ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. Тени исчезают в полдень

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Сохранить,

дабы приумножить военную мудрость

"Бездна неизреченного"...

Мое кредо:

http://militera.lib.ru/science/kamenev3/index.html

0x01 graphic

Уроборос.

Гравюра Л. Дженниса из книги алхимических эмблем "Философский камень". 1625. Символическое "принесение в жертву", то есть укус за хвост змеи, означает приобщение к вечности

Анатолий Каменев

ТЕНИ ИСЧЕЗАЮТ В ПОЛДЕНЬ

Из технарей ... в политработники

Любой отпуск, а тем более, выпускной, долгим почти никогда не бывает.

Казалось, только вчера отшумел училищный выпускной вечер, состоялись проводы товарищей, торопившихся к родным и близким. Позади остались прощальные дни с сослуживцами и осталось лишь горячее желание как можно дольше не терять связи с друзьями.

Волей московских кадровиков разбросала нас судьба по всем городам и весям необъятного Советского Союза.

Моего друга, Васю Головина, определили в Армавир, Валерка "Боцман" поехал служить в ГСВГ (группу советских войск в Германии). Коля Локтионов отправился осваивать казахские степи.

А мой путь пролегал в Сибирь, сначала в штаб округа в Новосибирске, а затем уж в ту воинскую часть, которую мне уготовили там, на месте.

По училищной специализации мне "светила" служба в системе артвооружения, но, в силу обстоятельств, буквально перед самым выпуском из ТАТУ, профиль моей профессиональной деятельности кардинально изменился.

Примерно за полгода до выпуска к нам в училище прибыло несколько человек из ГлавПУРа (главного политического управления). По решению ЦК КПСС в ротах (батареях) вводилась должность заместителя командира роты по политической части.

Однако военно-политических училищ к тому времени еще не было, а потому кадры для политработы набирались из войсковых офицеров и выпускников всех военных училищ.

Для освоения азов политработы мы, около десяти выпускников училища, были еще на месяц оставлены для прохождения курса переподготовки, который, впрочем, мало чем отличался от обычной училищной программы.

Единственным нововведением было приглашение для чтения лекций политработников из частей тамбовского гарнизона.

Мы, технари, пытались хоть что-то для себя взять из встреч с войсковыми офицерами, но так и не получили должной ориентировки в том, что такое есть политработа.

Так что в Сибирь мне пришлось ехать вдвойне озадаченным: нужно было не только осваивать азы офицерской службы, но и вживаться в образ офицера-политработника.

Сейчас, в эпоху огульной критики всего советского, легко поддаться соблазну очернить все, что родилось в эпоху социализма.

Не буду поддаваться этому соблазну, ибо истину ценю выше дешевой популярности.

Так вот, институт политработников, это, безусловно, детище социализма. Комиссары времен гражданской войны были введены как полпреды компартии в войсках.

Кромвель у тела короля Карла I

Изобретение, впрочем, это не новое.

Еще 40-летний Кромвель во время гражданской войны в Англии (ХVII в.), исходя из положения, что "люди чести должны быть побеждены людьми религии" (а в эпоху религиозных войн человек религии был равнозначен члену политической партии) начал вербовать в свой эскадрон, а затем и в свой полк своих религиозных и политических единомышленников, преимущественно из класса мелких крестьянских собственников.

Солдат шел в "железнобокие" Кромвеля для того, чтобы служить идее, идеальные побуждения и партийный состав резко отличал "железнобоких" от других наемников XVI и XVII веков.

Армия Кромвеля должна была получить отпечаток рыцарского ордена, партии, секты. Везде у него были свои люди, которые зорко следили за действиями командования и настроением солдатских масс.

Еще ранее, в Древнем Риме, Сенат направлять на войну своих эмиссаров, которые не только контролировали римских полководцев, но и, в определенной степени, влияли на решения полководцев.

Может быть, кому-то это сравнение и исторический экскурс покажется не убедительным.

Тогда более убедительным является следующее: власть почти всегда и почти везде стремилась держать под контролем военачальников.

И на то у нее (у власти) были и есть объективные и субъективные причины.

С одной стороны, успешный полководец, чувствуя поддержку войск, опираясь на преданные части, нередко стараться узурпировать власть в своих руках. Так, к примеру, в Древнем Риме поступил Сулла, Цезарь и другие, так называемые "солдатские императоры".

Так же точно действовал и Наполеон.

С другой стороны, сильная и мудрая власть всегда понимает, что в вопросах войны и мира надо соблюдать баланс и не давать развязывать войну из-за личной страсти военачальника, но и не позволять слабеть в военном искусстве в периоды мирных передышек.

Конечно, институт политработников был недремлющим оком КПСС в вооруженных силах.

Объективно, этот институт был как бы противовесом произволу и своевольству некоторых командиров-единоначальников.

Такой противовес, безусловно, необходим там, где командирами становятся люди незрелые в военном, нравственном и психологическом плане.

В Советской армии 60-70-х годов произошел перекос в кадровой политике.

Офицерский состав военного времени стал постепенно уходить на заслуженных отдых.

Места ротных, батальонных и полковых начальников все чаще становились вакантными.

В то же время быстрота служебного роста офицера не соответствовала росу его профессиональных способностей и духовного развития.

Если раньше командиру взвода приходилось ждать должности ротного начальника лет 7-8, то тогда получение заветной должности становились возможным в 2-3 раза быстрее.

Если прежде служебная опытность достигалась посредством длительного освоения премудростей командования под руководством поднаторевшего в служебных и боевых делах командира, то в новых условиях командиром роты становился едва "оперившийся" офицер, который еще до конца не понял отличия в понятиях "командование" и "управление", и который пытался повелевать, не научившись подчиняться.

Такие горе-командиры, не имея каких-либо сдержек, могли бы наломать немало дров.

Вот почему им требовался сотоварищ, имеющий право и возможность в лицо сказать такому человеку нелицеприятную правду.

Я бы поступил против правды, если бы обошел вниманием и ту негативную функцию, которую несет любое контролирующее начало - фискальство и сопряженные с ним, наушничество, ябедничество и т.п.

Но, сказав об оном, не могу не внести ясность и в этот вопрос.

Шпионство, доносительство, собирание компромата, наушничество и ябедничество - это удел ничтожнейших личностей.

Ничтожные людишки бывают во всех слоях и группах, независимо от партийной и социальной принадлежности.

Это они, и только они способны на подлость и предательство.

Были ли такие люди в числе политработников? Да, были.

Много ли их было?

Не берусь судить, но скажу, видимо, правильно: их было не больше и не меньше, чем среди командиров, инженеров и техников, рабочих и крестьян, писателей и ученых (замечаю, однако: речь идет о том времени, т.е. о 60-70-х гг. ХХ века; а вот век ХХI процент этот, по моим наблюдениям, резко поднял).

Портрет генерала и государственного деятеля Михаила Ивановича Драгомирова, 1889

Художник И.Е.Репин

Без всякой натяжки скажу следующее: институт политработников был благом для вооруженных сил.

И прошу заметить: это не преувеличение, а констатация факта.

О результатах своей деятельности подавляющее большинство политработников не побоялось бы так сказать словами русского генерала М.И. Драгомирова:

"Много людей прошло через мои руки, и весьма мало между ними было таких, которые оттого не стали лучше, развитее, пригоднее для всякого дела".

Не одно поколение солдат, с гордостью вспоминая службу в армии, добрым словом поминали умных и заботливых командиров и чутких политработников, которые не щадя себя, боролись за чистоту отношений, за достоинство личности, отстаивали справедливость и помогали становиться лучше тем солдатам, сержантам и офицерам, которые до того "кривили" по жизни и по службе.

И, последнее суждение на сей счет.

Институт политработников-комиссаров канул в лету.

Свое дело он сделал.

И вряд ли подобное учреждение необходимо сегодня.

Институт нынешних армейских и флотских воспитателей - это образование искусственное, возникшее опять-таки как реакция на недостаточную подготовленность командного состава.

Статуса прежних политработников он, естественно, не имеет. Авторитета - тоже.

Влиянием на армейские и флотские массы, конечно, пользуется, но, как мне кажется, ничтожно малым.

Это - слабая и нелепая копия прежних политработников.

Это - "времянка", которая нужна для строительства надежного здания русской вооруженной силы, где главенствующей фигурой является командир-единоначальник.

"Генерал Н. Д. Скобелев на коне"

Художник Н. Д. Дмитриев-Оренбургский, (1883)

Будущее, на мой взгляд, за полноценным командиром-единоначальником, который понимает, что успех его деятельности (служебной и боевой) базируется на Ў на моральном элементе и только на Ќ - на материальном.

Эту закономерность открыли в древние времена великие полководцы древнего Востока, Китая, Греции, Рима, Византии, Пруссии, Франции (Наполеон) и окончательно утвердили в своей полководческой практике Петр Великий, П.А. Румянцев, А.В. Суворов, М.И. Кутузов, М.Д. Скобелев и другие.

Будущее за тем командиром, который в душе и по долгу службы является военным политиком, т.е. человеком, который в должной мере разбирается в политической ситуации, знает азы здоровой военной политики и принимает как аксиому следующее:

"Армия - это братство, это, если хотите, политическая партия, давшая обет внепартийности, верности закону, порядку и дисциплине" (И. Болотников).

Будущее за тем командиром, который, являясь законопослушным офицером, в основу своей деятельности ставит Закон, а личные пристрастия и своеволие он отвергает, как дурные пороки. Это "такое положение, при котором солдат знает всегда наперед, что он должен делать и чего с ним не должны делать; такая система, при которой в мирное время произвол как со стороны старшего, так и со стороны младшего, одинаково являются преступлением; при которой закон становится выше личности каждого из служащих (М.И. Драгомиров).

Будущее за тем командиром, у которого уравновешены ум и воля. "Военный человек должен иметь столько же характера, сколько и ума" (Наполеон).

Дарования настоящего полководца он сравнивал с квадратом, в котором основание - воля, высота - ум. Квадрат будет квадратом только при условии, если основание равно высоте; большим полководцем может быть только тот человек, у которого воля и ум равны.

В моем повествовании о жизни я не мог обойти молчанием поворот в служебной деятельности: "из технарей - в политработники".

Но еще более важно мое отношение к этому повороту судьбы.

Так вот, выражаюсь вполне откровенно и искренне: благодарю судьбу за это благодеяние.

Не служение партии, а служение благу и людям - вот, что составило наиболее ценное в моей деятельности.

Нет, не в пустую и не зря такие, как я, простые и честные политработники, трудились в войсках. Многим зарвавшимся начальникам они дали достойный отпор, многие жизни и души спасли от погибели и порока, многих направили на путь истинный.

Не буду повторяться, но, в заключение скажу так: этих добрых, справедливых и честных людей надо не хаять и поносить, а, в благодарность поставить памятник их бескорыстному служению Отечеству своему.

И позор тем политработникам, которые, прикрываясь партийной и революционной фразой, разлагали вооруженные силы, несли рознь в армейские ряды, а с приходом новой власти быстро перекрасились в "демократов" (генерал-полковник Д. Волкогонов, один из идеологов ГЛАВПУРа - яркий тому представитель), сумели стать большими бизнесменами, не утонув в бурном водовороте событий.

Впрочем, дерьмо, ведь не тонет...

0x01 graphic

Дуэль Онегина и Ленского

И. Е. Репин, 1899

Перевертыш

"Написанное пером, не вырубишь топором"

Отчего так строго относились наши предки к написанному и получившему известность сообщению, будь то завещание, художественная книга или воспоминания о жизни?

Устное слово - воробей, улетел и не поймаешь. А в письменном свидетельстве мысли и суждения остаются надолго. Опираясь на письменный источник, можно, правда, не без труда, выяснить для себя то, что порой не пишется прямым текстом, но так или иначе вытекает из содержания написанного.

Исследователь или просто интересующийся чем-то человек, читая, шаг за шагом постигает логику мыслей, проводит сравнения и сопоставления, отделяет главное от несущественного и, наконец, отвечает на те вопросы, которые возникают при обращении к тому или иному письменному документу.

Книги - мои друзья, советчики и путеводители в мире истории и современности.

За долгие годы общения с литературой самого разнообразного характера я усвоил для себя важное правило: не спешить с обобщениями и не торопиться с выводами.

Это правило сформировалось давно под влиянием разных обстоятельств, но, главным образом, в силу исторического взгляда на окружающую жизнь и той неудовлетворенности, которую испытывает каждый при встрече с тенденциозными писаниями и всякого рода "левизнами" и "правизнами" в оценке прошлого и настоящего.

Мне всегда было интересно знать и понимать движущие мотивы тех или иных исторических личностей, да и тех, кто вклинивался в исторический процесс на моих собственных глазах.

На моих глазах развалился СССР и числе главных разрушителей мощной державы выступили известные лица.

Но они не сделали бы и сотой доли того, что совершили, не будь в их команде тех, кто готовил слом прежней государственной машины и прежнего строя.

Все они, за немногим исключением, были выходцами из высшего эшелона прежней власти.

Мне, да и многим другим людям была досадна и непонятна та метаморфоза, которая произошла в начале 90-х годов прошлого, ХХ-го, века в высшем эшелоне нашей страны.

В одночасье апологеты марксизма-ленинизма-брежневизма перекрасились в приверженцев капиталистического строя и демократизма американо-западного толка.

В числе таких людей был и генерал-полковник Д.А. Волкогонов, который, по его собственному признанию, стал его духовным наставником. В книге "Этюды о времени", вышедшей после его смерти об этом сказано так:

"Ушел к Ельцину, ставшему первым президентом России. Мы были и до этого с ним знакомы. Думаю, я был первый генерал, который открыто встал на его сторону. Стал его советником, часто бывал у него. Чувствовал и чувствую к нему духовную близость".

0x01 graphic

"Пишущий раб"

Нам, безусловно, интересно проследить процесс эволюции, "как это трехзвездный генерал, марксист, бывший когда-то ортодоксальным партийцем, стал "демократом", решительно ушел в смятенный ....стан антикоммунистов" (цитата из записок Волкогонова).

По словам его дочери, О.Д. Волкогоновой, автора предисловия к названной книге, "учился отец блестяще", карьеру сделал успешную - "отца взяли работать в Главпур".

Знал он и то, что ему уготована там роль "пишущего раба".

Но "раб" этот имел хорошую квартиру, служебную машину, вместе со своим шефом, генералом армии А.Епишевым, "к которому он всегда относился с большим уважением", исколесил все соцстраны и многие страны "третьего мира", т.е. за казенный счет попутешествовал вдоволь...

Набрался массы впечатлений Волкогонов "начал прозревать"...

В названной книге об этой поре он пишет так:

"Был на "идеологии". ... "Созревал".

Пользуясь "генеральским" правом (оказывается, такое есть!) прохода через таможню без досмотра, нелегально провез книги: "Архипелаг ГУЛАГ" А. Солженицына, "Сомопознание" Бердяева, "Записки русского офицера" А.Деникина. Впрочем, сразу же "одумался" и слал "куда надо" эти книги (похоже, что струсил).

И опять же следует признание:

"А между тем был вынужден "защищать" марксизм".

0x01 graphic

Фронтовые корреспонденты: Симонов К., Зотов И., Кригер Е., Уткин И. - в прифронтовой полосе в дни обороны Москвы

Когда писатель К.М. Симонов обратился к нему за содействием в издании книг о Великой Отечественной войне, "сопереживал ему", но ничем не помог ему.

Не до него было...

Сколько, однако, пафоса и наигранной заботы о стране и народе нашем написано в этой книжонке.

Как тут не вспомнить гениальную притчу Леонида Филатова "О Федоте стрельце, удалом молодце", где с иронией говорится о "духовных муках" царя, который, объедаясь икрой, думу думает о голодном народе.

Трудно поверить, что Волкогонов и ему подобные, богатые и успешные, глядя из окна служебного автомобиля или же, взирая с высоты гостиничного этажа на суету мирскую, закусывая икрой на званных приемах, с тоской думали: "А как там мой народ?"

Нет, наши лицемеры, будь то комвожди или дембоссы, страшно далеки от народа. Они не знают его жизни, не понимают его тревог и забот.

Но люди подобного толка не прочь спекульнуть на проблемах народной жизни, а при случае выступить от его (народа) имени, держа в уме свой корыстный интерес

0x01 graphic

Евгений Онегин.

Художник Е. П. Самокиш-Судковской

Были ли убеждения?

На протяжении жизни человек меняет свои убеждения, но, как правило, принципы, заложенные в нем с детства и в юности, претерпевают изменения лишь под влиянием очень сильных обстоятельств, которые до основания разрушают прежние идеалы.

Это - кризис веры.

За ним либо следует долгий путь искания новых ориентиров в жизни, либо полное или частичное неверие в какие-либо идеалы вообще.

Если человек живет припеваючи, от жизни имеет полный комплект жизненных благ, то такой жизнью можно пресытиться (как это было у Пушкина с Евгением Онегиным) или же требовать благ еще больших (как, к примеру, в случае с действием законом возвышения потребностей).

Но когда прочное дотоле основание благополучной жизни начинает качаться или прозорливому человеку начинает виднеться подстерегающая его на пути засада из числа новых соискателей места под солнцем, тогда волей-неволей придется менять убеждения...

Впрочем, были ли это убеждения у Волкогонова?

Убеждения - это то, что выстрадано и стало неотделимым естеством человека.

Для многих советских учеников, педагогов и глашатаев, марксистско-ленинское учение - это догма, внедренная в сознание путем заучивания классиков, решений съездов, трудов генсеков и прочих писаний начальствующих лиц.

Это была ширма, за которую можно было спрятаться или которой можно было прикрыться. При этом свои убеждения надо было держать при себе.

Положение это сродни тому, как бывает в жизни: на улицу человек выходит при параде, а дома остается в той одежде, в которой ему более всего комфортнее.

От этих, "парадных убеждений" отказаться не так уж трудно. Если сегодня в моде был френч военного образца, то можно поносить и его, а войдет в моду отечественный гражданский сюртук - можно пройтись и в нем; а вот, если пойдет мода на заграничные наряды, то впору и к месту приобрести себе, к примеру, ковбойскую шляпу.

Но есть убеждения, которые "окрашены" воспоминаниями детства, памятью юношеской поры, и, которые, как говорится, вошли в кровь и плоть нашу.

Именно они определяют всю нашу жизненную стратегию, приоритеты наши, идеалы, которым вы поклоняемся всю жизнь

Они-то с одежкой не снимаются и окружающим людям не видны, так как глубоко скрыты в душе нашей.

Вот что определяет и предопределяет все наши дела и поступки.

***

Вспомните двух братьев из кинофильма "Тени исчезают в полдень".

Федот, ушедший в "красные", на самом деле был "белым".

А сознание собственника, индивидуалиста и эгоиста в нем, босоногом и бедном ребенке зародило мимолетное видение разгульной жизни местного богатея на одной из его заимок.

Другой брат, Иван, волей судьбы вынужденный пойти в банду, по сути дела был и всегда оставался "красным", т.е. человеком с широким гражданским сознанием, более и, прежде всего, заботящийся о близких и их благе, нежели о самом себе.

Я не биограф Волкогонова и, тем не менее, могу с большой степенью вероятности сказать следующее: люди, подобные ему, без сожаления и угрызения совести снимали с себя поблекший мундир и облачались в новый, не являясь апологетами нового порядка, а, подстраиваясь под новые условия и служа новым правителям только для того, чтобы не лишиться возможности вести обеспеченную жизнь.

При этом переход из одного стана в другой, как правило, сулил немалые материальные выгоды и большую восстребованность в СМИ и т.п.

***

На мой взгляд, признаний и почтения заслуживает лишь тот, кто искренне порывает с прежними взглядами и начинает исповедовать нечто отличное или прямо противоположное в силу того, что он пережил в душе своей подлинную революцию и сбросил с пьедестала прежних кумиров не под влиянием моды и конъюнктуры, а вследствие внутреннего душевного противоборства.

Однако, осуждения и презрения заслуживает тот, кто в силу обстоятельств времени, либо корысти ради, отодвинул в сторону те убеждения, которые он исповедовал и навязывал другим в течение многих лет, а потом, чтобы остаться на плаву и жить далее без забот и тревог, сменил свои взгляды на противоположные и встал в первую шеренгу тех, кто на протяжении многих лет находился в противоборстве с ним.

Враги стали "друзьями", точнее говоря, попутчиками на общей дороге, идя по которой каждый имел свою цель, свой путь и свой интерес.

Попутчики эти, пройдя некоторое время вместе, должны были дойти до развилки дорог и разойтись в разные стороны...

***

Вернемся, однако, к нашему "герою", генералу Волкогонову.

Как он пытается служить новому кумиру - Борису Ельцину?

Во-первых, он пишет книги.

Во-вторых, подает "умные советы", предостерегает и направляет неуправляемого и сумасбродного правителя.

В отношении книг заметно - это его главное и любимое занятие.

Это и понятно. Ведь "пишущий раб" отточил свое перо в Главпуре, работая не покладая рук на ниве идеологии.

Пишет книжки, одна за другой: "Ленин", "Троцкий", "Сталин".

Книги с большим удовольствием печатаются на Западе. 21 государство поставило на поток творения ельцинского генерала.

Ему было что рассказать, ведь в закрытых архивах ЦК и МО было много таких материалов, которые на "ура" принимались на Западе.

Один "писатель" подобного толка уже работал на западную идеологию и имя ему было Резун.

Но об этом немного позже...

Новый "друг" лучше старых друзей...

После скандальных творений об истории Великой Отечественной войны, когда один из его друзей генерал армии М. Гареев не выдержал и написал разгромную статью по этому поводу, начал терять прежних друзей.

Волкогонов признается:

"К 1994 году я потерял близких старых друзей. А их было немало: генералы, профессура, писатели, сослуживцы, сокурсники".

Это и понятно: с одной стороны, он, Волкогонов, перешел Рубикон и позади себя оставил всех тех, кто ему покровительствовал и продвигал по службе; с другой стороны, честные люди перестали общаться с тем, кто, по их мнению, предал то дело, которому до сих пор служил исправно; в-третьих, новое положение обязывало заводить новые связи и отношения, не только в команде Ельцина, но и на Западе.

Прежде всего, он пристроился к главному идеологу Ельцина - А. Яковлеву.

Тот помог ему рыться в партийных архивах, содействовал в издании книг о Сталине. В Яковлеве его поразила "редкая способность изменяться".

Да, действительно, тут есть чему удивляться и чему учиться. Волкогонов и учился у него умению перевоплощаться...

Научился!

Но с Г.Э. Бурбулисом отношения не заладились, так как "провинциальный, свердловский преподаватель марксизма-ленинизма" метил в фавориты Ельцина и стал им, оттеснив от тела Волкогонова. Пробовал жаловаться на Бурбулиса Ельцину: "На людей производит негативное впечатление особая роль Бурбулиса как "тайного советника". Но тот только отмахнулся от жалобщика.

О прежних влиятельных лицах писал с иронией и сарказмом:

А.А. Епишев: ... Требовал от нас особой "идеологической бдительности". ...Жестокий, бескомпромиссный, но прямой и честный "слуга партии".

А.А. Гречко: Странный был человек. ... Отдавал дань непонятному самодурству. Бесконтрольное единоначалие, упоение властью...

Д.Ф. Устинов: ...типичный сталинский технократ...

Это был, пожалуй, последний министр обороны, готовый раздеть страну донага, но сделать СССР самой мощной военной державой.

Д.Т. Язов: ...Кристально честный человек, но с очень консервативными политическими взглядами.

С.Ф. Архомеев: ...Он был фаворитом министра обороны Д.Ф. Устинова. ...За несколько лет дослужился до маршальской звезды.

...Затем вышла моя книга о Сталине. Отношения наши испортились. Ахромеев опубликовал несколько статей, где не скупился на оскорбительные эпитеты в мой адрес. Я ни разу не ответил маршалу.

В.Г. Куликов: Служил Отечеству маршал ревностно...Высокая должность сделала Куликова барином: даже личного массажиста возил с собой.

С особым сарказмом писал о тех людях, которые вставали на его пути

В.И. Варенников: Человек этот мне просто неприятен. В том числе и по личным причинам. Не забуду, как на заседании Государственной комиссии по поводу издания 10-томной истории Великой Отечественной войны с перекошенным от ярости лицом Варенников кричал громче всех:

- Лишить его слова! Удалить из зала! Очернитель нашей истории! Долой перевертыша!

Солдафон и идеальный служака для той системы, которая его воспитала: прекрасный исполнитель, начисто лишенный творческих порывов, подобострастный подчиненный...

П.С. Грачев: Грачев оказался энергичным и властолюбивым человеком. Вскоре он никого, кроме Президента, не признавал.

Но с какой нежностью писал генерал о новых друзьях.

Вот имена некоторых из них:

Малколм Тун: ...Был американским послом в Москве. ... Весна 1992 года сделала меня его коллегой...

Джеймс Биллингтон: крупный американский историк, главный хранитель интеллектуального наследия США. ... Автор многих книг о России.

Мы бывали друг у друга дома...

Строуб Тэлбот: Мне очень нравится этот американец... Советник Президента Клинтона и первый заместитель Госсекретаря США...

О умеет слушать.

Маргарет Тэтчер: Прием в английском посольстве. Меня посадили рядом с госпожой Тэтчер. Весь вечер она засыпала меня вопросами, внимательно слушала.

Ее интересовало все: сколько квартир получат российские офицеры в этом году, какова обстановка на ядерных объектах, как будут принимать конституцию и т.д. (1993 г.)

Двухзвездный генерал Бернард Лефке - худощавый, спортивный, с выбритым "под ноль" черепом, герой Вьетнама (!), известный любому американскому офицеру; партнер по комиссии... Военный атташе в России и Китае (военный разведчик)

Дочь генерала пишет "об удивительном таланте "собирать вокруг себя удивительные личности": эти люди умели слушать, задавать вопросы и побуждать генерала рассказывать то, что им было интересно знать. Естественно, не для праздного любопытства...

На кого поставить в очередной раз?

Меня долго преследовал вопрос: неужели генерал Волкогонов, будучи человеком неглупым, не разобрался в Ельцине, не понял всей ничтожности данной фигуры.

Волкогонов вынужденно признается:

"Ельцин совершает ошибку за ошибкой. Он не хочет понять: власть сама по себе не может быть оправданием".

Написав книгу о деспотизме Сталина, он не захотел разглядеть большевизма Ельцина и, конечно, не имел смелости подняться против него.

Но более всего меня поразили следующие строки из его записной книжки:

"Беда демократов - нет общенационального лидера. Гайдар - без харизмы, Явлинский - слишком любит себя, нарцисс. Но... может быть, придется поддерживать его. Ельцин - похоже, исчерпал себя. С. Федоров - не его это дело... Придется бороться за Явлинского или Ельцина, чтобы не пришли Зюгановы".

Это уже беспринципность совершенная, впрочем, понятная и объяснимая - в основе ее лежал страх потерять привилегированное положение, сытую и обеспеченную жизнь, которую он вел с той поры, как перебрался в главпуровский кабинет.

Вместо резюме

В книге Волкогонова есть рассказ о В.Б. Резуне под заголовком "Эскиз к портрету предателя", где он писал:

"Автор "Ледокола" и "Аквариума" меня никогда не интересовал. Бойкие, тенденциозные книжки. ...

Резун настаивал на встрече. Позвонил в посольство и узнал, что Резун не прощен за измену; по его вине многие пострадали....Встречаться совсем расхотелось. (А.К. - а ведь желание было, да вот осторожность не позволила поговорить с мастером грязных публикаций")".

Но самое примечательное в этом рассказе, вывод:

"Глубоко убежден, что предательство своей страны нельзя оправдать ничем".

Я убежден в том, что содеянное Волкогоновым - это предательство и куда более тяжкое, чем то, которое совершил В.Б. Резун...

Если посмотреть правде в глаза войны...

Н. Попель

Жуков: "Комиссарить вздумал"...

Едва стемнело, над деревьями безобидно застрекотали эскадрильи У-2.

На стрекот отозвались далекие зенитки.

А утром на просеку нежданно выехала цепочка легковых машин.

Часовой сунулся к головной и отпрянул, взяв по-ефрейторски на караул.

Хлопнув дверцей, из машины вышел маршал Жуков.

Пока он, цепко оглядывая все вокруг, шагал к палатке Гетмана, по штабу ветерком пронеслась новость.

С опаской и надеждой смотрели командиры вслед маршалу.

С опаской -- ибо знали, что редкий приезд Жукова обходится без справедливых и несправедливых разносов, отстранения от должностей, разжалования.

С надеждой -- потому, что авторитетный представитель Ставки мог подбросить части и иной раз, хорошо зная обстановку, подсказать решение.

На этот раз причины возмущения Жукова были понятны.

Обстановка действительно складывалась трагически, бригада Леонова оказалась изолированной.

Но почему надо, не разобравшись толком, обвинить кого-то и дать Волю своему безудержному раздражению?

Говорят, будто начальнические нагоняи заставляют подчиненных лучше работать, быстрее двигаться и соображать.

Не верю.

Гетман, еще пять минут назад решительный и твердый, теперь растерялся.

-- Кто в бригаде Леонова от корпуса? -- спросил Жуков.

-- Мой заместитель по политической части полковник Серенко.

Гетман докладывал довольно сбивчиво. Тем более что маршал прерывал его. Жуков решил, будто Серенко самовольно увел бригаду.

-- Серенко? Комиссарить вздумал... Судить трибуналом!

Я не выдержал и вступился за Серенко, объяснил обстановку.

Жуков невидяще посмотрел на меня:

-- Кто такой?

Он отлично знал, кто я такой.

Мы встречались десятки раз и до и во время войны. Но сейчас он не узнавал меня.

-- А, член Военного совета? Заступник...

Тут и я получил свою порцию.

Однако вскоре маршал остыл.

Грубость, которая в сознании многих командиров моего поколения связывается с именем маршала Жукова, не оставалась лишь его единоличной привилегией.

Уверенность в своем праве оскорбить, унизить нижестоящего передавалась, как зараза.

Солдафонская спесь, чуждая истинно демократической природе нашей армии, усваивалась кое-кем из командиров, порою становилась их стилем.

Неприязнь Жукова к политработникам -- порой вполне откровенная -- объяснялась, думается мне, тем, что они в меру сил своих противодействовали самодурству таких "наполеончиков".

На Гетмана, на меня, на всех нас грубость Жукова действовала столь подавляюще еще и потому, что мы были "избалованы" человечным отношением к нам командования Воронежского фронта.

Ватутин и Хрущев умели очень крепко спросить, потребовать.

Виноватый не мог рассчитывать на их снисходительность.

Но никогда не допускался тон презрительного высокомерия, не было барской привычки унижать того, кого армейская субординация лишала возможности ответить.

Я пишу обо всем этом с надеждой и откровенным назиданием.

Пусть молодой офицер -- а быть может, не только молодой, и не только офицер, а всякий имеющий права и власть по отношению к другим -- лишний раз взвесит свои слова и свои действия: нет ли в них чего-нибудь от высокомерной бесцеремонности, от барского презрения к подчиненным. ..

Когда Жукову надоело браниться, он приказал мне выяснить, где же бригады, посланные на помощь Леонову, и что делается у самого Леонова.

Миновав Шаровку -- неприметную деревушку южнее Богодухова -- я настиг танковый батальон, двигавшийся к Высокополыо. Утром немцы напали на этот батальон, подбили четыре танка.

Прямым попаданием разнесло кухню; от нее остались только макароны, повисшие на деревьях.

Все это я узнал от худого, с мешками под глазами и запекшейся на губах кровью командира батальона.

-- Народ жрать хочет. Семечками пробавляемся.

-- Где пехота? -- спросил я. -- Много ее?

-- Чуть вперед ушла, -- комбат пожал плечами: -- Как сказать, много ли. Хозяйство наподобие моего. И пощипано не меньше.

-- Командуйте "Подъем". И -- вперед.

-- Слушаюсь, -- устало ответил комбат.

Пехота двигалась по кукурузному полю.

Толстые стебли хрустели под сапогами.

А ведь среди солдат большинство вчерашние крестьяне! Такое безразличие порождает только война. Здесь можно укрыться от немецких самолетов -- и на том спасибо, остальное сейчас неважно.

В руках у солдат круги подсолнечника, прихваченные еще там, где остановились танкисты.

Они лузгают семечки, поглядывают на небо. Некоторые разулись. Ботинки и сапоги переброшены через плечи.

-- Куда следуете? -- спросил я бойца с нескладной расползающейся скаткой.

-- Куда прикажут, -- бесхитростно ответил он.

-- Командира взвода ко мне.

Подбежал лейтенант.

Пистолетная кобура и полевая сумка болтались на животе. Он отодвигал кобуру на бок, отбрасывал сумку за спину. Но они почему-то снова оказывались на животе.

Нет, командир взвода не знал маршрут.

Ротный ответил что-то насчет помощи какому-то не то полку, не то батальону, попавшему в окружение.

Только командиру батальона была известна задача, и только он сохранил бравый воинский вид.

-- Почему не доводите задачу до личного состава? -- удивился я.

-- Замполит и парторг выбыли по ранению, -- моргал белесыми ресницами черный от загара старший лейтенант.-- Один все дыры не заткнешь...

Собрали батальон.

Я в двух словах объяснил обстановку.

И двинулся дальше.

Нас припорошило землей от снаряда, разорвавшегося неподалеку у канавы.

Поднимаясь, Серенко застонал:

-- Что с вами, Михаил Федорович? -- обернулся я.

-- Он еще позавчера ранен, -- вмешался Леонов. -- И контужен...

Командир бригады, сам раненный в бок, лежал тут же, на дне узкой, кое-как отрытой щели.

-- Обо мне доложил комкору, а насчет себя ни-ни, -- удлиненное с острым подбородком лицо Леонова свела гримаса боли, уголки тонкогубого рта поползли вниз, нос покрылся бисеринками пота. -- Он под гимнастеркой перебинтован. И слышит одно слово из десяти.

Серенко между тем неестественно громким голосом отдавал распоряжения начальнику штаба бригады:

-- Батальон пехотный вправо выдвинуть! Пусть высоту зубами держат!.. Танкистов, какие без машин остались, туда же, в цепь!

Начальник штаба подполковник Гусаковский, кивая, что-то писал левой рукой. Правая висела на черной косынке.

Но не только о своем ранении не хотел говорить Серенко.

Умолчал он, как я узнал позднее, и о куда более страшном несчастье, обрушившемся на него в эти дни.

Хочу передать все, что сохранилось у меня в памяти о Михаиле Федоровиче Серенко.

Мы с ним однолетки, оба крестьянские сыновья.

У обоих почти вся жизнь протекала в армии (у Михаила Федоровича был, правда, недолгий период увольнения в запас).

Мне близка судьба батрака Серенко, мальчишкой ставшего красноармейцем.

Многие мои сверстники проделали такой же путь -- рота, курсы, книги, политработа.

Если и выделялся чем-нибудь Серенко, то своей одержимостью.

Молчаливой, гордой одержимостью.

Никому не говоря, ни у кого не прося помощи, он мог просидеть всю ночь над немецкими глаголами или над схемой танкового мотора.

Он принадлежал к числу людей, которые знают гораздо больше, чем обнаруживают перед другими.

Но сдержанность их не от высокомерия, а от скромности.

Окружающие обычно чувствуют скрытую силу таких людей. Одних она притягивает, других -- отталкивает.

Как-то на совещании в политотделе корпуса замполит одной бригады изрек:

-- Надо заботиться о своем авторитете.

Серенко неприязненно перебил:

-- Надо делать свое дело. Тогда и авторитет будет...

Делал свое дело Серенко с той же непоказной одержимостью.

Он сам проводил сборы парторгов и агитаторов, на рассвете присутствовал при закладке продуктов в батальонные кухни, сидел в снайперских засадах.

Начальнику политотдела корпуса не полагается возглавлять танковые атаки.

И хотя я неоднократно напоминал об этом Серенко, а он вовсе не возражал, каждый раз "тридцатьчетверка" Михаила Федоровича снова и снова оказывалась впереди.

В нашей армии ни один политработник категории Серенко не имел столько ранений, сколько он.

Когда в марте корпус Гетмана совершал переход от Курска к Обояни, я увидел, что Серенко идет без шинели.

-- Еще не было приказа о переходе на летнюю форму одежды, -- остановил я полковника. -- Где ваша шинель?

-- Да... забыл в машине.

Потом мне случайно стало известно, что он отдал шинель раненному при бомбежке бойцу, которого бил озноб.

Уже после прорыва на Белгород и Богодухов ночью на марше я догнал роту ПТР.

В паре с щуплым солдатом противотанковое ружье нес полковник Серенко.

Я сделал вид, что не узнал его, а он -- что не заметил меня.

Если бы это был кто-то другой, не поручусь, что не заподозрил бы в подлаживании к солдатам, в стремлении любыми средствами снискать популярность (случается иногда такое с нашим братом).

Но Серенко при всей своей замкнутости был на удивление прямодушен и непосредствен.

Раненый зябнет -- на шинель.

Солдату не хватает силенок тащить противотанковое ружье -- подставляет свое плечо.

Более всего, пожалуй, Михаил Федорович не выносил угодничество, лесть.

Уловив заискивающие интонации, настораживался.

-- Честному незачем на брюхе ползать, -- говаривал он.

Серенко имел даже специальное слово, которым клеймил подхалимство, -- "стелаж".

Убедить его, что слово это имеет совсем иной смысл, не удавалось. [198]

-- Стелаж -- прежде всего, от глагола "стелиться", -- настаивал он.

И поди пойми у Серенко, всерьез он или в шутку - лицо непроницаемо, брови сведены, будто прочерчены углем.

Именно с нелюбовью Серенко к подхалимству молва связывала один случай.

Начальником АХО в корпусе служил некто капитан Изотов, белозубый веснушчатый верзила.

Этот офицер с повадками бравого рубаки славился беззастенчивым подобострастием, которое, конечно же, отлично уживалось с хамством по отношению к подчиненным.

Примитивный Изотов не понял, что его подхалимство вызывает неприязнь Серенко.

Решил, будто просто не сумел угодить. Но чем больше старался, тем враждебнее смотрел на него начальник политотдела.

А тут еще стало известно, что Изотов нагло ведет себя по отношению к девушкам-связисткам.

На парткомиссии, разбиравшей заявление Изотова, выступил Серенко, и капитана не приняли в партию.

Начальник АХО сообразил, наконец, что на такого, как Серенко, не угодишь.

Озлобился и задумал "собрать материальчик". Стал подсматривать, подслушивать. "Дежурил" в кустах у палатки Серенко.

Как-то вечером -- было это еще до начала летних боев -- к Серенко зашла Пименова, комсорг роты связи.

Изотов тут же занял свое место в кустах, не сомневаясь, что "застукает" полковника: знаем, мол, мы этих аскетов, чистоплюев...

Серенко, услышав шорох в кустах, поднялся:

-- Одну минуточку, товарищ Пименова.

Вышел из палатки, обогнул ее, остановился у кустов, в которых ни жив ни мертв скорчился Изотов, и... помочился прямо на спину начальника АХО.

В бригаде Леонова служили сыновья Серенко: младший, Борис, -- номером в орудийном расчете и старший Виктор, -- командиром огневого взвода.

Борис попал в армию не без помощи отца, его возраст еще не призывался, и во Фрунзенском райвоенкомате Москвы с ним отказывались разговаривать. Виктор же после Саратовского артучилища подал рапорт с просьбой направить в корпус, где служили отец и брат.

Михаил Федорович ничем не выделял сыновей, не опекал их.

Когда ему стало известно, что огневой взвод лейтенанта Серенко отстал на марше, а командир батареи не спросил за то с лейтенанта, он наказал командира батареи. И, чтобы не оставалось неясности, объяснил: "За либерализм к начальническому сыну".

Борис держался с братом официально, называл его "товарищ лейтенант" и, даже принося письмо от матери, просил разрешения обратиться. Не поручусь, что в этой смиренной почтительности не таилось подтрунивание.

Озорной Борис не особенно походил на вежливого братца...

Да, Михаил Федорович не давал поблажек сыновьям.

Но в бою он чаще всего находился в бригаде Леонова, а в трудную минуту танк его не раз появлялся в районе огневых позиций 76-миллиметровой батареи...

Бои у Высокополья с первого выстрела отличались напряженностью.

Наступательная инерция бригады Леонова была на исходе.

А тут -- свежая, отдохнувшая эсэсовская танковая дивизия, которая успела оборудовать рубеж и выслать вперед охранение. Бригаде не удалось нанести неожиданный удар, а для планомерной атаки сил явно недоставало.

Немцы, сразу почувствовав свое преимущество, перешли в контратаки, пытаясь зайти с неприкрытого фланга.

Наши танки стояли на незащищенном месте.

Окапываться приходилось на виду у врага, под его прицельным огнем.

Высохшая в это жаркое лето канава, что тянулась вдоль поля, стала убежищем для раненых. Не успели подстелить ни соломы, ни сена.

Раненые лежали прямо на земле, поросшей чахлой травой, и многие из них тут же умирали.

НП бригады в первый день был вынесен метров на восемьсот к югу от канавы.

С него просматривались редкие боевые порядки, видны были немецкие танки, черными черепахами ползущие справа из высокой кукурузы.

76-миллиметровые пушки выкатили на прямую наводку, и надежда была главным образом на них. Дошло до того, что в критическую минуту полковник Леонов поднялся в свою "тридцатьчетверку" и еще с двумя управленческими танками пошел вперед.

Контратаку удалось отбить. Но когда потный, с покрасневшим лицом Леонов вылезал из танка, осколок угодил ему в бок.

Командир бригады упал возле гусениц. Его поволокли к канаве.

-- Куда несете? -- сквозь зубы простонал Леонов. -- Давайте обратно, на энпэ.

В щели наблюдательного пункта стоял без гимнастерки и рубахи Серенко.

Он сжимал руками мелко трясущуюся голову.

Телефонист неумело перебинтовывал ему грудь.

Широкий бинт быстро краснел. Когда телефон зуммерил, солдат, не выпуская из рук бинта, наклонялся к аппарату, потом кричал что-то полковнику, нарочито медленно двигая губами. Серенко следил за движениями губ, пытался сосредоточиться, понять.

Леонов и Серенко, оба раненые, продолжали руководить боем.

Справа снова наступали немецкие танки.

В батарее вели огонь лишь два орудия из четырех.

Серенко вытягивал шею, смотрел в бинокль, наводил стереотрубу, но так и не мог разобрать, почему молчат остальные пушки.

Подошел к Леонову и, раздувая ноздри, с трудом произнес:

-- Я -- на батарею.

Леонов понимал, что значит пускать раненого и контуженного начальника политотдела на огневую.

-- Нельзя вам. На вас бригада.

Серенко не ответил, но остался в окопе. А на огневых в эту минуту все смешалось. Уцелевшие батарейцы -- братья Серенко и еще трое -- сгрудились около одной-единственной пушки.

Полковник Серенко видел: на позиции батареи ворвалась "пантера", раздавила эту пушку. Больше он ничего разглядеть не мог. Хотя все так же, в рост, стоял в щели, не опуская руку с биноклем.

Только когда стемнело, санитары вынесли Бориса и еще двух раненых бойцов. НП тем временем пришлось оттянуть к канаве.

Серенко разыскал сына.

Тот лежал лицом к поросшему травой откосу и беззвучно плакал.

Отец опустился рядом и положил ладонь ему на голову.

Тот не обернулся.

Вечером Катуков по рации передал приказ на отход бригады от Высокополья. Отходили по вытоптанным кукурузным полям.

В темноте неожиданно наскочили на немецкую разведку. Короткая перестрелка -- и мы снова устало шагаем на север, к Богодухову, где занял оборону корпус Гетмана.

Утром я прежде всего отправил в госпиталь Серенко...

Однако спустя примерно неделю мне позвонил начальник госпиталя и возмущенно доложил о его бегстве.

-- Это безобразие! У него нехорошая рана, нагноение, -- слышал я из трубки высокий от негодования голос майора медицинской службы.

Сразу же позвонил в корпус Гетмана и вызвал сто второго.

Серенко категорически отказался возвращаться в госпиталь:

-- На мне, как на собаке, все заживает.

Но я сказал что-то резкое насчет дисциплины, и Серенко глухо отозвался:

-- Есть.

В сорок четвертом году мы встретились в подмосковном госпитале в Архангельском, куда оба попали по ранениям.

Тогда, в августе сорок третьего года, наш армейский госпиталь не вылечил Серенко и отправил в тыл.

Рана плохо заживала (совсем не "как на собаке"), но все же зажила, а слух восстановился не полностью. Серенко хотели направить на Дальний Восток, но он уперся, отказывался от самых заманчивых постов и добился своего -- опять попал на фронт.

А через несколько месяцев с новым ранением поехал в тыловой госпиталь, где мы и встретились.

Черные, коротко остриженные и причесанные на пробор волосы Михаила Федоровича не седели.

Но сухое лицо стянула частая сетка глубоких морщин.

Они бороздили широкий лоб, разбегались от переносья по щекам, вертикальными складками рассекали верхнюю губу.

-- Как-то теперь с кадровиками слажу,-- гадал Серенко.-- Не списали бы на сушу...

Михаил Федорович запахивал на груди халат и продолжал, опираясь на палку, вышагивать по коридору: тренировал перебитую ногу.

Так он ходил часами -- прямой, с негнущейся спиной.

Выписался Серенко раньше меня.

Потом дважды заезжал в госпиталь.

Первый раз совсем мрачный.

-- Ничего не выходит. Стенка. Смертельно блат ненавижу, а тут, если бы имел возможность, воспользовался.

Он с робкой надеждой посмотрел на меня.

Но я ничем не мог помочь.

Однако его настойчивость одержала верх, и работники управления кадров поняли: такого человека нельзя "списать на сушу".

Второй раз Серенко приехал в Архангельское уже без палки и повеселевший.

-- Говорят: "Нет вакансий на корпусах". А я им: "Пошлите на бригаду".-- "Как же так, понижение?" А я им свое: "Какая мне разница -- понижение или повышение. Мне на фронт надо!"

Больше мы не виделись.

Последний раз Серенко был ранен за несколько дней до окончания войны. И, верный своему обыкновению, не поехал в госпиталь.

На "виллисе" ему соорудили какое-то подобие ложа.

Так и ездил.

Недели через полторы после завершения войны в бригаду приехал начальник политотдела армии готовить политработников к демобилизации.

Посмотрели списки, прикинули, кого в запас, кого в кадры.

-- А тебе, товарищ Серенко, подлечиться следует и... на покой.

-- Мне отдыхать нечего, -- насупился Серенко. -- На здоровье не жалуюсь.

-- Пенсия тебе приличная обеспечена,-- не слушал генерал. -- Домик построишь, цветы сажать станешь, внуков растить... Да что внуков! Ты сам еще орел, -- генерал заглянул в "Послужной список".-- Сорок четыре года. Самый возраст для мужчины...

Серенко молчал, и начальник политотдела армии добавил:

-- Мое самое категорическое мнение -- сегодня же в госпиталь, а там -- на пенсию.

Серенко больше не спорил.

Он собрал вещмешок, бросил его в "виллис" и уехал.

Ночь была теплая и темная.

Ехали с включенными фарами. Впереди рябили светлые полосы дождя. Тускло блестел мокрый асфальт.

Водитель тихо напевал, покачиваясь над рулем.

Серенко полулежал на своем ложе и курил, уставившись в колеблемый ветром брезентовый верх.

Вдруг он крикнул:

- Стой!

Ни слова не говоря, вышел из машины.

Подставил лицо дождю, постоял так и скрылся в темноте.

Потом коротко треснул пистолетный выстрел...

Я не оправдываю минутную слабость полковника Серенко.

Но знаю: минутная слабость может порой овладеть и сильным человеком. Даже таким сильным, как Михаил Федорович Серенко...

Николай Кириллович Попель (1901 - 1980) - генерал-лейтенант танковых войск, автор книги "В тяжкую пору"...

*****************************************************************

0x01 graphic

"В танковых частях не служил"... 75k "Фрагмент" Политика. Размещен: 25/10/2014, изменен: 25/10/2014. 75k. Статистика. 411 читателей (на 10.1.2015 г.)

Попель: "Пока в штабе - ничего. А поедет в часть - неприятность. До передовой не доберется. Нет, не тот Иван! Испошлился"...

Иллюстрации/приложения: 9 шт.

"Ч.В.С." 67k "Фрагмент" Политика. Размещен: 26/09/2014. Иллюстрации/приложения: 8 шт.

http://artofwar.ru/k/kamenew_anatolij_iwanowich/chws.shtml

-- "Двоеначалие" 42k "Фрагмент" Политика. Размещен: 12/09/2014 Иллюстрации/приложения: 13 шт.

http://artofwar.ru/k/kamenew_anatolij_iwanowich/dwoenachalie.shtml

-- "Элита касты привилегированных" 69k "Фрагмент" Политика. Размещен: 11/09/2014. Иллюстрации/приложения: 8 шт.

http://artofwar.ru/k/kamenew_anatolij_iwanowich/elitakastypriwilegirowannyh.shtml

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 10/02/2015, изменен: 10/02/2015. 69k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 17 штук.	Ваша оценка:
Аннотация: Из технарей ... в политработники. Перевертыш. "Написанное пером, не вырубишь топором". Книги - мои друзья, советчики и путеводители в мире истории и современности. "Пишущий раб". Были ли убеждения? Новый "друг" лучше старых друзей... На кого поставить в очередной раз? Н. Попель. Жуков: "Комиссарить вздумал"...

Каменев Анатолий Иванович Тени исчезают в полдень

Каменев Анатолий Иванович
Тени исчезают в полдень