ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. Смелость на войне

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Сохранить,

дабы приумножить военную мудрость

"Бездна неизреченного"...

Мое кредо:

http://militera.lib.ru/science/kamenev3/index.html

0x01 graphic

Н. Попель

Смелость на войне

("Всякая бывает смелость на войне.

Холодная, расчетливая, деловитая. А случается -- отчаянная, присвистывающая ("Помирать, так с музыкой!").

(фрагменты из кн. "В тяжкую пору")

Подолгу, пристрастно допрашиваю я свою память.

Требую верных ответов, способных рассеять всякие сомнения. Даже в мелочах не отступить от правды. Не смею быть неточным, несправедливым!

Но время берет свое, размывает четкие линии, заштриховывает неизгладимые, думалось, картины. И порой память отказывается отвечать на упрямые вопросы.

Молчит.

А иногда по необъяснимому своеволию выталкивает на поверхность казавшееся давным-давно забытым. И тогда встают предо мной те, кого нет среди нас уже многие годы. Слышу их слова, вижу их замасленные комбинезоны, вдыхаю пьянящий танкиста запах бензина и солярки.

Долг перед ними, заплатившими своей жизнью за свободу Родины и счастье новых поколений, повелевает мне снова и снова допрашивать свою память.

На жалюзи "тридцатьчетверки" скользкая корка льда. Когда-то отсюда било тепло, снег таял на тонкой решетке... Тепло иссякло, ледок затянул гнезда металлической сетки.

Открывая верхний люк, мы сбрасываем с него кособокую снежную шапку. Снежинки медленно тонут в темном проеме. Один за другим ощупью спускаемся вниз.

Начальник политотдела бригады Ружин нажимает кнопку плоского карманного фонарика. Желтое круглое пятно оттесняет мрак к углам. На неровной, бугром выгнутой плите днища лежит навзничь тонкое юношеское тело в комбинезоне. Другое, в черном замасленном полушубке, неестественно согнувшись, прижалось к сиденью. Ружин всматривается в черные окаменевшие лица:

-- Лежит башнер. А это командир экипажа лейтенант Петров.

-- Петров? -- переспрашиваю я, сразу почувствовав, как глухие удары сердца подкатили к горлу.

Желтый круг мечется по "тридцатьчетверке". И вдруг будто зацепился за надпись, выцарапанную на левой стене. Там -- тонкие ломаные буквы:

"2 дек. 42 г. Боеприпасы кончаются. Отбиваемся".

"З дек. 42 г. Я остался один".

Третью надпись мы замечаем не сразу. Почти слились с шершавым фоном расползшиеся буквы, выведенные кровью:

"4 дек. Умираю".

В танке становится светлее. Подымающееся солнце пробило тяжелые облака, белесую пелену, сверкнуло на медных стаканах валяющихся кругом гильз, на мятой жести пустой консервной банки.

Ружин неизвестно для чего смотрит на часы:

-- Нынче у нас пятое,-- и словно в этом кто-нибудь сомневается, добавляет: -- Пятое декабря... сорок второго года.

Наступление началось десять дней назад. В канун его на наш командный пункт приехал командир стрелковой дивизии, в полосе которой предполагалось вводить корпус. Полковник был худ, морщинист и угрюм. Плохо гнущейся желтой ладонью он оглаживал висячие сивые усы и жаловался:

-- Не хватает боеприпасов, маловато артиллерии, не все бойцы получили валенки...

Командир корпуса генерал Катуков терпеливо слушал причитания полковника, но когда тот признался, что не знает толком огневой системы противника, насторожился:

-- Вы же здесь больше года торчите!

Первая истина, которую усвоил Катуков, еще командуя бригадой, гласила: без разведки воевать нельзя. В заслугу бригаде, получившей в ноябре сорок первого гвардейское звание, ставили прежде всего непрерывную разведку.

-- Что ж, что больше года? -- обиделся усатый полковник. -- Дел, слава богу, хватало. Вон какую оборону отгрохали -- это раз, не дали немцу продвинуться -- два, летом подсобное хозяйство развели -- три, картошкой себя обеспечили -- тоже помощь государству, сено заготовили, стадо коров своих имеем -- не пустяки.

О хозяйственных достижениях командир дивизии говорил охотно, со знанием дела, обращаясь прежде всего ко мне. Считал, как видно, что заместитель по политической части сумеет лучше оценить его старания.

-- Небось сами летом огурчиков, морквы попросите. Катуков остолбенел:

-- Вы и летом здесь стоять намерены?

-- За кого вы меня принимаете, товарищ генерал? Так, по привычке.

-- По привычке? -- недобро покосился Катуков. Нам было ясно, что командир стрелковой дивизии психологически не готов к наступлению. Он свыкся с обороной, пустил корни. Какой уж тут наступательный порыв!

Воспоминания об огурцах и "моркве" оживили полковника:

-- Вы бы, товарищ комкор, малость своих танкистов приструнили.

-- Что стряслось?

-- У нас на передовой такой порядок -- противника понапрасну не дразнить. Наблюдать и охранять, как по уставу положено. Тем более, немец здесь смирный, проученный, на рожон не прет. Провокации пользы не приносят. Мы пять снарядов бросим, а он двадцать пять. Жертвы, разрушения.

-- Не пойму, куда клоните? -- насупился Катуков. -- Нас не трогай, мы не тронем...

-- Экий вы, право, товарищ генерал... Танкисты на передний край ходят? Хорошо. Обстановку, так сказать, изучают, к противнику присматриваются. Хорошо. Но дня два назад явились новые экипажи. Наши их встретили, как положено встречать товарищей по оружию. Беседы о боевом содружестве провели. А один ваш лейтенант возьми и бухни: "Тут на войну не похоже, вроде перемирия". Попросил винтовку, выдвинулся вперед. И когда к немцам кухня подъехала, ударил. Те ответили. И пошла заваруха. Я даже того лейтенанта фамилию записал.

Полковник достал из кармана гимнастерки аккуратно сложенную бумажку, разгладил ее, вынул очки и внятно прочитал:

-- Командир экипажа лейтенант Петров Николай Александрович...

Тогда я впервые услышал фамилию Петрова. Конечно, "приструнить" его мы не собирались. Катуков прямо сказал об этом полковнику. Тот снова принялся за свои усы, крутил их сосредоточенно, отрешенно.

За хлопотами, предшествовавшими наступлению, я забыл о Петрове. Да и не было причин помнить. Лейтенант ничего особенного не совершил. Увидев противника, взялся за винтовку, не считаясь с сомнительными соображениями командира дивизии.

Операция была задумана с оправданной широтой.

Предстояло уничтожить емкий немецкий выступ в районе Ржева. Здесь сосредоточилось ни много ни мало -- две вражеские армии: 9-я общевойсковая и 3-я танковая.

На запад в полном согласии со своим названием наступал Западный фронт. А нам, находившимся по другую сторону выступа, предстояло двигаться на восток. Соединившись, два фронта отрезали бы немецкой группировке пути отхода, окружили бы ее.

В первые часы наступления план нарушился.

Не уплотнившиеся перед атакой стрелковые части наступали на таком же широком фронте, на каком ранее оборонялись. Вместо стремительного рывка вперед получилось медленное, неуверенное "прогрызание" обороны противника. После коротких бросков следовали томительные паузы.

Завершая артподготовку, дивизион "катюш" накрыл скопление вражеской пехоты, изготовившейся для контратаки. Так, по крайней мере, нам сообщили. А когда к вечеру стрелковые полки продвинулись километра на два, то увидели в окопах грубые чучела в серо-зеленых шинелях. Их-то и накрыли "катюши".

Вспоминая сейчас эти ноябрьско-декабрьские бои сорок второго года, я испытываю горечь и боль. Уже появился дорого купленный опыт оборонительных боев.

А вот наступали мы еще слабо, неумело. По крайней мере, на нашем, Калининском фронте.

Все это для меня очевидно сегодня, после Курской дуги, Днепра, Сандомира, Одера и Берлина, после полутора десятилетий, которые имелись для того, чтобы обдумать обретенный опыт и кое-что извлечь из него.

Но тогда я видел лишь отдельные неполадки, неудачи, и прежде всего у общевойсковых и артиллерийских командиров. "У нас, у танкистов, -- думал я, -- ничего подобного не будет. Рванем так рванем..."

Наш час "рвануть" пришел раньше, чем мы предполагали.

К исходу второго дня наступления пехота продвинулась на два -- два с половиной километра, незначительно вклинившись в глубоко эшелонированную вражескую оборону.

По скупым данным разведки мы знали о расползшихся во все стороны траншеях, связанных ходами сообщения, о блиндажах, дотах и наших танках, захваченных немцами в 1941 году и превращенных теперь в неподвижные огневые точки.

Знали о болотах, укрытых пышным снегом, о бесчисленных лесных речушках, схваченных неверным льдом, о мачтовых соснах в два обхвата, о пристрелянных дальнобойной артиллерией просеках.

Разведсводка цитировала письмо, найденное у убитого немецкого офицера Рудольфа Штейнера:

"Тут один может задержать сотни. Зимой в этом царстве снега, где все простреливается из наших зарытых в землю крепостей, умелый огонь творит чудеса. Если русские пойдут в наступление -- они погибнут все до единого... Мы будем вести войну с русскими, не показывая головы. Они увидят перед собой только безлюдные снежные холмы, из-за которых обрушивается незримая, но тем более страшная смерть".

Приказ о введении корпуса в бои был для нас неожиданностью: ведь оборона еще не прорвана! Не может быть!

-- Чего тут голову ломать, может -- не может, -- грубовато прервал меня Катуков.-- Приказ перед тобой, читай...

Позже выяснилось, что командир стрелковой дивизии умел не только разводить "моркву", но и лгать. Он донес, что продвинулся более чем на пять километров и дело теперь за танками. Ему впопыхах поверили и приказали нашему корпусу: "Вперед!"

Говорят, ложь долго не живет.

Но и за свой короткий век она успевает принести достаточно зла.

Рванувшиеся вперед танки попали на минные поля.

Стоило сойти с узкой накатанной колеи, по которой гвоздила немецкая артиллерия, и -- трах! Каток в лепешку, беспомощно болтается порванная гусеница.

Неподвижный танк на белом поле -- мишень, о которой мечтают гитлеровские батарейцы.

"Змеи" (так называли мы тогда длинноствольные немецкие пушки с маленькой головкой дульного тормоза) жалили беспощадно. Не дожидаясь, пока неподвижный танк будет расстрелян, экипаж покидает машину и -- трах, трах! Рвутся противопехотные мины.

Казалось, мы движемся не по земле, а по какому-то дьявольскому настилу, начиненному смертоносной взрывчаткой.

И все-таки, несмотря на мины и фугасы, на "змей" и молчавшие до появления танков доты, мы неплохо продвинулись в первые часы наступления.

Танки перепахали рощу, которая на штабных картах называлась "Круглой", смяли артиллерийские позиции вдоль опушки и скрылись в густых облаках белой пыли, перемешанной с выхлопными газами.

Скрылись не только из поля зрения, но и из сферы командирского воздействия. Катуков, еще недавно радостно шагавший по блиндажу, шутивший с радистом ("Не слыхать, фрицы из Ржева не тикают?"), придумывавший фразы вроде "Дали немцам цимбервам" (это -- верный признак хорошего настроения у комкора), тихонько сел к окну и курил сигарету за сигаретой.

Бригады не отвечали на настойчивые вызовы.

А телефон, соединявший нас со штабом армии, не стихал: "Дайте положение частей!", "Дайте обстановку!"

-- Рожу я им "положение", рожу "обстановку"?! Катуков мрачно смотрел на радиста, с которым балагурил полчаса назад.

-- Может, у тебя уши заложило? Не слышишь ни черта.

-- Уши в порядке, товарищ комкор, -- спокойно отвечал радист,--да слышать-то нечего

Подполковник Никитин, недавно назначенный начальником штаба корпуса, круглые сутки не отходивший от карты и не выпускавший из рук телефонную трубку, стоял смятенный и расстроенный.

Казалось, все предусмотрено: и сигналы, и позывные, и сроки докладов...

Бледный, с плотно сжатыми губами, Никитин готов был выслушать любые упреки командира корпуса. Да, это он виноват -- не обеспечил связь, не принял меры, не проконтролировал.

Но Катуков словно не замечал начальника штаба.

-- Нечего делать, -- прервал я нервозное ожидание. -- Надо самим в части ехать. Давайте решать, кому куда.

-- Давайте,-- согласился Катуков, выплюнув недокуренную сигарету. -- А ну, начальник штаба, расстилай свою простыню...

Т-70 мчится, как глиссер, тупым носом рассекая снежное марево.

Ничего не скажешь, быстроходный танк. Только броня слаба, не устоит даже против мелкокалиберного снаряда.

Несколько суток я почти не вылезаю из Т-70.

Коровкин будто прирос к рычагам. Когда вчера вечером остановились, вылез через передний люк и вдруг рухнул на землю. Перенапряжение, духота, а тут -- свежий с морозцем воздух.

Мой адъютант Балыков откуда-то принес котелок с чаем. Коровкин выпил мутную, с глазками жира жидкость, вытер рукавом лоб, виновато улыбнулся.

-- Ишь, раскис. Кисейная барышня. Чтобы не было сомнений в том, что он совсем даже не кисейная барышня, смачно выругался.

За Коровкиным такое не водилось. Я удивился:

-- Ты что, Павел?

-- Виноват, товарищ генерал. Порядок в танковых войсках...

Но в танковых войсках нашего корпуса особого порядка пока что не наблюдалось.

Наступление развивалось туго, наталкиваясь все на новые сюрпризы немецкой обороны. В глубине обнаружились двухъярусные огневые точки. Сверху танк, под ним блиндаж с пушкой. Разобьешь верхний этаж, думаешь, покончил с догом, а тут -- пушка в упор лупит...

Надо вспомнить те дни, последние дни ноября 1942 года, чтобы понять истоки наступательного порыва, владевшего войсками.

Незадолго до того как зашевелился наш Калининский фронт, по радио передали сообщение "В последний час".

Армия, страна, весь мир узнали об окружении немцев под Сталинградом.

Еще не были точно известны масштабы битвы, но все чувствовали: начался перелом; прощай проклятое слово "отступление".

Операция против Ржевского выступа немцев связывалась в нашем сознании со Сталинградом.

Сквозь минные поля, сквозь завесу артиллерийского огня танки шли вперед. Дрожали сосны, сбрасывая с мохнатых ветвей снежные подушки, тревожно раскачивались вершины.

Леса поглотили корпус. Углубляясь в них, машины теряли визуальную связь между собой. А радиофицированные танки были не у всех командиров.

И еще беда: поди отличи одну лесную просеку от другой, определи точку стояния, если по всем признакам перед тобой должна быть деревня, а тут, куда ни глянь, заснеженное поле.

Немцы снесли почти все деревни.

Избы разобрали на блиндажи. То, что осталось, сожгли.

Снег перемел деревенские улицы, заровнял пожарища. Редко где увидишь одиноко торчащую трубу -- чудом уцелела, немецкие подрывники недоглядели.

По гитлеровским приказам полагалось уничтожить все начисто -- "зона пустыни".

К Лучесе -- петляющей лесной речушке -- танки 1-й гвардейской бригады, которой командовал подполковник Горелов, выходили по одному, по два.

На моих глазах головная "тридцатьчетверка", наклонив ствол пушки, ринулась вниз с откоса. Пролетела метров десять и вдруг с грохотом погрузилась в воду. Льдина изломанным углом. уперлась в башню. Через верхний люк мокрые, дрожащие, танкисты выскочили на лед.

Им дали водки, поделились обмундированием. Когда появился командир бригады, танк, с которого сбегала темная вода, буксировали уже к берегу.

Рослый Горелов, на голову возвышавшийся над другими, терпеливо выслушивал командира экипажа, спокойно смотрел ему в глаза.

-- Сгоряча?.. Горячность -- не оправдание. Машину в состоянии вести? Нет, я не о простуде: водки не многовато хватили? Ну, глядите... Сейчас лед взорвем, пойдете первыми по воде. У вас как-никак уже есть опыт.

Я прислушивался и присматривался к Горелову.

Он неплохо, говорят, воевал командиром полка под Москвой. К нам прибыл на бригаду и при первой же встрече признался:

-- Наступать не приходилось. А хочется до того, что во сне иногда кричу "Вперед!"

Могучий в плечах, с басом, словно самой природой уготованным для командира, он держался на удивление естественно, просто, без рисовки.

И это подкупало всех.

Горелов принял бригаду, которую прежде возглавлял Катуков.

Танкисты настороженно отнеслись к новому, присланному со стороны комбригу.

А тот будто ничего не замечал.

Методично делал свое дело.

И вскоре бригада успокоилась, "приняла" нового командира.

За неделю до наступления у меня был не совсем обычный разговор с Гореловым.

В темноте мы подошли к месту расположения батальонов. Навстречу из кустов неслась песня. Я разобрал лишь рефрен "Мы -- гвардейцы-катуковцы".

-- Хорошо поют? -- улыбнулся Горелов.

-- Поют неплохо, а песня мне не нравится. Очень уважаю Михаила Ефимовича. Но ведь еще в Священном Писании сказано: "Не сотвори себе кумира". В бригаде будут петь о бригадном командире, в корпусе -- о корпусном, в армии -- о командарме и так далее. Целая лестница кумиров. Из-за нее рядового солдата не увидишь. Да и как-то нескромно... Думаю, и Михаилу Ефимовичу это не по душе было бы.

Горелов долго не отзывался. Потом медленно произнес:

-- Об этом никогда не думал. Принимал как должное. Говоря по совести, не видел ничего дурного. Но то, что вы сказали, вероятно, серьезно. Надо обмозговать!

Вскоре я забыл об этом разговоре.

И вдруг сейчас, у Лучесы, по льду которой саперы волочили бумажные мешки с толом, Горелов напомнил о нем:

-- Вы тогда правильно -- насчет песни. Но отменить не решаюсь. Получится бестактно. Да и уважают комкора заслуженно.

Я был удивлен: такие бои, так тяжело дается наступление, а командир бригады помнит о нашем мимолетном разговоре, ломает над ним голову.

С симпатией посмотрел на рослого подполковника в затасканном бушлате с байковыми петлицами и зелеными полевыми "шпалами". На голове у Горелова, несмотря на мороз, форменная танкистская фуражка с черным околышем. В ушанке я никогда его не встречал.

К Лучесе подтягивались все новые и новые машины.

Они рассредоточивались в прибрежных кустах. Горелов решил, взорвав лед, часть танков переправить по дну, так как здесь было неглубоко.

В это время ниже по течению реки я увидел "тридцатьчетверку". Спросил у Горелова: куда она?

-- Не имею понятия, -- ответил подполковник. -- Сейчас выясню.

Он подозвал командира батальона. Тот вскинул бинокль и уверенно отрубил:

-- Танк лейтенанта Петрова.

Горелов сразу успокоился:

-- Пусть идет. Этот не обмишулится.

"Петров, Петров",-- старался я вспомнить. Каждый из нас, наверно, знает не одного Петрова... А-а, так это тот, вероятно, на которого жаловался вислоусый командир стрелковой дивизии.

Горелов, кивая головой, выслушал мой рассказ:

-- Он самый, Николай Петров. Если бы на каждом танке такие командиры сидели... Я его в дороге оценил. В их эшелоне бомбой штабной вагон разворотило. Помните? Пожар, паника... В придачу ко всему паровоз пылает. В таком случае надо, чтобы хоть один нашелся, голову не потерял. И нашелся. Лейтенант Петров свой танк прямо с платформы рванул и стал эшелон растаскивать. Тут и другие подхватились... А еще под Торжком... Он там в горящую теплушку к больным бросился...

Горелов не закончил фразу, схватил меня за рукав:

-- Товарищ генерал, в укрытие. Саперы знак подают -- лед взрывают.

Так я вторично услышал о лейтенанте Петрове. А вскоре мне назвали его имя и в третий раз.

Ночью мы остановились в домике лесника.

Стены были не тронуты. На них в застекленных черных рамках висели фотографии чадолюбивой родни хозяина, в красном углу -- скромная иконка и под ней -- вырезанная из журнала цветная "Аленушка".

Самого хозяина не было.

И не было в избе ни потолка, ни крыши.

Колючие мелкие звезды и луна -- "казацкое солнце" -- висели прямо над головой.

До нас кто-то отдыхал в доме: снег на полу затоптан, на листе железа угли -- разводили костер. Наверно, торопились, не до печки было. Погрели на костре консервы, посушили портянки, покурили и, прежде чем сморила сытая теплота, вернулись к машинам.

Танковые батальоны настойчиво буравили немецкие позиции.

Но расширить клин почти не удавалось. Особенно узок он был при основании. Горловина -- какие-нибудь три километра -- насквозь простреливалась. Минувшей ночью я наблюдал, как гитлеровцы по обе стороны горловины сигналили друг другу ракетами.

Катуков подбросил часть сил к этому узкому (в буквальном смысле слова) месту.

У нас были основания для такой предусмотрительности.

Немцы сумели отсечь наступавший южнее механизированный корпус генерала Саламатина. Слухи об этом распространялись, как круги по воде: чем дальше от центра, тем больше.

В наших батальонах уже тревожно шептались об окруженных "саламатинцах".

Мы с Михаилом Михайловичем Балыковым по примеру предшественников не стали разжигать печь. Хворост, на который плеснули бензином, вспыхнул на листе кровельного железа. Михаил Михайлович подвинул к огню две открытые банки мясных консервов с яркими аргентинскими этикетками.

Присаживаясь к костру, разведенному в доме, я снова огляделся по сторонам.

В этих черных стенах когда-то жили люди, большая, судя по фотографиям, крестьянская семья. О ней напоминал черный картонный диск репродуктора, болтавшийся на гвозде, языки копоти над топкой русской печки, глубокие зарубки на косяке, которыми отмечали рост ребятишек.

-- Культурно закусим, -- Балыков мечтательно грел над огнем руки, -- потом часочка два прижмем...

Однако "культурно закусить", а тем более "часочка два прижать" нам не довелось. Снаружи донеслись громкие голоса. Коровкин кого-то урезонивал, срываясь на крик, а тот отвечал ему замысловатой бранью.

Когда я открыл дверь, "холуйская морда" и "урка" замерли в традиционной позе двух петухов, изготовившихся к поединку. Боюсь, Коровкину досталось бы. Его [24] противник был шире в плечах и имел мощную поддержку с тыла: три автоматчика явно не намеревались довольствоваться ролью секундантов.

-- Отставить, Подгорбунский! -- возмущенно крикнул я.

-- Есть отставить,-- неохотно согласился парень в свежем маскхалате и белых маскировочных брюках, старательно заправленных в сапоги. Он еще кипел и, проходя мимо Коровкина, не мог удержаться от наставления:

-- Надо быть человеком, а не двуногой комбинацией из трех пальцев.

Коровкин вовсе не собирался оставить последнее слово за противником. И тоже высказался о том, кем надо быть и кем не надо.

Подгорбунский со своей свитой вошел в дом, быстро огляделся, втянул носом запах разогревшегося мяса:

-- Вижу ваш Т-70. Надо, думаю, стукнуться к генералу...

-- Откуда вам известно, что это мой танк?

-- Когда я слышу такие вопросы, то могу подумать, что вы забыли о нынешней профессии старшего сержанта Подгорбунского и о его прежнем, как говорится, роде занятий...

Нет, я помнил и о прошлой и о теперешней специальности старшего сержанта Подгорбунского. История нашего знакомства уходила в далекие мирные дни июня сорокового года. Как-то раз в Стрые командир стоявшей там танковой дивизии генерал Мишанин сообщил мне о пополнении, которое он неожиданно получил.

-- И по времени необычно, и в количестве непредусмотренном: один-единственный человек с сопровождающим. Однако этот один стоит, пожалуй, целого взвода...

Начальник строевой части штаба ввел плечистого паренька лет двадцати пяти, смуглого, с азартно блестевшими глазами. Новенькая гимнастерка обтягивала его, как сверхсрочника -- ни одной складки спереди. Под гимнастеркой угадывалось мускулистое подвижное тело.

-- Садитесь, товарищ Подгорбунский, -- кивнул Мишанин, -- доложите о себе заместителю командира корпуса по политической части.

Генерал Мишанин и сам приготовился слушать, предвкушая еще не известное мне удовольствие.

-- Пожалуйста, -- любезно согласился Подгорбунский, -- не впервой.

"Ну и гусь",-- подумал я. А Подгорбунский продолжал как ни в чем не бывало:

-- Полагаю, лучше всего начинать с родословной. Тем более что папа и мама относятся к наиболее светлым страницам моей биографии...

Мне становилось невмоготу от этой развязности.

Однако я заметил, что, рассказывая о родителях, Подгорбунский избегал залихватских словечек и блатных оборотов. Отец Подгорбунского командовал отрядом у Лазо и погиб, когда сыну не исполнилось и двух лет. Вскоре умерла мать, тоже партизанившая в дальневосточной тайге.

-- Так и попал я в детский дом. На день триста грамм черняшки, тарелка кондера и по воскресеньям -- пирожок, зажаренный в собственном соку. А на рынках -- молоко, сметана, мед, кедровые орешки и другие деликатесы... В нашем детдоме "Привет красным борцам" воровать научиться было легче, чем письму и чтению... К девятнадцати годам я имел тридцать шесть лет заключения. Количество приводов учету не поддается...

-- Как же вы оказались на свободе и попали в армию? -- удивился я.

-- На свободе при желании и некоторой сметливости оказаться не так уж трудно. А в армии -- по чисто патриотическим побуждениям. Против Советской власти я никогда ничего не имел, а выступал лишь против личной собственности, обычно в мягких вагонах черноморского направления. Последний раз в лагере решил попробовать -- а правда ли, что труд есть дело чести, доблести и так далее. Вкалывал за двоих, и считали мне день за три. В тридцать восьмом познакомился я в лагере с одним полковником. Ручаюсь, его зря посадили. Он рассказывал мне про армию и про танки -- словно песню пел. В девятнадцатом году партизанил в Сибири. Мудрый старик. Когда умирал, взял с меня слово, что стану порядочным человеком. Написал я письмо Михаилу Ивановичу Калинину. От него запрос в лагерь. Из лагеря на меня характеристика: трудолюбив, сознателен и так далее. Остальное вам известно... Газет я не читаю, международное положение чувствую сердцем...

-- Ну, голубчик, -- восхитился добряк Мишанин,-- тебя в самодеятельность надо, в ансамбль.

-- Ни в коем случае! -- вскочил Подгорбунский, сразу став серьезным. -- Только в механики-водители. Иначе сбегу. Не вынуждайте ставить Михаила Ивановича в неудобное положение.

Спустя несколько дней ко мне в Дрогобыч позвонил Мишанин:

-- Друг-то Михаила Ивановича удрал. Пробыл трое суток в учебном батальоне и утек. Вот артист.

Вечером Мишанин позвонил снова. Подгорбунский никуда не удирал, спрятался в казарме на чердаке и отказывался спуститься, пока ему не дадут слово учить на механика-водителя.

-- Но из него и должны были сделать механика-водителя, -- удивился я.

-- Командир учбата, когда узнал биографию, решил готовить трактористом. Боязно танк доверять. Что же теперь делать?

-- Учить на механика-водителя...

В начале войны я потерял Подгорбунского из виду.

Встретился с ним уже при погрузке эшелона в Калинине. К петлицам механика-водителя были пришиты три суконных треугольничка.

-- Знал, что вы здесь, -- весело улыбнулся старший сержант, -- но без предлога и приглашения не счел возможным являться.

Он блестел быстрыми глазами, коренастый, ладный, в пригнанной по росту шинели, в новеньком кожаном шлеме, какой был не у каждого командира бригады.

На фронте Подгорбунского назначили командиром взвода разведки.

Хотя взвод был танковый, Подгорбунский и его бойцы должны были пока что действовать в пешем строю. Да и впоследствии они обычно без машины пробивались во вражеский тыл и орудовали там с непостижимой дерзостью.

Единственного пленного в ночь перед наступлением притащили разведчики Подгорбунского.

Пробрались в блиндаж, в котором трое немцев слушали пластинки. Двух прикончили финками, а одному сунули в рот салфетку и поволокли. Подгорбунский бросился назад к патефону, аккуратно поставил мембрану на самый обод пластинки.

Из блиндажа, как и пять минут назад, несся веселый тирольский вальсок...

...От Подгорбунского, нашедшего меня в лесном домике без крыши, я и услышал в третий раз о Николае Петрове:

-- В беде он, товарищ генерал. Коля не отступит, назад не пойдет.

-- Откуда вы знаете?

-- Я с Колей вместе в одном эшелоне ехал. Если б не он, на тот свет приехал бы. В теплушке для больных валялся: воспаление легких, жар -- до сорока... А тут бомбежка. Справа по ходу не выскочишь -- огонь, левая дверь снаружи закрыта. Ну, глядим, хана. Дым, дышать нечем. Вдруг кто-то ломами закрытую дверь долбает... Как, что -- не помню. Очухался, вижу: несет меня, аки младенца, лейтенант какой-то. У самого у него бушлат тлеет... Так и познакомился с Колей Петровым. Такие люди на вес золота, грамм на грамм. Он все в жизни понимает. Я с ним в дороге душу отводил. Ум и сердце работают синхронно... А теперь вот второй день о нем ни слуху ни духу. И никто не чешется...

-- В бригаде не один танк Петрова.

-- Товарищ генерал, я к вам как к человеку, а не как к начальнику.

-- Это что значит?

-- Ну, может, я горячусь, может, не так выражаюсь. Но надо понимать. Я не одного дружка похоронил на войне. А Коля Петров не только мой друг. Он друг всем людям. Только люди о том еще не знают... Разрешите сесть?

Подгорбунский опустился на пол у костра, пляшущего посредине комнаты. Неподвижно уставился на консервные банки, цветные этикетки которых уже потемнели от огня. Я подсел рядом:

-- Есть хотите?

-- Не то слово.

-- Приступайте.

Подгорбунский откинул капюшон халата, снял ушанку с пушистой серой цигейкой, пригладил длинные волосы (и командирская ушанка и длинные лохмы -- все это "не положено" старшему сержанту), обернулся к стоявшим в углу автоматчикам:

-- Орлы, консервы с генеральского стола. Навались, пока начальство не передумало.

Поев, Подгорбунский пристально, недобро посмотрел на меня:

-- Так насчет Петрова примете меры?

-- Послушайте, Подгорбунский, вы, кажется, злоупотребляете...

-- Эх, товарищ генерал, разве сейчас до таких условностей, как дисциплинарный устав. Коля Петров погибает. Это же государственная потеря... Разрешите идти?

Разведчики, перекинув на грудь автоматы, скрылись.

В шалаше, наскоро сложенном из еловых веток, я нашел Горелова.

Бригадные штабные автобусы так же, как и автобусы корпуса, застряли в снегу. Командные пункты размещались в насквозь продуваемых шалашах.

Горелов в полушубке, накинутом поверх бушлата, при колеблющемся язычке свечи читал какую-то бумагу. В углу на черном ящике прикорнул его заместитель по политической части Ружин.

-- Легки на помине! А мы тут как раз читаем поздравление от вас с комкором. Значит, выговор схлопотали. "Плохая организация наступления", "слабая связь"... Обидно, -- Горелов вздохнул. -- Обидно, хоть и справедливо. Не привык выговора хватать. Привык, чтобы хвалили. А тут -- нате... В первые месяцы войны было такое чувство: Идет бой, дурно ли, хорошо ли идет, но идет помимо меня, сам по себе. Постепенно научился все нити в пятерне держать. Теперь наступление, и опять замечаю -- не охватываю бригаду, танки расползлись. Неведомо толком, где кто...

-- А где Петров, ведомо? -- перебил я. Горелов ответил не сразу:

-- Примерно ведомо. С ним был парторг батальона Завалишин. Вернулся дважды раненный. Петров приказал ему. Через сутки приполз раненый механик-водитель Соломянников. Тот тоже кое-что доложил. Подожгли два немецких танка, а теперь сами подбиты. Снаряды кончаются. Горючее все вышло. В танке, как в леднике. Петров уперся, ни в какую не желает оставлять "тридцатьчетверку". Да и нелегко, немцы обложили...

-- Покажите мне точку, -- я достал из планшета карту, -- пойду к немцам.

Из угла отозвался Ружин:

-- Разрешите и я... Петров -- лучший...

Ружин имел странное обыкновение не оканчивать фразу.

После того как смысл был ясен, он не произносил последних слов.

...Всю ночь метались мы по стреляющему от мороза, лесу.

С просеки на просеку, с опушки на опушку. Однообразное покачивание минутами усыпляет, рывки будят. Душно. Откидываю верхний люк.

Каленый ветер перехватывает дыхание.

То справа, то слева вяло всплывают к звездам ракеты и гроздьями осыпаются на вершины деревьев.

Под утро Коровкин, отчаявшись, затормозил.

-- Может, мы уже на сто верст к немцам в тыл зашли.

-- Надо, товарищ механик-водитель, святая обязанность. .. -- напомнил о себе молчавший всю ночь Ружин.

-- Надо, Павел,-- присоединился я. -- Попробуем взять левее.

Коровкин, откинувшись назад, яростно рванул рычаги. Часам к одиннадцати мы вышли на чистую, заметенную нетронутым снегом опушку.

У оврага недвижимо темнела "тридцатьчетверка"...

Тихо, как бывает только на войне в час, когда осколки и пули не вспарывают со свистом недвижный воздух. Откуда-то доносится обессиленный расстоянием дальний грохот.

Для любителя-лыжника, когда у него на груди нет автомата, вдруг попасть на такую слепяще белую опушку все равно, что нежданно-негаданно очутиться на празднике.

Был ли Петров лыжником?

Возможно, был. Ружин говорит, с Поволжья. А там лыжи любят.

Выскочил бы, пригнувшись из-за той вон бело-синей ели, развернулся с ходу -- только лыжня сверкнула бы на солнце...

Петрова вынесли из танка, положили на притоптанный снег. Комбинезон и полушубок задубели, порыжели от пропитавшей их крови.

Я никогда уже не узнаю, любил Петров лыжи или нет. Не узнаю и самого Петрова, о котором с такой теплотой, с особым, не до конца мне доступным смыслом говорят и Горелов, и Подгорбунский, и Ружин.

В обитом листовым железом сундуке отдела кадров лежит его тощее "личное дело" -- малиновая папка с грифом "хранить вечно". Папку-то можно хранить вечно...

Нет больше лейтенанта Петрова -- человека, который, по убеждению Подгорбунского, был другом для людей. Сколько бы еще сделал такой, проживи он лет до семидесяти!

Потом, после войны, не раз посокрушаются: "Тут бы хорошего человека", "Сюда бы умницу". И невдомек будет, что хороший умный человек Николай Александрович Петров погиб 4 декабря 1942 года в танке, подорванном фугасом.

Пройдут быстрые годы.

Отгремевшие бои станут строчкой или главкой в учебнике военной истории. Отстроятся деревни и города.

А людям будет недоставать Николая Петрова, убитого фашизмом.

Даже тем, кто ни лично, ни понаслышке не знали его.

На совещаниях, в беседах я не раз напоминаю о нашей задаче уничтожить гитлеризм.

Но гораздо реже говорю о необходимости и искусстве оберегать наших людей -- это подразумевается само собой. Однако, может быть, об этом тоже следует повторять каждый день, при каждом случае.

Я слышал от одного полковника: "Идет бой, надо думать о победе, а не о цене ее".

Ой ли? Цена -- это та же победа.

Ожесточение битвы не ослабеет до последней ее минуты.

Фашизм останется самим собой до своего смертного часа.

Но жизнь бойцов в какой-то мере зависит и от организаторского умения, смелости и проницательности начальников.

И еще от одного: от нашей непримиримости к промахам и недочетам, губительным в бою, ко всяческим "авось", "давай", "так сойдет".

В те дни нелегко дававшегося нам зимнего наступления у меня выработалось, как мне кажется, более определенное отношение ко многим командирам. Стала куда важнее, чем прежде, цена, какой они брали победу, их взгляд на успех и пролитую кровь.

Еще в августе -- сентябре сорок второго года в районе Ржевского выступа на некоторых участках наши части пытались наступать. Очертания фронта после тех попыток мало изменились.

Но в тылу у гитлеровцев оказались прорвавшиеся в начале наступления части нашей пехоты, артиллерии, танков и конницы. Случайные сведения, приходившие от них, не радовали: артиллеристы остались без пушек, танкисты лишились танков, иссякло питание для раций, а уцелевшие до поры до времени кони пошли в солдатские котелки...

В первых числах декабря корпусу было приказано разыскать остатки окруженных частей, связаться с ними и помочь им вырваться.

Легко сказать: разыскать, связаться, обеспечить выход.

Как, какими силами и кому выполнять задачу?

Мы сидим с Катуковым в низкой землянке, с великим трудом вырытой саперами в окаменевшем от мороза грунте. Неровные стены хранят следы лопат. Перерубленные корни торчат непрошеными вешалками.

Катуков не вынимает изо рта сигарету. Одна кончится, бросит окурок в плоскую консервную банку, чик зажигалкой -- и затянулся снова.

Сладковатый сигаретный дымок слоистым облаком затягивает потолок. Ало светятся раскаленные стенки железной печки. В консервной банке уже не умещаются окурки.

Силы определены. В тыл к противнику будет брошен танковый отрад с десантом. Он разыщет окруженную группу, сам усилит ее и поможет вырваться.

Но кто возглавит отряд?

Задача необычная.

Действовать надо самостоятельно, принимать решения на свой риск и страх. Нужен человек умный, смелый и уверенный в себе. Но такой, который, оказавшись почти неподконтрольным единоначальником, не вообразит себя этаким царьком, не станет, как говорит Михаил Ефимович, "сам себе самоваром".

Найти затерянную в лесах в глубоком вражеском тылу группу, к тому же лишенную средств связи, труднее трудного.

Требуется командир, способный постичь участь попавших в беду, возможно, уже отчаявшихся людей, -- командир, который ни за что не вернется с пустыми руками и не отделается бойким докладом: "Разгромил тыловой гарнизон, взял в плен пять полицаев и одного офицера".

Мы терпеливо перебираем фамилии: горяч, но неопытен; умен, но слишком осторожен; толков, да равнодушен...

Катуков назвал фамилию "Бурда" и радостно хлопнул пятерней по дощатому, на честное слово сбитому столику:

- Он?

-- Он, -- моментально согласился я и поймал себя на улыбке.

Есть такие люди.

Назовешь имя и не удержишься от улыбки. Вероятно, потому, что сами они неизменно радостны.

Вот уж кто жизнелюбив, так это командир танкового полка Александр Федорович Бурда.

Всякая бывает смелость на войне.

Холодная, расчетливая, деловитая. А случается -- отчаянная, присвистывающая ("Помирать, так с музыкой!"). Иному для смелости нужны свидетели -- на людях ничто не страшно. Другой же смел ожесточенно, мрачно. Такому зрители ни к чему.

Война -- занятие не из веселых и на одной ножке тут не попрыгаешь.

Но каждый в конце концов остается самим собой.

См. далее...

Николай Кириллович Попель (1901 - 1980) - генерал-лейтенант танковых войск, автор книги "В тяжкую пору"...

-- Родился в 1901 году в Николаевском уезде Херсонской губернии в семье кузнеца "из мадьяр" Кирдата Попеля и крестьянки Светланы Попель.

-- В 1913 году он получил свидетельство об окончании "на изрядно" и был определен в ветеринарный класс при Херсонской сельскохозяйственной школе. Ветеринарный диплом - решающий аргумент в военной карьере молодого человека.

-- В июле 1917-го он получил диплом ветеринара по II разряду.

-- 30 января 1920 года добровольно явился к военному комиссару города Николаева и попросил зачислить его в Красную Армию.

-- Девятнадцати лет отроду он становится сразу "главным коновалом" (ветеринарным врачом) 3-го конного корпуса.

-- Участвует в боях за освобождение от врангелевцев Мелитополя, Геническа и Керчи. Затем целый год воюет с повстанцами Махно.

-- В апреле 1921 года - вступает в РКП(б) и его сразу назначают помощником председателя специального военного трибунала Александровской группы войск на юге Украины.

-- В 1923 году - направляют в Одесскую пехотную школу, которую он оканчивает в июне 1925-го.

-- Затем его переводят в политотдел 4-й кавалерийской дивизии Украинского военного округа, но... через два года он вынужден опять учиться на курсах усовершенствования командного состава (КУКС) в Москве. Потом вновь три года учебы в Военно-политическом институте им. Толмачева.

-- Военные "университеты" Попеля продолжались почти восемь лет. В 1932 году он "всё оканчивает" и назначается зав. отделом дисциплинарных преступлений военного трибунала Московского округа.

-- 1932-й и 1933-й годы - время начала политических репрессий в армии. Николай Попель засучивает рукава и... честно выполняет свою работу. За шесть лет, по подсчетам военных историков, он составил около 120 компрометирующих характеристик бывших командиров РККА, находящихся под следствием.

-- В 1938 году - назначается военным комиссаром 11-й механизированной (танковой) бригады.

-- Послужной список выглядит солидно. Бригадный комиссар Попель принимает участие в советско-финском конфликте.

-- 27 ноября 1939 года он назначается начальником политотдела 106-й горнострелковой дивизии ("Ингерманландия") Финской Народной Армии.

-- Затем переводят из Карелии в Ленинград на должность комиссара 1-го артиллерийского училища.

-- После - назначают замполитом 8-го механизированного корпуса.

-- В этом качестве его застает начало Великой Отечественной войны. Первый месяц войны - звездный час бригадного комиссара. Он проявил хладнокровие, нравственную стойкость, не поддался общей панике, сумел заразить своим настроением подчиненных солдат и офицеров.

-- Послужной его список во время войны невелик. С 25 августа по 8 декабря 1941-го его назначают членом военного совета 38-й армии. С сентября 1942-го служит в должности военного комиссара 3-го механизированного корпуса, а с 30 января 1943-го и до конца войны он находится при генерале Катукове в качестве члена военного совета 1-й гвардейской танковой армии.

-- Мнение о нем диаметрально противоположны: 50 процентов негатива, 50 - позитивных характеристик. Такая полярность его характеристик вызвана, скорее всего, свойствами его характера. Существование творческой личности в условиях жесткого бытия военного времени порождало известное раздвоение поведенческой модели. Нервное напряжение и перманентное стрессовое состояние вызывало нравственную деформацию неустойчивых натур. Об этом много говорили Симонов, Адамович, Гроссман и другие писатели-фронтовики.

-- После войны все время жил в Москве.

-- Автор книг: "Танки повернули на запад", "Впереди Берлин!", "Бригада "Революционная Монголия", "В тяжкую пору", "Глазами боевого офицера".

-- Умер в 1980 году, похоронен на Ваганьковском кладбище.

Если посмотреть правде в глаза...

0x01 graphic

"Кто кого" (эпизод из войны 1812 г.).

Художник Мазуровский Виктор Викентьевич (1859-1944)

В чем наша беда? 23k Оценка:9.00*3 "Фрагмент" Мемуары. Обновлено: 06/11/2009. 23k. Статистика- 4317 читателей (на 19 октября 2014 г.)

Иллюстрации/приложения: 3 шт.

Начало моей службы в СибВО (1966 г.) совпало с развертыванием местной дивизии до штатов мирного времени. Новосибирск. Командир дивизии генерал Рубинчик, высокий, статный офицер, сын высокопоставленного советского чиновника, для нас, молодых офицеров, был величиной недосягаемой.

Преподаватели и курсовые офицеры военных училищ, как правило, отрываются от жизни войск, а некоторые из них ее вовсе не знают.

Другое дело войсковые офицеры, которые знают порядок службы не понаслышке, а наяву. Они живут не воспоминаниями о прошлом, а все время находятся в настоящем.

Умному командиру надо было лишь уловить тенденцию, установить состав действующих лиц, выявить среди них главных, наметить и осуществить действие (противодействие), чтобы упредить развертывание ситуации к худшему. Правильно, ведь, говорят: болезнь легче предупредить, чем лечить.

А ведь именно в те годы, в конце 70-х, на мой взгляд, стало зарождаться такое уродливое явление, как неуставные взаимоотношения, а проще говоря: система угнетения и унижения личного достоинства молодых солдат.

Напрочь был забыт тот дух товарищества и единения, который царил в лучших полках Русской армии.

Когда был перейден Рубикон?

Еще великий Аристотель в своей "Политике" пришел к выводу, что к естественному типу власти он отнес монархию, аристократическое управление и так называемую "политию". К неестественным, вредным, противоречащим законам развития великий мыслитель отнес тиранию (диктатуру), олигархию и ... демократию.

Самой предпочтительной формой государственной власти он считал "политию", власть мудрых людей, т.е. Личностей прозорливых, дальновидных, умудренных опытом, думающих об общем благе и не зависящих от партийных, классовых пристрастий и от воли олигархов и, в такой же степени от колебания мнений толпы (народа).

Вспомните пороки самой "демократичной" Америки и угрюмую хранительницу традиций "Великой хартии вольности"...

В вопросах практики все упирается, к сожалению, в личности, поставленные во главу дела (государства, предприятия, воинской части и т.д.).

Все зло состоит в том, что отдельно взятая личность, возвышаясь над СИСТЕМОЙ, начинает задавать ей свой тон и, в конечном итоге, перестраивает исходную конструкцию на свой лад. Вот в этом-то и порок!!!

Вместо того, чтобы служить СИСТЕМЕ, определяемой Конституцией, Законом и прочими частными (ведомственными) актами, избранный руководитель начинает по собственному произволу менять то, что должно быть неприкосновенным и незыблемым.

Вот тут-то и получается подмена, искажение: то, что было второстепенным, побочным, становится главным, а то, что составляло ядро прежней системы, выбрасывается прочь или оттесняется на периферию.

В конечном итоге, под прежней вывеской создается и начинает функционировать совершенно иное образование, ДРУГАЯ СИСТЕМА.

Те же немногие, которые видят все творящиеся метаморфозы, либо молчат, либо удаляются на приличное расстояние (к примеру, за границу), либо идут на баррикады и эшафот...

Верна пословица: рыба гниет с головы...

Отвечаю вполне определенно - ПРИМЕР ВОЖДЯ, т.е. И.В. Сталина.

Сталин узурпировал власть в СССР.

Он стал над Законом.

Он сам стал Законом.

Он подчинил себе все ветви власти и ликвидировал принцип коллегиальности в выработке и принятии решений.

Последнее слово всегда оставалось за ним.

Ему не перечили.

Его боялись.

Его авторитаризм подавлял всякое проявление самостоятельности.

Рядом с его троном не было места соратникам и друзьям...

Но нам бы хоть раз поразиться другому, а именно, той легкости, с которой наше сознание оккупируют идеологические вирусы, быстро поражающие сознание наше, прежде всего, наш здравый смысл, умение критично относиться к происходящему и т.п.

Ослабив наше сознание, можно и далее его засорять ложными посылами и установками.

Вот тут-то и есть НАШЕ слабое место.

Мы чересчур доверчивы.

Многие из нас не имеют собственного мнения.

Мы слишком часто готовы жертвовать другими, чтобы не оказаться самим жертвой...

В общем, не так уж мы сами безвинны в том, что происходит на наших глазах.

И как нам не хочется признаваться в собственных ошибках...

Нет, уж лучше винить других...

Да и какому временщику придет в голову мысль снять оковы с душ людей и выпустить на свободу инициативу и творчество масс.

Этому сподобилась только Великая Екатерина, разработав вместе со своим помощником генерал-поручиком И.И. Бецким воспитать "новую породу людей".

Такие, как Яковлев, были и остаются паразитами, которые присасываются к одной системе, высасывают из нее живительные соки и перебираются на другое цветущее древо и из него пьют сок, губя и его...

Во избежание подобного рецидива, надо сделать так, чтобы созданная СИСТЕМА государственных и общественных отношений не позволяла никому менять ЗАКОНОМ выработанных положений и без всякого снисхождения отвергала всякого, кто смел бы покуситься на законодательно установленный порядок.

Не менее важным является развитие гражданственности и патриотизма в наших людях. Нам нужно, по примеру Екатерины Великой создать новую породу людей, а по примеру Петра Великого научиться давать простор не знатности и богатству, а уму, чести, доблести, умению и добродетели...

0x01 graphic

Амазонская рота встречает императрицу Екатерину II в Крыму

ЧП в артполку 21k "Фрагмент" Мемуары Комментарии: 3 (11/02/2008) Обновлено: 17/02/2009. 21k. Статистика.

Стрельба прямой наводкой

Выстрел этот надолго запомнился в полку и его последствия очень сильно сказались на всей последующей боевой учебе. Снаряд, пушенный из орудия, разорвался в непосредственной близости от орудия. Произошло это по вине наводчика, который, ошибся в установке и придал стволу угол склонения. Снаряд, вместо того, чтобы лететь по малой навесной траектории, был направлен в землю, как говорится, под самые ноги орудия. Стреляющий сержант, нарушив инструкцию, наблюдал в бинокль за полетом снаряда в метре от защитного щита орудия. Находись он за щитовым прикрытием, он был бы защищен от сколков разорвавшегося снаряда, но, выйдя из-за него, подставил себя им. Сержант был убит наповал донной частью мощного снаряда...

Стрельбу тотчас прекратили. Следом за этим событием в полк нагрянули всяческие комиссии из дивизии и штаба округа. Все чего-то искали...

Система: "найди крайнего"...

Но такова уж наша Система Возложения Ответственности, которая ищет не виновного, а "крайнего", т.е., так называемого, "козла отпущения". Причем, в это "козлиное стадо" попадают не только виновные, но и все те, которые подпадают под раздачу наказаний.

При такой Системе важно быстро найти "ответчика", возложив на него не только ответственность за происшедшее, но и подведя солидную базу под категории "безответственность", "уклонение от исполнения служебных обязанностей", подкрепив все это ссылками на упущения в политической подготовке и воспитании личного состава.

"Извините, господа, погорячился"...

В 1813 году, вскоре после Кульмского сражения, на одном из переходов цесаревич Константин нагнал колонну кавалергардов и увидел, что полковник В. Каблуков едет в строю вопреки уставу в фуражке, а не в каске...

В конечном итоге: победителем из этого конфликта вышел не только Каблуков, но и все офицеры полка. Каждый из кавалергардов ясно понимал, что не вступись он за своего товарища, завтра может сам оказаться жертвой подобных оскорблений.

Есть хорошая поговорка, которая гласит: "У семи нянек дитя без глаза". Поговорка эта, как нельзя лучше подходит и к данному случаю. Десятки людей суетятся вокруг дела не для пользы его, а ради формального исполнения указания старшего начальника. Формализм и казенщина губят любое живое дело.

Фридриха Второго все же несправедливо называют великим. "Величие" его заключается лишь в том, что маленькую Пруссию он сделал большим и сильным государством. Но Фридрих был не мудр, не прозорлив и не велик тогда, когда добился того, что палку капрала его солдаты боялись пуще пули неприятеля. И самый большой грех его заключался в том, что путем мелочного контроля, педантизма он вытравил из офицерского корпуса всякое стремление к инициативе и самостоятельности.

Для убедительности приведем извлечения из прекрасного труда русского генерала Н. Морозова под названием "Прусская армия эпохи Йенского погрома. Ее возрождение. Значение для нас этого поучения. (СП б., 1912).

Итог такой политики - поражение Пруссии в сражении под Йеной в 1806 г. от французов и потеря ею государственной самостоятельности на долгие семь лет.

Ложные утверждения и их последствия

У нас же, зачастую, побеждает страх перед начальством.

Выходит, что до сих пор многие командиры и начальники до сих пор исповедуют пропахший гнилью принцип Фридриха: "пусть пуще всего подчиненный боится палки капрала, нежели пули неприятеля"...

Как это печально, грустно и опасно!

0x01 graphic

"Иллюстрация к комедии Н. В. Гоголя "Ревизор""

Художник Боклевский Петр Михайлович

Плох тот, кто... 13k "Фрагмент" Мемуары Комментарии: 14 (10/04/2008) Обновлено: 17/02/2009. 13k. Статистика.

"Не стой в створе с орудием"...

В дивизионе мало кто помнил время того случая, когда сорвалась гайка накатника и мощное орудие, не сдерживаемое ничем, рванулось назад и прилично помяло несколько человек, которые стояли в створе с орудием. Никто тогда не погиб, но травмы были серьезные. Этот случай, по какой-то непостижимой причине столь ярко отпечатался в сознании всех солдат дивизиона, что о нем не только долго вспоминали, но и взяли, как бы за правило, извещать о нем всякого вновь прибывшего воина. Поразительно было то, что сложившаяся традиция обрела свое покровительство в солдатской массе и вовсе не культивировалась офицерами данного дивизиона. Офицеры, получив свое, одни заслуженно, а более всего не по заслугам, успели забыть о случившемся. А вновь прибывшие в дивизион офицеры вовсе не информировались об этом случае.

Другое дело - солдаты и сержанты. Их никто не обязывал хранить память о том, что произошло. И, тем не менее, они, из поколения в поколение, передавали предостережение: "не стой в створе с орудием" и обязательно рассказывали новичкам о том случае, когда сорвавшаяся с резьбы гайка накатника стала причиной травмы нескольких солдат.

Общественное мнение - это не просто арифметическая составляющая точек зрения на тот или иной вопрос. В нем довлеет не большинство, а признание правоты той или иной точки зрения.

Соединяясь с другими суждениями, получившими статус общественного мнения, эти точки зрения и оценки рождают некоторую бытовую философию, из которой проистекают простые и понятные правила жизни.

Идеология и практика "дедовщины"

- Доблесть мужчины состоит в том, чтобы претерпеть все трудности и невзгоды первого года службы.

- Только прошедший все испытания и трудности может войти в ранг настоящего солдата.

Носителями идеологии неуставных взаимоотношений, стали "деды", т.е. солдаты последнего периода службы.

Стражами порядка выступили "черпаки". Это было, как бы племя опричников.

"В солдатской массе много интересного и привлекательного"

Офицер должен прекрасно понимать специфику общественного мнения в солдатском коллективе, знать все его аспекты и уметь влиять на него, ставя на службу дисциплине, порядку, повиновению воле старшего и, конечно, боеготовности части.

Очень печально, когда офицер смотрит на солдата свысока, без должного уважения относится к нему, как личности.

Секрет успеха всех полководцев был, прежде всего, в том, что они ценили простого солдата. Суворов. Петрушевский.

Петр I добился успехов во всех своих начинаниях лишь благодаря тому, что всякое дело изучал и осваивал с малых ступеней. И в военном деле, он, прежде всего, стал хорошим солдатом, и лишь потом уверенно зашагал по карьерной лестнице.

Плох тот офицер, который не стал прекрасным солдатом - солдатская подготовка - и есть самое важное основание подготовки офицерской. Без нее офицерство - это дом, построенный на песке.

Интересы боеготовности требуют так организовать первый год учебы будущего офицера, чтобы тот в течение годичного срока овладел всеми приемами и способами стрельбы, вождения боевых машин, навыками разведки, военной инженерии, связи, ведения огня из орудий, способами атаки, обороны, преследования противника и т.д.

Став совершенно другим, по сути, офицер сможет добиться того, что его слово обретет вес в солдатской массе и уже никто из злоумышленников и идеологов дедовщины в солдатской среде не сможет перебороть его (офицера) в борьбе за души воинов...

Однако, это всего лишь перспектива, достойная стать реальностью в том случае, если на то будет политическая воля.

А ее пока нет!

0x01 graphic

Надоела. (1897),

Художник Александр Владимирович Маковский

Эффект метро 14k "Фрагмент" Мемуары Обновлено: 02/01/2010. 14k. Статистика.

Секрет воспитывающего влияния метро на многочисленных пассажиров был прост:

во-первых, там всегда был порядок во всем (поезда ходили строго по расписанию и никогда не нарушали положенные интервалы времени; чистота помещений, станций и вагонов метро - были выше всех похвал);

во-вторых, служащие исполняли все свои обязанности сполна и никто не брался за исполнение чужих обязанностей, если к тому не был готов;

в-третьих, руководители в центре и на местах несли персональную ответственность за порученный участок и ничто не могло спасти того, кто со своими обязанностями не справлялся;

в-четвертых, устройство метро, всех его сооружений, подвижного состава, переходов и т.п. было продумано до мелочей: указатели показывали пассажиру направление его дальнейшего движения в сложном лабиринте подземки; ограничительные линии остерегали от опасности, уютные вестибюли станций располагали к созерцанию красоты интерьера и т.д.;

в-пятых, метро постоянно развивалось, совершенствовалось, а старые станции реконструировались; оборудование, подвижной состав время от времени проходили профилактический ремонт, что сводило к минимуму неожиданные поломки или выход из строя нужных в повседневной деятельности узлов и деталей.

Представим себе, хотя бы на минуту, что из-за лени уборщиков станции метро на один день остались бы неубранными.

Бумажка на полу - это не просто клочок бумаги, а сигнал, который в человеческом мозгу воспринимается либо, как констатация нечистоплотности хозяев, либо как разрешение бросить свой мусор под ноги другим.

Многие командиры и начальники не считают должным изучать человеческую психику, особенности восприятия молодыми людьми окружающего мира, товарищей и командиров, многие не понимают, что "встречают по одежке, а провожают по уму".

Есть и еще весьма важное отличие деятельности метрополитена и воинской части. У первого - все предсказуемо, все предопределено и делается строго по расписанию. В воинской части почти никогда нет строгой определенности. Грубо говоря, там поезда ходят по прихоти, а не по расписанию.

Приказы, отданные утром, могут быть отменены к полудню. "Не спеши выполнять приказ - последует его отмена", - гласил солдатская и офицерская молва.

До тех пор, пока в воинских частях не установится главенство Закона, Устава, Инструкции, каждый большой или малый начальник будет творить свое, а любой подчиненный не без основания будет продолжать себя лелеять надеждой, что любое нарушение, а то и преступление ему может сойти с рук.

И самое последнее отличие. В метро каждый исполняет все, что ему положено. В воинской части офицеру могут перепоручить обязанности сержанта, а то и рядового...

И еще: никому в голову там не придет посадить уборщика на место машиниста. А у нас старшие начальники могут поставить в командиры над тысячью лиц офицера с кругозором ротного старшины...

Так не пора ли министерству обороны устроиться на курсы переподготовки в метрополитене и там уяснить некоторые прописные истины?

0x01 graphic

"Добрый самаритянин"

Художник Бакалович Степан Владиславович (1857-1947)

Двухгодюшники 16k Оценка:6.00*3 "Фрагмент" Мемуары Комментарии: 3 (10/02/2008) Обновлено: 17/02/2009. 16k. Статистика.

Есть у А.И. Куприна повесть под названием "Поединок", в которой главным героем является подпоручик Ромашов. У Куприна - он герой потому, что Обличитель "военщины". На самом деле - он неудачник, невежда, безвольный и ни на что не способный человечишко.

В артиллерийском полку мне пришлось столкнуться с целой группой таких "Ромашовых".

То были офицеры запаса, окончившие гражданские вузы и получившие военную подготовку на военных кафедрах этих учебных заведений.

В годы первой мировой войны, когда в первый год (1914) из строя было выведено почти 80% кадрового офицерского состава, военное ведомство столкнулось с острой нехваткой офицеров. В войска были брошены тысячи студентов: "достойных и способных" направляли на краткосрочное обучение (4-8 месяцев) в военные училища, после чего они обретали первый офицерский чин прапорщика; менее "достойные" определялись в войска унтер-офицерами; совсем "недостойные" - рядовыми.

К осени 1917 г. кадровые военные офицеры составляли 4% всего офицерского корпуса русской армии, а остальные 96% являлись офицерами военного времени.

Советское время резко отличается во взглядах на подготовку офицеров запаса из числа студентов гражданских вузов. Так, М.В. Фрунзе (1925 г.) рекомендовал наркому Луначарскому повернуть народное образование к вопросам военного обучения, используя опыт Армии.

И вновь годы Великой Отечественной войны кадровые офицеры были в большинстве своем выбиты из строя, а на их место заступили офицеры запаса из числа выпускников гражданских вузов.

Опыт двух крупных войн (1-ой и 2-ой мировой) показал, что военно-учебные заведения могут дать лишь кадр подготовленных офицеров.

Этот кадр призван стать элитой офицерского корпуса.

Элитарность этого слоя состоит не в особом положении, а в качественных характеристиках.

Это - прежде всего, самые преданные профессии люди.

Это - высочайшего класса военные специалисты.

Это - лидеры, способные вести за собой массу рядового офицерства.

Это - пример чести, долга, достоинства.

Это - сподвижники и апостолы боевого искусства.

Заметим: вооруженные силы нуждаются в разных специалистах, среди которых есть категория офицерства и есть люди, не носящие офицерских погон.

Но армии и флоту не нужны Ромашовы.

Зачем нужны военные дирижеры в звании генерал-майора?

Кому нужны военные ученые и конструкторы в звании генерал-лейтенанта?

Отличие последних не в погонах, а в открытиях и изобретениях...

И каждому гражданину станет предельно ясно, что человек с погонами - это боевой офицер, а не штатский подпоручик Ромашов...

0x01 graphic

"Жены, издали смотрящие на Голгофу" 1867.

Художник Михаил Петрович Боткин

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 22/10/2014, изменен: 22/10/2014. 80k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 10 штук.	Ваша оценка:
Аннотация: Н. Попель: "Всякая бывает смелость на войне. Холодная, расчетливая, деловитая. А случается - отчаянная, присвистывающая ("Помирать, так с музыкой!"). Иному для смелости нужны свидетели - на людях ничто не страшно. Другой же смел ожесточенно, мрачно. Такому зрители ни к чему".

Каменев Анатолий Иванович Смелость на войне

Каменев Анатолий Иванович
Смелость на войне