе. Он же мыслит своими категориями, кабаньими. Почти стемнело, Кишка как раз сидела на крылечке, когда в кустах что-то затрещало. Она аккуратно приоткрыла калитку. В кустах хрюкнуло и что-то огромное вышло ей на встречу. "Кабан?", - удивилась она. Кабан стеснительно помялся, потопал копытцами, но Кишка, махнув тоненькой рукой, пригласила его войти во дворик. Кабан смущенно зашел, вертясь по сторонам и боязливо хрюкая. Всю жизнь его гнали, а теперь ютят и приглашают.
   - И Кишке же с кабаном стало веселее?
   - А! - Уля потянулась за телефоном, пощелкала на нем загоревшиеся кнопочки. - Вот, как раз стишок написала поэтому поводу, тебе выслать забыла:
   Не понежиться беспечно,
   Не попить чайку, как встарь -
   Нынче в домике Кишечном
   Поселился злой пекарь.
   Он и топчется, и рыщет,
   И слюнявчики жует,
   И сопливый свой носище
   Во все щелочки сует!
   Я поцеловал Улечку в шею, возбуждение защекотало внизу живота, готовый любить сейчас и на много лет вперед, прижал Улечку к себе.
   - Захарушка, - Уля прикусила губки, - ты такой гладенький, такой весь мой.
   Я смахнул с ее лба дурацкую челочку, провел ладонью по горячей груди, ловя удары ее сердца. Поцеловал снова, спустился губами ниже, коснулся соска, что заманчиво затвердел от моих ласк.
   - Захарушка, - тихо застонала Улечка, - Я хочу тебя... Возьми меня. Вот так... Да-да... Чуть аккуратнее... Вот так, да.
  
   Мы шли ко мне домой далеко за полночь беспечно веселясь, толкая друг друга в сугробы. Мороз крепчал, искрился на железных беседках и качелях двора, серебрил махровые от снега ивы. У перекрестка одиноко светил фонарь.
   - Ох, - я прижал подбородок к ледяному вороту куртки.
   - Холодно, кабанчик? - нежно взглянула Уля. - Ты же такой толстокожий, тебе не должно быть холодно. Это я тощая Кишка мерзну, кишу себе и кишу по морозцу.
   - А кабана сейчас в домик Кишечный запустили, дремлет он у Кишки под кроватью. Та гладит во сне его слюнявый пятачок и радуется.
   - Не-а.
   - Как это нет, мороз же?
   - Ну, сам подумай, как его такого вонючего в дом запустят? Он же нащетинит, все выест, тем более у него блохи.
   - Да нет у него никаких блох.
   - Не, есть, - строго повторила Ульяна. - Он в сенцах спит, его добрая Кишка соломой укрыла.
   - Так же не честно... Бедняга...
   - Он толстый, ничего ему не будет. А щетинистых и злых в дом Кишечный не пускают.
   Уля, тихо хихикая, засунула носик в свой полушубок, оставив снаружи только глаза.
   Большие зеленые глаза, красивые и печальные, если надо было бы описать одним словом, я тут же назвал бы их лосиные.
   В восточных странах девушкам положено скрывать все кроме глаз, мудро придумано, они не врут - зеркало души, типа. Так, помню, учили нас на уроках литературы. Странно, а я до этого никогда девушкам в глаза не вглядывался.
   - Да уж, - искренне расстроился я, вспомнив о замерзающем кабане.
   Мы молча миновали перекресток, замедлили шаг. Возле нас парил голый асфальт с канализационными люками, под ними проходила теплотрасса. Пар вздымался, как дым деревенской бани в субботний вечер, высоко и мерно, только пахло не березой, а протухшей сыростью.
   - Воняет, - поморщился я.
   - Вот видишь, а Кишке каково кабана вонючего терпеть? А ты говоришь, его в дом пустить надо.
   Ветер деревца качал,
   На дворе мороз крепчал,
   Из-под вороха соломы,
   Чей-то пятачок торчал.
  
   Уля весело залилась радостью от собственного стишка.
   - Захар, ну круто же? Блин, я мастер всякой дурости.
   Помпон ее чудной шапочки задрожал, как колокольчик, казалось вот-вот зазвенит.
   Продрогшие, стремясь к теплу и близости, мы ускорили шаг.
   - О, глянь, - Уля указала в сторону девятиэтажки с пристроенным внизу круглосуточным магазинчиком.
   - Куда?
   - Посмотри, какой хороший, какой толстый, - Уля с нежностью растянула гласные звуки.
   На вывеске торгового закутка красовался пузатенький цыпленок, улыбчивый, все видом говорящий: "Не проходите мимо".
   - Зайдем в гости к цыпленку? А? - Уля приободрилась пуще прежнего.
   - К кому? - как недотепа отозвался я.
   - Ну, какой же ты недогадливый кабан. В магазин, купим что-нибудь к чаю.
   - Что-то я тугой сегодня.
   Уля погладила меня по шапочке:
   - Ты немного глуповат, но это ничего.
   - Да это не цыпленок, целая утка! - аргументировал я.
   - "Куда улетают утки, когда пруд замерзает?", - Уля процитировала Сэлинджера.
   Поцеловала в небритую щеку и, забыв, что недавно тряслась от мороза, побежала к встречающему ночных гостей цыпленку.
   - Я его сфоткаю, хорошо? - Уля проворно достала сотовый, попутно толкнув меня в бок локтем. - Он такой же упитанный, как и ты. Тебе он должен нравиться.
   - Я его каждый день вижу, привык.
   - А вдруг завтра его куда-нибудь денут?
   - Взорвут, что ли?
   Я улыбнулся и засунул руки поглубже в карман, не давая им окончательно заледенеть.
   А все-таки Кишка пустила Кабана свой Кишечный домик, подумалось мне, в глубине что-то восторженно екнуло, и на душе потеплело.

29

   Воздух после дождя свеж и прохладен, влажная листва кажется еще зеленее - звенит на свежем ветерке, нагоняемом с полей. В вышине весело поют птицы. Ненастье пошло. Берцы вдавливаются в землю, как штык-нож в плоть. Трава росиста, так и хочется слизнуть с нее влагу.
   Валера обессилен, дышит и держится из последних сил.
   - Покурим, - он прислоняется к дереву и сползает на землю.
   Девушка смирно молчит, не вырывается, мы хватко держим ее худые запястья.
   Кидаем ее мешком на траву, Дрын тычет дулом автомата ей в лицо.
   - Тихо, сука.
   - Ну ты и джентльмен, блин, - отшучиваюсь я, желая хоть как-то защитить пленницу.
   Ее большие глаза смотрят по сторонам, ни страха, ни паники, только осыпавшаяся на щеки тушь. "Она еще и краситься успевает", - изумляюсь я. - "У войны не женское лицо, но девичьи глаза", - вспоминается старая песня.
   Страх и Белый бледны, ко всему безучастны.
   Если бы я меньше хотел есть и спать, то обязательно пожалел бы эту несчастную. Поговорил бы. О чем? Я хочу верить, что это Марта. Высвободить ее из рук моих товарищей, прорваться к ближайшему вокзалу, с перестрелкой или без, увести в свой городишко и сутками тешить, укрывая одеялом и заваривая чай. Я пристально изучаю изгибы чужой мне девушки, если прищуриться, словно ты смотришь в оптику на горизонт, то я вижу свою Марту. Спустить взгляд по тонкой шее, ниже, в разрез, во второй размер, такой мне привычный.
   Меня трясет.
   Внутри холодеет, в руках слабость, пальцы не в силах нажать на курок, окажись бы враг рядом, нас бы изрешетили.
   - У тебя муж есть? - направляю пулемет на девушку, та замирает, губы ее ослабевают, глаза наполняются влагой, руки испугано застегивают верхние пуговицы.
   - Есть, - еле слышно срывается шепот.
   - Э, Захаридзе, - Дрын садится на траву, смакуя во рту влажную соломинку. - Ты что, жениться на ней собрался?
   - Как звать? - перевожу "флажок" на автомат.
   - Кого? - трясется девушка.
   Меня заводит ее страх, вижу себя со стороны, как в зеркале, непобедимость перед слабым и немощным врагом.
   - Э-э-э, - подскакивает Дрын.- Тихо, поставь на предохранитель.
   - Как звать тебя? - я плечом отодвигаю товарища.
   Слышу, как на дне меня бьется сердце.
   Слышу малейший шорох леса, словно целлофанового пакета. Слышу, как в голове скрипят заторможенные мысли Страха и Белого. Слышу, как подгорает небо на розовом горизонте дальних полей.
   - Не говори, - перебил я девушку, когда она попыталась открыть рот. - Не говори. Дура.
   Это не Марта. Совсем не она.
   Ловлю себя на мысли, что я перестаю соображать, и отхожу в сторону. Ватными пальцами возвращаю "флажок" на место. Смотрю по сторонам, сосредотачиваюсь на дереве. За ним все зеленое и блестит, в промельке листвы серебрится ручей. Голова не кружится, ничего не болит, я вдыхаю росистый воздух глубоко-глубоко, чтобы мозг наполнился кислородом, протрезвел от этой войны.
   Жуткий невроз доводит до сумасшествия.
   - Дрын!
   - Чего тебе?
   - Я подремлю. Не спи, ладно? Два часика мне хватит набраться сил. Командуй.
   Я тут же сворачиваюсь клубком на траве.
   Прислушиваюсь, когда Дрын начнет материться, но он молчит.
   Вдалеке ветер шумит листвой, качает деревца, те шелестят и роняют капли недавнего дождя.
   Закрываю глаза, все кружится. Тело недвижимо, шевелю пальцами ног, успокаивая себя, что я жив. Темнота затягивает меня, но только начинаю грезить, как тут же вздрагиваю и пробуждаюсь, боясь в ней погрязнуть. Чтобы прийти в порядок надо заснуть, но страшно закрыть глаза. Надо думать о хорошем! Ворочаю в голове прошлое, то ли Уля, то ли Марта, все они прекрасны, улыбаются, нежны. Вздрагиваю снова, спасаясь от бездны. Раскрываю глаза. Если я не наберусь сил, то у меня поедет крыша. Я истощен. Господи, пожалуйста, дай мне немного сна. Мне нужны силы, немножечко сил, чтобы выжить. Граната вылетает из тьмы, разрыв, я снова подскакиваю, мотаю головой по сторонам.
   - Да спи ты уже, - Дрын наготове, караулит.
   Белый лежит рядом с Валероном. Страх приободрился, схоронился в кустах, держит другой край. "Марта" сидит, обняв ноги руками, спрятав в коленях голову. Ее плечи трясутся. На безымянном сверкает золотое кольцо.
   Какая, на хрен, Марта?
   Небо разрывает гул вертолетов. Вращаются пулеметные винты, срезая накрывавшую нас зелень. Обстрел усиливается. Все происходит в мгновение.
   Марта встает в полный рост и басовито хохочет.
   - Вам не сбежать!
   Закатывается инфернальным смехом, щеки бледнеют, глаза сверкают алым заревом.
   - Захар, привет Захар! Ты изнасиловал меня, ты сорвал мой венок. Как тебе живется, Захар?
   Я не знаю молитв, но готов молиться и просить о спасении.
   Боже!
   Язык мне не подвластен и нет сил нет хоть один звук.
   - Ты сдохнешь Захар! Вы все сдохнете! - беснуется Марта.
   Снаряды со свистом валятся на нас, взрыв за взрывом, вспахивают землю, могильный чернозем застилает лицо, попадает в ноздри, забивает рот так, что нет мочи крикнуть: "Воздух!" Задираю голову к небу, дождь гранат проливается на нашу голову, хочется вскочить и рвануть с места, но тело непослушно...
   Смех Марты становится нестерпимым, из последних сил пытаюсь развернуться, чтобы пристрелить ее. Только бы не слышать этот голос...
   Локоть неуклюже соскальзывает, меня разворачивает на спину, я направляю пулемет в горящее небо. Жму на курок.
   Замираю, прикрыв глаза.
   - Захар! - не унимается Марта, - Ты теперь вечно будешь со мной мучиться.
   Осколки таранят мое тело, калечат внутренности, с силой вырывая их наружу.
   Меня разносит на части, но я успеваю сообразить, что это еще не конец.
   С криком вскакиваю и врезаюсь головой в дерево.
   - Спалишь контору, - чья-то ладонь закрывает мне рот.
   Отплевываюсь, кашляю, протираю глаза.
   Ночь проясняется.
   Ни ветра, ни тревоги, ни случайного шелеста. Вдалеке аукает филин, ставший нам другом.
   - Все, успокоился? - Дрын отходит в сторону.
   - Дай покурить.
   - Ты ебанулся? Где я тебе возьму?
   - Что с бабой этой?
   - Спит, что с ней будет? Спит и посапывает, чем и я думаю заняться. Белого буди, мы со Страхом все, отбой. Валерона лучше не трогать, намертво вырубило, да а хули? Трое суток не спал.
   - Ложись! Не усну я больше, это уж точно.
   - Кошмары ебут?
   - Ага.
   - Спокойно братуха, мне тоже на райские кущи снятся. Э, Алексей! - шепотом подзывает Дрын.
   - А? - отзывается из кустов Страх.
   - Хуй на! Отбой! Товарищ ефрейтор на дежурство вышел.
  
   Светает, предрассветная лесная тишина глубока и пустынна, тянется вдаль розовым просветом меж деревьев. Воздух росист и приятен, который день я это чувствую и все не могу напиться его вдоволь. Жую сочный зеленый стебель, горло сухое, не помогает, пытаюсь представить, что это не стебель, а сигарета. Белый шевелится в кустах. Знакомо. От всяких укусов и раздражений кожа постоянно зудит и чешется.
   Я еле слышно пробираюсь к девушке. Бужу, толкая ее в плечо.
   - Эй!
   Девушка сонно вытягивает руку, словно из-под пухового одеяла. Запястья тонки и красивы. Забыв про все, она нежится в полудреме, беззаботно и по-домашнему. Так же сонная Марта отворачивалась от моих поглаживаний, мило капризничая.
   - Эй, проснись!
   - Ой, - девушка замирает, раскрыв глаза.
   Глядит куда-то мимо меня, так смотрела Марта в кафе, когда стеснялась.
   - Как тебя звать? Хотя, не говори. Ты украинка?
   Девушка кивает головой.
   - Замужем?
   Снова повторяю свой идиотский вопрос.
   - Да. Ведь вы уже спрашивали.
   - Тебе страшно?
   - Мы ничего против вас не имеем. У нас даже оружия нет.
   - Так ты боишься?
   - Да.
   Девушка пугливо раскрывает глаза.
   В ее зрачках шевелится мой черный силуэт. Глаза кошачьи, аж светятся в темноте.
   - Уходи!
   - Что?
   - Беги, - надрывно хриплю я.
   - Нет, не надо, правда-правда не надо!
   - Дура! Говорю же, беги.
   - Не убивайте меня.
   - Тише! - прислоняю указательный палец к ее губам. - Ты всех перебудишь.
   - Если я побегу, то вы меня расстреляете. Зачем вам это?
   - Дура...
   Девушка прикрывает лицо руками.
   Я подсаживаюсь в ней вплотную, близко, почти прижимаясь плечом. Едва касаюсь ее запястий, кожа гладкая и тонкая, наклоняю голову, чтобы кончиком носа коснуться шеи пленницы. Ее запах притягателен, волнует. Руки взмокли. Забытая сладость женщины манит, колышет во мне то, что осталось от человека. По вспотевшему вороту рубахи тянутся белые солевые следы и сочные пятна свежей травы. На загорелой шее чернеет полумесяцем забавная родинка.
   В животе глухое урчание, есть не хочется, только прилипший к портупее живот и постоянная тошнота. Борю ее, усиленно глотая слюну.
   Кладу автомат. Ладони ложатся на хрупкие плечи. Девушка пронзительно дрожит и еле слышно всхлипывает. Тревожно перебирает пальцами прорехи затертых джинсов.
   - Тише, - шепчу я, - Тише. Все хорошо.
   - Пропал мой муж...
   На слове "муж", девушка запинается, опасаясь моей реакции. Настороженно глядит на меня.
   - Продолжай, продолжай.
   - Может, вы видели его?
   Еще осторожнее.
   - Он ополченец?
   - Нет-нет, вы чего? Он совсем мирный, никогда не стрелял даже. Он в Киеве остался на правом берегу. У него еще такая футболка дурацкая с утенком. Реклама такси. Он в такси работал и постоянно в ней ходил, потому что нас полностью разграбили. Нас полностью...
   Девушка снова попыталась заплакать.
   - Снимай ботинки! - озлобленность охватывает меня внезапно.
   Этот проклятый утенок выплывает из памяти, как айсберг из густого тумана.
   Внутри меня звонко хрустит, непроизвольно оскаливаюсь.
   - Зачем?
   - Снимай, я сказал, - сдержанно давлю я.
   - Захар! - отзывается Белый, - Что ты там делаешь?
   - Смотри в оба лучше, - грубо отзывается в ответ мой голос.
   - Чего вы хотите?
   Девушка пытается встать, но мои руки прихватывают ее горло.
   - Я тебе шею сломаю, дура.
   - Нет...
   Нащупав на ремне нож, вытаскиваю из чехла и плавно подношу его к горлу пленницы. Ее зрачки рассеянно застывают.
   Скольжу острием ниже.
   - Не двигайся.
   Девушка послушно изгибается.
   Внезапное возбуждение.
   Срезаю с ее ботинок шнурки, разрываю узловатые крепления закопченным лезвием ножа, крою зачем-то рифленый каблук.
   Девушка послушно раздвигает ноги.
   С силой снимаю тяжелую обувь. Фиолетовые носочки на узких ножках оробевшей пленницы смешны и невинны. Срываю и их, пытаюсь вывернуть наизнанку. По земле рассыпается несколько патронов от АК. Пальцы костенеют от злобы, руки становятся хватки, как никогда.
   - Ты глупая?
   - Не надо, - сквозь слезы шепчет девушка, но мне уже плевать на ее страх и боль.
   - Что такое? - подрывается Белый.
   - Вот что! - показываю на патроны.
   - Что это?
   В предутренней темноте Белому их не разглядеть.
   - Ты дебил? Патроны от "калаша".
   - Зачем они ей? У нее же нет автомата.
   - Да она его прячет в кустах каких-нибудь. Что ты думаешь? Это только с виду все такие мирные. Суки.
   - Нет, не так, - умоляет девушка.
   - Так. Все так. Я ненавижу вас, украинок, вы все хитрые твари.
   Валера просыпается быстро, не раскрыв толком глаза, подскакивает к нам. Первые солнечные лучи ложатся на его погоны, окропляя позолотой, сержантские лычки не хуже генеральских звезд сияют на крепких плечах.
   - Что здесь?
   - Глянь, - свободной рукой показываю на россыпь остроконечных патронов в зеленой "рубашке" гильз.
   Хищно ухмыляется наш сержант.
   Локтем давлю пленнице на горло.
   - Угомонись, Захар. Откуда патроны? - Валера берет из моей руки нож.
   - Не знаю. Честно-честно.
   Может когда-то именно так плакала Марта, когда поняла, что больше меня не услышит.
   - Если еще раз скажешь "Не знаю", - Валера прислоняет острие к хрустальной вене на тонком запястье девушки, - то... - резко скользит ножом.
   Девушка вздрагивает, закрыв глаза.
   Запястье остается не тронутым. Валера снова прислоняет неокровавленное лезвие к руке пленницы.
   - Поняла?
   - Да.
   - Так откуда патроны?
   - Это не мои, брата.
   - Он из ополчения.
   - Ну, не совсем.
   Брови Валерона тревожно сгущаются.
   - Да-да, он с ними, - поправляется девушка.
   - И муж? - вставляю я свой веский вопрос.
   - И муж.
   - Его убили на Майдане, так что забудь о нем, - с каким-то потаенным азартом говорю я.
   Девушка ломается окончательно, гибкое тело ее подо мной обмякает, становится податливым, словно пластилин, глаза замирают, как у покойницы.
   - Далеко до трассы? Слышишь, ты? - Валера снова берется за дело.
   - Нет, - безразлично шевелятся губы.
   - Блокпосты к Киеву рядом?
   - Рядом.
   - Посты американцев знаешь?
   - Каких американцев?
   - Захар, отпусти ее, - приказывает Валера.
   Белого посылаем следить за местностью, а сами отходим во мглу раскосого дерева переговорить.
   - И что с ней делать? - думаю я вслух.
   - Она нам уже на хер не нужна. Курить будешь?
   - Хорош травить!
   Валера лезет рукой под разгрузку, достает обрубок сигареты, протягивает.
   Читаю на фильтре: "LD".
   - Откуда?
   - У дороги нашел, когда по обочинам шкерились.
   - Валер, ты стопроцентный еврей, - неожиданная радость щекочет мне живот.
   Нетерпение...
   Такое часто бывало, когда в детстве возвращался домой от бабушки, сгорая от нетерпения поскорее поделиться с приятелями по двору о том, как провел лето... Скоро-скоро мы попадем к нашим.
   Мы уже близко. Мы выжили. Мы герои.
   - Ты молоток, Захар, - Валерон глубоко затягивается, выдохнув, передает огарок мне.
   - Да ладно, - смущаюсь я.
   Утро спелым солнцем рассыпается по сочной листве. В недалекой вышине стучит дятел. Недавний страх отступает, кажется, что ничего больше уже не случится.
   - Окурок затуши, - предупредительно просит Валера. - Пацанам еще надо оставить.

30

   Мы сидели на кухне, Улечка мелкими глоточками отхлебывала чай. Говорила-говорила без умолку, вдохновенно и смеясь. В приоткрытое окно влетал майский ветер. На улице шумели дети. Солнце садилось за крыши домов. Сиреневые сумерки накрывали город, роняли пух кудрявые тополя, в клумбах молчали еловые соцветия, над которыми, важно жужжа, пролетали майские жуки.
   - А кабан хотел бы служить в спецназе, - начала Уля.
   Она была в легком помятом платьице, стройная и зеленоглазая, с растрепанными волосами, я то и дело брал Улечку за руку, водил кончиком носа по ее мягкой ладони.
   - С чего ты решила?
   Я пощекотал пальцами Улечкино предплечье, она вздрогнула:
   - Ох, щекотно, Захар.
   - А так?
   Я подставил ближе стул, прикусил губами улину шею, впился, как вампир, пытаясь оставить засос.
   - Метишь территорию? - засмеялась Уля.
   - Уу-уу, - ответил я, занятый делом.
   - Ну почему ты такой?
   - Какой?
   - Какой-то темпераментный чересчур.
   - Это ты такая красивая.
   Уля нежно провела рукой по моей обнаженной спине.
   - У тебя такая большая и красивая кабанья спина.
   - А ты такая худенькая, как Кишка.
   - Захар, неужели ты меня еще хочешь?
   - А то.
   Уля легко улыбнулась, робко моргнув глазками.
   - Я люблю тебя.
   - Что? - я растерянно замер.
   Внимательно посмотрел на сосредоточенную Улечку.
   - Захар, я лю-блю те-бя.
   - Ммм?
   Еще медленнее и по слогам, повторила Уля:
   - Я лю-блю те-бя...
  
   Перед глазами поплыли майские дни. Кружился вихрем тополиный пух. Каждый день я любовался Улечкой, рвался к ней, бросая все. Неважно было, что я не высыпался, сонливости не было. Лучшие сны были наяву. Мое сердце гордо билось, руки дрожали от нежности, ноги крушили мостовые, несли меня по городу в любое время суток. Сплевывал через плечо по три раза, боялся сглазить случившуюся любовь. При каждом нежном слове Улечки, как идиот, стучал три раза по дереву, боялся, что наше счастье кто-то сглазит.
   - Я никого так еще не любила! - говорила Улечка.
   - Я никогда не любил вообще, - отвечал я.
   Мы ходили за ручку, как дети, хохотали и обнимались в парках под елками. Бывало, что вечерами я печалился, думая, что Улечка, говоря, что я самый-самый, лишь утешает меня. Рисовал в голове жуткие картины, как Уля упивается моей надежностью и нежностью, а сама где-то в потаенных желаниях вспоминает былую страсть. Может, ей со мной не так хорошо, как было с ним? Я все время думал об этом... когда оставался один в комнате, когда ехал ночью в трескучем троллейбусе, когда затирал компьютерной мышкой стол, пытаясь найти в сети интернета эту московскую рожу. Ненависть к евреям усугублялась с каждым днем. Но ненавистную рожу я так и не находил, может ее и не было вовсе.
   - Ты сильный и цельный, и кожа у тебя гладкая и чувствительная, - шептала Улечка, когда гладила меня под одеялом. - Захар. Я всегда тебя ждала. Даже маленькой девочкой я представляла такого, как ты. А ты же всегда был рядом, такой хорошенький, а я, глупая, не замечала.
   - Я тебе звонил, волновался, что не ты к телефону подойдешь, - я закатывал глаза от удовольствия и вспоминал вслух. - Поэтому я заучил одну и ту же фразу: "Здравствуйте, а Улю можно?"
   - Ты такой кабан глупенький. Так четыре года звонил, а я даже и не замечала, что ты влюблен в меня. Ты мне из армии звонил, я помню.
   - А уж как я-то помню. И помню еще, как ты говорила про своего московского друга.
   - Я такая дурочка была. Это все уже не важно. Если бы я только могла знать, что у меня будешь ты. Я бы себя только для тебя берегла. Мне так стыдно перед собой, что ты у меня не первый.
   - Ну, ты говорила, - я невзначай пытался выяснить правду, - что тебе с ним хорошо было.
   - Нашел, кому верить. Я это от отчаяния говорила. Я тогда смирилась, думала, что я не создана для любви, поэтому довольствовалась тем, что было.
   - Но почему?
   - Было страшно и одиноко.
   - Но я уже был, - чуть повысил голос, сразу же смутился, подумав, что я себя могу выдать. Раскрыть свои подозрения и страхи.
   - Захарушка, это все было совсем не то. С ним я спала от отчаяния, а с тобой по любви. Ты же меня понимаешь?
   - Понимаю, - сказал я, абсолютно не понимая.
   - На фоне других у него были свои преимущества. Большой, уверенный, успешный, галантный, решительный.
   Каждый эпитет коварной пулей прошивал меня насквозь.
   Когда случалось такое слышать, я готов был плакать. Я и плакал, только без слез, глаза были сухими, но голос начинал дрожать.
   - А я? - гудело изнутри.
   - А ты самый-самый лучший! Ты мой кабанчик. Бежишь такой большой и упитанный, и нос такой резиновый у тебя и сам ты такой упругий. Захар, не переживай, честно-честно.
   - А с чего ты решила, что кабан хочет служить в спецназе?
   - Ну, а куда ему прыть свою девать? Кишка и так с ним мучается, он все в доме ее перевернет, наследит, да к тому же у него блохи.
   - Да нет у него никаких блох.
   Сказка о кабане и Кишке меня успокаивала. Я забывал, что в Москве есть еврейская рожа, которую я ненавижу.
   - Есть, - возражала Уля. - Когда приезжали в их селение из военкомата, кабан на всех парах мчал на построение призывников. Вставал в строй, пока его не начинали гнать.
   - А с чего это его будут гнать? Такой, как он, нужен армии.
   - Ну, как ты себе его там представляешь? Он же будет всех топать, абсолютно не дисциплинированный. И, потом, как он в копытцах будет автомат держать? Его можно только, как таран использовать. Или в тыл врагу закидывать, чтобы он там бегал и все выедал. А тебе не страшно за него?
   - А что за него бояться?
   - Вдруг голод будет, его же первого на тушенку пустят. Бедный кабанчик, - Уля всхлипнула. - Прикинь, как жалко его будет. А ты говоришь, что его в армию надо забрать. Не придумывай. Военком подходит к нему, недовольно косится: "А это что такое?" А кабан сидит на задних ножках, смирный такой, вид серьезный делает, похрюкивает. "Да это же кабан!", - возмущается военком и сразу гонит его из строя. И недовольный кабан возвращается к Кишке, так и не поняв, почему ему опять отказывают и гонят.
   - Но в мирной жизни он полезен?
   - Конечно, его Кишка запрягает в тележку, когда на ярмарку едет, а обратно кабан на ней все покупки катит домой. За это Кишка ему шоколадку дает и за ушком чешет. Она же не злая, а справедливая. А кабан, чуть заслышав шелест разворачивающейся фольги, прыгает, хрюкает, предвкушает сладенькое.
   ...Каждый раз, когда мы возвращались из магазина, я ставил увесистые пакеты с продуктами на стол, а Уля, нарочно шелестя фольгой, отламывала мне кусочек шоколадки. Целовала меня в щечку, гладила по голове и ласково приговаривала: "Кабан помогал, помогал"...
   - А еще кабан, - добавила Уля, - катает на саночках Сардель, когда Кишка рядом едет на лыжах.
   - А Сардель, получается, плохая?
   - Она хорошая, но очень ленивая. Не любит готовить и хозяйничать, зато обожает постоянно прихорашиваться и листать модные журналы. А на ужин всегда ходит к Кишке, потому что сама не готовит и сидит с ней, и сплетничает до полуночи.
   - А кабан?
   - Он дремлет на коврике. Сардель его поманить может, поиграть, тот похрюкает, хвостиком повиляет, и все... Сардель же кабана не помоет, соломки не постелет, не накормит. Легкомысленная.
   Я заслушался, Уля задумчиво улыбнулась.
   - Но зато Сардель очень нежная и у нее множество поклонников.
  
   Мы столько раз сидели на кухне, долго-долго пили крепкий чай. Не спали ночами, но утром всегда были бодры и весело расходились по своим делам. Уля училась в музыкальном колледже и преподавала английский, а я работал инженером, рядовым инженером, хотя в армии был ефрейтором. Мирная жизнь понизила мой статус. "Нет, - все думалось мне, - Кабан в армии нужен, ну и пусть у него копытца, ничего страшного, он же может пятачком нажимать на кнопки и запускать ракеты".

31

   Стреляют свои.
   Посты оживлены и ведут огонь по темноте, то и дело в бойницах вспыхивает пламя дульников. Вру, толком не разобрать что и откуда...
   Ничего не разобрать, только страх отчетлив и точен. Откуда-то стреляют чужие, ожесточенная перепалка. Темнота, кто-то по дурости на миг сверкнет фонариком вдали, тут же раздается автоматная очередь. Говорят, те пули, которые слышны - не страшны. Знаешь, откуда прилетят. Ложь.
   Руки в грязи, ползти нет мочи, но встать в полный рост - значит погибнуть. От своих, чужих - не важно. Как выйти на дорогу? В рациях Валеры промокли аккумуляторы. Дождаться рассвета и под белым флагом пойти на рубеж? Тогда чужие с холмов изрешетят. Умоляюще смотрю на Валеру, на его запрятанный в грязи силуэт.
   - Псс, - жестикулирует Дрын.
   Подкатываюсь к нему кубарем, крепко прижав к груди РПК.
   Почему так мало кустов?
   Мы идиоты, раз вышли сюда.
   Но ведь когда подбирались, было все тихо.
   Это не американцы - ополченцы. Они любят по ночам обстреливать посты. Ведут свою мелкую войну, пока американцы медленно надвигаются из-за их спин. Неужели, они с ними заодно?
   Если громко вздохнуть, то нас с двух сторон накроют огнем.
   Боже! Неужели мы зря выживали! Так не честно!
   Страх.
   Блядь.
   Только попробуй шевельнуться.
   Склонят над нашими телами головы солдаты, разведут руками, найдя у нас российские военники в карманах. "Да откуда мы знали, что это свои?" - кто-то выкрикнет в пустоту, нервно закурив. Мои опустевшие глаза будут направлены в небо.
   Леха, только не спали контору. Пожалуйста.
   Сухая листва прилипла к ладоням. Грязь пахнет осенью, хотя и тепла, как простыня на моей домашней кровати.
   Все из-за этой дуры. Но не я же стрелял в нее.
   Валера!
   Сука.
   Я его старался оттолкнуть. Четыре патрона в грудь. Треск рвущейся плоти. Кровавая каша. Кажется, что торчат ребра, хотя ничего не понять. Короткий хрип. Безжизненно рассыпанные по траве волосы. Девушка на спине. Вокруг мы полукругом.
   Господи, прости нас за это! Мы больше так не будем. Да и при чем тут я?
   Страх молчал, Белый бледнел, как привидение, Дрын и я стушевались перед приказом непосредственного командира. Сержант все сделал сам. К просыпанным патронам в траве упало несколько свежих гильз.
   Снова автоматная трель.
   Вспышка. Грохот. Тишина.
   Вот-вот, сейчас мы прорвемся домой.
   Сквозняк шелушит копоть, развожу ладонями траву. Горечь полыни приводит в чувство лучше нашатыря.
   - Псс, - слышу я снова.
   И ничего смешного в том, что лор в военкомате шепчет цифры, а ты стоишь к нему спиной и повторяешь. Отличный слух - это не Моцарт за фортепьяно, а разведчик в траве.
   Оборачиваюсь. Продолговатая и жилистая тень. Дрын.
   - Да, - шевелю губами.
   Рукой Дрын показывает на небольшие поросли деревцев.
   Туда, бочком-бочком, аккуратнее.
   Пулеметом вперед.
   - Обстрел закончился, - шепчет Валера, когда мы врылись под кустарником.
   - Дождемся рассвета? - чуть ли не молю я сержанта.
   В ответ категоричное "нет". Потом долгий вздох. Никуда из этих зарослей нам не выбраться. Нам только и остается встречать рассвет под перекрестным огнем.
   Со стороны короткие выстрелы. Кажется, наши. Когда кажется, креститься надо! Крещусь.
   То громко, то тихо!
   Земля, как овсяный кисель, того и гляди потонешь в ней.
   Вся война - сплошное предчувствие беды, ярое нежелание смириться со смертью. Никогда так не сопротивляешься ей, как здесь, блядь, не зря же мы столько ползаем?
   Уроды! Не стреляйте! Свои!
   Все внутри орет, каждый позвонок затек, кожа чешется, горло от сухости горит.
   - По бокам заминировано по-любому, - скрипит зубами Валера. - Не подойти нам. Там и местность открытая к тому же.
   - Мужики, - неожиданно шевелится Страх, - У меня рация работает.
   Леха слюнявит палец и водит им по антенне.
   Прислушиваемся к наушнику.
   Кажется, шипит.
   Да-да!
   Сигнал есть!
   Я слышу слабый звук закипающего на сковороде подсолнечного масла.
   Как Леха первым же из нас сумел не проебать рацию?
   Чудо!
   И оно нас спасет.
   Главное, поймать волну, но это уже совсем просто. Мы все про это знаем, поймаем.
   Алексей, да хер, что ты без патронов, хоть штаны бы проебал, главное...
   Воняй хоть еще полвека, тысячу дней, тысячу ночей.
   Главное...
   Главное?
   Леха...
   Хочется похлопать его по плечу и потрепать по макушке, но нельзя лишний раз шевельнуться, ведь наши пулеметчики не дремлют.
  
   Когда нас завели в казарму заставы, бывшей когда-то школой, солдатье глазело на нас, как на леших. Подошел к зеркалу в коридоре и понял, что они правы, на людей мы совсем не похожи. Небритые, патлы, как у хипанов, лица остры, пальцы крючковаты, глаза кровожадны, руки готовы на все. Я не узнал себя в отражении, не так я представлял себе мужество. Не замученное тело с красной воспаленной кожей. Разве героизм может быть настолько непривлекателен? Но никогда в жизни я не чувствовал себя большим смельчаком, чем в тот момент, когда любовался собой в зеркале. Выжить - вот героизм войны, все остальное - ложь и преувеличение.
   Мы поднимаемся на второй этаж в сопровождении чеканящего шаг нескладного и маленького капитана. Похоже, что у него тик, когда он моргает, то дергается вся голова, будто согласно кивает.
   В глазах мутнеет. Прошел всего лишь несколько ступенек, какой-то второй этаж, а меня уносит. Хватаюсь за холодную стену. Еще не хватало сдохнуть от переутомления. Нет, на войне от этого никто не умирал.
   Страх спотыкается, опирается об стену, ладони безвольно скользят вниз по облупленной краске. Потеря пространства, наши тела обессилены, на сколько шагов у нас еще хватит сил? Хорошо, что оружие сдали в оружейку, но след от ремня по-прежнему горит на плече. Как непривычно идти без оружия, словно скинуть тяжелое пальто после затяжной зимы и выйти на улицу в ясный денек в легкой ветровке.
   С автоматами к командиру заставы нельзя. Капитан назойливой мухой крутился вокруг нас, повторяя: "Приказываю сдать оружие, сдать". Сниманием рожков не ограничился. Заставил таки сдать оружие.
   Дрын точно прокомментировал его поведение:
   - Как пчела в жопу ужалила.
   По заставе спокойно с оружием ходи, хоть на предохранитель не ставь. А к штабному нельзя. Берегут высшее офицерство.
   Страх приходит в себя, чуть пошатывается, но на ногах стоит.
   - Леха за старое принялся, - шутит Дрын. - Теперь, Леш, ты можешь хоть обпадаться в обмороки. Пять раз на дню падай, слова не скажу.
   Дрын бережно подставляет плечо своему товарищу.
   Валера улыбается, словно никого и не убивал.
   Я прихожу в себя, картинка мира собирается, как пазл.
   - Про вашу роту слышал, - сухо роняет майор, командир заставы, - хотя в списке убитых там никто не числится. Вы точно все поняли правильно?
   Валера предчувствует беду, поэтому заранее унимает Дрына, одергивая его за плечо. Зря.
   - Да ты охуел? - лицо Дрына зеленеет под порослями реденькой бороды.
   - Э-э-э, - капитан выпячивает зловеще глаза, - ты как со старшим говоришь?
   Безразлично смотря друг на друга, игнорируем гнев расдухаренного майора.
   В кабинете терпкий запашок кофе. На подоконнике в треснутом горшке жухлый цветок, желтая листва тревожно шевелится на легком сквознячке. Мгновенный озноб от легкого холодка. Окно выходит во двор, там кто-то орудует топором. Тук. Пауза. Снова "тук". Поначалу кажется, что это бьется мое сердце. Пытаюсь нащупать на шее пульс. Ошибся. Солдаты колют дрова. Сердце стучит куда быстрее. Тук-тук-тук. Под окном кашляет старенький "козелок". Вдалеке невнятная стрельба одиночными. Кажется мне это или нет, не разобрать. Дождь, как мелкая сыпь, выступает на мутном стекле.
   Были времена, и в этом кабинете когда-то сидел директор школы. Макеты чернильниц, куча синеколпачковых ручек, карандашей, точилок, листков А4, кружек с пожелтевшими от чая ободками. В углу большой синий глобус. Когда-то его вращали интеллигентные руки учителей, показывали школьникам мир. Директор отчитывал провинившихся за пропущенные уроки и плохие оценки. А теперь вместо директора злой майор, а вместо учеников - мы.
   - Как стоите перед старшим по званию? - рявкает майор, поднимая на нас заплывшие, как разваренные пельмени, глаза.
   На плечах его чистенькая рубашка. Выглаженный ворот накрахмален, со стоечкой.
   Мы молчим. По стойке смирно встать уже не в силах.
   - Вы откуда будете?
   Валера пытается доложить, но на полуслове его перебивает капитан.
   - Это вэвэшники из Дзержинской дивизии, их полк на Майдане базируется. Разведрота, - поясняет капитан.
   - Интересно... - тянет майор, обвисшие щеки неприятно стекают. - Майдановцы, значит.
   - Говорят, что все кроме них погибли.
   - Интересно. Что-то Молочников мне об этом не докладывал. Он все разведоперации майдановцев ведет. Кто старший у вас?
   - Я! - твердо отвечает Валера.
   - По форме доложи, - показушно гаркает майор, сжимая кулаки.
   Мы печально смотрим на нашего сержанта. Тот безразлично чеканит:
   - Сержант Аминов, командир отделения разведвзвода! Докладываю, что периметр фронта оккупирован американскими войсками. Наш взвод был убит при обороне обозначенных рубежей, выполняя приказ майора Молочникова. Все кто остался жив, стоят перед вами.
   - Интересно, - майор подозрительно косится на нас. - У меня нет таких сведений.
   - А что у вас есть? - срывается Дрын.
   Его лицо неистово оживает, поросший острой щетинкой череп зловеще содрогается для удара.
   - Стоять, - одергивает Дрына сержант.
   Сутолока.
   Со стола слетают печати. Рассыпаются скрепки. Оттягиваю Дрына за рукав, Белый помогает. Пальцы мои потны, вот-вот соскользнут. Страх толкает меня в бок, протискивается, хватает Дрына по-борцовски двумя руками за пояс.
   Майор прикладывает к бесформенному носу белый лист, тот очень быстро краснеет.
   - Сука! - орет Дрын, стараясь вырваться из наших рук.
   - Тихо-тихо, - гладит Валера его ладонями по голове, приговаривая, словно колыбельную, - тихо-тихо.
   - Сержант! - орет майор.
   - Вы чего творите? - застыв, как вкопанный, недоумевает капитан. Раз за разом моргает.
   - Тихо-тихо.
   Валера нежно прижимает к плечу голову Дрына.
   - Тихо-тихо.
   - Да я гляжу, вы охуевшие тут? - неистовствует майор, прикладывая к носу очередной листок.
   - Тихо-тихо.
   - Все хорошо, - шепчу я Дрыну.
   - Сержант! - противно вопит капитан.
   Валера испытующе глядит на растерянного офицера в углу.
   - Вас посадят теперь, - словно выстреливая последний патрон, выкрикивает капитан, прижимаясь к стене.
   - Иди на хуй!
   - Что? - почти безмолвно шевелит губами капитан.
   - Что слышал. Нас сметут скоро. Вы все сдохнете со своим Молочниковым. Все, кроме него, - голос Валеры спокоен и проникновенен. - Вы хоть понимаете, что происходит?
   За окном гремит взрыв, окна дребезжат в ветхих рамах.
   Автоматная очередь раздается совсем рядом.
   Валера ехидно скалится, борода его остра, лицо черно от копоти и грязи, глаза наливаются злорадством.
   - Вызывайте Молочникова!
   В комнате пыльный сумрак пасмурного утра. Стоим угрюмо, вглядываемся в глаза офицеров. Мы не должны были вернуться. Размывая туман помутнения, всплывает точная и единственная мысль - нас не ждали, но мы возвратились оттуда, откуда еще никто не возвращался. Мы самые счастливые в мире неудачники. Солдаты-дезертиры, что не погибли по приказу.
   - Выйди! - приказывает майор притаившемуся меж полок капитану.
   Аккуратно прикрывается дверь.
   - Кто командир взвода? - майор встает из-за стола, с трудом поднимая грузный зад.
   - Гусар, - случайно срывается у меня.
   - А, это такой, с бакенбардами, да? Как его там зовут... - майор беззвучно шевелит губами, перебирая в уме знакомых фамилии. - Ага. Знаю такого. Я его видел вчера в центральном штабе... или позавчера.
   - Он погиб, - сухо отвечает Дрын. Все эмоции в нем иссякли, лицо без кровинки, бледное и пустое.
   - Нам надо отдохнуть, - резюмирует Валерон, - пацаны с ног валятся. Мы все расскажем, я все на карте покажу наглядно, я все отметил.
   - Внизу койки есть свободные, спросите. Во дворе вода, умоетесь, - майор вытирает запястьем окровавленный нос. - И еще, - майор пристально смотрит на Дрына и со всего маху всаживает ему под дых увесистой рукой. Тот не падает, а плавно сползает по стене, обхватив руками живот. - Теперь ничего. Отдыхайте.
   Мы помогаем Дрыну подняться.
   Только теперь я понял, зачем Валера скобой зажигалки прокалывал карту в определенных местах.
  
   Армейские кровати стоят в углу огромного коридора. Окон нет, мрачно и дымно. Солнечный свет едва проникает в дверную щель школьного кабинета, на каждом углу стоят алюминиевые ведра с патронами, дневальный важно и бестолково бродит взад-вперед.
   - Вы откуда? - почтительно допытывают нас срочники. Я только и вижу растерзанные кителя, скуластые щеки, завернутые рукава. Пацан с татуировкой на предплечье приносит нам три баклажки воды. Мы жадно сворачивает синие пробки, как шеи врагам. Вода! Чудесная... Холодная. Пронзительно сладкая, бесконечная, глоток за глотком, а она все не кончается. Такого не может быть. Пьем захлебываясь, давясь. Осушаем баклажки, просим еще. Появляется майор, приказывает принести нам консервов. До них мы уже не дотянем. Хорошо бы еще умыться, но кладу голову на подушку, кровать податливо скрипит, вытягиваю ноги, которые уже вовсе и не ноги, а сплошные обмылки. Краем глаза успеваю заметить свернувшегося калачиком на синем армейском покрывале Дрына. Кто-то сулит нам сутки беспрерывного сна. Слышится голос Страха, что благодарит кого-то за еду. Эх, Леха, этот никогда поесть не откажется и свои обмороки в сторонку отложит. Окончательно закрываю глаза. Жаль, что не успел снять берцы, но уже поздно. Затяжное беспамятство.
   Крайняя мысль о кабане выплывет, как айсберг из-за розового горизонта. А вдруг Страх сейчас ест тушенку из банки, на которой нарисован милый кабан, что когда-то помогал Кишке и катал Сардель на саночках? А я уже не в силах что-то изменить. Прости меня, прыткий и резвый кабанчик, ты так хотел служить в спецназе.
  
   Открываю глаза, едкий электрический свет жжет глаза. Я живой? Да-да. Живее всех живых. Прислушиваюсь к пульсирующему запястью, ровные удары сердца: тук-тук-тук. На втором ярусе кто-то ворочается. Пружины щедро прогнулись. Это Леха! Его запах пота ни с чем не спутаешь. Дрын как лежал, свернувшись калачиком, так и лежит. Возле кровати баклажка с водой. Ох. Еще воды-воды-воды.
   Теперь есть силы, чтобы снять берцы. Привстаю, резкая боль в спине, снова растягиваюсь на покрывале. Может быть, и не надо ничего с себя стягивать? Какая же я гадкая улитка! Кожа сальная, склизкая, сам чумаз, как сельский трактор. Надо снять берцы и умыться. Покурить! Что-нибудь съесть...
   Просыпаюсь снова. Все мое нутро говорит, что за стенами утро, хотя хер его знает. На соседней кровати Дрына нет, только помятое покрывало с черными полосками у ног. А вдруг меня бросили и ушли? Глупости. Куда все уйдут?
   - Захаридзе! - треплет меня по макушке внезапно появившийся товарищ.
   - Дрын, - ласково тяну я. Кто знал, что спустя какое-то время я буду смотреть на этого головореза с такой любовью. Наверно, у мужчины должны быть два основных качества: надежность и умение шутить в самой гибельной ситуации, все остальные его черты строго относительны.
   - Курить будешь?
   - Буду.
   - Глянь, - как дитё подарку, радуется Дрын, показывая пачку сигарет, - "Парламент". Охренеть, что здесь срочники смолят. Растащило их, я гляжу.
   Встаю легко, словно накопил сил на целую жизнь, тело бодрое, хоть все мышцы и ломит. Это приятная боль, достойная, которой можно и помучиться. Делаю еще пару глотков из баклажки. Следую за Дрыном.
   В классе истории, судя по оборванным картам с красными и черными стрелками, Леха на буржуйке поджаривает картошку в чугунной сковороде, та шипит на подсолнечном масле, как недавно рация, ловившая сигнал. Долго смотрю на фронтовые карты истории, блин, а ведь когда-нибудь и наш грешный путь обозначат всякими стрелочками да крестиками.
   Школьный класс покрыт ароматной дымкой поджаристого картофеля. Солнечно и светло. Стекла разбиты, блестят осколки на полу, свежее утро наполняет комнату. За окном кто-то снова рубит дрова. Долго мну в пальцах подаренную Дрыном сигарету, закуриваю. Окна выходят во двор, можно курить спокойно. Я так давно этого не делал. Хотя ладонь рефлекторно прикрывает чинарик. Толком не научился стрелять, зато научился курить, как разведчик.
   В класс заходит Белый, в руках тушенка и банка горошка. Так же когда-то заходил уверенный в себе школьник с чувством, что домашнее задание он выполнил на твердую пятерку.
   - Достал? - интересуется Дрын.
   - Ага.
   - Красавчик. Поедим как белые люди, Захаридхе, - Дрын снова треплет меня по щетинистой макушке. Радость переполняет его через край. Все-таки, нет ничего счастливее, чем однажды случайно выжить.
   - А где Валера? - выдыхаю я горький дым.
   - С майором разговаривает.
   - Что с нами будет?
   - Да что будет? Лехе, вон, орден дадут за заслуги перед отечеством - сыроежками нас накормил, так мы все кусты врагам засрали. Лех, тобой скоро будут детей малых пугать.
   Белый по-хозяйски расставляет на парте припасы, аккуратно вскрывает банки ножом.
   От увиденной снеди разгорается аппетит.
   Но еще хочется покурить.
   Панорама двора просторна: какие-то бочки, два БТРа, что сверху похожи на черепашьи панцири, пара закопченных "козелков". Так кто же там рубит эти дрова? Не видать. Но хорошо слышно.
   - Ну, скоро ужин, Лех? - окликает Дрын.
   - Скоро-скоро, - вяло отзывается Страх.
   - Уже ужин? - я теряюсь.
   - Ужин-ужин, - Дрын протягивает мне сигарету, закуривает сам, - Я тут, пока все спали, раньше всех проснулся, картошку у пацанов спросил, почистил. Вон, Алексей пожарить вызвался.
   Едим молча прямо со сковородки с неистовым и заслуженным аппетитом. Страх, как обычно, заглатывает ложками, Белый ловко подцепляет вилкой золотистые ломтики картофеля и быстро подносит их ко рту, Дрын медленно и тщательно пережевывает, ломая мелкие кусочки черного хлеба. Горячая картошка обжигает горло, но ждать пока остынет - преступление против организма. Не беда. Тушенка холодная, она охладит гортань. А горошек приятно лопается в зубах, жестковат, но и это поправимо. В классе солнечно и прозрачно, мы сидим на перекошенных партах, глотаем за милую душу подгорелую картошку - двоечники этой войны, потерявшие свои рубежи, разбитые врагом в пух и прах, забывшие о всякой доблести и благородстве. Валерона вызвали к директору, чтобы отчитать за нашу провинность. Дадут ли нам второй шанс? Оставят на второй год.
   Валера появился в казарме, когда мы снова лежали на кроватях в одних трусах, сытые и умытые, каждый по-своему горестный. Радость сменилась тревогой. Я стрелял в людей издалека, может быть, никого и не убил. Да какая уже разница?
   - Что там? - пытаюсь спросить шутливо, но выходит не очень весело.
   - Собираемся, - Валера чешет бороду. - Нас в штаб вызывают. На Майдан повезут.
   - А что майор сказал?
   - Не верит он нам, а что сказал - не важно.
   - Какие там новости, Валерон? - оживился Дрын на своей койке.
   - Турция Северный Ирак захватила.
   - Так они же все басурмане, что им друг от друга надо?
   - А я атеист! Что это я за вас, православных, воюю? - улыбается Валера, показывая настораживающий оскал.
   - Потому что тебя твои евреи не признают. Вот ты к нам и прибился на подкормку, - Дрын слезает с кровати.
   - Ладно, собираемся.
   - Лех! - кричит Дрын.
   - А? - тут же отзывается с верхней полки.
   - Хуй на. Картошечка твоя пригорела.
   Я и Белый, надевая берцы, тихо смеемся, хотя совсем не до смеха, но если сейчас начать думать, то проще будет сразу сдохнуть.
  
   Старый "козелок", подскакивая на ухабах, везет нас в штаб. На окнах гремят броники. Я не смотрю на пейзаж, только под ноги. Облезлые, грязные берцы, поношенные и измотанные, как наша жизнь. Судя по скрипу шлагбаума, проезжаем пост. Майор, что едет впереди, кого-то радостно приветствует. Снова тишина, монотонный гул мотора, мой РПК преданно стоит меж коленями. Тесно. Автомат Страха то и дело давит мне рожком в бок. Но скоро это кончится, я знаю. Нас привезут к главному из главных командиров. И мы ему весело скажем: "Генерал, наши карты - дерьмо..."

32

   И мы прожили счастливо без малого три года. В том, что я любил ее, сомнений не было ни на минуту. В том, что Уля любила меня, я сомневался каждую секунду. Ревность стала тяжелой, как камень на дне реки. И когда на душе становилось совсем мелко, то он показывался во всю свою мощь и, наоборот, бывало, что его накрывало с головой, и тогда я любовался Улечкой, прощая ей все. И готовый прощать ее на много лет вперед.
   - Ты меня любишь? - я всегда спрашивал, когда она дремала на моем плече.
   - Люблю, - слышал нежный ответ.
   - А я красивый? - любопытствовал, желая быть для нее самым лучшим.
   - Уродливый, - шутливо тянула Уля, - уродливый, - повторяла снова, гладя мои плечи.
   Легким движением касалась ладонью живота, целовала-целовала, по-детски, обрывисто, по-другому она не желала.
   - Уф, - только и мог я ответить.
   - Захар, я не буду тебя хвалить, ты же и так все знаешь.
   Я знал, но сомневался, ведь Уля могла и до меня говорить другому самое сокровенное и доброе. И разве признается она в этом сейчас? Нет. Как проверить любовь и ее неповторимость? Слова, да тьфу на них, грош им цена, ложь, но без них невозможно.
   - Захар, - порой ирония отступала и Уля говорила с упоением, - у меня не было никогда такого красивого. Ты весь гладенький и плотный, упругий такой, а главное нос, твой длинный нос. У тебя греческий профиль, мужественный. И мне нравится, как ты куришь, у тебя такой вид мужественный, солдатский. А ты же знаешь, я обожаю разных военных...
   Эту фразу про "обожаю" я слышал часто, но она не бесила, ведь в ней был намек. Все мужчины в форме для нее - я. Среди ее знакомых не было никого, кто служил в армии или хотя бы нажимал на курок оружия.
   Военку я снял, как вернулся из армии, и не намечалось войны, чтобы надеть ее снова.
   - А я самый лучший любовник?
   - Мне всегда было больно.
   - Почему?
   Как ей было плохо с другими, я был готов слушать хоть целую ночь.
   - Я никогда не хотела мужчин.
   - А почему тогда ты с ним спала?
   - Почему ты меня ревнуешь именно к нему?
   - Так сложилось.
   - Но почему? Я уже забыла о нем давным-давно.
   - Мне кажется, что тебе с ним было лучше.
   - Ну и глупый, - улыбалась Уля, лаская ловкими пальчиками пианистки мой живот. - Мне никогда ни с кем не было так хорошо, даже и близко. Да запомни ты это.
   Я запоминал.
   - Я хочу от тебя троих детей. Я уже готова к этому, Захар. Я хочу замуж, хочу нянчить наших детишек, хочу готовить тебе всякие борщи. Я, правда, еще не умею, но научусь. Ты ведь женишься на мне, правда?
   И я искренне отвечал:
   - Да.
   Мы объездили с Улечкой половину России, от Урала до Юга. Заходили с ней вместе на гору любви Араким. Веселились на корме корабля "Туман", попав в шторм под Кузовскими островами. Колесили на велосипедах по холмам Соловков. Купались в ледяной Ладоге, живя на Валаамских берегах. В южных горах поселка Лоо повстречались с медведем, торопливо спускались от него по пенистым каскадам вниз, из тьмы выли шакалы; Улечка испуганно прижималась к моему плечу, а я сжимал в руке камень, готовый оберегать ее от всякого зверья. Ходили неведомыми тропами черноземных лесов за земляникой, а потом подолгу лежали в траве, обоюдно вспоминая Пастернаковские строки:
  
   С намеренным однообразьем,
   Как мазь, густая синева
   Ложится зайчиками наземь
   И пачкает нам рукава.
  
   Кабан оживал пуще прежнего в наших сказках, бегал, резвился, радовался. Кишка хозяйничала и опекала кабанчика, несмотря на возмущение соседей, не понимающих, зачем ей это надо. Но если Кишка взяла на себя эту тяжкую ношу, то готова была нести ее до конца. Подумала, пусть лучше у нее будет жить неугомонный кабан, так от него меньше вреда, всегда ухожен и под присмотром. А Сардель заходила к Кишке каждый вечер в гости, ленилась и сплетничала.
   К ужину прибегал кабан, весь грязный и взъерошенный, начинал хрюкать, следить, трясти мохнатой головой, разбрасывая во все стороны грязь. Кишка хваталась за голову, восклицая: "Батюшки", а Сардель тихонько хихикала да подбивала кабанчика на шалости.
   Кишка ходила опрятная, в сером халатике, а Сардель во всем модном и дорогом. Кишка вздыхала и охала, гоняла кабана прутиком, чтобы тот не натворил чего дурного. Сардель же только улыбалась, почешет кабана, поласкает и тут же забудет. А кабан всех любил и порою не понимал, за что его Кишка бьет хлесткой хворостинкой, подумаешь, сломал забор или выел что-то праздничное, ему не предназначенное. Соседские детишки с кабаном любили играть, несмотря на то, что родители предупреждали, мол, он опасен и страшен. Но ребятня тискала кабана за резиновый пятачок, кормила яблоками, а он бегал с ними и приветливо хрюкал. Зимой он мчал по сугробам, а дети, не поспевая, гнались за ним, крича: "Кабан, Кабан, Кабан!"
  
   Рука Ульяны скользила еще ниже...
   Я вздыхал, изгибался навстречу ласке, повторял ее имя тысячу раз. Мы целовались обрывисто и нежно, словно дети. Поцелуи с языком Уля не признавала. Только в самые сокровенные моменты... когда я вот-вот готов был взорваться, напрягал все сухожилия в ожидании счастья. Улечка прикасалась своими губами к моим, кончики ее нежных пальчиков, дразня, скользили по моей груди. И каждый раз был первым, и каждый раз я боялся умереть от того, что мир тонул в пляшущих искрах. Но из всего кипящего выплывало нежное: "Захар", а следом: "Люблю".
   Три года счастливого беспамятства, три года человеческих открытий, три года...
  
   Марта появилась среди интернет-знакомых глупо, случайно. Увидел на одном из форумов номер ее аськи, "на дурака" написал, получил сухой привет. Не огорчился, все делал от скуки, такое бывало, когда Уля училась допоздна, а мне было нечем заняться.
   Как-то переписывался с Мартой всю ночь. Чем-то она зацепила... Чем? Красивыми ногами на фотографии? Кожей, казавшейся на снимках белой, шелковой? Я пытался писать ей умно, вскользь ронять афоризмы и сорить терминами, Марте нравилось. Странно, Улечка всегда говорила, что девушки влюбляются в меня не за ум, этим их не удивить. Главное другое.
   - Что именно? - пытался разузнать я.
   - Твоя спокойная улыбка, - Уля делалась серьезной.
   - Так что в ней?
   - Ничего ты не понимаешь в бабах, - вздыхала моя любимая. - Главное - мужская цельность. В тебе это есть. В других я такого не встречала. И к тому же... Думаешь, девушки не смотрят на твои плечи? Или на твои большие застенчивые глаза? А? Ну, чего засмущался? Девушкам нравится, как ты стесняешься, я могу гарантировать это.
   - Но ведь столько кривых, низкорослых, толстых и худых мужчин. Их так же любят.
   - Любят. Но я не хочу ни кривого, ни низкорослого, ни худого, ни толстого мужчину. Ни одна нормальная женщина такого не хочет. Я хочу такого, как ты. И думала о таком, как ты, и представляла. Знаешь, главное - мужской характер, доброта и уверенность - это понятно, но никто из женщин не отказался бы от того, чтобы их возлюбленный в придачу к этому был так же плечист и голубоглаз, как ты. Это возбуждает, как ты не поймешь. Бывает, ты так глядишь на меня, уверенно и страстно, что мне тут же самой хочется раздеться и под тебя лечь. И чтобы ты крепко, но нежно сжал меня своими руками. Понимаешь? Спина-спина, - нежно прошептала Улечка.
   Я таял от таких речей. Все внутри ликовало, душа распушалась, как ранняя верба, и я верил, что будет все хорошо. В такие моменты любовь побеждала ревность, а та хоронилась в зарослях моего сознания, как разведчик, терпеливо ждала своего часа. В любое время могла выстрелить, пробить навылет, вскользь, всласть.
   Предрассветный сумрак гулял по комнате, пергаментный клок отодравшихся обоев свисал над нами, раскачивался на сквознячке, как маятник. Окна были открыты нараспашку, воздух насыщен весной, летом, осенью. Менялись времена года, мы были всегда вдвоем, смотрели друг на друга и не могли насмотреться.
   - Я по ночам, бывало, не сплю, все любуюсь тобой, - слышал я от своей Ули.
  
   Кабан жил в Кишечном домике, Кишка по-прежнему хлопотала: пекла пирожки, прибиралась, сажала цветочки. Утирала полотенчиком кабану слюнявый пятачок. Как бы она кабана не бранила, все равно с трепетом нянчилась с огромным животным. А тот стал уже полноценным жителем сказочного селения. Кабана все меньше опасались жители деревушки. За исключением самых желчных ее обитателей, что стеной стояли за старые порядки. А он больше не ломал заборы, не вытаптывал огородики, не выедал тыквы, а бывало, приносил толк. Когда Кишка собиралась на ярмарку и запрягала кабана в тележку, селяне приходили к ней с просьбой, чтобы она купила им всякие товарчики. Они сами их не дотащат, а кабан сильный, нагрузи хоть полную телегу, все довезет. Селяне Кишку любили и уважали, она никому не отказывала в помощи. Кто-то из селян, особенно предусмотрительный, подсовывали ей записочки с названием того, что нужно купить. Когда кабан возвращался с Кишкой с ярмарки, все жители деревушки их радостно встречали, чесали кабана за ухом, гладили. А Кишка, не меняя традиций, шуршала фольгой; кабан тут же начинал вертеться, и она кормила его с руки хрустящей шоколадкой. Кабан помогал...
  
   - И почему ты вдруг решил поехать без меня? - язвительно спросила Уля.
   - Хочу отдохнуть. Но ведь ничего страшного, что я поеду один.
   - Ничего, - понуро отозвалась моя девочка.
   - Я буду хорошо себя вести, честно.
   - Да я знаю кабанчик, я верю тебе. Ты приедешь, да? А летом мы поженимся. И у нас сразу же пойдут детки. Я хочу троих.
   - И я, - абсолютно честно поддержал я.
   - И насколько ты в Киев?
   - Ну, совсем на немножечко. Там у меня знакомая, она мне город покажет.
   - Хорошо, хорошо, считай, что это твой индивидуальный мальчишник.
   - Спасибо, Улечка.
   - Кабанчик, мой кабанчик, - Уля прижалась к моей груди щекой, погладила ладонью по спине. - Такой плотный и упитанный кабанчик. Только возвращайся поскорее, хорошо? А то я буду скучать.
   - Сильно?
   - Сильно...
   - А я тебя всякие радости привезу. Кабаний кулек радостей. Сувениры и бусики.
   - Я буду ждать. А у нас будет свинка? - неожиданно спросила Улечка. - Я хочу свинку, хочу выгуливать ее, представь, кишу я такая по улице, а у меня свинка на поводке.
   - Круто.
   - И когда ты уезжаешь?
   - В следующую пятницу...
   - Так скоро?
   - Так же скоро и вернусь.
   - Будь аккуратным. Если с тобой что-то случится, кого же я тогда любить буду?
  
   Кабан, как обычно, с утра убежал погулять, но к обеду так и не появился. "Может, он у Сардели?", - подумала Кишка. Но у Сардели кабана не оказалось. Кишка на ужин наготовила много-много вкусного, испекла ватрушки и пироги, приготовила фарфоровые чашечки и блюдца, открыла вишневое варенье. Подумала, что кабан прибежит голодный. А тут ему будет приятное. Где он мог так забегаться? Солнце клонилось к горизонту, все больше краснело и уходило за мохнатый лесок сказочной деревеньки. Кабан не шел. Кишке стало совсем грустно. Она пошла на улицу, поспрашивать у детишек, мол, не видел ли кто кабана. Кабана никто не видел. В свой домик она вернулась совсем расстроенная. Пирожки и ватрушки одиноко стыли на столе, не выпитый чай мутнел в фарфоровых чашечках, за окном темнело и хмурилось.
   Кабан не шел. Холодало.
   Кишка накинула на свои тонкие плечики старое пальтишко, вышла на крыльцо, села и загрустила.
   Подул северный ветер. Выступили звезды. На улице стало совсем тихо, селяне уже отошли ко сну.
   Кишка куталась в свое куцее пальтишко, все сильнее зябла, но неотрывно смотрела на ухабистую дорогу, надеясь, что, вот-вот кто-то хрюкнет в кустах и тут же радостный кабан забежит в ее цветочный дворик.
   Кабан не шел.
   Кишка, спрятав руки в карманы, нащупала тоненькую хворостинку, которой когда-то воспитывала кабана. Задрожала и заплакала.
   Кабан не шел.

33

   На Майдан возвращаться - все равно, что домой. Снова эта просторная площадь, гостиницы уже не кажутся такими разрушенными. Какие они были до войны, уже и не вспомнить.
   Обрубок постамента Архангела Михаила, осколки, камни, изъезженный траками асфальт. Небо большое и высокое, с серыми перьями облаков, такое же, как у Толстого над Аустерлицем.
   Нас ведут в штаб дивизии. Там должен и быть Молочников, от ощущения, что я его скоро увижу, трясутся поджилки. Как такой жалкий майоришка может наводить страх?
   Фасад гостиницы "Украина", ступеньки, фойе, коридоры. Сдаем оружие дежурному в роте на втором этаже. Поднимаемся выше по лестнице.
   Майор идет впереди, расправив плечи и старательно втянув пузо. Лучше бы ты нас так из леса с врагами выводил. Валера осторожно отстает, вжав шею в сутулые плечи.
   Генеральский кабинет просторный, с толпой дубовых стульев и широким столом. Их двое. Худой и толстый. Худой кажется помоложе, толстый - важнее и старше по должности.
   Наше присутствие им параллельно, играют в карты, словно нас и нет.
   - Товарищ генерал, - услужливо, чуть ли не шепотом, обращается майор.
   - Выйдите. Вас позовут, - не поворачиваясь в нашу сторону, кричит Толстый.
   - Стоять, - цедит Валерон сквозь зубы, удерживает за рукав попытавшегося уйти майора.
   - Кто вас пропустил вообще? - вмешивается Худой.
   - Я докладывал вашему заместителю про них... Нам назначено, - жалко оправдывается майор.
   - Выйдите за дверь, я сказал! - взрывается Толстый, повернувшись в нашу сторону. Маленькие зрачки и огромные сливовые подтеки под глазами. Даже больше, чем у приехавшего с нами майора.
   Бьет дрожь, но не от генеральского крика. Нестерпимая злость подступает к горлу. Разве так встречают спасшихся в бою солдат? Вот так на войне ордена зарабатывают.
   - Сержант Аминов, командир разведгруппы седьмой роты. Товарищи генералы, разрешите обратиться?- не дожидаясь разрешения, начал Валера строгим и чеканным голосом вояки, перебив все лишнее звуки. - Среди нас предатель. Нас сдали специально в ночь, чтобы американцы смогли рубежи прорвать. Теперь их войска уже к востоку сместились.
   Майор застывает, как статуя. Бодрый румянец его щек бледнеет, лицо зеленеет, словно его сейчас вытошнит.
   - Выйдите! - упрямо орут генералы.
   - Вы должны принять меры, - рапортует Валерон, не сходя с места.
   - Пошли, пошли, - как испуганный школьник, суетится майор.
   - Нас же сюда вызвали, - недоумеваю я.
   - Товарищ майор, - растерянно говорит Дрын, - Как же так?
   - Стоять, сказал, - Валера хватает нас, словно мы хотим сбежать. - Дело государственной важности. Майор Молочников сдает все наши позиции.
   Поняв, что кричать на нас бесполезно, генералы встают из-за стола и выходят к нам.
   - Тебе что надо, сержант? - угрожающе хватает тощий генерал Валеру за грудки. - Считай, ты больше не служишь и не сержант.
   Сержант, не шелохнувшись, глядит испытующе на худого и морщинистого генерала, что брызжа слюной, из последних сил пытается внушить нам хоть какой-то страх. Глаза Валеры яростны, кислотно-едкая ухмылка вот-вот стечет на генеральский мундир и прожжет ткань насквозь. И будет не мундир, а так - тряпка. Звездочки, значки, тут же разбегутся по паркету, как тараканы. Толстый генерал, сверкнув большими звездами на обрюзгших плечах, отчетливо проговаривая каждую гласную, вполголоса бросает:
   - Ты не прихуел, сынок?
   - Никак нет, - жестко и спокойно отвечает Валера.
   Невозмутимость Валеры сбивает с толку всех, кроме нас, мы привыкли.
   - Да вы что, охуели все? Здесь армия, война кругом, а вы в каких-то героев играете? Совсем, что ли, с катушек съехали, да? Фильмов про спецназ пересмотрели?
   Безмолвие зыбкое и тревожное.
   Украдкой гляжу на Леху, тот держится молодцом, ни шагу назад. Белый ерзает ступней. Дрын натянут, как пружина, каждый мускул лица напряжен, руки трясутся. Моя спина мокра до неприличия, блин... Да какие тут, на хер, приличия вообще.
   - Товарищ генерал, - снова обращается Валера.
   Худой отходит в сторону, тонкие руки обвисают, как плети. Он стоит спиной, глядя в желтое окно. Генерал сутулится. Зеленая рубашка, плешивый затылок, кривые ноги.
   Толстый гневно хмурит бровки, реденькие и белесые, словно у младенца. Трясет слюнявыми и противными бульдожьими щеками:
   - Чего тебе, товарищ генерал? - пародирует нашего Валерона. - Так, сдайте их непосредственному командиру, - обращается к майору, что нас приютил на своем блокпосту и привез сюда.
   - Он погиб, - робея, отвечает майор, - Они так говорят, во всяком случае. Хотя...
   - Никто не погибал.
   Толстый сотрясает в воздухе кулаками.
   - Мы единственные кто из взвода остались, - Валера щурится от внезапного солнца. Комната светлеет, на свету кабинет становится совсем затхлый. Пыль висит в воздухе, как штора, истерзанная ножом, коричневеет от пролитого кофе стол. С него одиноко смотрит забытая, чуть надорванная, пиковая дама.
   Кому нам сказать, чтобы нас услышали?
   Нам так категорично никто не верит, что я сам начинаю думать, что вру.
   Не было никаких американцев, у нас просто крыша поехала. Сейчас очнусь на койке в психбольнице с пересохшим после укола горлом. Нет войны! Ничего нет. На всей земле мир. Только КНДР по-прежнему безобидно угрожают Сеулу своими ракетами, но они никогда не вылетят, никого не убьют. Заржавеют в своих шахтах или где там еще? Бред! Американцы демократично отнимают права малых стран. Ираки всякие да Сирии. Ничего не случится. В Турции тишина. Мы с Украиной братья, сестры, родня на веки. Слава братским странам! Слава! Уважение Грузии! Слава Чечне! В Дагестане наши менты не гибли. Толерантность - первый шаг к всеобщему кровопролитию.
   Господи. Сейчас я очнусь в психушке, и хорошенькая медсестра даст мне стакан холодной воды. Скажет: "Просыпайся..."
   Просыпайся.
   Вспоминаю, как громили футбольные фанаты "черных" на рынках в тот год, когда какой-то кавказец убил нашего пацана. Как я дрочил под одеялом, думая о Марте, как обещал Улечке вернуться из Киева, как кабан убежал от Кишки.
   - Вы больше не служите во Внутренних войсках, считайте так, - я стою, где стоял.
   Голос из кого-то неведомого мне пространства.
   Толстый генерал стоит перед нами, живот его настолько огромен, кажется, что он живет отдельно от тела. Колышется под зеленой рубашкой из стороны в сторону, чуть надувается, сдувается - дышит.
   - Сейчас подойдет ваш командир, который, по вашим словам, погиб.
   Худой приоткрывает дверь, зовет писаря.
  
   Настенные часы тревожно тикают. Майор, что привез нас, ушел. Он свою задачу выполнил.
   Мы стоим, хотя свободных стульев полно. Светло, просторно, пыльно.
   У Толстого звонит мобильный, песня на звонке Валеру смешит. Сержант хмыкает, давясь усмешкой. Смех заразен, мы не в силах сдержаться. Терять нам нечего, мы, считай, не солдаты. А чего нам, выжившим всем назло, бояться?
  
   "Давай за жизнь, держись, брат, до конца,
   Давай за тех, кто дома ждет тебя,
   Давай за жизнь, будь проклята война,
   Давай за тех, кто дома ждет тебя..."
  
   Генерал подходит к окну, его живот-барабан катится впереди него.
   - Алло, - говорит он тихонько и неестественно трепетно. Мы все отлично слышим. - Привет, Катюш. Все хорошо у меня. Да-да. Говорю тебе, все хорошо. Где ты видела? По новостям! Нет, у нас все живы. Буду аккуратным. Да, обещаю. Ну, понимаешь, я же не могу в штабе сидеть все время, прятаться. Знаю, что опасно, а как иначе? Что говоришь? Знала же за кого выходила. Я скоро вернусь. Да не нужны мне эти ордена, я же для солдат стараюсь. Не строю из себя героя, просто не могу же я все бросить. Сейчас. Да дел полно. Вон, ко мне дезертиров привели, которые воевать не хотят. Да откуда я знаю, зачем тогда ехали. За деньгами, наверно. Вот из-за таких и война до сих пор, так бы давно взяли. Понаберут, еще спецназом называют. Да ну, ты бы их видела. Они-то при виде автомата бледнеют.
   Я смотрю на Валеру, тот спокойно улыбается.
   - Захар, - шепчет Дрын.
   - Что?
   - Для нас война закончилась.
   Ну и слава Богу. Пусть не герои, хрен с этим. Домой-домой-домой!
   На душе теплеет, какой-то сад из далекого детства начинает цвести перед глазами. Благодать! В зарослях щебечут птахи. На терраске бабушка поджаривает картошку. Я выхожу в переулок родных улиц, куда бы ни пошел - все родное, кругом друзья. Хорошо бы поселить по соседству Валеру и Дрына, и Леху вон в том виноградном проулочке. А Белый приезжал бы к нам погостить. Огромный закат растекается над крышами домов дорогих, до боли близких мне людей. Нескончаемое лето окутывает нас ароматом полыни, терраска пропитана запахом поджаристого картофеля, в приоткрытое окно поет птица, со двора горланит петух и кудахчут куры.
   Надо позвонить родителям. Как им сказать, что я жив? Спросить у генерала?
   Дверь открывается внезапно, когда кажется, что тишина - единственно правильное в этом мире.
   Сначала появляется в проеме сумрачное лицо, яркие лучи подчеркивают бакенбарды. Валера вздрагивает и бледнеет, таким он не бывал даже под обстрелом.
   Гусар!
   Мы столбенеем, как статуи. Горло мгновенно пересыхает, мир выворачивается грязной изнанкой, которую так долго скрывал от нас.
   Наш командир! Привычные бакенбарды уже не столь опрятны, усов нет.
   Гусар сбрил усы? Может это, все-таки, не он?
   - А я думал, вы нас прикрывать остались, - обиженно, словно ребенок лишенный заветной мечты, теряется Дрын.
   Гусар виновато смотрит на нас, полковых отщепенцев и предателей.
   - Так что теперь скажете? - ехидничает генерал. - Какие вам американцы? Что вы тут наплели?
   - Валер, - Гусар тихо обращается к Валере. - Прости.
   - Молочников? - сухо спрашивает сержант. Звука нет, но по запеченным губам Валеры читается легко самая ненавистная нам фамилия.
   Гусар кивает.
   - Это ваши солдаты? - Толстый вплотную подходит к Гусару.
   - Да.
   Человек может привыкнуть ко всему, кроме предательства. Ложь. И к нему можно привыкнуть. Мы безропотно молчим не в силах больше возражать. Трудно представить к какому берегу прибьет нас поток лжи, но уж точно не к кисельному.
   Дурная комедия, пыльные интриги, большие звезды на погонах, бывший Гусар. Я не могу больше так звать своего командира. Предатель страшнее врага. Доверчивые мы мудаки. Повелись на эти геройские бакенбарды, выполняли провальные приказы. Если бы я знал!
   И если знал бы, то что с этого? Попросился бы домой? Бросил бы Валерона, Дрына и Леху?
   Да, попросился. Стыдно, Боже...
   Бросил-бросил.
   - Это они дезертировали, покинув обозначенные позиции?
   Гусар прощально глядит на нас, поросших коростой грязи и щетиной. Исхудавших, дурных, ненужных.
   - Да.
   Говорит так, словно попал себе по пальцу молотком.
   Хочется пасть на колени и рыдать. Слезы наворачиваются сами собой, кажется, позвоночник сейчас хрустнет.
   Блядь! Так не честно! Мама, ну так не честно! Так не...
   Это не правильно.
   - Они нарушили военный устав?
   - Да.
   Дрын бледный, как кожура раннего картофеля.
   - Они отказались воевать?
   - Да.
   Страх и Белый склоняют головы.
   - Где сейчас ваша рота?
   - Прикрывает артиллерию в парке Победы.
   - Это не война! Хер поймешь в кого стрелять надо, то ли в вас, то ли по горизонту, - Валеру сорвало. Смеется офицерью в лицо. - У вас уже все решено заранее. Хорошо вы тут за нас распорядились, кому умереть, а кому жить. А нас не спросили, а? Нам тоже, блядь, жить хочется. На телефонные звонки из дома отвечать, говорить, мол, все заебись у нас.
   - Пока их документы оформляются пусть в камере посидят, - из-за двери появляется Худой.
   На тощих плечах ярко горят генеральские погоны. Вот сейчас обвалится его тщедушное тело и рухнет весь наш генералитет, вслед за этими звездными и беспонтовыми блямбами. Наверно, он в коридоре с Гусаром обо всем договорился. Предупредил его, о чем будут спрашивать и что ему надо отвечать.
   - Можно их под мою ответственность? - просьба Гусара звонка, как гильза последнего патрона. - Я их закрою под личным присмотром, они не сбегут.
   - Нет. Их переведут из нашего полка. Ими уже специальный отдел займется. У вас других дел, что ли нет?
   Солнце озаряет кабинет с новой силой, в пронзительных лучах света кружатся пылинки. В приоткрытое окно доносится кашель заводящегося "козелка".
   "Ебать!", - взлетает громкое снизу.
   Кажется, я это уже где-то слышал?
   - Ебать! - все мое нутро вторит оконному крику водилы.
   Гусар тенью выходит за дверь, наверно, мы его в этой жизни уже не увидим.
   А мы стоим в генеральском кабинете, кучка предателей великой страны, ни живы, ни мертвы - чахлые "козелки" этой странной войны, наверно, увидь нас кто-нибудь по телевизору, громко бы вскрикнул: "Ебать!"
  
   Нас ведут по Майдану, тычат дулами автоматов в спину. Наши стражи с ухмылками косятся на нас, словно мы не люди, не их сослуживцы и товарищи, а так, дезертиры и говно. Вспоминается тот украинский бедолага, которого вели два омоновца-здоровяка. Да стоит нам шугануть этих солдатиков, как они порскнут крысами по углам. Уверенные жесты не больше, чем показуха, внутри их позвонки мягки, а если присмотреться, то пальцы на спусковых курках трясутся.
   Эх, солдатики. Только куда нам бежать? От врага убежали, теперь еще и от своих?
   - Сука! - заявляет Дрын во весь голос.
   Кого он имеет виду, мы знаем.
   - Тихо, - розовощекий конвоир бьет прикладом ему в плечо.
   Дрын мгновенно отвечает с разворота в челюсть.
   Конвоир, гремя автоматом, падает на колени, руки ватно свисают, ищут опоры, но проскальзывают по асфальту. Бездыханное тело растягивается на животе. Розовощекий в нокауте. Из куска губы в летнюю пыль падает кровь.
   - Тихо, - по старой привычке командует Валера.
   Хотя он уже нам не командир! Бред, Валера вечный сержант всех войн и мировых встрясок.
   Пятеро оставшихся еще на ногах... Конвоиры заметно менжуют и ретируются.
   - Поднимите его и ведите нас дальше, куда вам приказали.
   - Совсем охуели, - отплевывается Дрын.
   Мы проходим обстрелянные улицы. Голова Архангела, театр, гостиницы, разрушенный "Глобус", часы на вертикальном газончике, их стрелки давно застыли на без пятнадцати шесть - все остается позади. У разбитого фасада закопченная вывеска: "Два гуся". Да-да. Здесь было такое кафе. Припоминаю. Марта! Да-да. Если я буду стрелять по всему горизонту, то обязательно когда-нибудь в тебя попаду. Только оружие у нас отобрали. А моя РПКашка мне стала уже как родная. Руки скучают по поцарапанному цевью, продолговатому магазину.
   Солдаты разных рот косятся на нас, как на врагов. А что им сказать? Мы не ополченцы! Да какая уже разница? Никакой.
   Небо серое и пустое.
   - Сука, - печально тянет Дрын снова.
   Я бы и рад что-нибудь сказать, но добавить нечего. Сказано все. Если и бывает не страшно умирать, то именно в такие моменты, когда предан всеми. А если еще выяснится, что Валера американский шпион, то в камере вскрою вены. Только прежде расстрелять весь горизонт, от края до края, а вдруг попаду в кого-нибудь.
   - Вот они, - встречает нас несколько мазутных летёх у кирпичной стены старого дома.
   - Военники у них с собой, личные дела в штабе, - реабилитирует своею важность розовощекий перед сослуживцами. Губа приподнята спелым кровоподтеком.
   - Деловой, - кряхтит Дрын.
   - Это ему приказали, - как слон гудит Страх.
   Белый отмалчивается, не мудрено. Взгляд печальный и потерянный. Вот тебе и послужил в армии.
   - Лех, не тупи сейчас, ради Христа прошу.
   Один из летех глядит на нас вызывающе. Старый китель, из-под закатанных рукавов белеют тонкие кисти.
   - Ну, давайте, в машину их грузите.
   - Мы тебе цемент, что ли, грузить? - возмущается Дрын.
   - Я бы на вашем месте помолчал бы. Как теперь в глаза своим родным смотреть будете? Или героями прикинетесь?
   Вмешивается второй офицер, большой и басовитый:
   - Да такие обычно и ходят потом на гражданке, грудь выпятив, подбородок задрав, лапшу всем на уши вешают.
   Да вы совсем, что ли, поохуевали? Так и хочется заорать в лицо: "Дебилы!" Как я вас всех ненавижу, если бы только вы знали.
   - Это точно, - деловито дополняет третий, закуривая.
   Валера! Ну, скажи им!
   Дрын напрягся. Сейчас все пойдет по накатанной колее.
   - Нет, - шепчет Валера. - Не надо.
   Смотрю в обшарпанную перспективу улицы, там дальше будет река, за ней берег. Меня не хватит одного, чтобы расстрелять горизонт!
   Что за навязчивая мысль?
   Дрын сдерживается, чтобы не кинуться в драку. Нас сажают в машину.
   - К парку их, - словно из другого измерения слышится голос одного из летех.
   Мотор "козелка" несколько раз кашляет и машина трогается с места. Вместо неба - брезентовый потолок. Вот тебе и Аустерлиц, а мы - я, Валера, Дрын и Белый - квартет Болконских. А Леха Страх - Лев Толстой - зануден даже в своем молчании.

34

   Если долго смотреть в потолок, то рано или поздно он начнет на тебя падать. Просыпаюсь в который раз, чтобы через минуту уснуть снова. Каждая мышца обессилена, изредка шевелю ногой, чтобы проверить, в силах ли я еще существовать. В комнате мрачно, за окном насвистывает птица. Нас отправили в роту суицидников, помешанных и косящих от военной службы. Самое дно армейской иерархии. При виде таких отщепенцев на лицо любого нормального вояки наползает язвительная ухмылка.
   На окнах подобие решеток, но выбить их не составит труда. Мы недалеко от Парка победы, где Гусар умело командует нашей бывшей ротой. И есть там, наверно, пара таких же, как мы типов, которые ползают на брюхе по говну, верят в бравые бакенбарды гусаров, в блеск его пуговиц. Выполняют приказы, не зная, что все это зря. В лучшем случае они окажутся здесь, на дне.
   С трудом склонив голову на бок, различаю щуплых солдат в майках. Кто-то зашивает берцы, орудуя шилом, кто-то моет полы, снует с тряпками туда-обратно меж серых стен казармы. На подоконнике чахнут тусклые цветы в обрезанных баклажках, вместо КХО - ящики с продовольствием. Полупьяный капитан склоняется над стаканом. Трудно сказать, что здесь было до нас, но не удивлюсь, если дом для умалишенных. Хотя все обставлено по-военному. Подъезжая, я видел на углу разрушенной улицы это неприметное здание. Бежать из него некуда. Придет решение, нас с позором отправят домой. Война окончена.
   На приказы мы забили, лица угрюмы и тихи.
   - Так и-и-и-и-и будете лежать? - раздается чей-то заикающийся голос.
   - Пошел на хуй, - дружно отвечаем мы.
   Молчит только Валера. Смотрит в окно, пытаясь увидеть даль, которой нет. Стены, камни, глазницы пустых окон. Сплошные тупики.
   Сколько прошло времени? Не знаю.
   Военные новости уже по барабану.
   Дальнейшая жизнь сумрачна. Стоит только закрыть глаза и задуматься, сразу видится проселочная дорога, по которой тянется тракторная колея.
   - Захар, - зовет Дрын.
   - А? - поворачиваюсь я на бок.
   Хорошо хоть кровати гражданские, удобные.
   - Выпить бы!
   - Да уж.
   - И лучком бы закусить с салом.
   - Неплохо было бы.
   - А еще бы картошечки, да?
   - Что это ты о еде думаешь?
   - А о чем же еще? О Родине, что ли? Я все время, когда хреново, о всяком вкусном рассуждаю. С армии привычка такая.
   - А еще на Леху гнал.
   - Да Алексей сейчас уже барашка жаренного представляет, ручаюсь. Вон как на дрищей смотрит. Скоро жрать их будет.
   Леха лежит у окна и обреченно глядит на мыльную взлетку. Вялые на вид солдатики упорно отдраивают ее, словно других дел нет, кроме как бетонный пол превращать в пенящееся море. Среди них в основном срочники, хотя есть и контрабасы.
   - А вы что, лучше других? - я не вижу, но по тяжелому перегару и душку недельного пота понимаю, что капитан выбрался из своей конуры. Китель без двух верхних пуговиц, без петлиц и шевронов, ободран, как вчерашняя афиша.
   - Отставить, капитан, - Валера спокойно отвечает за нас. Наш новый командир по сравнению с ним кажется школьником, сутулым подростком, долговязым и нескладным.
   - Ты как отвечаешь? - с напускной злобой огрызается командир. И неуверенно стучит кулаком по тумбочке. - Я что тут, с вами играться буду?
   - У тебя еще водка есть?
   - Что?
   - Говорю, водка есть? Пацаны выпить хотят.
   - Ты, сержант, понимаешь, с кем разговариваешь?
   - Я три часа назад генерала на хуй посылал, думаешь, ты большего заслуживаешь?
   Капитан поневоле краснеет, щеки расцветают подростковым румянцем. Губами жует, слова ищет, но не в силах ничего вымолвить.
   - Говорю же, пацаны выпить хотят.
   За окном громыхает, лязгает, взрывается, стекла дрожат, словно зубы на холоде. Казарма замирает, кто-то спотыкается об ведро. Алюминиевый звон. Тоже мне, колокол.
   - Скоро нас всех здесь постреляют, - философски изрекает Валера, глядя в пустое окно. Ржавь решеток, опочивальня листвы старого сквера. Дело к осени. Война к концу. Что-то внутри стучит. Прислушался: "Жить-жить-жить". Но сейчас умереть не так страшно, как было прежде, среди скользящих между деревьями пуль.
   - Вы откуда? - капитан идет на попятную. - Чего встали? - резко оборачивается и кричит на солдат. - Я что, сказал застыть, что ли? - Пацаны снова зашуршали, но с меньшим энтузиазмом. - Откуда будете? - Снова к нам в полголоса.
   - Из самый жопы, - язвит Дрын.
   - В смысле? - подозрительно уточняет капитан.
   - Оттуда, - Валера кивает головой в оконный проем. - Так водка есть?
   - Есть.
   - Эй, бандерлоги! - Сержант встает с табуретки. - Кто водку заказывал?
   - Ох, еврей, - тут же поднимается Дрын, - Лешечка! - хлопает Страха по спине. - Пойдем, накатим, не грусти. А ты, Белый, чего губешки раскатал? Тебе минералку только и то без газа.
   Вдалеке снова что-то взорвалось.
   - Давай-давай, веселей пацаны, - Дрын хлопает в ладоши, подгоняя солдат с тряпками.
   - Да-а-а-а-а-а ты злой такой почему? - возмущается все тот же заика.
   - А ты с наше поползай, таким же будешь, - Дрын тут же находит нужный ответ.
   - Я по-по-по-ползал братишка, по-по-по-по-ползал.
   Все пацаны, кроме меня и Дрына, уходят в бытовку.
   - И откуда ты такой? - интересуюсь я.
   - Из Карсно-но-но-но-ярска, парни.
   Приглядываюсь. Да, солдат совсем не молод, точно не срочник. Под носом дурацкие обрывки бывших усов. Хоть бы побрился по-человечески.
   - Вот тебя занесло.
   - Зане-не-не-несло, - солдат подолом майки вытирает запотевшее лицо.
   - Что-то ты заикаешься нехило, - Дрын окидывает бедолагу взглядом с ног до головы.
   - Я-я-я-я го-го-го-голубцы люблю, - непонятно к чему говорит он. - А у вас те-те-те-телефона не будет домой позвонить?
   - Нет, - отвечаем мы с Дрыном хором и уходим.
   В бытовке дымно и тесно, вечерний воздух шевелит прозрачный тюль. Вместо стопок - обрезки отполированных гильз, тяжелее, чем рюмки, но гармоничны на вид.
   - Что с нами будет? - спрашиваю я у капитана, выпив водки, не успев закусить.
   - Не знаю, - капитан щурит голубые глаза, - Хрен его знает, что завтра будет. Главное, еду бы привезли. А то солдат все больше и больше, еды не хватает. Сухпаек на три человека. И попробуй, разберись тут... - капитан разливает снова.
   И правда, на столе из закусок лишь хлебцы и тюбик плавленого сырка.
   - И кого в это днище отправляют? - интересуется Дрын.
   - Да всех косячных. Вы не думайте, - капитан набирает обороты, снова разливает, задумывается, - если что, у меня еще бутылка в закромах есть. Вы не думайте, кстати... Я не вижу, что ли, что вы нормальные? Я сразу вас распознал, просто что-то на вас списать хотят, вот ко мне в роту и отправили. У меня такие, как вы, часто бывают, присылают сюда, но никто долго не задерживается.
   - А ты сам что здесь делаешь? - вызывающе спрашиваю я.
   - А ты сам не видишь? - капитан разводит руками над столом с водкой. - Спиваюсь. Никаких задач нет. Что руководство от нас хочет, хер поймешь. Меня сюда сразу после училища и закинули. А я сижу и охреневаю. Жрать толком нечего, оружия нет. Что мне прикажите, на "уазике" этом чахоточном ополченцев давить или бушлатами от пуль прикрываться? Вы скоро домой уедете, а мне здесь куковать. Ну, в худшем случае можете, как наш Батя, если документы ваши потеряют и кукушка протекет.
   - Какой Батя? - интересуюсь я.
   - Ну, мужичка тут не видели, что ли, такого, заикается он еще? Увидите, поймете, он телефон позвонить обязательно спросит. Это полковник Исаев.
   - Про которого по телеку говорили, что он оружие хохлам продавал?
   - Не продавал он ничего. Его полк мотострелковый в три дня город взял, только нашему штабу это не очень понравилось. Контузило, как говорят, Исаева, контузило.
   Я стыдливо опускаю голову, понимая то, что лучше не понимать вовсе.
   - А нам что делать? - встревает Дрын. - Мы чудом выжили, говна нахлебались в три горла. Весь наш разведвзвод погиб. А нам говорят, что мы зассали и дезертировали. Так это херня. Командир-то наш жив оказался и, вроде как, никто у него в роте и не погибал. Хер проссышь что происходит.
   - Все понятно уже, - Валера спокойно закуривает, по привычке прикрывает сигарету ладонью. - Войны нет. В Чечне такая же херня была, ничего не меняется. Только сейчас деньги побольше, мировой конфликт же.
   - А ты чего хотел? На востоке Китай и КНДР за нас хотя бы. Там нам проще будет. У них такой пиздаболии нет, я уверен. За такое все руководство на колы публично пересажали бы.
   Капитан заметно пьянеет и горячится все с большим азартом.
   - Так Японию они еще не накрыли? - ехидничает Дрын.
   - Шутите?
   - Вроде бы нет.
   - Вы новости давно читали?
   - Да как-то, знаешь, я газету что-то давно не выписываю.
   - Япония оккупирована Китаем давно.
   Валера присвистывает.
   - Теперь понятно, что американцы к удару по нам готовятся.
   - Какие американцы? - капитан разливает водку.
   - Да такие, Рэмбо и Арнольд Шварцнегер с шестиствольным пулеметом, - по-дурному смеюсь я. Меня опять перемыкает.
   Вот если бы можно было проснуться, ведь такое возможно. Долгий и дурной сон. Главное, осознать весь бред, что вокруг нас происходит. Какая, на хрен, война? Какие ополченцы? Разрушенный Майдан, где от Архангела Михаила осталась одна голова - валяется среди окурков. Девушка с патронами в руках. Заговор наших генералов. Эти звезды погонах. Взорванный дом. Улечка, которая ушла от меня к чужому мужчине, на самом деле мирно дремлет рядом со мной. Мы сейчас вместе с ней проснемся, а я расскажу ей про Марту и прочую чертовщину. Китайцы, японцы, турки, американцы, украинцы, французы, какие-то сепаратистские конфликты, что за дурь моей фантазии? Только я сам мог это придумать и значит только моя вина во всем происходящем. Стоит прекратить это раз и навсегда - проснуться. А Валера, Дрын, Страх, Белый? Их нет. Я их тоже придумал. Не может быть такой войны, не может быть таких людей.
   Рядом громыхает разрыв снаряда. Это уже не спутаешь с громом, как настоящий хрюк кабана с тем звуком, который изображают люди. Объемный и глубокий хрюк.
   Капитан разливает водку, ставя опрокинутые стопки.
   Я впился в него взглядом, моля: "Исчезни, исчезни, тебя нет".
   - Часто так обстреливают? - Валера косится в приоткрытое окно.
   - Теперь всегда.
   Вечереет, полумрак разливается по комнате медленно, обтачивая угловатость бытовки. За дверью барахтаются солдаты, слышны их сомнительные переговоры.
   - Почему не уведешь отсюда солдат? - Валера резко встает со стула.
   - А куда?
   - Здесь опасно. Когда-нибудь нас тут и накроет.
   - Приказали располагаться здесь, в случае чего оказывать помощь ближайшим ротам обеспечением.
   - Чем ты их обеспечишь?
   - В "уазик" сяду, - совсем серьезно говорит капитан, - и на врага поеду, давить сук этих.
   Снова гром. Разрывы приобретают периодичность.
   - Кого давить?
   - Хохлов.
   - А ты думаешь, что с хохлами воюешь?
   - Мне уже все равно, с кем.
   Стекла вылетают внезапно, стол опрокидывается, гремя бутылкой и пустой банкой из-под огурцов.
   Мы вылетаем из бытовки, подталкивая капитана вперед.
   - Командуй! - кричит на него Валера.
   - Командую... - бестолково отвечает ротный, весь его вид говорит сам за себя: путных команд от него не последует. Он пьян "в кол", про который сам недавно и говорил.
   Вот и этот капитан лишь выдумка моего воображения. Да-да. Угораздило же меня придумать его пьяным.
   С треском осыпается побелка.
   - Рота! - командует наш сержант. - Без построения на выход!
   - Что ты делаешь? - заплетается языком капитан.
   - Тащите его, - приказывает нам сержант.
   Я и Леха хватаем капитана под руки, тот брыкается, собирая какую-то околесицу. Выталкиваем его за дверь казармы. Солдаты выбегают, опережая нас, толкаются на лестнице и матерятся. Дежавю. Когда-то я с Ульяной так же торопился выбежать из дома, боясь оказаться под руинами, а она еще долго перед этим искала лифчик, я злился. Прости меня, Улечка. Этот ротный куда глупее тебя. Офицер хоть и худой, но тяжелый. Мы, два солдата-дезертира, спасаем пьяного капитана, волоча его к выходу. Дрын и Белый пытаются помочь, загораживая нас от людского потока.
   - Давай-давай, пацаны! - подгоняет нас Дрын.
   - Даем! - хриплю я сквозь отдышку.
   - Да на хер он сдался, он первый и настучит потом на нас!
   Содрогаются стены. Гляжу на потолок. Надвигается...
   Потолок падает перед нами, выворачивая плиты, как ребра, ломая нескольких солдат, не успевших сбежать вниз.
   - Блядь! - орет капитан.
   - Валера! - реву я.
   - Назад! - раздается со спины.
   Поднимаемся обратно, падаем, орем. Зубцы ступеней врезаются в спину. Суки.
   Кашляем от побелки.
   - В окно! - подзывает нас Валера, стальным стулом выбивая решетку.
   Слава Богу, ее крепежи держатся на соплях. Второй этаж.
   Окно выходит во двор с распотрошенными мусорными бачками. Вместо асфальта - земля с клочками травы. За крышами других домов виден краешек неба, скоро совсем потемнеет.
   - Расшибемся же? - сомневаюсь я, хоть сам не знаю, что говорю.
   - Хуй там! - Дрын вылетает первым, прежде спустив за карниз ноги.
   Следом за ним Белый. Мешкается, до последнего держится руками за раму.
   - Пошел! - приказывает сержант.
   На кровати, где мы лежали, заваливается стена, кровати проваливаются в пол, бетонная крошка, как снег, разлетается по взлетке.
   Только зря ее пацаны так отдраивали. Только зря пацаны...
   Думается мне, что все зря!
   Хватаюсь за раму, краем глаза гляжу вниз. Полумрак. Чертова куриная слепота. Вдруг я не увижу какой-нибудь штырь и свалюсь на него? Быть проткнутым еще страшнее, чем быть погребенным под плитой. С трудом можно различить мусор - вскрытые коробки от сухпая, обрывки пакетов, бумага, окурки в земле, как желтые муравьи. Прищурясь, я могу все это разглядеть. Сердце колотится быстро и кажется, что по всему телу. Господи, помоги, пожалуйста. Нога на подоконник, раскинул руки, хватаюсь за раму. Впереди низкие дома, как котята, прижались к земле, голова "Родины-Матери" вдалеке. "Простите меня!" - вырывается само собой. Прыжок. Ноги врезаются в землю с жесткостью. Удар. Земля. Звон в ушах. Отскакиваю в сторону кубарем, гашу инерцию. Мышечная память, так когда-то учили. Вроде бы и не больно! Следом Страх. Падает на бок. Но встает шустро.
   - Валер! - ору я, - пошел, не жди!
   Проваливается крыша соседнего дома.
   - Да на хер он нужен! - орем с Дрыном, понимая, что он возится с пьяным капитаном.
   - Валер!
   Двор, как тиски. Бежать в проулок.
   Бежать.
   - Валер!
   Земля подпрыгивает, здание остается стоять. В ушах уже ни писка, ни треска. Кажется, что лопнули перепонки.
   - Отходите от здания! - слышится в окне.
   Пара солдат выбегает из-за угла и скрывается за другим углом.
   С первого этажа слышен то ли стонущий мат, то ли молитва.
   Всей четверкой влезаем в окна. Потолок прогнулся? Кажется! Дай Бог, что б показалось.
   А-а-а! - со всех сторон.
   Зачем!
   Пацаны, нам же приказали отходить!
   Из-под упавшей плиты вытаскиваем сержанта. Цепляемся за железные шконки, Дрын и Страх тащат паренька за руки, я придерживаю за спину. Какая же я сука, брезгую чужой кровью. А ведь русская кровь. Боря тошноту, поднимаю мякиш когда-то бодро марширующих ног. Кровь горяча, штаны, как целлофановая обертка паштета. Снять ее, весь фарш вытечет. Ботинки безвольно свисают. От пола еще пахнет пеной. По нему тянется кровавая колея. Пацан без сознания.
   Белый на себе несет еще одного. Вытаскиваем через окно. Пара пацанов прибежали на помощь. Передаем раненого им. Снова возвращаемся на крик. По коридору, в эту ебаную темницу. Под лестничной плитой завал. Ноги застывают. Подбрасывает. Жмурясь, прижимаюсь к стене. Ничего не падает, лишь усиленно бьется пульс. Прыгаю под накренившуюся стену, как в бездну. Оконный свет пропадает. Руки мокрые, раненый тихо стонет.
   Дрын мне помогает.
   - Давай-давай, Захаридзе, - приговаривает он, пытаясь отодвинуть булыжник. - Тяни! Лех! Помогай!
   В полном мраке появилось окно, только бы до него добраться.
   На плече раненый.
   - Сука-сука-сука, - приговаривает он.
   - Только попробуй сдохнуть! - шепчу я ему на ухо. - Только попробуй!
   - Захар! - из темных глубин орет Дрын. - Вернись, тут еще двое!
   - Валер, ты где? - ору я через страх и панику.
   Надо вылезать. Сейчас все рухнет. Вот уже в окне появилось небо! Под лестницу я больше не спущусь. Никогда.
   От Валеры ответа нет.
   А ведь все должно кончиться.
   Еще пара шагов.
   Ну и на хер всех спасать?
   Не вдохнув толком свежего воздуха, передав раненного, я снова возвращаюсь, бегу по коридору, чтобы нырнуть под лестницу.
   Страх вздувает мышцы, раздвигает огромные камни. Белый и Дрын сантиметр за сантиметром подтягивают солдата к себе.
   - Еще! - вздувая все свои сухожилия, скрипит Дрын, - Еще, Лех, приподними. Вот этот камень... Давай-давай!
  
   На небе налилась луна.
   - Все! - кричит Дрын, последним выпрыгивает из окна.
   Фасад подрывается осколком. Нас обдает взбесившимся ливнем каменной крошки.
   Снова на земле. Дышим громко, материмся невнятно.
   - Пацанов относите! - орет Дрын другим солдатам в проулке.
   Потолок опускается медленно, с долгим стоном, словно живой - ему больно.
   - Валера! - орем мы, отползая.
   Бахает совсем рядом.
   Накрывает горячая волна воздуха.
   Ногти царапают землю.
   В ушах звон, на зубах судорожная дробь страха. Ловлю мысль, что теперь уже не за себя. Первый раз мне страшно не за себя!
   Середина здания проваливается. "А наш дом никогда не рухнет...", - вспоминается мне.
   Мы вскакиваем, спиной вперед ретируемся в проулок.
   Выбитые, вывихнутые плиты провалившейся крыши казармы качаются на арматуринах со скрипом и стоном.
   На краю двора в "ЗИЛок" загружают раненых. Второпях, суматошно, крикливо.
   - Помогите, давайте! - подлетает к нам солдат с большими голубыми глазами навыкате, с клочком неостриженных волос на макушке.
   - Там сержант наш, - показываю я назад.
   - Хер с ним. Тут раненных - пиздец.
   - Сержант наш! - кричит ему Дрын в ухо. - Понимаешь?!
   Подлетаем к торцу. Лицо от множества мелких засечек кроваво горит.
   По дороге катит мрачная колонна БТРов. Они выплывают из темноты и скрываются в ней же.
   Окно пустое, темень, не разобрать коридора.
   - Давай-давай, - подгоняет Дрын Белого, - полезай.
   - Давай же, - отталкиваю я растерявшегося товарища, подпрыгиваю, упершись в стену ногой, хватаюсь за раму, готовый занырнуть в бездну.
   - Вы охуели? - Окликает нас пространство...
   Мы оборачиваемся. Валера!
   Стоит спокойно и смотрит на нас. В свете фар БТРов лицо его невозмутимо, губы подрагивают в слабой улыбке. За спиной пьяный капитан усиленно машет головой. Валера держит поникшего офицера, обмотав его руки вокруг своей шеи.
   Я срываюсь и падаю на землю.
   Снова взрывается, но уже вдалеке, пять минут еще можно прожить спокойно.
   - Еврей, блядь! - Дрын хлопает Валеру по плечу. - Валерон!
   Страх мужественно сдерживается, чтобы не заплакать. Его сентиментальную дрожь чувствую сквозь темноту. Белый стоит, как оловянный, мне почему-то кажется, что в душе ликует он больше нас: не надо теперь ему лезть в окно - эту смертоносную расщелину.
   - Вы, дебилы, в развалины лезть?
   - Тебя спасать, - обижаюсь я.
   - Да я с другого окна вылез по пожарной лестнице с этим, - кивает головой назад, - капитаном!
   - Еврей, - выплевывает радостно Дрын.
   Перехватываем капитана у Валеры, всей толпой тащим к машине.
   - Раненый он, что ли? - спрашиваю я.
   - В жопу раненный, на хую задушенный! - отшучивается Дрын. - Они нас хуесосят, генералы-капитаны, а мы их на себе из огня вытаскиваем.
   Машины уехали, грузим капитана в подъехавшую "ГАЗель".
   Оставшиеся солдаты нервно закуривают, садясь на черную землю.
   На землю лучше садиться, чем в нее ложиться.
   Какая-то чушь лезет в голову.
   В темноте у "козелка" знакомый тщедушный силуэтик, узнаваемый своими крючковатыми конечностями и обрывистыми повадками. За ним строем стоят большие солдаты с автоматами наперевес.
   До нас никому нет дела.
   Курите ребята, бегайте тут, все одно...
   "ГАЗель" трогается, буксуя в рытвинах.
   - А что вы его, как раненого, уложили? - спрашивают пацаны про капитана.
   - Да хуй с ним, - Дрын потирает ладони, - пусть лечится. Есть курить, пацаны?
   Остатком новой роты одиноко сидим на земле, смотрим в ночное марево, земля изредка вздрагивает. Нас немного - кого увезли, кто остался под плитами. Вымыли с пеной себе могилу пацаны.
   Господи, спаси их!
   Господи, полюби нас...
   Воют сирены, с дороги шумят моторы, в угловатой развалине казармы бродит их харкающее эхо. К нам подваливают несколько вдвэшников. Парни высоки, худощавы и нервозны, автоматы стволами вниз, только береты аккуратно украшают голову, в ночи цвета не разобрать, но они голубые, уверен. Такие были на головах героев рекламного плаката у военкомата. "Служба по контракту - дело настоящих мужчин". Ну, и где эта служба с этими сытыми плакатными рожами? Не зря весь наш город подозревал, что это херня.
   - Побыстрее бы домой уже отправили! - Дрын затягивается, с опаской озираясь на десант.
   - Есть, пацаны, курить? - спрашивает один из "беретов".
   Дрын неприветливо повернув голову, указывает пальцем на пацанов, что дали нам сигареты.
   - Домой хочу, - повторяет он снова.
   Вдалеке грохочет снова. Но взрывы стихают, все реже и реже вздрагивает земля, только сигналки визжат на всю улицу, завывают сирены в проулках. Перед глазами осточертелая лабуда: кирпичные осколки, обгорелые шины, лоскуты кителей, чумазые рожи, свои собственные руки, набухшие грязными мозолЯми.
   Пора кончать эту войну.
   - На тебя не похоже, - мне невольно вспоминается дорога сюда.
   Тот Дрын, что стоял в тамбуре - в одной руке водка, в другой сигарета, на лице ядовитый оскал.
   - А это все на город похоже? Это все на войну похоже? В кого стрелять? С кем воюем, ты знаешь?
   - Вы откуда? - снова подходят десантники.
   - От верблюда, - тут же грубит Дрын.
   - Половину нашего полка полегло, - без всякой злобы отвечает один из солдат, длинный, как шпала.
   - Бывает, - протягиваю я.
   - Ни хуя себе бывает! - тут же взрывается Длинный.
   Только не хватало сейчас еще драки.
   - А нас вообще пятеро осталось со всей роты, - вмешивается Дрын. - Что ты от нас хочешь?
   - Ты по нормальному говорить можешь?
   - По нормальному я буду дома разговаривать.
   - Ваша боевая задача? - по-сержантски жестко и уверенно спрашивает Валера, вставая с земли.
   - Что? - презрительно корчит губы десантник.
   - Что вы тут делаете?
   - Да уж не как вы, херней не страдаем.
   - Ты как со старшим по званию разговариваешь? - Валера подходит вплотную к "берету" и орет ему прямо в лицо. - Доложи по форме боевую задачу!
   Зная Валеру, мы понимаем, что он малость переигрывает. Валера замучен, но на место ставить десантников надо.
   - Сопровождаем майора, вон, - парень показывает в сторону Щуплого. - Ему в штаб сюда надо.
   - Что за майор?
   - Молочников.
   - Блядь, - вырывается у нас хором.
   Смотрю на десантников: здоровы, да и руки на прикладах уверенные, вояки еще те.
   - Па-па-па-парни, - Батя подходит к нам незаметно.
   - Да, товарищ полковник, - случайно слетает у меня с языка. Ха, у Дрына тоже, получается дуэтом.
   - Уго-го-го-го-щайтесь, - протягивает нам пачку сигарет, десантники недоумевают, но табачок берут, - У-у-у-уменя еще па-па-пачка есть. А у вас по-по-позвонить те-те-те-телефона не будет?
   Один из десантников протягивает ему свой мобильник.
   - Спа-па-пасибо.
   - Да не за что, - в ответ вежливый баритон.
   Бывший полковник в спешке набирает указательным какой-то номер, вдавливая кнопки. В суете ухом случайно нажимает громкую связь. Отчетливо слышим короткие гудки. Нет связи.
   - А-а-а-ало! - не унимается Батя. - Товарищ генерал, нас предали, товарищ! - произносит отчетливо, без заиканий, строго по-военному.
   Сигнал сбрасывается.
   Тишина.
   - Е-е-е-еще оди-ди-дин звонок, - генерал вежливо глядит на взявших в полукруг его солдат. -До-до-до-до-домой поз-з-звон-н-н-нить на-нэ-на-нэдо.
   - Да без проблем, звони, - печально разрешает десантник.
   Полковник также судорожно набирает номер. Мы готовы снова слышать короткие гудки, точно зная, что Батя до дома не дозвонится уже никогда.

35

   Мы в полой жопе!
   Темнота, улица, колонна машин.
   До утра целая вечность. Небо обгорело и закоптилось. Нет ни звезд, ни луны, только трайсера полосуют небо, сияя хлесткими фиолетовыми хвостами.
   Молочников впереди, в своем чахоточном, как и он сам, "козелке". До него мы не добрались, но губы закусили. Нас везут к "Родине-Матери" на помощь артиллерии. Ответ теперь за нами, жечь противоположный берег. Небо гудит моторами вертолетов. Слышатся раскаты орудий, наши утюжат лежащую за Днепром чужую землю.
   Командира нашей забубенной роты не назначили, но пацаны преданно смотрят на Валеру, готовые выполнять его приказы. Случай с ВДВэшником не оставил сомнений, что наш сержант трех генералов стоит.
   - Снова везут, - обижено гудит Леха.
   - Алексей, заткнись, пожалуйста, - Дрын осторожно смотрит по серым углам частного сектора. Хлопает Белого по плечу. - И ты заткнись!
   - Да я молчал! - как ребенок, возмущается он.
   - Ну, тогда хуйню всякую не думай, и так тошно. Захар, - кривится на меня, - ты чего так смотришь?
   - Как?
   - Да никак, - Дрын отводит взгляд в сторону.
   Еще пара разрушенных домов и мы будем на месте.
   Ни мыслей, ни переживаний, жгучая пустота. Валера снимает шапку, обнажая свою плешь на макушке. Вздыхает и стреляет у бывшего полковника сигареточку.
   - По-по-пожалуйста, - вежливо отвечает тот на сержантское "спасибо".
   Руки без оружия, липкие от крови и пахнут гнилью. Смотрю на всех остальных, глаза с темнотой свыклись, мы снова чумазы и замучены. Окровавленные и потные, разодранные, угрюмые, никому не нужные.
   Автоматная очередь.
   В бойнице котеджного окна вспышка. Еще одна. Засада.
   Падаю в кузов, глубже, глубже. Тесно. Набились, как селедки в бочку.
   Если я выживу, то убегу домой. Господи, клянусь.
   Очередь....
   Тра-тах, тах.
   - Ниже, ниже, - приказывает Валера.
   Трах-тах-та-тах, тах.
   Кажется, наши отстреливаются.
   Трах-тах-тах.
   Орут!
   А-а-а-а!
   В глазах темень, в ноздрях запах пота.
   Голову не поднять.
   Чуть-чуть.
   Выше!
   Трах-тах-тах!
   В три погибели свернувшись, копошимся в кузове.
   Где мой пулемет? Дайте мне пулемет!
   Высовываюсь.
   Средняя машина колонны подрывается. Крик!
   В бок.
   Боком.
   С Богом.
   Влево, вправо, вверх, вниз. Спрыгиваем на ходу, прикрываясь бортами "ЗИЛка".
   - Головы не поднимать! - снова Валера.
   Трах-тах-тах.
   - От окон, от окон.
   Попадается автомат. Хватаю. Щелчок предохранителя. Полосую темноту. Рожок богат патронами.
   Под ногами хрустнул кокардой берет.
   Длинный десантник еще шевелит копчеными пальцами. Из его "разгрузки" достаю все рожки, проверяю, набиты...
   Машина перевернута на бок. Едкий запашок соляры удобряет воздух.
   Страх уже с оружием.
   - В здание! - пролетает мимо Валерон. Дрын и Белый подбирают оружие десантников, шарят по их "разгрузкам". Прямое попадание в бак.
   - В здание!
   Цепочкой проскальзываем улицу сквозь крики, панику и расползающихся солдат.
   - Сюда! - Валера орет, вышибает калитку. - Сюда!
   Темнота, черный проем входа, ржавый каркас "Жигулей" слева.
   Недостроенное кирпичное здание.
   Внутрь войти страшно. Нет. Лучше все-таки войти, снаружи сплошная смерть. Чертопляска огней, стонов и взрывов. Проулок полон изуродованных жизней, юродивый мир пляшет и пританцовывает, я слышу эту навалившуюся на уши музыку. Кто-то запустил дымы! Ползем "на дурака", все может быть заминировано, каждое движение - десять лет жизни. Назойливые губы сумасшедшей дурочки напевают мне на ухо: "Антошка, Антошка, пойдем копать картошку..." Заткнись!
   Она снимает платок со своей головы. Лысая женская голова...
   "Антошка, Антошка, пойдем копать картошку..."
   В две колонны по бокам, вход без двери... С одного конца ко мне прижат Дрын, с другого - Валера, Страх, Белый.
   Трах-тах-тах, - прямо над головой.
   Ответный огонь с земли.
   Убит? Убит? Убит?
   Нет, нет, нет.
   Тра-та-та!
   Пританцовывает.
   "Антошка, Антошка..."
   Я самое смертное существо в мире.
   Цветы и песни. Цветы и песни...
   Сердце рвется наружу, тукает изнутри. Сейчас, сейчас открою дверь, которой нет.
   - Па-па-па-парни...
   Полковник врезается в стену, вылетев из-за каркаса "шестерки", как черт из табакерки.
   Нас на одного больше. Секундная радость, до первого грохота.
   К нашей стене прижимается Батя.
   Утробная тишина проема обжигает лицо.
   - Псс... - Валера показывает скрюченный палец.
   Заходим крючком. Час от часу нелегче.
   Хотя бы одну гранату! А так - верная смерть. Господи, прости меня дурочкА. Сколько раз за сутки я прошу Тебя о спасении? Прошу, прошу, прошу. Я ведь иначе не могу. Ни молитв, ничего не знаю.
   Валера глядит на меня, я же захожу первый!
   Палец трясется, проверяю флажок предохранителя. Дрын толкает в спину. Да-да, я захожу первый, хоть и без пулемета, но пулеметчик же.
   А-а-а-а!
   Резко влетаю в темноту, успев сделать последний вдох.
   В углу силуэт.
   Палец срывается, вдавливает металл.
   Раз-два-три.
   Собственные выстрелы глушат. Гильзы об стены.
   Мы всех обманули. Нас не ждали. Тень сползает в кирпичный завал.
   Вдоль стены расходимся по сторонам. Под лестницу, еще, еще.
   Тра-тах-тах.
   Пацаны помогают.
   Громче!
   Трах-тах-тах!
   По нам хреначат из верхних окон. Поздно, суки, поздно, мы уже внутри!
   Рожков я захватил много, патронов не жалко. Крою лестницу, Валерон и Леха зачищают дальний проем. Полковник прикрывает тылы.
   По цепи ко мне прилетает: "Пусто!" Звон в ушах не проходит, но я слышу малейший шорох, как зверь, затаившийся в кустах.
   Носком берца спотыкаюсь об штырь.
   Наверху крик.
   Украинский...
   Моя ухмылка подла, вот-вот обожжет губы.
   Леденеем.
   Малейший скрип - смерть.
   Полушажками, как святой, впервые ступивший на гладь воды. Автомат взведен. В мушке ни хера не видать. Плавно стекаем к лестнице, капля за каплей.
   Шаги!
   Тук-тук-тук!
   Осторожничает, падла.
   Смотрю через мушку в недвижимый мрак. Только "тук-тук-тук" наверху. Рефлекторно тяну на себя "ласточку" своего "калаша".
   Парящая утка над цифрами телефона. Ласточка, утка - все едино.
   Ха!
   Если долго держать темноту на прицеле, то можно сойти с ума, в лучшем случае - узнать о себе правду. Я говно.
   Если вернусь домой, только бы вернуться, то я буду, стану другим.
   Жизнь мутнеет в глазах, выступает из мрачной стены угловатым прошлым.
   Это все от утомительной фокусировки.
   Здание из красного кирпича, помню, помню же, когда-то хотели здесь открыть мечеть. Ну что, гады, открыли? Евреи и русские к вам погостить зашли. Ничего?
   Валера прижимается к углу стены, садится наизготовку, его уверенность проясняет сложившийся хаос.
   Шаги спускаются по ступенькам.
   Автоматные очереди оглашают улицу.
   Тук-тук-тук. Все ниже, все ближе.
   Зазор прицельной планки танцует вокруг мушки.
   Тук! - Как капля из крана разбивается о край ванны...
   Тук! - С хрустом песка и стеклянной крошки...
   Тук! - Отчетливо, как звон колокола...
   Тьма медленно зашевелилась на лестничной площадке, указательный палец тонет в спусковом крючке.
   Взрывается мир.
   Да!
   Но я стою в нем прочно, как век простоявший памятник гению. Ни одна эпоха не обгрызет гранит.
   Трах-тах-тах.
   Давай, пацаны... Голосит душа.
   Штурм лестницы пошел.
   Площадка, пробегаю Валеру, на колено в угол, мимо Дрын, Белый, Леха, Батя.
   Снова Валера, я проскакиваю мимо остальных.
   Трах-тах-тах.
   Расстреливаем людей у окон, потрошим, не жалея, не думая о вечном.
   Скидываю рожок, вставляю новый, "золотой", тридцатипатронный, русский...
   Из-за угла вылетает испуганный солдат! Прямо на дуло!
   Очередью разрываю ему живот, дырявя броник.
   На упавшее тело бью со всего маху.
   Немного патронов всадил в него.
   - Белый, лестницу держи! - сержантское и родное гулко сотрясает стены.
   Валера с Дрыном и Батей кидаются прочесывать углы.
   Я и Страх в другую сторону.
   Чисто!
   - На третьем снайпер должен быть, дом на холме, далеко видать, - Валера, запыхавшись, приседает. - Последний этаж. Давай, пацаны, давай...
   - Читай свою молитву, Леха, читай изо всех сил, читай так, чтобы чертям в аду тошно стало! - Дрын меняет "магазин".
   - Давай! - Валера простреливает лестницу.
   Нахрапом не взять. Нас там ждут.
   - Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое! Да приидет Царствие Твое! Да будет воля Твоя!
   Валера достает РГДэшку. Еврей на войне гранату всегда найдет.
   - Хлеб наш насущный даждь нам днесь; И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; И не введи нас во искушение...
   Я за Валерой, дуло кверху.
   Кольцо чеки мелкой монетой бьется об пол.
   - ...Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.
   Валера резко швыряет гранту, просунув руку в пустоту перил. Приседаем, чуть отскакивая вниз. На этаже бьется болванка.
   Раз, два... Три!
   Утробный грохот!
   Взрывное эхо стегает по лицу.
   Ноги бегут по ступенькам вверх.
   Залетаем в первый проем, бьюсь об каменный косяк коленом. Стреляем наугад, в темноту, падаю, тут же вскакиваю.
   Этаж черен, сквозь заколоченные окна света почти не проникает. Комнаты маленькие и опасные. Вдохнув поглубже, врываемся в них, нарезая огнем темень. "Чисто!" - слышится то от Дрына, то от Белого, то от Бати. Леха помалкивает, но он с нами.
   - Может, тут второй выход? - запыхавшись, сплевываю я, внимательно вглядываясь в окно.
   - Тут выход на крышу! - орет Страх из угла комнаты.
   - Аккурат... - хрипит Валера, прикрывая лестницу.
   Щелчок затвора. Гробовое мгновение.
   Леха падает в песок. Автомат погремушкой вылетает из рук.
   Обморок?
   - Леха! - ползет к нему Дрын.
   - Леха! - надрывным шепотом зовет Валера.
   - Лех! - теряюсь я.
   Огромными шагами подлетаю к окну, где недавно стоял Леха. Не выглядываю.
   Дрын возится с Лехой, ворочаясь на полу.
   - В живот попало!
   Чувствую холодный прищур снайпера на себе. Окно чернеет дырой в чужую вселенную.
   Пасет, сука.
   - Давай, Леш, давай! - Дрын оттаскивает Страха подальше, перевернувшись на спину, словно спасает утопающего.
   Палец на спусковом крючке. Тишина наступает быстро. Собачий лай за окном, вдалеке визжат сирены, скрипит ржавая балка.
   Высунуться в проем и прекратить все это!
   Громко пинаю осколок кирпича об стену.
   Щелчок!
   Пуля рикошетит об дальнюю стену.
   А, нервничаешь, падла!
   Одним шагом отодвигаюсь от окна.
   Надрываю китель, пуговица слетает и теряется в темноте, нащупываю крестик. Поддергиваю шнурок и зажимаю крест губами. Серебро горячее, нагретое грудью, полной раскаяния.
   Передо мной две черные шахматные клетки окон.
   На какую из них пойти?
   Подбираю кирпичный осколок. Щурюсь в темноте, пытаясь настроить глаза для потемок. В окно, через которое ранило Леху, швыряю камень. Прижимаюсь к стене, застываю на секунду. Через второе окно высовываю ствол "калаша", высаживаю короткую очередь, выводя дулом полукруг. Заваливаюсь в проем, ноги пружинят и выталкивают тело на балкон. Карманами "разгрузки" цепляюсь за металлические крючки. Треск ткани. Ныряю на улицу. Влетаю лицом в какую-то обвисшую балку, верхний ряд зубов откалывается тут же. Плевать.
   В глазах мельтешащая темнота, под ногами хруст цемента. В углу мелькает тень, спотыкается, проваливается в кучу песка. Очередь в песчаный бугорок на краю балкона.
   - Тут он!
   Тра-тах-тах!
   Пацаны стреляют из другого окна. Да!
   - Захар! - дрынов рык. - Простреливай, простреливай суку!
   - Нет! - раздается нечеловечески тонкий крик за песчаной насыпью.
   Бью снова, нарочно задрав планку выше.
   - Пожалуйста!
   Поднимаю руку вверх, пацаны прекращают огонь. Наваливается тишина, от которой хочется сдохнуть, исчезнуть с белого света. Шаг через металлическую балку, осколки кирпича, я слышу, как за песком кто-то отчаянно дышит.
   - Псс, - Дрын пролезает в окно. - Аккуратнее, Захар! Белый, не тупи, крой! - еле слышно раздается за спиной.
   Но мне плевать. Сердце бьется так же быстро, как и при первой разведке, но уверенно и четко, а любопытство сильнее смерти.
   - Брось оружие!
   На середине фразы вылетает СВДэшка и бьется об бетон.
   Я поглаживаю курок, прижимаюсь к песку.
   - Выходи! - гаркаю строго.
   - Пожалуйста! Не стреляйте! - взмаливается за песочным углом.
   - Дрын, Белый не стрелять, - приказываю я на правах старшего стрелка, заместителя сержанта, что держит лестницу.
   - Ну, выходи, сука!
   - Сейчас, - всхлипывает голос.
   Нарушая все запреты, вытягиваюсь в полный рост, карабкаясь на песочную кучу.
   Стоя на четвереньках, корчится от боли тоненький человек, пытаясь подняться, водит ладонями по бетонному краю балкона.
   - У-у-у, - выдыхается из его легких.
   - Свои зацепят, осторожнее! - надрывается Дрын.
   - Вставай! - бью с размаха в бок. И тут же рывком вздергиваю за длинные волосы...
   Всплеск! В глаза смотрит.
   Холодеет живот!
   "Следующая станция "Печерская".
   Губки...
   "Будьте ласковы".
   Марта.
   Зеленые глаза глядят из непроглядной тьмы, разделившей нас.
   - Захар...
   Зрачки бликуют, как две лампадки на сквозняке.
   - Извини, - вырывается само собой.
   - Захар? - Марта смотрит на меня так, как смотрела тысячу раз перед тем, как начать целовать.
   - Да, - продирается сквозь сухое горло сочетание звуков.
   Марта сжимает пальцами мои плечи и всхлипывает:
   - Так неправильно.
   - Что тут? - подлетает Дрын. - Это он Леху подцепил.
   Бьет берцом девушке в бок. Она молча валится наземь, поворачивается, пытается встать. На песке следы крови.
   - Не трожь ее! - отталкиваю его плечом.
   - Ты что, ебнулся? - недоумевает Дрын.
   - Не трожь!
   - Леху же...
   - Не тронь, она моя! Пригляди за Лехой. Белый! - подзываю я. - Сюда!
   Мягко беру Марту на руки, как жених невесту под летящей мишурой и звоном пятаков.
   - Ай, больно! - вскрикивает она.
   Наша свадьба не состоится.
   Ее кровь попадает мне на щеки и губы, я безрассудно облизываюсь. Солено и горько.
   Провожу по губам языком. Невольно вспоминаются капли весеннего дождя на парапете Пешеходного моста. Весна, вечер.
   Шаг за шагом, шатаясь.
   Аккуратно кладу Марту у стены, подкладываю под голову свою шапочку.
   Под ногами шуршат старые газеты, бумаги, бланки, документы.
   - Что за херня? - слышу Валеру и вздрагиваю.
   Он же сейчас убьет Марту, потом меня. Он псих, теперь для него я предатель.
   - Валер, не стреляй, - губы сами собой проговаривают слова. - Помоги ей, ты же можешь.
   - Снайперша! - Валера ловко пролезает в окно. - Ты чего?
   Сержант пристально смотрит на меня, потом на Марту.
   - Лех! - за стеной орет Дрын. - Давай-давай-давай!
   - Сюда его неси! - приказывает Валера. - Тут светлее. Белый, на лестницу дуй, полковника зацепило. Сюда его тоже.
   Валера распарывает ножом штанину мартиного камуфляжа. Так когда-то другой еврей уверенной рукой разрывал и сдирал с нее пестрые нарядные тряпочки.
   Первая пуля пробила бедро навылет, кровь толчками выплескивалась из раны.
   Валера быстро закуривает и прижигает зажигалкой рану.
   - А-а-а-а! - стонет Марта, закусывает губу.
   - Чего ждешь? - спрашивает у меня.
   - А что делать-то? - замедленно спрашиваю в ответ.
   - Тельник давай, ее перевязать надо, кровью, сука, истечет.
   Я молча киваю и начинаю раздеваться.
   Дрын просовывает Леху в окно, выпрыгивает через другое, подхватывает его на руки. Шатаясь, несет к нам, нежно кладет рядом на стопку газет. Ловко снимает с себя "разгрузку" и подкладывает Лехе под голову.
   - Это она его, - сплевывает Дрын.
   - Знаю.
   - В живот, - Дрын гладит Леху по голове. - Давай, держись, Леш, держись. Курить хочешь?
   - У-у-у, я не курю, - сквозь боль цедит Страх.
   - Сейчас попить принесу, хочешь?
   - К отцу хочу.
   - Рано, рано, Лех, пожить еще надо, пожить. Над кем же я прикалываться буду?
   Марта взвизгивает, когда Валера касается пламенем зажигалки следа от второй пули. Тут ей повезло больше - длинная рваная царапина пересекала скулу.
   - Закрой ей рот, - приказывает мне Валера. - Дрын, а ты пока Лехе "разгрузку" и китель расстегивай, не тормози. А ты-то чего застыл? Тельник, говорю, давай.
   К нам пролезают полковник и Белый. Батя в порядке, царапина.
   Смотрю на темный горизонт. "Родина-Мать", как огромный призрак, нависает над нами. Каким-то лунным бликом виднеется река, за ней чужой берег пульсирует яркими вспышками. Быстро одеваюсь. Бьет озноб.
   - Все будет хорошо, Марточка, - глажу ее по голове.
   Снаряд падает в дом через улицу. Жмурюсь, дом рассыпается, как песочный куличик. Громыхают глыбы плит, коттедж напротив кренится вбок, как баркас на волне. Еще один снаряд. За ним еще.
   - Все будет хорошо...
   Нас водит из стороны в сторону, словно на море началась качка.
   Небо становится светлым от огня и вспышек. Левый берег озаряется огнями, воздух наполняется живой гарью. Нас подкидывает и приземляет с каждым грохотом все сильнее. Небо оживает надвигающимся шумом. Ночь клонит горизонт к воде, скрипит сиренами тревоги.
   - Все будет хорошо, - повторяю я, дрожа на свертках газет.
   - Захар, - слова пробиваются сквозь мои пальцы. - Мне больно. Мне очень-очень больно. Положи мне руку на живот.
   - Я сам, Валер, - неуверенно предлагаю. - Помоги Лехе.
   - Да хер с тобой, давай сам, - бросает Валера и подползает к Страху. Тот судорожно стучит по бетону ногами, бьется головой об дрынову "разгрузку". Если бы не она, голову бы размозжил напрочь.
   Леха! Ты выживешь, гад. Выживешь, падла, не помирай, понял? Живи!
   Я разрываю тельняшку на длинные полосы, рукава сворачиваю и кое-как пригораживаю все это на бедро Марты. Заматываю, затягиваю, только бы кровь остановить.
   Кажется, что взрывается весь мир! Город обрастает пламенем, как летнее поле цветами. Панорама тонет в огне, горизонт раскаляется до предела, взглянешь украдкой - глаза обожжет. Тело каменеет, словно вместо кожи у меня - бронза. Каменным гостем вступаю в новую эру, хрустя останками и пеплом былого. Наша эпоха гибнет!
   Предрассветное небо сгущается множеством вертолетов.
   Киев постепенно становится руинами истории. Нам не выжить!
   Я кладу ладонь на повязку. Если бы можно было впитывать боль, я бы впитал. Ладони горячо, повязка пока не промокла. Марта замирает, кажется, что и дышать перестала.
   - Так немного легче, - говорит она.
   - Честно?
   - Честно.
   "Родина-Мать" шатается, снаряды истязают ее, кромсая, как хлебный ломоть. Нас подбрасывает и бьет об бетон. Газеты рвутся под нами, какие-то политические заголовки трещат и сминаются в мусор.
   Батя роется в ворохе бумаги, ловя свет от фугасных разрывов.
   Оборачиваюсь, вижу, как осыпается город. Проваливается в бездну цивилизация, что строилась веками. Чернила смываются с политических карт пулеметными огнями, замазываются белыми пятнами гранатометов, стираются артиллерией и бомбардировкой. Людские крики взлетают к небу. Понимание выгорает, остается пустое место, но среди этой пустоши, слышно как колокольчиком позвякивает сердце. Из самого нутра, истошно и пронзительно. Просит милости... Привокзального тепла. Любви! Черт возьми! Любви!
   В страстях гибнет вселенная. Случайная ложь разламывает плод морали, тот исходит трещинами, из тех трещин выползают новые, из них растут следующие и так тянется до полного разрушения.
   Красные женские коготочки, такие соблазнительные...
   Подбрасывает снова с пущей силой. Нащупываю газету.
   - Давай, Лех, закуси, сейчас-сейчас, - копошится Валера. - Нам нужны такие бойцы!
   - Правда? - как ребенок, радуется Леха.
   - Да, Леш, да! - прорывается сквозь шум голос сержанта.
   В голове гудит, но я отчетливо слышу, как Кишка зовет Кабана. А тот стоит в чаще, настороженно слушает, и не топчется, не щетинится...
   Пусть нас накроет всех разом. Чтобы мы не лежали разорванные и полуживые, смотря в небо, ожидая конца.
   Не хочу мучиться как скотина!
   Мы все уйдем в другое место и встретимся там, и будем улыбаться друг другу. Веселый Дрын будет нас посылать на хер.
   Только когда отнимают у людей их государство, они начинают любить друг друга...
   Взрыв за взрывом.
   Город - ковш с раскаленным маслом.
   Вертолеты проходят сбоку, сторонясь основного обстрела.
   Хочется согнуться в три погибели и запросить по рации, которой нет, помощи: "На нас движутся миллионы вражеских вертолетов и танков. Срочно вышлите..."
   В непреодолимой надежде смотрю на Валеру. Его сосредоточенная немота говорит сама за себя: "Да где же его взять".
   Закрываю глаза. Я не здесь, я уже не здесь, я совсем не здесь.
   - Захар! Очнись! - кто-то сильно хватает меня за плечо.
   Размыкаю слипшиеся отчаянием веки. Валера.
   - Леха выживет? - дрожа, спрашиваю я.
   - Нет! - почти на ухо кричит мне сержант, одним глазом косится на Марту. - Ты ее?
   - Да.
   Нас снова подкидывает. Сама земля, как собака блох, пытается стряхнуть нас.
   Гром нарастает. Слепящая вспышка. Смолкающий гул. Внезапная секунда тишины.
   Предчувствие момента мировой катастрофы.
   - У-у-у-у, - еле шевеля губами, тянет Марта. Щеки ее впали и побледнели, когда-то полное жизни и иронии лицо, выцвело. - Захар... Ты тут?
   - Да-да.
   - Я не вижу тебя.
   - Я здесь, здесь Марточка.
   - Ебанись вы тут! - выругивается Валера и закуривает, любуясь смертной далью.
   Ничего уже не зависит от нас.
   - О-о-о-о, мои документы! - Батя мнет в руках какую-то книжечку и листок. - Нашлись...
   - Лех! - кричит Дрын.
   - А... - еле слышно говорят слипшиеся губы.
   - Давай, держись-держись. Скоро врачи придут.
   Берег за рекой покрывается огнем, взрывная волна пенится землей и взмывает в небо.
   За ней еще. Следом еще.
   - Наши, - философски вздыхает Валера и дотягивается до снайперки.
   "Кабан! Кабан!" - зовет Кишка на крылечке.
   Студенты в пестрых куртках шумно разговаривают на улицах, а рядом витрина плюшевых медвежат.
   Девочка-администратор надувает щечки, чтобы сдуть с одуванчика пух.
   Какие-то черные и белые пацанята, прыгая на одной ноге, пытаются пинать мячик.
   Мальчик по имени Захар меняет на вокзале билеты на завтрашнее число, девочка по имени Марта ждет его у входа. Милая девочка Уля плачет одна в комнате и совестно ей за весь пошлый мир и стыдно за этого дурного мальчика Захара.
   "Мой русский мальчик", - Марта протягивает руки.
   Кровавое варево горизонта окольцовывает заблудившихся нас, как то обручальное колечко Мартин пальчик. Разлетающийся картонный город меняет горизонт, и пыль наполняет воздух. Мы, полуобморочные, задыхаемся гарью. Весь карточный мир с порванной пиковой дамой рассыпается, и горизонт, как огромная волна, наплывает на нас.
   Валера смотри сквозь прицел. Но уже ничего не разглядеть, горизонт сам пришел к нам.
   Нет близости, нет дали, кромешная пыльная гарь.
   Наивный и влюбленный мальчик сидит у телефона и ждет звонка от одной девочки. Кажется, этого мальчика тоже зовут Захар.
   "Кабан, кабан", - плачет Кишка.
   "Кабан, кабан", - грустит Сардель.
   Убежал кабан.
   - Леш, не кашляй так, - почти жалобно, взмаливается пространство дрыновым голосом.
   - Захар, - шепот Марты добирается до меня. - Ты мой... Всегда...
   - Все хорошо. Все хорошо, - отзываюсь я.
   - Привет, Захар, - Марта вздрагивает, речь сбивается. Дальше не разобрать ни слова.
   Дыханье учащается. Под ладонью начинает неистово биться пульс.
   - Леха! - кричит Дрын.
   Мартины глаза закрываются. Я видел тысячу раз, как она засыпала.
   Подношу свою замученную и окровавленную кисть к лицу. Размазываю липкое и горячее по щекам, нервно дергая подбородком. Провожу языком по осколкам передних зубов, огромная пустота несбывшихся обещаний. Беззвучно шевелю губами: "Все будет хорошо".
   Если бы я выжил, то обязательно бы плакал.
  
   Обстрел стихает. Город медленно стынет, встречая новое утро. Пыль постепенно рассеивается. На небе робеет восход.
   - Леха, - Дрын склонил голову, еле слышно шепчет.
   Но привычного "А" от Страха не следует.
   - Леха!
   "Молчишь - в пизде торчишь", - от Дрына не следует тоже.
   - Эх, Леха-Леха...
   Дрын стонет нечеловеческим голосом, словно это не он, а изуродованная после бомбежки земля скулит. Он сильно трет взмокшие глаза жеваным рукавом. В первом проблеске зари лицо его изуродовано и скуласто, кривые зубы скалятся обидой, готовые прокусить резиновый воздух.
   Чувствую рядом что-то живое и теплое... Марта пришла в себя.
   Откуда-то слышу голос: "Жива"...
   Прислушиваюсь к своему спокойствию. Марта молчит. Глядит куда-то мимо меня, вверх.
   - Захар, - шепчут ее запекшиеся губы.
   - Пора, - говорит Валера.
   - Пора, - поддерживаю я товарища.
   Пора
   Беру у Валеры снайперку и, щурясь, смотрю в оптический прицел. На мушке горизонт звенит росой и дымит новым берегом. Промахнуться уже невозможно.

36

   Ступать по углям совсем не страшно, наверно, так же как и по небу, только облака, я уверен, не хрустят выжженной пошлостью. Уже на все наплевать, в душе шаром покати. Когда-то стоял город, жили в нем люди, ходили по улицам и переиначивали смыслы, выворачивали правду наизнанку. Целовались на задворках, врали друг другу, любя, орали с трибун о демократии, торговали, умирали, рождались. Война вернула правду обратно - расставила все по местам. Был мир, сгинул мир, а я, Валера, Дырн, Белый и полковник Исаев остались. Мы бредем по камням и пеплу.
   Первый утренний зайчик тонет в мазутной луже, чуть дальше дымит БТР, трупы не пугают. Срываю с лежащего в грязи солдата шеврон. Значок ВДВ - парашют. Служба по контракту дело настоящих мужчин.
   - Мы Леху заберем потом, - горестно спрашивает Дрын, разрушив молчанье.
   - Заберем-заберем, - Валера проверяет рожки в своей "разгрузке", умирать он явно не собирается.
   Мы отлично знаем, но вслух про это не говорим. Православный Леха Страхов останется на крыше недостроенной мечети. А рядом лежит католичка Марта, тихонько стонет, смотрит в небо и ждет спасения. Для нее все кончится хорошо. Я не соврал. Ведь хорошо? Хорошо-хорошо. Ее обязательно найдет муж и простит ей все, я знаю. Я чуть не убил ее... но я снял ее прегрешения, да? Господи, пожалуйста, снял же? Леху встретит отец. Герой афганской войны обнимет героя новой мировой войны. А нас встречать некому, вот и трещат под нашими берцами кости истории. Идем по самому дну. Да какое нам небо? Мы твари! Замызганные войной уебища.
   Белый позеленел, вот-вот стошнит, детский надлом бровей делает его похожим на птенца.
   Эх, парень-парень, ты здесь случайно. Но теперь ты не волнуйся, если погибнуть, давно погиб бы.
   Ноги идут сами собой, идти им некуда, но они идут.
   Вдалеке поет неведомая птица. Эта не души убитых нами, я знаю! Время суеверий ушло этой ночью! Не жили нормально, так хоть сдохнем по-человечески.
   Из завалов слышатся стоны, мы идем мимо.
   - Куда? - равнодушно одергиваю Валеру.
   - Воевать, - сухо отшучивается сержант.
   Внезапная страшная улыбка растягивает его губы.
   - Только раз бывает в жизни встреча, - сумасшедшее веселье охватывает Валерона.
   Молочников.
   Согнувшись в три погибели, он держится за капот сгоревшего "козелка", словно за круп павшей лошади.
   - Узнал? - Валера подходит первым.
   Дрын замечает майора, но его злость выгорела. Глаза пусты, как летки осенних скворечников, оставленных птицами.
   - Помогите! - Молочников тянет к Валере руку.
   Замечаю в машине несколько обгоревших тел.
   Как же эта сука спаслась?
   "Еврей" бьет майора по руке и толкает на землю. Вскидывает автомат, дергает затвор.
   - Давай!
   Наслаждается то ли величием, то ли мщением.
   - Не стреляй, не надо, прошу тебя.
   Жалкий майор червем копошится в кровавой грязи. От него ощутимо воняет чем-то кислым
   - Может, не надо? - тихо, совершенно не заикаясь говорит полковник.
   А я уверен, что сейчас последняя гнусь и мразь этого города погибнет. На душе зловеще теплеет.
   Останемся только мы.
   - Говори, как было? - Валера наступает майору на нос и крутит ногой, словно тушит окурок.
   - Что говорить? - неестественно пискляво сквозь подошву ботинка вскрикивает майор. Судорожно хватается руками за ногу сержанта, пытается скинуть ее с лица.
   - Все!
   Валера убирает ногу. Рифленый отпечаток подошвы остается на лице Молочникова. Из ноздрей ручейки крови, хоть запускай кораблик и плыви на нем по этой кровавой реке.
   - Как пацанов подставлял, как деньги зарабатывал на них.
   - Это не так.
   Валера наклоняется над Молочниковым, кричит ему в лицо.
   - А как?!
   - Не так.
   - Леху помнишь, сука? Убили его. Из-за таких гнид, как ты и убили. На хуя тебе эта война? Заработал нормально?
   - Не так, - повторяет майор как заведенный, дрожа всем тщедушным тельцем. - Мы все на крючке были.
   - А сейчас?
   - Да кончилось война, кончилась.
   - Когда?
   - Этой ночью. Сегодня утром договор подпишут с Украиной.
   - Вы там совсем поохуевали что ли? - Валера хохочет среди свежих руин, как оперный Мефистофель.
   - Все уже решено было, понимаешь? Всех поровну погибло, понимаешь...
   - Обращайтесь по форме, товарищ майор, - ласково просит Валера.
   - Товарищ сер...
   Валера не дает договорить, бьет Молочникова в живот, тот скручивается личинкой. Заходится в кашле.
   - Что решено?
   - Да все.
   - Откуда американцы взялись?
   - Да они все и спровоцировали же.
   - Так откуда?
   - Они же выступили в поддержку Украины.
   - Я слышал это еще в поезде.
   - Так что же?
   - Как тебя-то зацепило?
   - Как и всех наших.
   - Каких наших? Что, процесс лизоблюдства из-под контроля вышел?
   - Да они нам жопу не меньше нашего лизали! Случайно...
   - Почему вы нас сдали?
   - Да не так.
   - Ладно, я все расскажу за тебя. Ты же помнишь, как в Чечне боевикам на ночь города сдавали? Такая же херня. Ведь тоже без американцев не обходилось? А теперь Украина, мировой конфликт и денег гораздо больше. Только без посредников, напрямую американцам нас продали. На хера им это надо, скажи, тогда выживешь!
   Валера тычет дулом автомата Молочникову в тощую грудь с разорванным мундиром.
   - Мировой престиж же! Думаете, вы такие одни? Францию и Ирак сдают Турции. Отечественных войн больше нет. Никакого героизма нет. Есть политика и инструменты войны.
   Я переглядываюсь с Дрыном и Белым, мы пожеваны выжженными пейзажами. Нас назвали инструментом, отлично. Истерический смех рвет пересохшие губы.
   - Мы солдаты, а не инструменты! Мы эту войну выиграли, а ты проиграл. И не в престиже и деньгах дело-то, а? - Валера брезгливо щурится.
   - А в чем же?
   - За этим всегда что-то есть, за этим всегда что-то было.
   - Нет ничего. Нет и не было. За этим ничего не стоит.
   - Мы за этим стоим, - Валера стреляет майору в живот, металл сочно входит в тощую плоть. - Помирать будешь долго, сука. А вы, товарищ полковник, что молчите?
   Батя безмолвно закуривает последнюю сигарету.
   Молочников стиснул челюсть, смертная побелка выступает на щеках.
   - Леха так же умирал, - добавляет Валера и уходит. Мы, не оглядываясь, идем за ним. Перед нами простирается мертвый город, за которым уже ничего нет. Только запоздалым озарением восходит солнце, озаряя европейские развалины, чем-то похожие на обломки моих зубов.
  
   На вышине площади парка Победы тихо. Нетронутые танки в цветочек одиноко стоят на горелом просторе. "Родина-Мать" стала прокаженной старухой - накренилась и обшершавилась, вместо стальной глади фигуры - глубокие выемки да неряшливые зубцы. Из окон здания бывшего музея еще поднимается реденький дымок. Площадь со скульптурами былых побед изуродована кратерами, между ними суетятся солдаты. Такие же выжившие горемыки, как и мы. Если присмотреться повнимательней, то становится ясно, что никакого смысла в их движениях нет. И нет надежды. Когда-то монументальный солдат со вскинутым в небо ППШ, вдохновляющий на битву с врагом, исчез. Вместе с ним исчез и весь его экипаж. Осталась только воронка, похожая на сгнившую десну.
   Коренные зубы уже теряем, коренные.
   Оставшиеся в живых солдаты оттаскивают трупы товарищей к туннелю. Уцелевшие пушки уткнулись стволами в землю, большинство послетали по косогору вниз. Артиллерийские расчеты размякли. Издалека шумят так и не успевшие придти на помощь танки. Хотя какой от них был бы здесь толк?
   - Парни, - к нам подходит коренастый майор, просит закурить.
   Валера протягивает сигарету, пачку он по дороге подобрал у мертвого. Майор долго не может сжать стертыми в кровь ладонями зажигалку. Я ему помогаю, подношу огня.
   - Гусара не видел? - сухо спрашивает Валерон. - Он наш взводник.
   Кажется, я догадываюсь, зачем мы здесь.
   - Нет, - обгорелый майор затягивается, глухо откашливается и отбегает в сторону. - Давай парни, давай, вытаскивайте! - орет он солдатам, пытающимся на тросах втащить по косматому склону какую-то гаубицу.
   Стреляем у Валерона сигареты, тоже закуриваем.
   - Всем досталось, - выдыхаю я.
   Два солдата на плащ-палатке несут изуродованное тело. На бледном лице трупа выступают седые и обгорелые бакенбарды.
   Гусар же!
   - Постойте, пацаны, - останавливает их Валера. - Всматривается в гипсовое лицо покойного взводника.
   - Чего! - вяло грубит в ответ один из солдат.
   - Мы сами его оттащим, это взводный наш.
   - А! - безразлично отзывается второй солдат. - Сигареточкой, товарищ сержант, не угостите?
   Солдат жадно закуривает, втягивая меловыми губами дым.
   - Ваш взводник десяток наших раненных пацанов на руках из блиндажа вынес! - кричит солдат нам вдогонку.
   Застыв и дружно обернувшись, смотрим на тощего солдатика с не по годам взрослыми глазами и почти старческим морщинистым надломом над переносицей.
   - И меня, когда оглушило, на руках, как младенца из роддома вынес. Его снайпер зацепил.
   Держусь за края брезентовой плащ-палатки, она то и дело выскальзывает из потных пальцев. Мы, пятерка живых вопреки всему, несем героическое тело предателя по расстрелянной площади. Гусар недвижим, стеклянные зрачки блестят на разгорающемся солнце. Кажется, что он вот-вот моргнет и улыбнется. Но он мертв и, может, это самая главная правда, среди всех оставшихся правд.
   Покаяться не успел, наверно - почему-то вспомнился старый спор.
   Запыхались. Дружно пошатнулись на кочке. Устояли.
   Аккуратно укладываем плащ-палатку у входа в арку.
   Снимаю шапку и прижимаю к губам, она еще хранит запах волос Марты. Но прошлого уже нет, только с пущей силой разгорающееся солнце, только потная шея и истерзанные ладони. Валера закуривает снова, угощает Дырна, Белого и Батю, который сжимает в кулаке свои недавно найденные документы. Я пытаюсь креститься, долго вспоминаю, как это делается - то ли слева направо, то ли справа налево.
   - Куда его положили? - лишний вопрос со стороны.
   Смотрим друг на друга, потом на тело взводного у наших ног. Дрын сплевывает в сторону, вздрагивает, замирает. Белый закрывает глаза. Знаю, что он хочет сейчас исчезнуть. Но нет, родной. Никуда ты отсюда не денешься. Я это уже проходил. Терпи. Полковник Исаев стоит навытяжку. Валера морщится, глядя на рваный шушун командира, веки чуть вздрагивают, но, я чувствую, он не прощает Гусара, хоть мне до боли хочется верить, что сейчас он сможет простить ему все.
   - Ко всем его тащите! - все тот же крик.
   Отрываю глаза от земли, мертвый горизонт, выше небо, в нем яркое, как спелый апельсин, солнце. Огромная пустота распахнута над нашими головами, зазывает: "Добро пожаловать!" Ха! Лучше смотреть вдаль. На Днепре никакого парусника точно не покажется, за нами не приплывут. Кто сказал, что без надежды нельзя жить? Мы-то еще не сдохли. Да-да! Живее живых. Хотя уже нет ничего, во что можно верить, и нет ничего, во что бы я не смог поверить.
  
   Бежит кабан во тьме. Сам не знает куда, потеряв свой след, который мог бы привести его домой. Кажется, что он застыл в вечности, и уже давно не двигается. И только ему самому все видится, что он мчит со всей мочи, топча ночь своими могучими копытцами. Не думай пока ни о чем, беги, бедный кабанчик, беги изо всех своих сил, стремись к мертвым созвездиям, леденей новым знаком зодиака на Млечном пути. Но то, что тебе видится, это лишь лужица с тонкой пленкой бензина, которую легко разорвет изящный каблучок Марты. А если что и загорится, не верь, кабан, в плохое, знай, это окурок в моей одинокой комнате, где я лежу в осточертелом сумраке и проклинаю весь мир, желтый экран "аськи" и лохматую собаку. Бедный кабанчик. Беги, беги и не слушай меня! А услышишь, так хрюкни недовольно, и беги, не оглядываясь, дальше...
   Где-то далеко, в родной стороне приоткрыта калитка и в домике Кишечном горит свет.

37

   - Захар, ты спишь?
   - Нет.
   Вздрагиваю и, как ошпаренный, вскакиваю на ноги.
   Мгновенно раскрываю замусоленные и липкие глаза, сгибаю колени, тревожно озираясь на крыши привокзальных домов.
   - Захар! - до боли знакомый голос приводит в чувство.
   Валера с мягкой улыбкой глядит на меня в упор.
   - Курить будешь? - как-то непривычно вежливо спрашивает он. - В лучшем случае через месяц это пройдет.
   - Что?
   - Снайперов видеть.
   - А в худшем?
   Валера ехидно хмыкает.
   - Кури давай.
   Я недоверчиво чиркаю колесиком зажигалки.
   - Уф!
   Присаживаюсь на каменный парапет, гляжу на уходящий вдаль перрон.
   Казанский вокзал вскипает на последнем летнем солнце, шумят отходящие составы, уплывая к горизонту. Ничего не изменилось, люди с тюками и чемоданами суетливы и безразличны. Пронзительный запах чебуречных, где по-прежнему жарится всякая дрянь на скорую руку, чад ядовитым маревом застилает привокзальную площадь. Ненавижу подгорелую вонь, она щекотно пробирается в ноздри, гулким эхом взрывается внутри, будоража память. Паутина брезента обвалившейся палатки валится на голову, ссохшиеся губы жадно ловят пробитый обстрелами воздух. В ушах начинает пищать, глаза усиленно моргают так, что хочется зажмуриться изо всех сил, хоть как-то их успокоить. Вот-вот, и зазвенят сигнальные колокольчики.
   Курим с Валерой на холодном парапете, устало выдыхая дым. Дрын ушел в магазин купить что-нибудь в дорогу. Поезд, что повезет нас домой, прибудет через полчаса.
   Мы больше не солдаты!
   За три дня после разгрома Киева большую часть солдат отправили обратно в полки и дивизии. Временных контрактников, типа нас, - тут же демобилизовали за ненадобностью. В этой войне не было победителей.
   Среди мишуры новостей так никто и не понял, за что велись бои. А честно, да хер с этим, выжить - значит победить, вот и вся сверхидея. В дежурке комендатуры, куда мы пришли сдаваться, словно дезертиры, пили ледяную водку, горячий чай и смотрели телек. Нас, вояк горемычных, потерявших роту и все ориентиры, нашлось с полсотни, мы дымили, смотрели друг на друга с какой-то обезличенной любовью, каждый в другом узнавал себя. Турция по-прежнему воевала, Франция сдавала позиции, жители Ирака добивались революции. Американцы везде фигурировали, как миротворцы. Были еще какие-то страны, что-то там про Сектор Газа, Корею, но разбираться в них не было желания. Да какая разница, где? Все едино! Какой-нибудь узкоглазый здоровый кореец, по типу Страха, вертлявый француз, по типу Дрына, сидят в своих окопах. Блин! Дрын - француз. Интересно посмотреть. Молодой турок, по типу нашего Белого, только с кличкой, раз турок - Черный. Он же турок, все сходится. А Валера и так еврей, да и аналога ему не сыщешь.
   Нас отправили в Дзержинск, как и Батю, только нас в часть, а его в госпиталь. Сколько полковник ни пытался, до дома так и не дозвонился.
   "Полковнику никто не пишет", - то и дело вспоминалось мне песня... вроде бы неплохая шутка, но смешно не было.
   Помню, как выкидывал в случайную урну патроны, как когда-то после первой ночи с Ульяной неиспользованные презервативы.
   Мы выбросили все лишнее, перед тем как зайти в часть.
   В Дзержинске быстро заполнили обходной лист. Последнюю печать нам ставил наш старый знакомый - толстый генерал. От кого-то мы узнали, что за несколько часов до обстрела он покинул город, мол, срочно вызвали в Москву. Мы ничему не удивились, смотрели ему в лицо, он нас не узнавал. Изо всех сил пытался нас не вспомнить. Валера вышел последний, хлопнув дверью. Упал на штабное кресло и долго удерживал стиснутыми зубами истерический смех или надрывный плач. Я так и не понял. Молча смотрел в перспективу длинного коридора, насквозь пропахшего кофе.
   За утрату оружия с нас вычли кучу денег, но мы не спорили. Смиренно слушали надрывающегося прапора возле оружейки, тот сыто ворчал, хмыкал, прожевывал мат за матом, винил нас в нерасторопности.
   "Инструменты войны", - титрами всплывали предсмертные слова Молочникова, словно название фильма, которого никто и никогда не снимет.
  
   Белый остался дослуживать свой срок в полку. Мы долго с ним прощались, обнимали, тискали за плечи, трепали за ухо, подбадривая: "К дому как раз откормишься, мамке покажешься, та хоть в обморок не упадет".
   На КПП солдаты смотрели на наши мятые военники и лица. Неужели мы так сильно изменились? Неожиданно заскочил здоровый, в кителе, трещащем по швам от выпирающих мышц, капитан и басовито размахал всю эту катавасию. Солдаты разбежались по углам. Военные билеты чуть ли не сами запрыгнули к нам в руки.
   - Когда вернулись, мужики? - поинтересовался вояка и, не стесняясь, закурил прямо в дежурке. - Я так не курю, бросаю, - почему-то оправдывался перед нами майор.
   Мы подозрительно покосились на назойливого офицера.
   - Вы меня уже не помните, что ли?
   - Нет. Не знаем, - попытался отмахнуться от него вскользь брошенным словом Валера.
   - Не. Ну, вы даете! Правда, не узнаете?
   - Правда.
   - Я вас сюда привозил-то, сопровождал. Вы еще тогда все в поезде перепились. Как там наши все?
   "Наши?"
   Да уж.
   - Остались... - без выражения ответил Валера.
   Майор замер и остекленел зрачками.
   - Дальше по контракту остались?
   Больше ответов от нас не последовало.
   Когда мы втроем вышли за ворота части, на душе засквозило потерей. Что-то во мне надрывно голосило, что Белого мы больше не увидим.
  
   Я шарю по карманам камуфы в поисках сотового, перечитываю отправленную Улечке смску.
   Слов самый минимум: "Я тебя люблю".
   Отчет о доставке не пришел, да и ответа ждать нет смысла. Я облегченно развожу плечами, замечаю, что на мне остался лишь китель, больше ничего не тяжелит плечи. А вся разлившаяся по вокзалу сутолока вольна и празднична. За долгое время счастье щекочет по спине, и жизнь раскрывается всеми ароматами бытия. Я глубоко вдыхаю их, не боясь закашляться или поперхнуться. Пропитанный за день лучами асфальт, воздух наполняется свежестью и запахом просыпанной черники придорожного августа. И калитка моего детства скрипит, я ступаю по узкому проходу к дому. Дедушка в своей комнате курит терпкую махорку, я спешу обрадовать его, что приехал на долгие-долгие каникулы. От предвкушения собственного появления, внутри становится щекотно и радостно, я так спешу всех обрадовать...
   Только некого мне уже радовать кроме мамы и папы. Родителям отписал. Говорить не хотелось, но мама тут же перезвонила, долго плакала в телефон. А я плохо мог говорить. Отвечал на все вопросы: "Все хорошо".
   Улечкин телефон отключен. Про меня забыла, смирилась с моим отсутствием, и легкость собственной ненужности ликовала во мне. Нет ничего прекраснее и лучше, чем быть сейчас забытым! Сидеть на этом дымном вокзале и смотреть на поезда. Цепь между мной и Улей порвалась, память выжжена, присыпана серым пеплом, но он не скроет истины; я задумываюсь и вижу все, хотя не пророк, не провидец, все же элементарно и так. Люди забывают очевидные вещи, в этом их беда. Но думать больше нет никакого смысла. Я все еще влюблен в Улечку, в этом нет никаких сомнений.
   Я все бы тебе простил, милая моя девочка, все бы прощал, но, увы, этого не будет уже ни сегодня, ни завтра, этого не будет никогда. Уля! Если бы мы встретились заново!.. Так что тогда? Обошел сторонкой, боясь тебя потревожить? Ври-ври, Захар! Честно! Зуб даю. Нечего уже давать. Ха. Додавался. Господи, ну скажи ему, пожалуйста. Миру суждено было погибнуть, не ты же придумал страсть и ревность, Захар. Успокойся же. Нет-нет, я поступил бы иначе. "Ты не виноват", - громыхает внутри недавним взрывом.
   Так чудесно, что до дрожи тревожит подлая мыслишка: сейчас все это прервется и я приду в сознание, а передо мной нескончаемая темнота, которую вот-вот на лоскуты начнет драть ночной обстрел.
   Я не хочу просыпаться!
   Но что-то сидит в груди острой занозой. Это не осколок - совесть, может, сама жизнь. С надеждой смотрю на потертое лицо Валерона, но здесь он мне помочь не в силах.
   Немного полежу и посмотрю на прибывающий поезд, который повезет меня домой.
   Дрын возвращается с пузатым пакетом, из которого торчит палка копченой колбасы. Внутри гремят жестянки консервов и что-то стеклянное. Водка, сразу догадываюсь я.
   - Быстро ты, - я щелчком выбрасываю окурок под колеса поезда. - Все купил?
   - Все по фэн шую, - без прежнего азарта язвит Дрын.
   - Загружаемся, - Валера встает с парапета, отряхивая бедра.
   Мы налегке, нам хорошо! Ловко обгоняем людей с чемоданами и спортивными сумками, поезд шипит. У вагона сгущаются пассажиры и провожающие, случайно толкают нас в сутолоке объятий и напутствующих жестов.
   Пожилая проводница с интересом смотрит на наши закопченные лица. Пропускает нас первыми. Гул возмущения нарастает за нашими спинами.
   - Вы откуда, мальчики? - непривычно ласково интересуется проводница, обводя нас по-матерински сочувствующим взглядом.
   - Из Киева возвращаемся, разведчики! - растрогавшись от чужой теплоты, поясняю я.
   - Ну, если что будет надо, мальчики, обращайтесь, - без лишних слов, но с радушной улыбкой пропускает нас проводница в вагон.
   Какие же мы мальчики?
   "Я всех называю мальчиками..." - дымным берегом из тумана всплывают слова Марты.
   Когда поезд трогается, мы сидим, сложив, как примерные школьники, руки на столе, глядим в окно. Город уплывает от нас меняющимися пейзажами. Валера достает из нагрудных карманов и кладет на стол свой фронтовой компас, патрон калаша, загнутую зубцами зажигалку, обломанную сигарету и отсыревшый обрывок карты. Пиковая дама! Улыбаюсь рисованной девице с заправленными в заколку смоляными волосами и накрываю ее ладонью. Так вот ты где пряталась, сучка.
   Достаю помятую иконку, что сохранилась со мной до конца, кладу сверху карты. Улыбаюсь. Откладываю их в сторону, громко говорю:
   - Бита!

38

   Когда вечереет и одиночество становится невыносимым, я набираю номер старого еврея. Валера не отказывается составить мне компанию, и мы встречаемся у круглосуточного автосервиса в нашем районе. Через дорогу за ним тянется березовая аллейка, где с тонких ветвей деревьев свисает тяжелый осенний сумрак. А если пройти дальше, между желтыми новостройками, то там будет наша любимая закусочная, спрятанная от посторонних глаз в подвале какого-то магазина. Что там продают, не знаю, со стороны фасада я его никогда не видел. Наш вход, как обычно, с тыльной стороны здания.
   Валера тот еще стиляга, в старой серенькой куртке, на спине нарисована довольная утка, английские скачущие буквы. Голова у него, видимо, не мерзнет, ходит всегда без шапки. Он явно не стесняется своей залысины на макушке, которая беспощадно его старит. Я в черной утепленной куртежке с пуговицами на плечах по типу погон. На голове та самая дурацкая шапочка, которая так не нравилась Марте. Только теперь у нее нет никакого запаха, я стирал ее тысячу раз. Марта мне сниться перестала.
   Мы молча здороваемся с Валерой за руку, прячем лица в воротники и плетемся в протоптанном направлении. Листва хрустит на тротуарах, ветер рвет остатки театральных афиш с фонарных столбов и проржавевшей остановки. Мглистый осенний воздух свеж, прохожих мало, да мы их особо и не замечаем.
   Спустившись в закусочную по крутым ступенькам, идем к барной стойке. Кроме нас в кафе никого нет, будний вечер, а кроме работяг сюда никто и не заходит. Здесь мы чувствуем себя по-домашнему уютно. Резкий запах вяленой рыбы привычен. Но главное, не смрадит гарью, как у остановочных чебуречных и забегаловок, от этого запаха я задыхаюсь, и в голове становится шумно.
   Возле стеллажа с бутылками кружат мухи. Уже суровая осень, но здесь они до сих пор живы и активны. Кафельный пол сыроват. Просыпанная фисташка, как потерянный глаз циклопа, обреченно смотрит на посетителей.
   Продавщицы, молодые девицы с колким взглядом, нас хорошо знают. В каждой смене их две. На этот раз белокурая красотка встречает нас с приветливой брезгливостью. Она знает наперед, что мы закажем. Не оценивает нас взглядом, про нас давно уже и так все понятно, наша опухшая угрюмость сама за себя говорит. Первую продавщицу зовут Ксюша, кажется, она глупа, хотя умеет мило улыбаться. По привычке, берем литр водки, по два бутерброда с селедкой и салом, по стакану апельсинового сока.
   - Это все? - иронично любопытствует белокурая, поигрывая серебристыми коготками по стойке, как по клавишам пианино.
   - Пока да, - без всякого желания острить отвечаем мы.
   - Закуски побольше бы взяли, - девушка намекает на нашу финансовую несостоятельность.
   - Закусывать - дурная привычка. Быстро привыкаешь, - памятуя былое, пытаюсь острить.
   Вторая, чернявая, протирает у пивного бочонка пролитую пену. Ее я знаю хуже. Когда она наклоняется, то декольте ее становится заманчивым. Неплохо было бы как-нибудь пошутить про ее пышные формы. Но единственную шутку на сегодня я уже истратил.
   Мы молча заваливаемся в привычный угол, там никогда нет салфеток и стол усыпан сухими крошками, зато рядом с телеком. Показывают какой-то незатейливый фильм. Пока Валера разливает по стопкам водку из графина, я смотрю на экран. Молодые люди, скорее всего студенты, паникуют и не понятно от чего спасаются, театрально кричат и мечутся по вершине какой-то пирамиды. У ее подножья ополчение индейцев, на горизонте густые заросли джунглей. Индейцы не дают студентам спуститься, так как те заражены растениями какой-то дрянью, во всяком случае так они думают.
   Незвонко чокаемся, заглатываем водку, закусываем кусочком бутерброда с селедкой, во рту солено, прекрасное послевкусие, выжидаем паузу и мелким глотком сока возводим его в квадрат.
   Телек продолжает орать, гоняя сквозняк меж пустых столов закусочной. Мы жуем и смотрим.
   Люди паникуют, их жалят какие-то наступающие со всех сторон хищные растения. Такие колючие кустарники с ягодами по типу малины. Под руками валяются топоры, ножи и фонари, но они пытаются зажечь факелы. Девушка в порванной майке истошно вопит, лианы, как змеи, тащат ее в колючие кусты. Блин! Я возмущенно гляжу на какого-то обнаженного по пояс крепкого, но бездействующего паренька Тарзаньего типа, с топором в руках. Да переруби ты эти ебаные растения! Но пока не выдашь истеричную реплику, нельзя. Сюжет затягивается тупизной похлеще, чем пейзаж с этими цветущими гадами.
   Выпиваем снова.
   После второй становится тепло и уютно, я снимаю куртку и вешаю ее на стул.
   Незамедлительно следует третья стопка. Та уже и вовсе не горчит. Можно не закусывать, сэкономить провизию для следующей.
   - Пепельницу, пожалуйста, - сухо просит Валера, зная, что пришло время закурить.
   В зале обычно не курят, но нам разрешают, привыкли. Ну, хоть какую-то привилегию заработали, будучи солдатами. Больше нас судьба и государство не наградили ничем. Хотя заплатило определенную сумму, на треть меньше, чем было прописано в контракте. Наверно, мы и впрямь делали что-то не то, как-то неправильно воевали. Когда все кругом говорят, что ты дурак, трудно спорить.
   Герои фильма забираются в палатку, пытаются заснуть.
   "Идиоты!" - так и хочется ругнуться вслух. Почему не оставили дежурных? Эх, Валеры на них нет. Он бы все эти растения враз подстриг. А Валера тем временем снова разливает водку, плотно зажав сигарету обветренными губами. Щурится от дыма, глубокие морщины режут лоб.
   Вот по-любому за ночь что-то случится. А вдруг растения палатку обвалят...
   Странная дрожь тормошит руки, словно невидимый призрак схватил ледяными клешнями кисти и вытрясает из них последнюю мелочь. Пытаюсь, рыбой выброшенной на берег, захватить воздух. Правый глаз конвульсирует тиком. Потолок рушится темной пеленой, если трясти головой, то может и повезет смахнуть его с лица, как пыльный тюль.
   - Захар, Захар... Захар!
   Тяжелая рука хватает меня за плечо и тащит наружу.
   - Спокойно-спокойно.
   Дурь рассеивается, выступает свет ламп.
   Зал кафе. Официантки у стойки. Синий экран плазмы.
   Печально вздыхает Валера и протягивает рюмку.
   - Выпей побыстрей, отойдет.
   Чокаемся.
   Валера одним смачным глотком заглатывает пойло.
   - Давай-давай, Захар, - поторапливает он меня, прикусив бутерброд с сельдью.
   Пью, закуриваю, счастье мирное и пустоте затягивает меня. Приятный трепет нарастающего спокойствия отогревает и расслабляет тело. Фильм? Хороший! Просто чудесный. Неуместная речь героев ложится на слух любимой симфонией. До чего хорошо. Официантки ехидно хихикают надо мной. Пусть, я же увалень, неудачник и бедолага. Но мне хорошо.
   Герои при свете нервного пламени свечи шепчутся в палатке.
   - Надо к Дрыну будет зайти, - предлагаю я.
   - Давно надо было бы.
   Валера закуривает снова.
   Дрын недолго продержался в мирной жизни. Сначала названивал по ночам и делился идеями. Первая мне показалось нормальной. Начать транспортный бизнес. Все логично: кредит, пара грузовых ГАЗелей и фирма перевозок металлочерепицы. Я искренне в это верил, даже бродил по банкам насчет кредитов, выслушивал канцелярские изречения сотрудников, робел перед насмешливыми улыбочками сотрудниц. Черные юбки, белые воротнички, тонкие пальцы мелькали в глазах новогодней мишурой. Ха. И чего мне было стыдиться? Но часто Дрын звонил и просто так, растрогавшись до предела, говорил: "Братан, ты звони мне почаще, а то что-то забил ты на меня". Да я и так названивал ему по два раза в день. Когда увиделись в один из вечеров, Дрын твердо заявил, что бизнес - полная херня. Все деловые связи он послал в своем любимом направлении. Хотя из всех деловых связей у него только и был какой-то диспетчер грузового такси.
   - Надо серьезным заниматься делом, а то все лясы-трясы, хуйней страдаем, - Дрын с подозрением покосился по сторонам. Прохожих не было, только вдалеке шумело басами позднее кафе.
   Мы ютились на скамейке и ждали Валерона, парковая окраина пустовала. Ни фонарей, ни прохожих, затхлый брезент торговых лотков одиноким парусом колыхался на осеннем ветру.
   - Каким же? - я подыграл товарищу, спросил шепотом.
   - На раскопки поедем.
   - Чего? - чуть не поперхнулся я. - Кого? Динозавров?
   - На Курскую аномалию.
   - Кого копать? - усмехнулся я.
   - Танки, как чего? - удивился Дрын, словно я не догнал прописных истин. - Там с отечественной войны куча всего осталось. Вилки, ложки, котелки. Знаешь, каких это денег стоит?
   Я поперхнулся, закашлялся сухим смехом.
   - Ты что, братан? - Дрын хлопнул меня по спине. - Я вот, - он достал какой-то клочок карты, видимо, вырванный из учебника истории, - уже места отметил.
   - Ты серьезно? - засомневался я.
   - А хули ты думал, такими вещами не шутят.
   - Ты где эту карту взял-то. По ней искать собрался?
   - Что значит "собрался"? А ты, что ли, братан, не со мной? Старого еврея с собой возьмем. Да Валера все закрома вынюхает. Мы его вместо металлоискателя запустим.
   Как-то раз Дрын заехал за мной глубокой ночью, я сонный сел в салон его прокуренной "шестерки". По крыше барабанил дождь, тревожная темнота давила на окна. Отсыревший фонарный свет качал пенную улицу. Ледяные капли скользили по щекам, навевая приятное воспоминание - весенний дождь, кафе, Марта; холодя унылой правдой - Дрын, резкий шрам на щеке, в зыбком дыму иконка на панели.
   - Что такое? - спросил я.
   - Знаешь, Захар, за бугор валить хочу.
   - И? - уже как-то не удивился я.
   - Вот, попрощаться приехал.
   - А раскопки?
   - Да хрен с ними, все это херня. Я тут позвонить не мог, меня прослушивают.
   - Кто?
   - Фсбэшники.
   - Да тебе кажется же.
   - И ты туда же. Слушай, зуб даю, братан, они меня вчера у дома караулили. Да ты не дрейфь, я, если что, тебя не сдам.
   Сверкнула последняя осенняя молния, озарив святой лик в душном салоне, по улице прокатился гром. Мы по привычке нагнули головы.
   - Эх. - Дрын потрепал меня за плечо. - Наша война закончилась, братан.
   На следующий день мы с Валерой выловили Дрына возле фонтанов у театральной площади. Он, как ни в чем не бывало, брился среди облачных струй воды, суровым взглядом посылая недоумевающих прохожих.
   - Ты что творишь? - Валера вырвал у него одноразовый станок.
   - Чего?! Дома воду отключили. Вот, побриться пришел. А то хули, небритый сейчас в банк пойду. А так, хоть вид божеский будет.
   - Да ты глянь на себя...
   - А что не так, Валер? - Дрын артистично развел руками, расправил плечи, обнажив все прорехи старенькой кожанки. - Захар, хоть ты ему скажи, чтобы отмахался от меня. А то он привык сержанта включать. Кстати, - он вынул из кармана рекламные реквизиты каких-то финансовых фирм, - видали?
   - Чего? - мы повысили голос.
   - Думаю, куда вложиться.
   - Ты им куртку последнюю заложить собрался, что ли?
   - А что вы на меня кричите? Я машину продал, так что я поперспективней вас буду. Или вы так и хотите быть неудачниками?
   - Где деньги? - надавил Валера строгим взглядом.
   - Да херня. Сейчас после войны кризис же будет четвертый, инфляция, ребрейдинг, этот демплинг, хуелинг, слыхали про такое?
   - Чего?
   - Да вот и чего. Я в недвижимость деньги вложил.
   Дрын привел нас на пустырь, где пережитком прошлого сползал с холма гаражный кооператив.
   - Вот, - Дрын с гордостью показал на разбитое всмятку авто. Только наличие колес намекало, что этот искореженный металл когда-то ездил. - Я его отремонтирую, кузов выправлю. Новенький он до хренища стоит.
   - Все понятно, - выдохнул Валера и присел на валявшуюся у забора шину.
   - Что?! - возмутился Дрын.
   - Все.
   Дальше были у Дрына идеи еще хлеще. Собирался в Карелию на отстрел соболя, чтобы потом промышлять мехом убитых зверей. Расспрашивал у меня, мол, я там бывал, какие места лучше? Звонил, как обычно, в три часа ночи. По ходу разговора успел передумать, стало жалко животных:
   - Но согласись, братан, в тебя бы пулю всадили, ни хуя бы не понравилось. Неправильно это. Я стрелять завязал.
   Торговля павлиньими перьями уже не стала для меня шоком. И совершенно стандартная идея пойти в ФСБ снайпером сильно выделялась из общего списка своей адекватностью. Идея поставки корейского лимонада - еще куда не шло, как и идея вернуться в Украину, где набирали народ для ликвидации последствий военных действий. В ФСБ ему отказали, при этом отклонение его кандидатуры произошло мгновенно - на вахте охранником. Дрын загорелся желанием попасть в "Легион", мочить турков на стороне Франции. Но и это не вышло. И тут понеслось: банковская аналитика, покупка акций, кредит на пятнадцать лет для приобретения тягача, выращивание укропа и петрушки, мусорный бизнес, членство в "Гринписе", парашютный спорт, покорение Бастая...
   Я и Валера поймали Дрына, когда тот бежал по железной дороге прочь от города, раскидывая на ходу какие-то рекламные листовки железных дверей, операторов сотовой связи, кафешек, банковских брошюрок о выгоде кредита... С трудом притащили домой, благо он жил недалеко от станции. Его мать уже успела вызвать врачей.
   Когда мы навестили его в "дурке", Дрын вышел встречать нас солидной походкой, довольный, изрядно пополневший. Даже его грубая скуластость заплыла румяными щеками. Только лысая голова в шрамах и больничная полосатая пижама выдавали неладное.
   Я и Валера глянули на него, оторвав воспаленные пьянкой глаза от пола.
   - Ну, рассказывайте! - Дрын оценивающе обвел нас взглядом. - Как докатились до такой жизни?
   А после он рассказывал нам все новые и новые идеи, и до сих пор он не может остановиться, фонтанирует... Спасибо, не помнит, что это мы упрятали его в психушку. Для него было бы ударом узнать, что его предали родные люди. Он думает, что это все ФСБэшники. Они за ним следят. Мы не признаемся. Он часто звонит вечерами и жалуется на горькие таблетки и на врачей, которые считают его дураком. "Я же воевал, воевал, братан", - обиженно бубнит он. "Мне не верят, не верят, что я нормальный..." Честно? А я верю. Дрын псих, да! Но я верю в то, что он нормальный! И Валера верит. И Леха верил бы не меньше нашего.
  
   Рюмки снова пустеют. Водка подходит к концу. Зал безлюден.
  
   Я был прав, Белого мы так и не увидели. Он подписал контракт и отправился перед этим домой в отпуск. Но доехать не смог. В междугородний автобус въехал грузовик, груженый щебенкой. Никто из пассажиров, кроме Белого, не пострадал. Пуля замедленного действия с войны настигла его. В этом была какая-то закономерность. Нет ничего страшнее подлости, пошлей и коварней. Видимо, Белый растратил всю свою удачу вместе с нами, в ту роковую ночь, когда больше половины солдат в городе погибли.
  
   Герои фильма проснулись, а у них потеря. Одного уже схавали заживо эти проклятые растения. Только клочки кровавой кожи да цветные феньки разорванной рубашки. Паника, крик, женский визг белозубых ртов.
   - Надо к матери дрыновой зайти, успокоить, - я дожевываю бутер с салом, - Дрын просил ей помочь, она же совсем у него старушка. Надо ей картошки купить на зиму.
   Валера кивает, разливая остатки водки.
   - Скинемся, а то она же на последнее Дрыну гостинцы носит. Он звонил, кстати, просил чая ему рассыпного купить. Чефирит, наверно, там от скуки.
   - Да уж, - философски изрекает Валера, думая совсем о другом.
   - Ты чего?
   - Ты мог себе представить такое будущее?
   - Нет. Знаешь, я ребенком всякие космолеты рисовал, инопланетян, думал, что мы в космос летать будем.
   - Да мы и так летаем, - с улыбкой хмыкнул Валера.
   - Ну, не так, как я думал. Надо не так, чтобы у ракет ступени отваливались, народ на каждый запуск, как на чудо, посмотреть собирался. А так, чтобы как на поезде, ежедневно по тысяче ракет по разным планетам.
   - И лазерное оружие?
   - И лазерное оружие. А еще пересадка органов, генная инженерия, вечная жизнь, искусственное солнце, на случай, если наше обычное погаснет.
   - А в итоге? - перебил Валера. - На чахоточных "козелках" ездим да с "калашей" по хохлам стреляем. Я еще в институте понял, что ничего никогда не меняется, все будет так же, как и сейчас, все было так же, как и будет. Война не кончается, кончаемся мы.
   - О, да ты в институте учился, - неуклюже иронизирую, а сам прокручиваю в голове слова собутыльника.
   - Бывало. Давно еще. В "педе", на худграфе нашем, недоучился. Как раз Чечня началась, я воевать ушел. Хотел жизнь понять.
   - Ну, вот теперь ясно хоть, что-то в тебе еврейское было, раз художником стать хотел.
   Валера бодрится.
   - А ты себя таким представлял?
   - Нет.
   - А хотел бы знать наперед, что с тобой будет? Ты думай, я пока пиво закажу.
   По устоявшимся правилам после выпитого литра мы с Валерой берем по два бокала разливного пива. Оно здесь дешевое, порой кажется вкусным, но чаще всего горьким и неприятным. Но выпить пива необходимо. Без него не развезет.
   Пока Валера заказывает пиво, всматриваюсь в телевизор.
   Во всеобщей кровавой суете осталось три пацана и белобрысая баба. Они бегут сломя голову по ночным джунглям, лица чумазы, одежда изорвана. За ними гонятся эти гребанные растения и индейцы, первые ползут как змеи, вторые, прищурив крашеные глаза, стреляют из луков. Волосатый герой-тарзан, проваливается в яму с кольями. Ловушка! Его товарищи орут ему сверху, но тот лежит, просит их бежать! Бежать! Мне слышится "Жить!".
   Валера возвращается, по-старчески кряхтит, садясь за столик.
   - Не хотел бы я знать наперед, что со мной будет, - делаю долгий глоток из стеклянного бокала.
   - И я...
   - А ты иудей? - пиво начинает кружить голову, речь сбивается, но появляется желание говорить.
   - Нет.
   Валера раскраснелся щеками, у него так всегда от пива после водки.
   - А кто?
   - Сержант без всякой национальности, - Валера смеется во всю мощь.
   Один из появившихся посетителей, что сидит за центральным столиком, косится в нашу сторону и тут же отворачивается, мол, смотрит телек. Какой-то работяга решил со смены зайти пропустить стаканчик. Появился незаметно, хм, прямо разведчик. Серая и неприметная личность. Все, кто сюда заходит, люди неопределенного возраста и неопределенной профессии, но общая безыдейность нас объединяет.
   - А я крестик ношу, - непонятно к чему продолжил я.
   - Ну, носи. Я не против.
   - Ты не понял, - ловлю себя на мысли, что я пьян. Свет приятно плещется морской волной, вспоминается парусник на горизонте.
   - Чего?
   - Это же я Марту убил, ту снайпершу на крыше, помнишь?
   - Да какая она снайперша? Это так, националисты-ополченцы. Были бы профессионалы, хер бы мы взяли то здание. Да и не убил ты ее, только подранил.
   - Это мечеть была.
   - Да какая разница.
   - Постой. Значит, ты нас, получается, на смерть вел? Будь там кто покруче, нас бы всех положили?
   - Да.
   - А у нас же не было выбора, ведь не было?
   - Все кто остался, погибли под обстрелом. И Молочников этот. Думаешь, он знал, что такое начнется? Нас предали на одну ночь. Нас он предал, а его - те, кто повыше. Помнишь Толстого? Тот все знал.
   - Эта девушка, что с нами на крыше была, и есть Марта. Я рассказывал тебе про нее.
   - Я знаю. Поэтому и не стрельнул в тебя тогда.
   - А если другая была бы?
   Валера допивает первый бокал, отмалчивается.
   - Мог же! - отвечаю я за него.
   - Захар, слушай, отвяжись.
  
   Девушка остается одна среди кромешной темноты. Грязное лицо, исцарапанные тощие плечи, большие глаза смотрят на нас с экрана телевизора.
   - Марта! - шепчу я.
   - Извини, имени не помню, ты нас не знакомил.
   - Моя Марточка.
   Стремительная боль пронзает меня сумасшедшей радостью. Я ловко хлопаю Валеру по плечу, треплю по загривку, готовый плакать.
   - Еврей ты, Валера, еврей. Прости меня!
   Может быть, я и пьян и завтра снова буду упрекать Валеру, а потом прощать. Но кто знает, что может случиться завтра? На горизонте дымный берег, к нему пристал белый парусник, ни одного космолета, только крест прицела пред глазами и серебряный крестик, зажатый в зубах.

Эпилог

   Мы выходим пьяные в густую и окрепшую ночь. Безымянная закусочная остается за спиной. Воздух приятно жжет легким морозцем. Чуть покачиваясь, мы сворачиваем к тротуару, пахнет березовой корой и хвоей молодых елочек. Закуриваем, присев на скамейку. Темнота, проходящие фары авто, ослепив нас, скрываются за поворотом, увозя с собой свет.
   Город мало изменился с той поры, как я здесь живу. Мир не меняется никогда. Валера прав. Помню, было много-много огромных магазинов и ресторанов, до войны народ толпился в них, ждали огромного будущего! Война испугала людей, содрала тонкую пленку цивилизации - манеры, стиль, деньги, страсть быть любимым, не любя... Нет ничего страшнее войны, и ничего больше не сможет так облагородить и так развратить человека. После взрывов стало меньше огромных магазинов, сейчас в нашем городе остался один, и там половина витрин - пустые. Слышал, что Америку поглотил какой-то кризис, но мне все равно, переживать за их голодающих негров я не собираюсь. Политикой и грядущими реформами я никогда не интересовался, все больше космолетами и межгалактическими приключениями. Я ждал будущего, и вот оно пришло: я сижу на старой скамейке в пустынном сквере рядом с евреем, дымлю дешевой сигаретой. Вот и дождался. Мы никому не нужны, два сутулых и раньше времени состарившихся человека. Я наблюдаю Валеру, спокойная ухмылка и плюшевая щетина, делает его похожим на циничного медвежонка. А сам я? В зеркале я вижу того же Захара, такого же крепкого, с голубыми глазами, такого же как в Киеве перед свиданием с Мартой. Но чего-то не хватает... Наверное, я себя того плохо помню. Ни война, ни Марта мне больше не снятся.
   Уля?
   Я пошел к ней, вернувшись из Киева. Звонить не стал, просто постоял перед дверью. Дом и квартиру вычислил быстро, узнал через общих знакомых. Если бы я нарвался на ее мужа, то убил бы его на месте голыми руками. До меня дошли слухи, что он бьет Улечку, что она потом долго плачет. Представлял, как милая девочка всхлипывает, сидя на скамейке, потирает синяки на своих хрупких плечиках, которые я так любил гладить. А на ней те джинсы, узкие с расстегивающейся молнией, в которых она была в тот зимний вечер. Уля смотрит в непролазную тьму и зовет меня: "Захар...". Я вздрагиваю. Ее мужа я бил бы даже лежачего, втаптывал бы его в землю, как пыль. Я упивался жаждой мести до утра, все представлял, как буду убивать улечкиного мужа. Помню, как узкое окно подъезда зарозовело, рассеянный свет подполз к моим грязным ботинкам, загремели двери квартир, люди пошли на работу, а я, лишенный всякого смысла, сел на ступеньки и нацарапал три буквы: "Уля!" Что я мог еще сделать?
   Я не смотрю новости, если только случайно краем глаза, когда прохожу мимо работающего телевизора. Прошло больше года, Киев отстраивается, супермаркеты, комплексы с развлекаловкой, всякая хрень в парках, деньги в него текут со всех сторон. Но меня это мало волнует. Я туда больше ни ногой. А в нашем районе на месте взорванного дома, лишь зеленая лужайка, а в центре черная мраморная плита с фамилиями погибших. Теперь там выгуливают собак.
   Покурив, мы с Валерой идем к киоску, минуя перерытую ремонтниками дорогу. Запах свежей земли расходится по ветру и долго преследует нас. Круглосуточный киоск - наша последняя точка на сегодня. Видимо, он остался последний во всем мире специально для нас, там до сих пор продают пиво. Лысые ребята в черных куртках у витрины гаркают, как вороны. Свет обнажает злые и моложавые черты.
   - Парни, покупать будете? - вежливо спрашивает Валерон, пытаясь протиснуться к окошку.
   - Э, - отталкивает его здоровяк с ершистым ирокезом на лысине. - Ты пыл поубавь!
   - Что? - дружно не понимаем мы.
   - Видишь, мы стоим?
   - Пока вы выбираете, мы купим, - миролюбиво поясняет Валера.
   - Завтра купишь, - хохочет здоровяк, остальные вторят ему нарочитым смехом, чуть менее басовитым.
   - Не надо начинать, парни, - вмешиваюсь я.
   - Щас ты прям тут кончишь, синь ебаная.
   Переглядываемся с Валерой. Ни азарта, ни страха, ни злости.
   Все происходит мгновенно. Валера без размаха, быстро и хлестко, с правой засаживает "ирокезу" в бок. Тот, покачнувшись, безмолвно расстилается у решетки киоска. Того, кто рядом со мной хохотал, бью коленом. Целюсь в пах, попадаю в бедро. Достаточно и этого. В зубах парня непрожеванная боль, его растерянный взгляд скользит по мне, тело складывается эмбрионом.
   - Э-э-э, - растерянно возмущается кто-то из лысых.
   Толпа безмолвствует. Пятится от нас, подняв ладони; мир содрогается. Кровь. Если не мы, то нас! Добить! Бутылка из урны. По голове. Вдребезги. Розочкой рвать тело. Огонь на поражение!
   - Э-э-э-э-э, мужики!
   "А, уже мужики", - смеюсь я внутри. Демонический хохот мечется в голове эхом.
   Взрывается здание, за ним еще...
   "Мой мальчик"
   "Захар-р-р-р-р-р!"
   Я отхожу первым, мотаю головой, как припадочный. Оттаскиваю Валерона от упавших тел.
   Он бьет лежачих, шматки грязи летят из-под подошв его старых кроссовок.
   - Хватит! - мечется одно тело вокруг, держа дистанцию.
   Валера фокусирует на нем взгляд. Попал тип!
   Стой! Звякает в голове осколком стекла.
   Треск болоньевой черноты. Отпечаток красного.
   Миротворец вбивается в асфальт...
   Стой, Валер!
   Запыхавшись, окровавив рукав, вешаюсь на плечи Валерона, клоню вбок. Нет ничего страшнее, когда Валера молчит!
   - Валер!
   - Эй, вы там! - орет женщина из желтого квадратного окна киоска. - Сейчас милицию позову! Вы офонарели там что ли?
   - Валер! - кричу я ему над ухом, обхватив со спины.
   Пауза.
   Отходим от киоска.
   Валера еще шипит, но накал страстей спадает.
   Парни, кто еще в силах говорить, неумело бранят нас вдогонку.
   Мы скрываемся в закоулках многоэтажек. Шелестящий шум колес подъезжающей машины. Кажется, ментовской "козелок". Надо валить. А то припишут хулиганку. Снова остались крайними, такая судьба - всюду быть виноватыми.
   Пива поблизости не купить. Возвращаться к киоску опасно, загребут менты. Не лучшее время тусить в полиции. Но страшно хочется выпить. Рискнуть? Сейчас штрафы будь здоров, не то, что раньше. Сплошная ментовская страна! "О, Захар! - смеюсь над собой, не в силах отдышаться. - Стареешь, стареешь".
   Выходим на широкий бульвар. Молодая парочка, затерявшаяся в ночи, заигравшаяся, осторожно косится на нас. Да-да. Руки у нас в крови! Но мы еще люди и мы хотим жить дальше. И, засыпая, мы мечтаем о счастье. Бабулька в пуховом платке роется в урне, провожает взглядом наши сутулые тени. Да что такое? Мы же не заримся на твои бутылки. Огромный мир: мостовые, парки, города, леса и горы - никому до нас дела нет. Ну и ладно. Нам и не надо! Есть я, Валера, Дрын в больничной палате, закусочная без названия, круглосуточный киоск. Как-нибудь выживем.
   - Кстати, - вспоминаю я, - помнишь Рыжего?
   - Не сильно, но помню, - Валера пытается сдержать икоту.
   - Я с его матерью недавно встречался. Она к нам в город приезжала, не знаю, как на меня вышла, мол, я служил с ее сыном, поговорить со мной решила.
   - И что?
   - Все расспрашивала про сына, кстати, у него фамилия Рыжиков, оказывается.
   - Ну и?
   - Ну что, я и рассказал, как он героически погиб. Соврал, Валер. Соврал внаглую, а не стыдно.
   - Что наговорил-то?
   - Все, что с нами было. И как он здания штурмовал, как с нами под обстрелом полз, как в разведку ходил, как героически умирал, без слез. Все придумал... Знаешь, мать его слушала, такая пожилая милая женщина, охала, приговаривала, мол, Саша такой с детства у меня был, ничего не боялся. Смелый мальчик. Говорила, как он футболом занимался, как с девушками ему не везло. Все рассказала про нашего Рыжего. Я же ни черта не знаю, кто он, да как погиб.
   - Плакала? - Валера смотрит в рыхлое небо, заглатывая воздух, чтобы унять икоту.
   - Плакала. Но не сильно, всхлипывала.
   - Бывает. Но ты, Захар, все правильно сделал, не парься. Я также матери Рамиса говорил, какой ее сын герой. А что мне ей надо было сказать? Что он истерики закатывал? Дня два-три еще и у него крыша поехала бы? Я бы не хотел, чтобы моей матери про меня рассказали, как я людей убивал.
   Идем по выложенной плиткой дороге. Справа, над крышей строительной будки горит гирлянда ламп, свисающая с проводов. Мелкий дождь заполняет пространство, фонарный свет тускнеет в сырой вуали капель.
   - А что здесь строят? - тыкаю я пальцем в сторону загроможденного лесами здания.
   - Да хрен его знает.
   Валера радуется, икота пропала.
   - О, это Дрын заснул, а то все тебя вспоминал, - шучу я.
   Среди больших шлакоблоков, гор песка, щебенки и поколотых кирпичей стоит высокая тень.
   Любопытствуя, подходим ближе, ржавое ограждение скрипит. Влажная земля не утоптана, липнет к кроссовкам. Вязнем, обходим кучу желтого песка, дырявит подошву щебень, валерина спина маячит передо мной, покачиваясь как маятник, ориентируюсь на улыбающуюся утку.
   - Сейчас у охранника спросим, - доносится от Валеры.
   Застываем, как вкопанные. Это не охранник.
   Высокий мужчина в черном... С рассеянной по груди бородой. Не стар, не молод и совсем не охранник. Фонарный свет льется на него, сверкает на животе позолота креста.
   - Это батюшка, - шепчу я Валере.
   - Вижу я.
   Священник с суровой немотой всматривается в нас.
   - Может, попросим его за пацанов помолиться?
   - Да ты глянь на него, - язвит Валера, - сейчас кадилом по хребту оприходует.
   Мы пьяные, помятые и непотребные, на рукавах следы чужой крови.
   Рот противно кривится от перегара. Я осторожно подхожу ближе.
   - Здравствуйте, а можно...
   - Конечно, можно, - перебивает меня добродушным басом батюшка, суровость слетает с него, как бронза с памятника. - Я вас давно жду.
   - Нас? - теряемся мы.
   - А то бродите здесь постоянно в ночи.
   - Да мы первый раз здесь, - оправдываюсь я.
   - Не спорь, товарищ ефрейтор! - улыбается батюшка. - И вы, товарищ майор, не стесняйтесь, давайте за мной.
   - А я не майор, - ехидничает Валера.
   - Всему свое время.
   - А, - первый раз вижу, как Валера теряет дар речи.
   - Здесь храм новый будет, - перебивает нас священник. - Еще строится... Но служить уже можно.
   Мы подходим к голым ступеням, запачканным штукатуркой. Топчемся, робея.
   - Ну что, испугались?
   - Наследим же? - осматриваю я налипшие на кроссовках комки грязи.
   - Не наследишь, кабан! - смеется батюшка тихим баском.
   Шаг за шагом.
   Сырая грязь смачными шматками осыпается с подошв, чиркая об бетонные ребра ступеней.
   Переглядываемся с Валерой, хотим друг другу шепнуть слова сомнения. Не выходит. Идем, аромат ладана расталкивает сырой осенний воздух. Множество свечных огней выступают потерянными городами, расписной полумрак таинственно золотится.
   Ни осенней сырости, ни гари.
   - За нее не волнуйся, - священник придержал меня за локоть. - Она теперь часто заходит в храм.
   Улечка...
   - Старается молиться за тебя, - продолжил священник.
   - А я? - как ребенок вздыхает Валера.
   - Не переживай, времени много, ты и за себя помолиться успеешь. Давайте, проходите...
   Снаружи усиливается дождь, слышно как тяжелые осенние капли уродуют землю, дробят крышу сторожевого вагончика, звенят, свисая с металла наклонившегося забора...
   Мы перешагиваем через порог...
  
   Когда стояла глубокая ночь, за калиткой зашелестели кусты.
   Кишка радостно вздрогнула и с надеждой посмотрела в темноту.
   - Кабан?.. - позвала она.
  

2012 г., г. Липецк

  
  
  
  
  
  
  
  
  

181

  
  
  
  
Оценка: 4.03*7  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023