ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Каменев Анатолий Иванович
Командир и воспитание

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
 Ваша оценка:

   []
  

Екатерина - "НАКАЗ"

  

Командир и воспитание чувства порядочности в полку

Н. Бутовский

  
  
   Спор отставного генерала и полковника о характере командования полком - О том вреде, когда общественное мнение в полку попадает в руки недостойных людей - Назначение в такой полк Авалова - Его неожиданные действия - Знакомство нового командира с частью Борьба с группой недостойных офицеров - Восстановление в полку доброй атмосферы - Воспитательные приемы Авалова - Придание особого значения правдивости в офицерской среде - Разграничение служебных и общественных отношений - Восстановление чинопочитания - Введение рациональных начал в постановке занятий в полку - Особое внимание учителям солдат - Оживление тактических занятий - Внимание к мелочам полковой жизни - Умение заставлять работать, не принуждая - Отношения Авалова к офицерским семьям - Роль батальонных командиров - Итог деятельности Авалова
  
  
   Ежегодные товарищеские обеды N-го корпуса последнее время стали многолюдными и оживленными; их аккуратно посещают питомцы этого заведения, между которыми можно встретить высокопоставленных лиц, корифеев военной науки, представителей последних войн, а также и лиц, удалившихся в разное время в гражданский мир, но не утративших традиций славного корпуса.
   Новое поколение кадет, еще не давшее нам вполне законченного типа, вступает здесь в тесное общение с представителями предыдущих эпох и прекрасно чувствует себя среди этого оригинального собрания, где неравенство лет и служебного положения стушевывается военным братством. <...>
   Для многих из нас, самым интересным лицом на обеде N-го корпуса был генерал Б. Почтенный старец, высокий, седой, сгорбленный, но живой в манерах, с красным, веселым, почти смеющимся лицом, в очках и с Георгием в петлице, он выбирал себе в товарищеских обедах самый уютный угол и весьма бывал густо окружен собеседниками. С ним необычайно скоро сближались, откровенничали, спорили, как со своим человеком и даже поверяли ему свои служебные промахи и неудачи. Генерал, не стесняясь, давал советы, а при случае не прочь был и разнести спорщика, но все это было проникнуто таким добродушием, такими симпатичными манерами, что разносы бывали даже приятными.
   На этот раз оппонентом генерала явился командир одного из армейских полков, моложавый, немножко занятый собой, с изящными, но несколько суетливыми манерами и не совсем добрым выражением лица. Он жаловался на состав офицерского общества и вообще на трудность современного управления полком.
   -- Знаете, что, милейший, -- сказал Б., характерно тряхнув головой, -- не трудно командовать полком, где все помощники, как говорится, на подбор; там командир может держать себя барином, разбрасывая направо и налево красивые руководительные словечки, а вот настроить распущенный полк, внести хороший тон в общественную офицерскую жизнь, водворить гармонию в отправление службы, -- вообще обнять полк своим авторитетом, своим воспитательным влиянием -- это заслуга...
   -- Позвольте, ваше превосходительство, -- перебил полковник, -- офицеры не школьники; их воспитание заканчивается в учебных заведениях... Командир полка в роли воспитателя -- это даже смешно... Каждый офицер зрелый человек, отлично понимающий свои обязанности, строго определенные законом; исполнил их -- прав, не исполнил -- подвергайся каре закона... Я даже не понимаю, какие тут могут быть нежности?
   -- Напрасно, напрасно, мой милейший, вы так узко смотрите на дело, -- возразил генерал, -- воспитываться никогда не поздно; школа замечательных военных начальников воспитывает даже генералов. Войска, побывавшие в руках талантливого начальника, совершенно преобразовываются: какая серьезность, какая святость отношения к исполнению служебных обязанностей приобретается такими войсками; сколько любви и интереса к делу, сколько довольства своей принадлежностью к военной корпорации, и, как высшая точка этих проявлений -- обаятельный идеал воинской доблести, стремление к высоким подвигам, полная готовность "положить душу свою за други своя..." Положим, у нас в общем все войска хороши; но я говорю о высших проявлениях, о том, что может сделать выдающийся начальник... Да, зачем далеко ходить, возьмем хотя генерала N., он умел увлекать не только молодежь но и нас -- седых стариков. Я не могу вспомнить без волнения нашего похода, нашей привязанности к этому человеку, нашего корпоративного духа... Да что говорить, этот человек оставил после себя целую школу...
   Генерал характерно махнул рукой, как бы давая знать этим, что все это слишком известно и что даже странно так много об этом говорить. Полковник не возражал; он казался несколько смущенным и все время покручивал свои красивые усы.
   -- Да, мой милейший, -- сказал генерал после некоторой паузы, -- я через эти дела прошел: командовал 12 лет полком, да шесть лет дивизией; всего насмотрелся; имел горькие и утешительные опыты, и снова, и снова повторяю, что воспитываться никогда не поздно. Что же касается молодежи, то о ней и говорить нечего, она в высшей степени восприимчива к воспитательным мерам начальника... Знаете ли, на меня всегда удручающе действовало, когда искупителями полковых неурядиц являлись молодые офицеры -- ведь это воск, из которого можно лепить что угодно... Вот, вы жалуйтесь на состав офицерского общества; положим, я с вами согласен, что известная часть молодежи, вышедшая из разночинной среды, не приносит с собой возвышенных принципов; но, верьте мне, что молодой офицер, за весьма редкими исключениями, способен перевоспитаться к лучшему, если будет окружен приличием и порядочностью со стороны старших.
   Общественное мнение в полку, всегда находящееся в руках старших товарищей -- огромная сила, и раз она попадает в руки ловких, влиятельных, но недостойных людей, не ждите ничего хорошего: уровень порядочности в офицерской среде понижается; служба вышучивается; мелкие дисциплинарные отступления, расшатывающие военный строй, покрываются ложным понятием о товариществе и т.д. Искупительной жертвой такого положения почти всегда являются простодушные, слепо идущая за старшими молодежь; крутые меры против этой молодежи -- жалкий паллиатив, свидетельствующий о слепоте командира... Я убежден, что во всех кутежах, сопряженных с неприличными поступками, в офицерской задолженности, в развязных манерах, антидисциплинарных жестах, в неумении выслушать и исполнить приказание, в дурном критическом духе по отношению к службе и вообще в дурном тоне, не отвечающем военному строю, непременно есть заводчики среди старших... Благо тому командиру, который сумеет отыскать их безошибочно и направить силу своей власти и своего авторитета на этот реальный центр полковых неурядиц.
   -- Да вот, господа, если вам не надоело слушать, -- продолжал Б, раскуривая сигару, -- я расскажу вам блестящий пример воспитательного влияния командира отдельной части, бывший у меня в дивизии. Один из моих полков, не имея в течение пяти лет постоянного командира, совершенно расшатался. По разным случайностям, смена командиров происходила чуть не каждый год, а последний был назначен издалека и целый год не являлся; да на беду еще старший штаб-офицер был хотя и порядочный в нравственном отношении человек, но вялый, мягкий и очень недалекий. Соседи, как это часто водится, старались сбыть в этот полк все, что им не нужно, и, таким образом, состав образовался неважный. Не проходило месяца, чтобы там не было нескольких скандалов. Наконец, я вижу, что дело плохо; призываю временнокомандующего, расспрашиваю, ничего, как есть, не могу от него добиться -- точно в лесу ходит. -- "Я, говорит, ваше превосходительство, за каждый проступок "примерно" наказываю". "Да что, говорю, в том толку, что вы "примерно" наказываете! Вы мне положение дела объясните, -- может быть кого-нибудь удалить надо?"...
   Я хотел уже сам вмешаться во внутреннюю жизнь этого полка и велел присматривать бригадному. Как раз в это время является настоящий командир. Впечатление на меня произвел неважное: худенький, невысокого роста, в пенсне и все улыбается, даже когда о серьезном говорит. Я вздохнул и подумал, что не такого сюда надо: опять, думаю, пойдет канитель... Чистая беда.
   -- Ну, -- говорю, -- полк принимаете не важный; хорошенько присмотритесь, да потом вместе подумаем, что предпринять. -- "Знаю, говорит, мне писали об этом", а сам улыбается. "Вот, думаю, чудак".
   Ну, я, конечно, во все его посвятил и на некоторое время оставил в покое. Недель этак через пять Авалов (так была его фамилия), является ко мне с докладом.
   -- Ну, что, -- говорю, -- как? Рассказывайте.
   -- Завтра, -- говорит, -- я призываю подполковника В. и капитана Г. и предложу им подписать прошения об отставке или гарантировать честным словом свое дальнейшее поведение...
   -- Постойте, батюшка мой, нет ли тут недоразумения? Ведь В. переведен к нам из N-го резервного батальона, где удостоился производства "за отличие вне правил"; это, можно сказать, единственный штаб-офицер в полку...
   -- Ваше превосходительство изволите ошибаться, -- возражает Авалов и все улыбается, -- я остановился на этом человеке, как на главном виновнике дурных влияний в полку, а потому я счел своей обязанностью собрать самые подробные справки о всей его жизни и службе...
   Он вынул из кармана два письма, одно от лица, знающего В. при начале его службы, а другое от своего товарища, тоже командира полка, которому В. был хорошо известен в качестве командира роты. В обоих письмах он был выставлен ленивцем, интриганом, вообще вредным человеком, совершенно не способным даже для командования ротой; но история производства В. в подполковники была так юмористически изложена, что я до сих пор не могу вспомнить ее без смеха. Командир резервной бригады, старик-инородец, плохо говоривший по-русски, не мог видеть этого ротного на смотрах.
   -- Ну, вы послушайте, -- выговаривал он командиру батальона, -- надо куда-нибудь убрайт этого капитана, совсем убрайт!... фуй, -- это срам!
   -- Я сам уже думал об этом, -- отвечал командир, -- и только жду случая, чтобы на что-нибудь серьезное опереться.
   -- Ну, ну, -- отвечал генерал, жестикулируя и строго наморщив брови, -- ну, ви, понимайт... можно там как-нибудь "за отличие нэ правил" представляйт... ну, ви умный человек, ви понимайт...
   На том и порешили. Таким образом, В. попал в подполковники.
   Я, конечно, обещал Авалову полную свою поддержку. Большую сенсацию произвело в полку это событие; все встрепенулось, почувствовало силу, а главное -- разумную силу, прямо попавшую в центр. Однако, я ничего этого как будто не знаю, жду рапорта и уже начинаю беспокоиться. Послал адъютанта справиться и получил ответ, что рапорта не будет и что в полку все благополучно. Я потребовал Авалова, и то, что я от него узнал, заставило меня удивляться и недоумевать, каким образом этот маленький, худенький человек, да еще с виду такой чудак, мог в какой-нибудь месяц изучить свой полк до ниточки, даже узнать характеристики полковых дам.
   -- Что же, -- говорю, -- не будете исключать?
   -- Бог с ними, ваше превосходительство, -- улыбнулся Авалов, -- народ простой, неупорный, -- обещались все сделать по-моему.
   Он подробно рассказал мне свои наблюдения.
   -- Да что вы за волшебник такой? -- спросил я, выслушав с некоторым сомнением рассказанные им характеристики. -- Как могли вы изучить полк в такое короткое время? Офицеров, что ли, допрашивали?
   Авалов поморщился: ему видимо не понравился мой вопрос.
   -- Я не признаю такого способа, -- сказал он, нервно улыбнувшись.-- Мои докладчики промежуточные начальники; да и они оказались на этот раз лишними: картина полковой жизни и службы вся налицо; я вижу ее и понимаю, а потому и сам могу быть своим докладчиком.
   Оказалось, что Авалов в первую же неделю завел дешевые вечера в собрании, где мог отлично познакомиться не только с офицерами, но и с их семьями. По казармам ходил не часто, но каждый обход давал ему массу материала, который он умел обдумывать и обобщать. Он сразу заметил, что служба в полку отправляется из рук вон плохо, но что это явление не коренное, а представляет отпрыск чего-то более важного, на чем Авалов и сосредоточил все свое внимание.
   Подробности общественной офицерской жизни хотя кого привели бы в ужас; но Авалов не растерялся; он производил свои наблюдения тихо, спокойно, все с той же загадочной улыбкой и не торопился принимать какие-либо меры.
   Очень важный предмет особенно занял Авалова: чудное учреждение -- светильник чести офицерской, суд посредников находился в недостойных руках, а временно командующий полком, вместо того, чтобы регулировать действия этого учреждения, только вносил путаницу своим бестолковым вмешательством. Подполковник В. и капитан Г. стояли во главе суда и бессменно выбирались каждый год. Популярность их основывалась на грубой выпивке, на вышучивании требований начальства, а главное -- на покровительстве, которое они оказывали приставшей к ним кампании офицеров; наоборот, -- молодежь твердая, воспитанная, избегающая безобразий и желающая служить, подвергалась систематическому преследованию, не находя никакой защиты в слабом и до крайности ограниченном штаб-офицере, временно стоявшем во главе полка. Главным образом, орудовал подполковник В.; капитан Г. состоял у него в качестве подручного. Временное безначалие в N-ом полку дало им власть, а кто не знает, к какому результату может привести людей недалеких и маловоспитанных опьяняющее чувство властолюбия...
   Несколько чудных юношей навсегда оставили военную службу; одни сами уходили из этого безобразного хаоса, других ловили на пустяках и предавали офицерскому суду. Это была невидимая извне и страшная именно этой невидимостью, облеченная в подкупающую форму офицерского достоинства, диктатура нескольких лиц над всем полком. Дамоклов меч висел над каждым офицером, осмелившимся чувствовать себя независимым от этого страшного кружка.
   Офицеры, покровительствуемые этой безобразной партией, держали себя совершенно развязано: фамильярничали со старшими; не видели в ротных командирах своих начальников и иногда даже позволяли себе неприличные против них выходки, имея у себя за спиной защиту, которая распространяла свою власть и на ротных командиров, как и на обер-офицеров. Странно было видеть юношей, подходящих к буфетной выставке с какой-то трактирной манерой; подпоручика, хватающего под руку почтенного капитана и держащего его за пуговицу во время разговора; грубый смех и неприличные остроты резали ухо в собрании; но что было самым ужасным -- это поголовная задолженность офицеров: люди, живущие одним жалованьем, утоляли жажду деликатными винами и безнаказанно забирали в буфете на целые сотни вместо разрешенного небольшого кредита...
   Не только к литературе, но даже к обыкновенному легкому чтению не чувствовалось в обществе никакого интереса. Библиотека стояла запертой, журналы не разрезанными; тоска какая-то разбирала офицеров, особенно по вечерам, и поездки в такое место, где можно развязно провести время, обратились в насущную потребность. В. и Г. были душой таких поездок и косо посматривали на товарищей, не принимавших в этом участия, называя их отщепенцами.
   В карты играли по большой, не по средствам, и тут тоже входили в долги...
   Авалов все понял и все сообразил с первых шагов своего командования. Он дал время созреть своим наблюдениям и не торопился принимать меры. Ему хотелось безошибочно наметить центр, около которого вертится все это безобразие, и он намечал его исподволь, как на занятиях, так и на вечеринках в офицерском собрании. Никому не выражая своих мнений, он измерял всякое явление своим проницательным взглядом, сопровождаемым загадочной улыбкой, что, в соединении с изысканной деликатностью в обращении, ставило его в положение неразгаданного сфинкса -- положение, которое обыкновенно вызывает в людях инстинктивную осторожность.
   Без всякого применения каких-либо мер, уже все стали воздерживаться от резкостей в присутствии командира и держали себя с ним в строго дисциплинарных отношениях, а в конце месяца после его прибытия уже все ждали чего-то, чувствовалась близость какого-то кризиса.
   Служебное объяснение с подполковником В. и капитаном Г. с быстротой молнии разнеслось в полку и произвело огромную сенсацию. Как раз перед этим они хвастались, что заберут Авалова в свои руки и что порядки в полку не изменятся, и вдруг эта сила, эти орлы, ворочавшие всем полком, вернулись от командира с подрезанными крыльями, точно в воду опущенные.
   Этот необыкновенный случай привлек всех офицеров в собрание; все с серьезными лицами передавали друг другу свои впечатления. "Оно и к лучшему, -- говорили лица, принадлежащие к кружку В. и Г., -- а то чересчур все разболталось". "Наконец-то Бог послал нам настоящего командира", -- радовались офицеры, находившиеся до тех пор в осадном положении. Некоторые из поклонников В. и Г., приставшие к ним из чувства самосохранения, но в душе ненавидевшие их, сразу изменили своим принципам и стали пить за здоровье Авалова.
   -- Вот так молодчина! -- восклицали они. -- Нет, господа, а командир должен быть командиром, а то что ж это такое, за завтрашний день никто не может ручаться, все ждешь, что под тебя кто-нибудь подкопается...
   Начало было сделано; главное колесо машины было исправлено. В. и Г. стали, как говорится, шелковыми и сразу утратили свое влияние в полку. Надо было приниматься за средние и малые колеса, чтобы вся служебная машина действовала исправно. Все это Авалов произвел с удивительным умением и тактом.
   У него были свои оригинальные приемы; это был в полном смысле человек не слова, а дела; он никогда не болтал, не упражнялся в казенном, всем надоевшем красноречии; никогда не читал банальных нравоучений; но все его действия были замечательно красноречивы и проникнуты любовью и уважением к человеку. Он высоко ставил звание офицера, старался поднять его деликатностью в обращении и открыть прямой и свободный путь каждому офицеру для полного удовлетворения самолюбия. Все действия Авалова, все его требования, наглядно доказывали, что офицеру легко достичь полного спокойствия за свою будущность, полной гарантии от каких бы то ни было неприятностей, если (кроме поведения вне полка) у него не будет недочетов в следующем: знании, усердии, дисциплине и приличном обращении со старшими и товарищами. Кто, господа, из нас не видел офицеров, которые знают свое дело, но вместо того, чтобы заниматься, только посматривают на часы, зевают да курят папиросы, а бывают и такие, что тянутся только на глазах у начальства, а за глазами -- хоть трава не расти.
   Авалов сразу оттенил значение правдивости в офицерской среде и тонко дал всем понять, что без этого достоинства он не признает офицера. Бывает и так, что офицеры стараются, хлопочут, принимают близко к сердцу интересы роты, а между тем своими ошибками, своей непривычкой заглянуть перед занятиями в устав, ставят себя в неловкое положение перед начальством и в комическое перед солдатами. Солдаты отлично понимают каждую ошибку офицера и за глаза им доставляет большое развлечение разбирать ошибающегося по косточкам.
   В N-м полку была целая коллекция офицеров, которые ничем не интересовались и не работали, несмотря на то, что временно командующий "примерно" наказывал за неисправность на занятиях. У Авалова все заработало; и когда соседи спрашивали: "Что вы так тянитесь? Командир, что ли у вас строгий?", офицеры обыкновенно отвечали: "Совсем не строгий, никогда даже голоса не возвысит, ни с кого не взыскивает, а только человек такой, что при нем как-то неловко, стыдно быть в чем-нибудь замеченным... да и дело видит насквозь, сейчас же заметит всякое отступление..."
   Что касается знания службы, то достаточно было Авалову раз обойти занятия, чтобы все принялись за повторение уставов. Придут, бывало, в роту и что-нибудь спросит у солдата, и если солдат соврет, он сейчас же к офицеру: "пожалуйста, поправьте его", и если офицер спутает что-нибудь, он ни за что не станет конфузить его, особенно перед нижними чинами, а только посмотрит ему в глаза, да потом еще как-нибудь при встрече опять посмотрит и только головой покачает. Кажется, что за важность, что командир пристально посмотрит на офицера? А, однако, никакие кары закона, обильно применявшиеся до этого, так сильно не действовали, как этот взгляд маленького, худенького и на вид даже чудаковатого человека. Вся сила заключалась в приобретенном Аваловым уважении.
   Служебные отношения Авалов строго отделял от общественных. Вне службы требовалось обыкновенное, принятое в порядочном обществе, приличие; никаких правил на этот счет не устанавливалось, но все как-то незаметно переняли тот приличный тон, который командир внес своим появлением в собрании. Сам Авалов держал себя в обществе просто, обращался с офицерами, как старший товарищ; но раз дело касалось службы, картина обращения совершенно менялась: офицер должен был стоять смирно, получая приказание от начальника. Каждый назывался по чину и никаких Иван Иванычей не допускалось.
   Отдание чести требовалось педантично, а без головного убора офицер должен был сделать приличный поклон каждому входящему начальнику, хотя бы это был ротный командир. Никаких предписаний и распоряжений по этому поводу не отдавалось; достаточно было отрывочного замечания Авалова, сопровождаемого все той же улыбкой и обращенного даже не к провинившемуся, а вообще к офицерам, чтобы эти меры, имеющие в военном строю глубокий смысл, быстро прививались в офицерском обществе. Все это было очень расшатано в N-м полку; доходило до того, что офицер, сидя, протягивал левую руку ротному командиру, и даже при входе штаб-офицера не находил нужным встать. Много столкновений происходило между начальниками и подчиненными вследствие этой распущенности, особенно в строю, где офицер, не привыкший ни к дисциплине, ни даже к обыкновенной служебной вежливости по отношению к своему ротному командиру, позволял себе не только разговаривать, но даже возражать.
   Постановка занятий в полку как-то незаметно приобрела рациональные начала. Младшие офицеры стали отвечать вместе с ротными командирами, один за молодых солдат, другой за старослужащих, и стали интересоваться не только успехами, но и поведением своих людей , чего прежде никогда не было. До тех пор в полку была совсем другая мода: большинство офицеров или совсем не работало, или своим вмешательством вносила путаницу в дело, и ротные командиры нередко обращались к ним со словами: "вы бы лучше не мешали, пусть взводный учит, он уже знает мои требования..."
   Преподаны были принципы в постановке строевых занятий; указаны основания первоначальной выправки, которые должны, как говорится, войти в плоть и кровь солдату, без чего сколько бы ни мучили роту, она никогда не может быть твердо выучена. Подготовка к стрельбе получила систему и чисто практическое направление, что сразу понравилось солдатам и возбудило большое соревнование между офицерами. Но что оказалось совершенной новостью в полку -- это указание командира относительно подготовки учителей молодых солдат: их раньше заставляли только зубрить уставы и воспитывали по циркулирующему в войсках "вопроснику". Учителя, бессмысленно вызубрившие обязанности по способу, уничтожающему в человеке последние проблески инициативы, не умели приступить к занятиям с новобранцами, задергивали их и запугивали, проходя одними тем же способом, например, "Молитву Господню" и "смену часового с поста".
   Авалов, со своей обычной улыбкой, закрыл "вопросник" и велел больше не раскрывать его, а учителем велел преподать приемы обучения, практикуя их друг на друге, а еще лучше -- на недоучившихся людях последнего набора, и вообще все занятия, не только с учителями, но и с прочими людьми, велел перенести на практическую почву. Исключения допускались только для усвоения понятий, не поддающихся показу, и для молитв; но и в этих случаях указан был способ, после которого на вопрос солдату: "какую ты знаешь молитву?" он ни в коем случае уже не ответит: "Очи нашу..."
   Приказал также Авалов, чтобы все обучение было проникнуто испытанием находчивости учителя и внушением ему понятий о постепенности в упражнениях, о правильном чередовании физического и умственного труда, а главное -- о значении мягкости в обращении с учеником, имея в виду, что забитый бессмысленной подготовкой учитель, прежде всего, старается задать страху новобранцу, накричать на него, а то и пинка ему дать, чтобы лучше понимал...
   Таким образом, почти незаметно была введена новая система занятий: от солдата требовали не заучивания уставных фраз, а умения и находчивости в исполнении своего простого дела, что легко достигается посредством практического преподавания. Вследствие этого все оживилось и повеселело. Заметив, что дело пошло на лад, Авалов стал давать офицерам как можно больше самостоятельности. Быстро схватывая недостатки учения и держась того принципа, что людей, добросовестно тянущихся, не следует доедать замечаниями за ошибки, он старался облекать свои замечания в самую мягкую форму и совершенно пропускал детальные ошибки, боясь, чтобы не увлекались их исправлением.
   Наибольший интерес внес Авалов в тактические занятия, которые до него производились только для очистки номера и носили характер одной из самых неприятных повинностей. Под руководством Авалова они стали живыми, увлекательными, наподобие спорта, и служили предметом горячих бесед в офицерском собрании.
   В решениях Авалов больше всего ценил самостоятельность, выход из шаблона, быструю оценку обстановки, и не только не затрагивал самолюбия ошибающихся офицеров, а, напротив, старался внушить им уверенность в их способностях, но при этом никогда не забывал и оттенял важность инструкционных упущений.
   Кажется, не было предмета в полку, в которому Авалов незаметно, без шума не приложил бы своей руки. Уже в первую неделю по принятии им полка пищу варила испытательная комиссия, под его личным наблюдением, и это сразу дало по три лишних золотника мяса на каждого солдата; нанят был булочник для обучения хлебопеков, и хлеб стали выпекать без закала; солдатская одежда и постели были очищены от грязи и насекомых: воду для питья стали пропускать через фильтры; упорядочили посещение бани; сырые помещения начали просушивать, и целые кучи мусора были вынесены из казарм; вентиляция была урегулирована и перестала простужать людей; дезинфекция стала применяться не кое-как, а с толком, под наблюдением врача; в каминах отхожих мест установилась тяга, и ночью никто уже не ходил туда босиком; водворилась тишина во время законного послеобеденного отдыха; упорядочились посещения слабыми людьми приемного покоя; строго было воспрещено фельдшерам ковырять ланцетом солдатские нарывы и вообще, по старинному обычаю, лечить незначительные болезни, т.е. исполнять обязанности благодушествующих докторов и т.д. <...>
   Заставлять людей работать, не употребляя для этого никаких понудительных мер -- это была особенность Авалова. Много ли вы, господа, найдете командиров, которые могут, например, убедить своего священника, что деятельность его не должна ограничиваться казенным исполнением треб и таким же казенным, произнесенным для очистки номера, проповедями, что влиянием духовной особы, особенно на солдат, может быть могущественным только в том случае, когда священник искренно и горячо войдет в нравственные интересы полка. Авалов умел это сделать; он сошелся со священником, повлиял на него, растрогал его ласковой беседой о духовных нуждах солдата. Священник, по желанию командира, действительно сблизился с людьми, беседовал с ними в ротах, навещал больных и особенное влияние имел на арестованных, которых приводил своим ласковым наставительным словом к полному и чистосердечному раскаянию.
   Трудно перечислить сотни, а, может быть, и тысячи предметов, к которым Авалов приложил свою руку. В каких-нибудь несколько месяцев он совершенно преобразовал полк. На инспекторском смотру я ничего не узнал из прежде виденного; на всем лежала печать таланта, да, господа, именно таланта: для того, чтобы так быстро схватить со всех сторон такой живой и бесконечно сложный организм, как полк, и заставить его правильно функционировать, нужна не просто работа ума, а творческая...
   Да, у этого человека был недюжинный административный талант. Бог знает, какую бы он принес пользу государству, если бы стал на высокий пост; но такие люди редко кем замечаются: они слишком скромны, слишком неискательны. В глазах света это только хороший полковой командир -- и больше ничего...
   Я должен еще сказать об отношениях Авалова к офицерским семьям. Как тонкий администратор, он отлично понимал, что семейная обстановка имеет большое влияние на службу офицеров; поэтому, как я уже упомянул, Авалов, сделал визиты семейным, поспешно выразил желание видеться с семьями офицеров на полковых вечерах. Высказывая изысканную и одинаковую любезность всем полковым дамам, он, с удивительным искусством светского человека, отклонял какие бы то ни было разговоры и даже намеки о полковых дамах, суждения о нравственных качествах полковой офицерской среды и прочее. Если дамы начинали заговаривать об этом, он тонко переводил разговор на другие предметы, и это было отлично понято с первого же вечера. Только одна дама, а именно, супруга старшего подполковника, от которого Авалов принял полк, оказалась слишком назойливой: она считала сдачу полка неполной, потому что от нее не отобрали аттестаций о сослуживцах мужа. Как только она заговаривала об этом, Авалов в изысканных выражениях извинялся и с озабоченным видом, как бы отрываясь службой, обращался с каким-нибудь вопросом к близ стоящему офицеру. Эта дама, между прочим, догадывалась, что еще не умерла в нашем войсковом быту Василиса Егоровна из "Капитанской дочки", но только заразилась многими нехорошими привычками. Она положительно управляла своим мужем и вместе с ним отдавала служебные распоряжения. Командуя временно полком, слабохарактерный и недалекий подполковник N. всякий раз советовался с женой, как ему поступить с провинившимся офицером. "Хорошенько его, хорошенько, пусть Александра Петровна (жена провинившегося), не важничает... про тебя и без того говорят, что ты распустил полк, вон она не нашла нужным даже поздравить меня с днем рождения..." Если же подполковник N. хотел взыскать с офицера, жена которого угождала временной командирше, она обыкновенно набрасывалась на мужа: "Пожалуйста, не глупи, стану я из-за тебя с Марьей Ивановной ссориться!" Иногда она вбегала в кабинет в то время, когда муж отдавал распоряжения адъютанту и начинала кричать: "Не слушайте его! Ну, что ты глупости говоришь!" и т.д. Однажды она атаковала Авалова и решила добиться, чтобы он выслушал ее сплетни; ее особенно бесила ровность обращения командира, не оказанное ей предпочтение перед другими дамами. Авалов деликатно срезал ее.
   -- Виноват, -- сказал он, -- пожалуйста извините меня; я рад беседовать с вами о чем угодно, но только не о полковых делах: об этом я ни с кем не говорю; это мое правило.
   Все это, вместе с другими, уже известными нам поступками Авалова, создавало ему поклонников не только среди офицеров, но и среди их семейств, и ставило его авторитет на такую высоту, с которой уже легко командовать полком. Каждый шаг Авалова, каждое не только приказание, но и мимолетно выраженное желание, встречало горячее сочувствие в полку.
   Батальонные командиры, воображавшие прежде, что чин штаб-офицера дается для того, чтобы ничего не делать, стали настоящими хозяевами в своих батальонах. Они стали посещать занятия, проверять хозяйство, следить за исполнением рационального внутреннего порядка, который дает солдату добрый, воспитывающий пример, обеспечивает ему здоровье, опрятность, законные часы необходимого отдыха и т.д. О ротный командирах и говорить нечего, те и прежде несли на себе всю тягость беспорядочной службы в полку. Теперь же они нашли в младших офицерах своих настоящих помощников, а вновь открывающиеся роты не попадали уже в руки людям, не умеющих повернуться в своем деле.
   Авалов держал себя замечательно ровно, никогда не сердился, был скуп на похвалы и лишь изредка только обращался к солдатам с одобрительным словом, которое они очень ценили... <...>
   Так вот, господа, как иногда большие дела делаются: человек ни разу за свою службу не рассердился, не принимал никаких принудительных мер для водворения порядка в полку, а между тем завел такой образцовый порядок, такую дисциплину и так всех подчинил своему авторитету, что можно было наверно ручаться, что этот полк нигде не осрамит и везде блестяще выполнит свое назначение. Этого мало, когда Авалов умер и N-й полк перешел в руки посредственного командира, славный дух продолжал жить, несмотря даже на неловкие шаги нового начальника.
   Да, -- это был истинный талант, который умел обнять не только службу, но и жизнь своего полка, и силою своего авторитета умел насадить везде и во всем чувство порядочности. <...>
  
  

Бутовский Н.

Чувство порядочности в офицерской среде.

(Очерк военного быта ) //

Военный сборник. -- 1898. -- N11. --

С. 117 -- 141.

  
  
  
   Наука Побеждать - т.1   60k   "Фрагмент" Политика
   Иллюстрации/приложения: 1 шт.
  
   Наука Побеждать - т.2   43k   "Фрагмент" Политика
   Иллюстрации/приложения: 1 шт.
  
   ...
  
   Мои университеты. Ч.1   30k   "Фрагмент" Мемуары
   Знание - сила, образованность - благо.
  
   Чему нас учили   26k   "Фрагмент" Мемуары
   Мои университеты, часть вторая
 Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023